Филипп Добрый принял их в городской ратуше Арраса, где разместился вместе с канцлером Роленом. В остром, оживленном взгляде шестидесятилетнего канцлера светилась неподдельная мудрость.

Анн низко поклонился герцогу. Тот не ответил на приветствие молодого сеньора, зато сказал несколько ласковых слов Мышонку. Затем жестом пригласил Анна высказаться.

– Я несправедливо осужден, монсеньор. Я неповинен в убийстве сира де Куланжа. Его совершила госпожа де Сомбреном собственными руками, чему был свидетелем Мышонок.

– Мышонок?

– Я хочу сказать, Филипп де Сомбреном. Он сам объяснит, почему избрал себе такое имя… Монсеньор, владелица замка Сомбреном – колдунья. Ее настоящее имя – Лилит. У нее на груди знак дьявола – перевернутая пентаграмма, выжженная каленым железом; она сама мне показывала. Она хотела съесть мое сердце!

Канцлер Ролен шепнул на ухо герцогу несколько слов; тот нахмурился. Анн понял, что у Сомбреномов в Бургундии дурная слава и что он лишь подтвердил давние подозрения…

Филипп Добрый повернулся к нему.

– Однако она все-таки не съела ваше сердце, и вы преспокойно бежали, похитив ее сына.

Внезапно Мышонок вмешался:

– Это неправда, монсеньор! Я по доброй воле ушел с сиром де Вивре.

– И почему же ты покинул свою мать?

– Потому что она мне не мать!

Подросток залился слезами.

– Мою мать звали Олимпой, монсеньор, а отца – Мышонком. Это были шуты, великанша и карлик. Сир де Сомбреном убил их на моих глазах. Я был тогда совсем маленьким, и случившееся непостижимо стерлось из моей памяти. А они забрали меня к себе и воспитали как собственного сына. Но, по счастью, Господу Богу было угодно, чтобы я вспомнил об их преступлении!

Филипп Добрый вздрогнул.

– Олимпа, ты сказал?

– Да, монсеньор.

Герцог умолк надолго. Он знавал великаншу Олимпу, даже провел с нею ночь. Адам де Сомбреном подсунул ему это чудо природы, чтобы ублажить после пира, который задавал в своем замке. И у великанши действительно был сынишка, как раз Филиппова возраста. Все сходится! Похоже, чудовищные слухи вполне обоснованы.

– Ты прав, что обратился ко мне, Филипп, и вы тоже, сир де Вивре. Я сообщу вам о своем решении после переговоров…

Аудиенция закончилась. Выйдя из покоев, Анн и Мышонок бросились друг другу в объятия. Они выиграли, сумели переубедить герцога! Теперь оставалось единственное препятствие – политическое. Но если аррасские переговоры завершатся союзом Франции и Бургундии, с Сомбреномами будет покончено!

Несколько дней спустя, 16 сентября, в Аррасе разразился удар грома. Пришла весть о смерти английского регента. Джон Плантагенет, герцог Бедфордский, отдал Богу душу во дворце Сент-Поль, изнуренный своей тяжкой ношей и подточенный горькими думами о неминуемом поражении.

Для участников съезда это было знамением небес. Филипп Добрый вернулся к переговорам, даже не дожидаясь папского письма, освобождающего его от клятвы. Теперь франко-бургундский союз становился вопросом нескольких дней!

Дворец Сент-Поль был все еще погружен в траур по покойному лорду Бедфорду, когда там узнали, что Изабо Баварская также при смерти. Это известие никого не взволновало. Старая королева оканчивала дни при всеобщем безразличии и пренебрежении. Ее слезы, пролитые на коронации малолетнего Генриха VI, на краткий миг привлекли к ней внимание, но потом все снова о ней забыли.

Изабо умирала не от какой-нибудь определенной болезни. Шестидесятичетырехлетняя, непомерно тучная женщина попросту тихо угасала, растратив в беспутстве свою жизнь. То, что она дожила до такого возраста, уже было чудом. Она агонизировала в своей постели, окруженная несколькими фрейлинами и двумя дворцовыми священниками из Сент-Поля. У всех присутствующих глаза оставались сухими.

