Глава 13

СЛЕЗЫ ИЗАБО

С приездом Сабины Франсуа де Вивре осознал, что началась последняя часть его жизни.

В тот же день он встал на ноги, поел и вернулся к своим прежним привычкам. Он лишь сменил одежду. Вместо длинного серого платья надел камзол того же цвета с вышитым на груди гербом Вивре. Он хотел, чтобы его цвета, которым предстояло исчезнуть вместе с ним, беспрерывно оставались на виду те последние семь лет, что ему осталось прожить. Сейчас ему было девяносто три года… Франсуа сохранил брошь Розы де Флёрен на груди и перстни на руках.

Соломон Франсес уехал. Франсуа пытался его удержать, но бывший наставник Анна отклонил предложение. Он сам чувствовал приближение старости и хотел окончить свои дни среди близких.

Что касается здоровья Франсуа, то оно больше не внушало тревоги. Вдова Ланфан лучше любого другого могла позаботиться о старце на последнем отрезке его жизненного пути. Франсуа согласился с этим, и два старых мастера распрощались торжественно и взволнованно.

По просьбе Сабины Франсуа много рассказывал об Изидоре. Он делал это почти с благоговением. Изидор был удивительно похож на его сына Луи, прекрасного человека, прозванного «Луи Молчаливым». Умный и дальновидный политик, пламенный патриот, Луи де Вивре тоже отдал свою жизнь за родину. Потеряв руку, он не мог быть воином и носить родовой герб. Вот почему Франсуа захотел, чтобы вместо него это сделал Изидор. Никто больше него не был достоин подобной чести. Да, Изидор Ланфан был последним из Вивре!

Разговоры об Изидоре утешали Сабину, да и сам Франсуа постепенно вновь обретал вкус к жизни, веру в Бога и в людей. И в душе старый сеньор благодарил прекрасного человека, который даже после смерти сумел прийти к нему на помощь, – и это после того, как столько дал всем его потомкам.

Готье д'Ивиньяк ошеломленно наблюдал это преображение, чем немало забавлял Франсуа, равно как Сабину и брата Тифания. По этому поводу между ними тремя установилось маленькое сообщничество, и незадачливый управитель превратился в постоянный объект всякого рода беззлобных подтруниваний.

Готье д'Ивиньяк был превосходный, чрезвычайно честный человек, но серьезный и чопорный до невозможности. Герцог Бретонский поручил ему приглядывать за выжившим из ума стариком, поэтому происходившее просто не укладывалось у него в голове. Франсуа находил лукавое удовольствие щеголять перед беднягой своим молодым здоровьем, а Сабина и капеллан еще больше подливали масла в огонь.

Вскоре Франсуа решил возобновить верховые прогулки. Сабина, превосходная наездница, страстно любившая лошадей, решила сопровождать его. Был прекрасный июльский день. Франсуа выбрал смирную лошадку и вновь с удовольствием обрел забытые было прелести верховой езды. Под Сабиной был горячий скакун. Вместе они доскакали до Мон-Сен-Мишеля и вернулись.

По возвращении они встретили Готье д'Ивиньяка, еще более оторопелого, чем обычно. Его длинное лицо под плешивым лбом вытянулось.

– Монсеньор! Помилуйте, разве можно так носиться по полям и лугам – в вашем-то возрасте!

– А вы-то сами, сир д'Ивиньяк? На солнцепеке и с непокрытой головой! Какая неосторожность! Поскорее укройтесь в тени. Мы не хотим вас потерять.

Франсуа громко расхохотался, Сабина улыбнулась, и они вошли в парадный зал в весьма веселом расположении духа. Франсуа тотчас же снова сделался серьезен и даже посуровел. Он вполне вернул себе вкус к жизни, но нельзя же скатываться до легкомыслия. Причины, заставившие его впасть в летаргию, чуть не погубив, существовали по-прежнему. Пока что сеньор де Вивре еще ни слова не говорил Сабине о себе самом. И теперь чувствовал, что настала пора сделать это.

Он повернулся к камину, где всегда ярко пылал огонь, какими бы ни были час дня и время года.

– Я расскажу вам одну очень старую историю. Ей девяносто три года…

Сабина сделалась внимательной. На ней было черное платье, очень простое, но изящное. Черное вдовье покрывало частично оставляло открытыми ее длинные красивые белокурые волосы. Этот наряд словно говорил: хотя она останется вдовой навечно, но не откажется от жизни и намерена следить за собой, чтобы хорошо выглядеть, – ради тех, кто ее окружает.

Франсуа указал на герб «пасти и песок», вышитый на его камзоле. Его голос был печален.

– Все началось с этого, с герба! Мой брат, умирая, сказал мне, что в нем содержится повеление. Красное означает оружие, черное – знание. Необходимо сделать так, чтобы один из моих потомков объединил обе части герба, чтобы он стал одновременно ученым и рыцарем. Этот приказ я и передал Анну!

Старик махнул рукой.

– Это не герб, а оковы, узилище! Я хотел загнать в тесные рамки моего бедного правнука, удушить. Но вот его жизнь сделала поворот, которого я не ожидал, и все рухнуло. Ибо тюрьмы, по счастью, – самая непрочная вещь на свете. Они не в силах устоять перед натиском жизни. Слабое растение разрывает даже самые толстые стены и может превратить их в развалины, в пыль…

Франсуа осторожно вытащил из-под платья свою шестиконечную звезду. Его голос надломился.

– Но ведь была же алхимия! Я вам сейчас скажу то, чего никогда не говорил никому из непосвященных. Мне удалось осуществить Великое Деяние, символом которого и является эта звезда. Я преодолел все три ступени, черную, белую и красную. Я думал, что приобрел высшую силу, что мой долг – передать ее моему потомку, дабы он восстановил мир, единство и порядок в стране. Но мой потомок ушел, все, что я делал, – напрасно, а страна по-прежнему в беде.

Франсуа де Вивре умолк. Воцарилось долгое молчание. Старый сеньор пристально глядел на Сабину, ожидая, что она скажет.

И она заговорила, наконец, спокойно и естественно:

– Ничто не погибло. Ваш правнук благороден и храбр. У меня в доме он швырнул наземь высокопоставленного рыцаря, клеветавшего на Девственницу. И Изидор много говорил о нем. Он им гордился. И вы тоже должны гордиться Анном.

– Погибли мои мечты, провалилась миссия, которая мне была предначертана…

– Все мы хотим, чтобы дети были похожи на нас. Анн похож на вас, но не повторяет в точности. Зачем горевать об этом? Вы же сами сказали: это не ваше поражение, это победа жизни.

Франсуа посмотрел на молодую женщину. В ее словах, исполненных обычного здравого смысла, заключалась простая житейская мудрость: все алхимические терзания мастера, преодолевшего три ступени Великого Делания, – всего лишь самое обычное, заурядное дело.

– Но как же алхимия?

– Я не настолько учена, чтобы разбираться в подобных вещах, но мир, единство и порядок в стране восстановит не один рыцарь. Он должен объединиться с многими другими. Жанна погибла, Изидор погиб, быть может, и Анн погиб, но их битва продолжается, и Франция будет освобождена…

Да, Сабина Ланфан вполне явила себя тем человеком, который столь необходим ему рядом. Франсуа де Вивре только что понял это! Она принесла ему высшую мудрость – простоту и приятие жизни, которая сильнее, чем все человеческие расчеты и мечты. Именно этой мудростью он и должен овладеть за те семь лет, что ему остались.

И Франсуа объяснил ей все это, как мог, – спокойно, почти смиренно. Сабина согласно кивнула. И добавила:

– Нужна также надежда. Ведь вам есть на что надеяться. Сама я надеюсь вернуться в Париж. Там я и хочу жить.

– Как странно! А я просил Бога, чтобы он мне позволил умереть там.

Сабина улыбнулась – такой улыбкой, что, даже несмотря на ее вдовий наряд, необоримо хотелось улыбнуться в ответ.

– Ну что ж, монсеньор, я уверена, что Бог прислушается к нашим просьбам. Мы оба вернемся туда – я чтобы жить, вы чтобы умереть… И впредь уже не разлучимся!

Как раз в Париже находился в это время Адам де Сомбреном. Подобранный солдатами англо-бургундской армии, он умирающим был доставлен в больницу Отель-Дье.

С тех пор он так и не приходил в сознание. Он не умер, но его состояние мало отличалось от настоящей смерти. Хирурги зашили раны на его лице, но Адам все равно остался обезображенным. Сами по себе рубцы не были слишком уродливы, однако правый глаз и правая половина рта оказались сильно оттянуты книзу, что придавало лицу постоянное выражение несказанной муки.

Получив скорбное известие, Лилит немедленно приехала из Сомбренома вместе с маленьким Филиппом. Заботы о сеньории она доверила Полыхаю. Разумеется, она поселилась в доме Вивре, которым Адам завладел во время их последнего пребывания в Париже. Дом находился прямо напротив больницы, с другой стороны паперти.