Вот уже несколько часов старая королева тихонько хрипела. Казалось, она без сознания; священники ждали, когда она придет в себя, чтобы исповедать ее. Внезапно она приподнялась, вытянула руки вперед, словно защищаясь от кого-то, и закричала:

– Маго!

К ней бросились, чтобы успокоить. Хотели уложить ее силой. Она отбивалась.

– Маго вернулась мучить меня! Я хочу, чтобы послали за Мелани! Только она сможет…

– Кто такая Мелани, ваше величество?

– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.

Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…

Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.

– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.

– Даже ради королевы?

– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.

Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.

– Матушка, позвольте мне пойти!..

Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.

– Прошу вас, матушка. Ради Бога!

– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?

– Верю, матушка.

– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.

Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?

Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!

Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.

Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.

– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…

Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.

– Кто вы?

– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.

– Это ты, Рено?

Присутствовавшие смущенно переглянулись.

Рено спросил:

– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?

Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.

– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».

– Пора исповедоваться в своих грехах.

– Еще минуточку. Наклонись поближе…

Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.

– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?

«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:

– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?

Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!

– Я вас слушаю, дочь моя…

Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…

Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»

Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.

В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.

Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:

– Диана!

Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…

Внезапно внимание Анна привлек шум крыльев. Он повернул голову. Мышонок догадался, о чем думает его сеньор, и подбросил Зефирина в воздух. Анн торжествующе засмеялся и помахал рукой птице Дианы, высоко взмывшей в аррасское небо…

Ради союза с бургундцами французы сделали много уступок. Филипп Добрый был освобожден от присяги в верности королю. За ним были закреплены его недавние завоевания: графства Осер, Макон, Понтье и Булонь, сеньории Бар-сюрСен, Перонн, Мондидье, Сен-Кантен, Амьен и Абвиль.

Но дальше всего заходили уступки нравственные. Убийство Иоанна Бесстрашного вменялось в вину Танги дю Шателю, Жану Луве, Пьеру Фротье и Жану Кадару, бывшим советникам Карла VII. Король заявлял, что «смерть покойного герцога Бургундского была делом злым и причинена по злому наущению; она всегда была противна нашей душе и противна до сих пор». Он просил монсеньора герцога Бургундского, чтобы тот «истребил всякую злобу или ненависть со своей стороны и чтобы стали меж нас добрый мир и согласие». Вдобавок он обязывался отслужить мессы в церкви Монтеро и водрузить каменный крест на месте убийства…

Так что Филипп Добрый пребывал в весьма добром расположении духа, когда несколько дней спустя принимал Анна и Мышонка, чтобы сообщить им свое решение. На сей раз он учтиво ответил на поклон Анна и объявил ему:

– Сир де Вивре и де Невиль, я отменяю несправедливо вынесенный вам приговор и потребую от парламента Бургундии официально подтвердить ваше оправдание.

Анн снова поклонился. Герцог повернулся к Мышонку.

– Вместе с тем в парламент будут направлены жалобы против Адама и Евы де Сомбреном. Свидетельства против них бесспорны. Вне всякого сомнения, они будут лишены титула и приговорены к смерти. Скоро, крестник, ты сам станешь сиром де Сомбреномом!

На удивительно подвижном лице подростка появилась улыбка.

– С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел отклонить эту честь. Меня зовут Мышонок. Я сын карлика и великанши, балаганных фигляров. Я не хочу носить никакого другого имени или обзаводиться каким-то другим званием.

– Ты хочешь, чтобы замок Сомбреном отошел обратно герцогству?

– По моему разумению, монсеньор, этот замок и не должен был менять хозяина.

В конце октября парламент Дижона постановил рассмотреть в суде дело против Сомбреномов и ради этого арестовать Полыхая и его людей, которых все свидетели описывали как ярых пособников господ. Правда, ни в День всех святых, ни в День поминовения усопших аресты производиться не могли, поэтому операцию перенесли на 3 ноября. Но она так и не состоялась.