Ради Адама – на тот случай, если бы он пришел в сознание, – она облачилась в свой самый красивый наряд «дамы слез» с гербом на красном камзоле.

В свои тридцать пять лет Лилит была красива как никогда. Она была блистательна. Никто бы не мог подумать, что она всего на несколько месяцев моложе Адама.

С нею находился тот, кого она называла своим сыном и с кем ни за что не захотела разлучиться, – Филипп де Сомбреном. Он не был похож на свою приемную мать, и это наименьшее, что можно сказать.

Одиннадцатилетний мальчишка выглядел удивительно смышленым и казался старше своих лет. Он не был красив, но привлекал к себе внимание и вызывал безотчетную симпатию. Очень смуглый и черноволосый, Филипп обладал необычайно подвижным лицом с резко очерченными чертами, в котором, несмотря на явный ум, проглядывало что-то от зверька.

Мальчик был, как всегда, наряден – в ослепительно белом камзольчике. И как всегда, неизбывно печален.

Лилит оставила его одного дома и побежала в лечебницу Отель-Дье напротив. Как человек благородного звания, Адам был помещен в маленькую отдельную палату, а не вместе с прочими больными, теснившимися в общем зале по двое, по трое на одной лежанке.

Монахиня, проводившая даму де Сомбреном к изголовью мужа, деликатно предупредила о внешнем виде раненого, что не помешало женщине вскрикнуть, когда она увидела своего возлюбленного. Тягостно было смотреть на страдальческое выражение, уже не сходившее с его лица.

Насколько могла судить Лилит, состояние Адама было крайне тяжелым. Казалось, он находится в глубоком оцепенении, похожем на глубокий сон. Порой метался, открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.

Она склонилась над ним и поцеловала в скорбно искривленные губы.

– Адам, это я, Лилит. Очнись.

Он никак не отозвался.

– Я Лилит, темная Ева, истинная супруга Адама… Вспомни: Эден, наша ночь в часовне… Турнир слез, Адам…

Она сняла герб с груди и поднесла к самому его лицу.

– Смотри! Это ты завоевал его для меня. Не помнишь? А трубадур? Помнишь песню трубадура?

И срывающимся от волнения голосом стала напевать:

– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…

На сей раз, Адам приподнял голову, широко открыл неподвижные глаза, и некое слово слетело с его губ. Это прозвучало словно призыв, мольба:

– Отец…

Лилит вскочила с постели.

– Что ты сказал? О ком ты?.. Я Лилит, твоя жена!

Раненый опять уронил голову и закрыл глаза, но продолжал метаться. Издал череду бессмысленных звуков, потом произнес отчетливо:

– Вивре… Франсуа…

Лилит закусила губу. На нее словно дохнуло холодом.

– Мужайтесь, дочь моя…

Она быстро обернулась. Какой-то монах приблизился к ложу Адама. У него были седые волосы, глаза светились большой добротой.

– Я священник приюта Отель-Дье. Ничего не могу вам сказать о здоровье вашего мужа, но заверяю в его вечном спасении. Он охотно причастился и часто упоминает своего отца. Он не в сознании, так что не может исповедаться, но у него доброе сердце, и Господу нашему это ведомо. Если бы он скончался сейчас, то направился бы прямо в рай.

Лилит разрыдалась и выбежала вон.

Она приходила каждый день, и с каждым днем все больше возрастали ее боль и тревога. Она говорила с Адамом, но казалось, что ее голос ему неприятен. Он морщился, словно от боли, и успокаивался, только произнося имя своего отца. Из-за этой летаргии случилось то, что, как она надеялась, не должно было случиться никогда: Адам, как это с ним уже произошло однажды, вновь поддался сомнениям. В самой темной глубине своего существа он отвергал навязанную ему роль кровавого чудовища, поборника Зла. И страдал оттого, что не любим человеком, даровавшим ему жизнь. В глубине, в самой глубине души Адам оставался одним из Вивре!

Несмотря ни на что, Лилит все же надеялась, что он опять станет прежним, как только придет в себя. Но улучшения все не наступало, а в День всех святых случилась катастрофа. Когда дама де Сомбреном явилась в Отель-Дье, к ней поспешил священник.

– Вашему мужу лучше, дочь моя. В первый раз он охотно поел. Я ему сказал, что сегодня День всех святых. Причина наверняка в этом.

Для Лилит это прозвучало словно удар грома… Адам поел потому, что сегодня День всех святых! В то время как всю свою жизнь он строго постился в этот праздник! Она поняла, что должна действовать немедленно.