Один из солдат, назначенных для этой миссии, оказался родом из деревни Сомбреном. Он решил отправиться туда незамедлительно, чтобы оповестить земляков. Поначалу новость вызвала взрыв радости. Крестьяне высыпали на улицы, распевая песни и обнимаясь. Настал конец их страданиям и мученической жизни!

Но потом ликование мало-помалу сменилось гневом. Как? Их палачи ускользнут от них, чтобы предстать перед судьями? Мучителей вырвут из их рук?

Молодой и сильный крестьянин по имени Робен Приньяр бросил со ступеней церкви призыв:

– На замок!

И был единодушно поддержан всеми. Крестьяне вооружились, кто как мог – вилами, косами, цепами, – и все, кроме больных, увечных и стариков, устремились к логову злодеев… Не уклонилась ни одна женщина. Крестьянки шли вместе со своими детьми и проявляли наибольшее ожесточение. Когда добрались до виноградников, Робер Приньяр велел всем умолкнуть, перестать петь и вопить. Их противники опасны. Если удастся застать их врасплох, потери будут не так велики. Все притихли…

Длинная лента людей растянулась меж рядами обнажившихся виноградных лоз. День всех святых близился к концу. Было тоскливо, дождливо и промозгло. Но молчаливые крестьяне Сомбренома улыбались, и во всем свете не сыскалось бы ничего ужаснее этих улыбок. Щербатые рты, черные, желтые зубы скалились, предвещая нечто жуткое, под стать злодеяниям, долгие годы заливавшим кровью землю под их ногами.

Заметив появившихся стражников, Робен Приньяр подал знак остановиться. Те направлялись к одному из приземистых зданий, что служили винными погребами, а именно – к тому, где хранились вина лучших сортов, к тюрьме. До крестьян долетели обрывки разговора и смех, принесенные ноябрьским ветром. Пользуясь отсутствием господ, стражники собирались отметить праздничный день и напиться – вот нежданная удача!

Робен шепотом передал по цепочке приказ:

– Дождемся ночи!

Вскоре окончательно стемнело, и послышались застольные песни. Повинуясь своему молодому вожаку, сомбреномские крестьяне благоразумно сдержали нетерпение и дождались, пока языки пирующих не стали заплетаться, а смех не сделался совершенно пьяным. Когда один из стражников, качаясь, вышел помочиться, Робен Приньяр махнул рукой: пора! Несколько крестьян набросились на своего врага и повалили, остальные ринулись к тюрьме.

Не было даже никакой борьбы. Полыхай и его люди, застигнутые врасплох совершенно пьяными, не сумели оказать ни малейшего сопротивления. Крестьяне завладели оружием, разбросанным где попало, и угрожающе окружили своих мучителей…

На башне замка зазвонили большие часы: наступила полночь. Робен Приньяр звонко рассмеялся. С секирой в руках он вырос перед негодяями.

– День мертвых! Помните, сир Полыхай?

Колосс, которого крестьяне опутывали веревками, тупо уставился на него своим единственным вытаращенным глазом.

– Паулен, Жан, сюда!

Двое крестьян помоложе встали рядом с вожаком.

– Неужто и в самом деле не помните, сир Полыхай? Троих мальчишек на коленях в грязи? Ровнехонько десять лет прошло с тех пор. Вы тогда еще сказали: «Уж эти-то трое не забудут День мертвых!» Как видите, мы не забыли его.

Робен, Раулен и Жан Приньяры приблизились к нему. Полыхай тщетно пытался вырваться из тугих пут. Капли пота, выступившие у него на лбу, скатывались в черную квадратную бороду.

– Сыновья повешенной…

В дверях случилась какая-то возня. Крестьяне, не церемонясь, втолкнули в комнату сомбреномского капеллана.

– Поймали птичку во дворе замка. Упорхнуть пыталась.

Робен направился к священнику. Тот так обливался потом, что весь блестел. Увидев Робена, пробормотал одышливо и торопливо:

– Вы будете прокляты!

– Вы нам то же самое говорили всякий раз, как мучили кого-нибудь из наших.

– Герцог велит вас повесить!

– Это вас всех герцог собирается повесить. Он уже прознал про ваши злодейства. По счастью, мы подоспели раньше.

Эти слова разом отрезвили Полыхая и его людей. До них вдруг дошло, что происходит. Хотя вроде бы им и не следовало удивляться этому. Как только стало очевидно, что их господа не вернутся, подручным негодяев тоже стоило уносить ноги. А они вместо этого остались, чтобы поразвлечься. Теперь приходится платить.

Робен отрывисто приказал:

– Начинайте их пытать. Пусть скажут, что сделали с нашими собратьями!

К пыткам прибегать не пришлось. Один из стражников тотчас же выложил всю правду: про Адамову охоту на человека, про жертвы, зашитые в звериные шкуры, про хозяйку замка, съедавшую их сердца, про трупы, зарытые в подвале караульного помещения, которое они прозвали «звериным погостом»…

По приказу Робена Приньяра половина крестьян отправилась на «звериный погост», чтобы откопать несчастных и похоронить их по-христиански. Нашли двадцать пять тел. Двадцать пять раз за время своего пребывания в Сомбреноме Лилит устраивала свои чудовищные трапезы!

Другая половина селян отправилась к Вороньей башне и принесла оттуда останки повешенных, которые гнили там, привязанные к доскам. Их было ровно столько же… Тела пятидесяти мучеников собрали в одном месте, посреди виноградников неподалеку от виселицы. При свете факелов крестьяне стали совещаться, какую участь уготовить пленникам. Обсуждение вышло оживленным.

Утром в День поминовения усопших Полыхая и его людей вместе с капелланом отвели со связанными за спиной руками в виноградники. По низкому серому небу проносились черные тучи. Упало несколько дождевых капель. Беспрерывно каркало воронье.

Вдруг среди пленников раздались крики ужаса. И надо сказать, было из-за чего. Открывшееся их взору зрелище леденило кровь. Среди виноградных лоз темнел большой четырехугольник: по большей части его образовали выстроившиеся рядами вооруженные крестьяне, но среди них находились и мертвецы! Трупы с вырванными сердцами в саванах из медвежьих, кабаньих или оленьих шкур, скелеты повешенных, привязанные к доскам, – все они находились там, подпертые кольями.

Робен Приньяр обратился к пленникам, дрожащим от ужаса и холода:

– Мы тоже устроим охоту. Один из вас будет дичью, остальные загонщиками. И только тот, кто убьет дичь, останется в живых. Каждый получит нож.

Робен коротко хохотнул и повернулся к капеллану:

– Кроме вас, святой отец, вы ведь не можете брать в руки оружие. Так что будете дичью…

Самым удивительным было, что никто не протестовал, не пытался возмущаться. Нагоняющая ужас обстановка, головы мертвецов, торчащие из звериных шкур, скалящиеся скелеты и жутковатые усмешки крестьян уничтожили их волю. Пленники позволили отвести себя, словно стадо, в центр четырехугольника. Сначала развязали капеллана, который сразу же удрал на четвереньках, тщетно пытаясь спрятаться среди оголенных виноградных лоз; потом освободили и остальных. Всем выдали по коротенькому ножу. Робен вернулся к крестьянам. Прошел перед выстроенными в ряд мертвецами.

– Смотрите, братья, вы сейчас будете отомщены.

Он остановился рядом с жутким скелетом, кое-где обтянутым лоскутьями превратившейся в пергамент кожи. Нижняя челюсть черепа отвисла, и казалось, что из широко разверстого рта сейчас вырвется крик.

– Смотри, матушка!

Среди рассыпавшихся по винограднику стражников Полыхай был единственным, кто опомнился от страха и попытался объединить своих людей.

– Будем держаться кучей и ударим все в одно место. Мы сможем прорваться!

Но никто его не слушал. Все словно обезумели.

– Это из-за тебя мы здесь! Чтоб ты сдох!

Они набросились на своего предводителя. Атлетическое сложение и грубый прочный панцирь, оставшийся на нем, позволили Полыхаю уцелеть в свалке. Тут кто-то заметил капеллана, ползущего на брюхе неподалеку. Один из солдат метнулся в ту сторону, но его быстро догнали остальные. Под десятком ножевых ударов солдат рухнул, а капеллан тем временем попытался улизнуть.