– Я забираю его домой! Мы уходим.

– Дочь моя, в своем ли вы уме? Лекари говорят, что он может умереть, если его потревожить.

– Я его забираю…

Предупрежденные священником врачи старались отговорить ретивую супругу. Но напрасно. Она закинула бессильную руку Адама себе на плечо и попыталась поднять тяжелое тело с постели. И тогда они смирились и помогли ей донести его до дома Вивре, на другую сторону паперти.

Лилит знала, что они, конечно, правы, Адама это действительно могло убить, но сознательно пошла на риск. Ведь если бы она ничего не попыталась предпринять, все погибло бы в любом случае!

Она устроила мужа на первом этаже; о том, чтобы поднять больного наверх, и речи быть не могло. Поскольку помещение пустовало, она велела перенести сверху две кровати и оставила Филиппа, с которым прежде делила комнату, в одиночестве.

Адам выдержал это насильственное переселение, по-прежнему оставаясь без сознания. Казалось, он впал в еще более глубокую летаргию.

Однако, несмотря на желание неотлучно находиться при муже, Лилит оставила его на следующую же ночь. Эта ночь и в самом деле была не такой, как другие. Она завершала собой День поминовения усопших – День мертвых.

Если Адам в помутнении рассудка не исполнил свой языческий ритуал в День всех святых, то Лилит вовсе не собиралась пренебрегать собственным. Она собиралась найти на ночных парижских улицах какого-нибудь юношу, убить и съесть его сердце…

Когда на колокольне собора Богоматери прозвонили полночь, Лилит вооружилась кинжалом и вышла из дома.

Было полнолуние, что облегчало ей задачу, иначе пришлось бы воспользоваться фонарем и рисковать быть замеченной. Хотя ей все равно было не по себе. Ведь Лилит считала себя госпожой темной луны и не любила полную.

Она двигалась вдоль паперти, прижимая к груди кинжал. То тут, то там дьяволица замечала какие-то тени. Несмотря на опасность, люди не боялись выходить в этот час. Кто они? Нищие, проститутки, пьяницы, убийцы? Она и сама подвергла себя риску, но это, разумеется, не могло ее остановить. Однако Лилит решила поторопиться и зарезать первую же попавшуюся жертву: привередничать некогда.

Тут она заметила нечто такое, отчего застыла на месте. Какой-то белый силуэт карабкался вверх по фасаду собора Богоматери! Она подошла поближе. Человек в длинной рубашке. Может быть, женщина – судя по небольшому росту.

Существо взбиралось по центральному порталу с ловкостью обезьяны. Оно уже добралось до перекрытия над вратами и полезло выше по стрельчатым аркам архивольта. Предприятие было опасным, поскольку арки нависали друг над другом. Приходилось запрокидываться назад, спиной в пустоту и цепляться за высеченные из камня статуи, изображавшие ангелов и святых.

– Любуетесь обезьянкой?

Какой-то нищий таращился на Лилит из темноты. Он был ужасен – весь желтый, с беззубым ртом, с грязной бородой. От его слов Лилит почему-то стало не по себе.

– Почему вы его назвали обезьянкой?

– Потому что он и впрямь как обезьяна. Я видел, как он полез. Это ребенок. А знаете, что еще удивительнее? Он спит!

Лилит вскрикнула. Неужели?

Верхолаз, продолжавший карабкаться вверх по вогнутой дуге, был слишком высоко, чтобы можно было хорошенько рассмотреть его. Но белая рубашка слишком похожа на ту, что была на Филиппе.

– Откуда он взялся?

– Вон из того дома. Вылез через крышу, спрыгнул на пристройку рядом и подался прямехонько к собору. Лишь бы только ночной дозор не нагрянул.

– При чем тут ночной дозор?

– А притом, что лунатики – исчадия ада. Не знали? Я-то не одного такого тут повидал. Патруль их хватает, чтобы отправить на костер. А чаще даже, чтобы не возиться, начальник караула просто кричит. Так оно надежнее. Лунатик просыпается и теряет равновесие. Брякается оземь, как зрелое яблочко.

Нищий подошел к женщине вплотную и вперился ей в глаза с гнусной улыбочкой.

– А что это вы так дрожите, милая дамочка? Неужто знаете его?

– Это мой сын!

– Гоните-ка золотую монету, дамочка! Золотую монету, не то закричу!

Лилит выпростала руку из-под плаща. Попрошайка, ожидавший подачки, не остерегся. И, получив удар кинжалом прямо в сердце, рухнул как подкошенный.