Опять последовала всеобщая свалка. На глазах у крестьян Сомбренома, живых и мертвых, стражники безжалостно резали друг друга…

Победителем в охоте вышел Полыхай. Капеллан, которому удалось ускользнуть от всех преследователей, сам попался в его руки. Полыхай прикончил продажного священника точным ударом в яремную вену.

Часть крестьян разбрелась, чтобы добить раненых, а остальные окружили Полыхая и снова связали ему руки.

– Не имеете права! Вы же обещали…

Робен показал ему на мертвецов в оленьих и медвежьих шкурах.

– А им ты разве не обещал, что они будут пажами в Англии? Пора кончать с ним! До вечера нам следует похоронить наших братьев на кладбище. Но прежде они увидят, как ты подохнешь…

Вскоре они оказались перед сомбреномской виселицей, возвышавшейся на насыпи посреди виноградников. Полыхая загнали на насыпь и стали ждать, пока не соберутся остальные.

Понемногу явились все. Последние несли трупы своих односельчан. Мертвых поместили в первом ряду. Вскоре на виселицу из-под насыпи уставились пустыми глазницами полсотни мертвецов. Полыхай попятился…

И тут раздались голоса:

– Не повесить его надо, а распять! Распнем его!

Селяне стали карабкаться на насыпь, чтобы подкрепить слова действием. Другие, в том числе и Робен Приньяр, пытались отговорить их, считая кощунством предать отъявленного мерзавца участи самого Христа.

Исчерпав все доводы, Робен воскликнул:

– Кто осмелится вбить первый гвоздь?

– Я!

Вперед протолкалась какая-то женщина. Взгляд ее блуждал, седые всклокоченные волосы ниспадали ниже спины. В руке она держала большой гвоздь.

Шепот пробежал по рядам крестьян.

– Безумная! Это безумная…

Так ее все называли. Люди знали, что она когда-то жила в одной из лачуг Сомбренома, но забыли, в какой именно. Она годами скрывалась в лесу, порой попадаясь на глаза бывшим односельчанам. Непонятно было, как ей удавалось пережить там зиму.

Среди гробового молчания безумная приблизилась к Полыхаю.

– Ты забрал у меня сына. Ты у меня забрал его…

Резко размахнувшись, она вонзила гвоздь в единственный глаз начальника стражи.

– Его звали Колине, моего сына!

Продолжением стала жуткая свалка. Схваченный сотней рук, раздираемый в разные стороны, Полыхай был приколочен за запястья к одной из поперечин виселицы.

Крестьяне не присутствовали при его агонии. Они ушли, унося своих мертвецов на деревенское кладбище. На насыпи перед висящим, дергающимся телом осталась только безумная – и все смеялась, смеялась…

Карл VII не спешил ратифицировать Аррасский договор. С тех пор как французская делегация вместе с наблюдателями от герцога Орлеанского доставила ему документ, король не переставал оспаривать его содержание. Нравственные условия, по его словам, были просто унизительны. Никогда он не приложит свою печать к подобному пергаменту!

Вопреки видимости, король вовсе не вернулся в состояние прежней нерешительности, в эпоху отсрочек и отговорок, которые так дорого обошлись королевству. Карл VII вел себя как тонкий политик. Ходили слухи о том, что герцог Бургундский уже сожалеет о своих слишком больших уступках и англичане уговаривают его отказаться от Аррасского договора. Поэтому требовалось внушить герцогу, будто другая сторона тоже считает, что уступила слишком много.

Все это Анн де Вивре, разумеется, знал, но все равно ярился из-за подобной медлительности. Ведь пока Карл VII не подпишет договор, франко-бургундский мир официально не вступит в силу, а значит, остается невозможным и его бракосочетание с Дианой де Куланж…

И Диана тоже это знала. Она находилась в Аррасе, куда Анн должен прибыть с французской делегацией, везущей подписанный королем договор. Она ждала его. Она все приготовила для свадебной церемонии. Влюбленные переписывались часто, как могли. Но так и не виделись со времени той короткой встречи в Куссоне, то есть уже больше двух лет!

В конце концов, Карл VII рассудил, что довольно ломал комедию. 10 декабря к договору была приложена печать с лилиями, и коннетабль де Ришмон тотчас же отбыл в Аррас. Анн сопровождал его с вполне понятным волнением. Мышонок вез в дорожной суме венец Дианы и сидящего на плече Зефирина, которому предстояло, наконец, вновь обрести свою хозяйку.

Церемония прощения, окончательно скреплявшая Аррасский договор, состоялась в соборе Сен-Ваас в понедельник, 12 декабря 1435 года. Жан Тюдер, парижский старшина, огласил заявление короля и бросился к ногам герцога Бургундского, вопия о прощении за убийство Иоанна Бесстрашного от имени короля Франции. Филипп Добрый поднял его и поклялся на Евангелии соблюдать мир.

Затем все вышли под трезвон колоколов, зазвонивших во всю мочь. В городе было черно от народа, и восторг царил неописуемый.

Анн остался на паперти вместе с Мышонком. Со времени своего приезда он не видел Диану и не был чересчур удивлен этим. Она написала ему, что хочет появиться перед ним только в день бракосочетания, которое состоится сразу же после официальной церемонии.

Так что Анн ждал на ступенях собора, в доспехах, с новым гербом Вивре на груди, который он сподобился носить первым в роду: поле, раскроенное на «пасти и песок», с золотым цикламором. На Мышонке было красно-черное платье, и сокол сидел на его плече.

Церковь, наконец, опустела, и толпа с ликующими криками потекла по улицам. Кардинал Кипрский, окруженный прочими священнослужителями, тоже ожидал, поскольку именно ему предстояло совершить обряд бракосочетания между французом и бургундкой – первый за столькие годы.

Диана де Куланж была, конечно же, в черном и белом! Анн сразу заметил ее на опустевшей площади. Она шла быстрым шагом и вскоре оказалась перед ним. И Анн вновь с восхищением залюбовался изящным очерком ее скул и голубыми, вечно смеющимися глазами.

Мышонок передал Анну диадему, и тот возложил ее на темные волосы возлюбленной. Диана тихонько вскрикнула при виде такого чуда. Хотела сказать что-то, но тут приблизился кардинал, и церемония началась.

Ритуалы венчания в то время были весьма различны, и тот, что избрал кардинал Кипрский, ничем не напоминал обряд, некогда свершенный в Нанте. Анн испытал от этого сильнейшее облегчение.

Собственно, церемония состоялась не внутри церкви, а снаружи, под сводом портала, прозванного «брачным», потому что один из украшавших его горельефов изображал брак в Кане Галилейской. По просьбе прелата Анн и Диана обменялись «даром тела». Будущий супруг, стоящий справа от него, и будущая супруга, стоящая слева, произнесли по очереди:

– Ego do corpus meum.

– Recipio.

Кардинал благословил их, простирая над ними свою епитрахиль.

– Et ego conj ugo vos… [27]

Затем Анн и Диана де Вивре обменялись кольцами и после этого прошествовали в церковь, чтобы присутствовать на особой мессе.

Время от времени Анн поворачивался к Диане – отныне и до века своей жене. Когда волнение улеглось, она вновь стала прежней: заразительно веселой, полной жизни. Ее глаза искрились, она даже кусала себе губы, чтобы не засмеяться от радости. Когда кардинал поворачивался к алтарю, она порой прикасалась к своему венцу, словно не веря случившемуся чуду.

Дивная Диана! Их венчание казалось Анну заодно и коронацией богини.

Мышонок приготовил им сюрприз. Когда было сказано последнее слово мессы, он вдруг выпустил Зефирина прямо в соборе. Растерявшийся сокол стал выписывать круги над кардиналом, а тот, удивленный и напуганный, призвал на подмогу певчих. Тут уж молодожены не смогли сдержаться, и, несмотря на волнение и торжественность обстановки, оба залились веселым смехом.