Не думая о нем больше, Лилит вновь подняла глаза. Подтянувшись на руках не хуже акробата, Филипп перебрался на ту часть фасада, которая называлась галереей королей Франции. Здесь было уже не так опасно, и она немного перевела дух.

Затем Филипп достиг балюстрады балкона на уровне розы – большого круглого витража, и ужас приемной матери продолжился. Она начала было:

– Фи…

Но тотчас же зажала себе рот рукой. Теперь мальчик, словно канатоходец, двигался по парапету, пересекавшему фасад. Дойдя до конца, он развернулся на одной ноге, полез обратно, остановился над центральным порталом и стал спускаться.

Лилит думала, что умрет. Быть может, бессознательное состояние, в котором пребывал ее сын, и придавало ему невероятную ловкость, но что ей делать, если появится ночной дозор? Не может же она перебить весь патруль своим кинжалом. А главное – она не сумеет помешать им кричать!

Не спеша, словно ему доставляло удовольствие растягивать ее пытку, Филипп вернулся тем же путем, коснулся земли, прошел как ни в чем не бывало по луже крови, в которой плавал нищий, и направился к дому. Взобрался на пристройку, потом на крышу и залез в свою комнату через окно.

Лилит уже ждала его там. Улегшись в свою постель, Филипп вдруг проснулся сам по себе. Его подвижные черты выразили немалое удивление, когда он обнаружил ее рядом.

– Что случилось, матушка?

– Я… Мне показалось, что ты кричишь.

– Не помню, чтобы я кричал.

– А ты… что-нибудь помнишь?

– Нет, матушка. А в чем дело?

– Ни в чем. Я останусь с тобой.

Лилит решила, что, несмотря на состояние Адама, отныне каждую ночь будет проводить подле Филиппа, закрыв окна и двери.

Когда Филипп спокойно заснул, она все же не смогла сомкнуть глаз. Что за проклятие поразило ее сына? Мало того, что Адам наелся в День всех святых, она сама не смогла совершить жертвоприношение в День мертвых. Убийство нищего – не в счет.

Такое с ними обоими случилось впервые. Это был дурной знак, глубоко ее обеспокоивший, поскольку она верила в предзнаменования.

Последующие недели были ужасны. По ночам Лилит дрожала от страха за Филиппа. С ужасом смотрела, как он подходит к закрытому окну, тщетно пытается открыть его, упрямо шагает к двери и делает то же самое, а потом яростно мечется по комнате, словно дикий зверь по клетке, прежде чем рухнуть в постель.

Днем она дежурила подле Адама. Слышала в испуге, как тот умоляюще бормочет имя своего отца. Лилит казалось, что супруг отдаляется от нее все больше и больше. Он явно переходил на другую сторону. Оставлял демонов ради ангелов, дьявола ради Господа Бога, Лилит ради Евы. Подобно библейскому Адаму, прожившему с Лилит сто тридцать лет, он собирался бросить ее одну в Геенне, сумрачной долине…

Этому не бывать! Если Адам не придет в себя до Рождества, она убьет его, как чуть не убила после первой ночи их любви.

Но Лилит не пришлось этого делать. Адам вышел из летаргии незадолго до середины декабря, когда она в очередной раз напевала ему песню трубадура.

Он открыл глаза, взглянул на нее, улыбнулся и сказал резко:

– Убей меня!

Лилит содрогнулась. Мгновением раньше она и сама об этом думала.

– Ты с ума сошел?

– Возьми мою булаву и убей! Я больше ни на что не годен. Убей!

– Успокойся. Что случилось?

– Я сразился с Анном де Вивре по приказу Берзениуса. И он меня одолел.

Адам произнес это с тем скорбным выражением, что отныне навсегда запечатлелось на его лице. Лилит охватила кровожадная ярость.

– Я отомщу за тебя!

– Ты? Но ты же сама запретила мне…

– Он сильнее тебя, но не меня. Я – подлинный враг всех этих Вивре. И они отлично знают это.

Адам заметался. Хотел что-то сказать, но язык не слушался, слов не хватало. Он был еще слишком слаб. Лилит положила руку ему на лоб.

– Отдыхай. Тебе больше не надо сражаться. Пора мне самой вступить в схватку.

Адам снова впал в беспамятство, а Лилит незамедлительно отправилась к Берзениусу требовать объяснений. Но того не оказалось ни в особняке Порк-Эпик, ни во дворце Сент-Поль. Регент, принявший Лилит по ее просьбе, обрадовался добрым вестям об Адаме и объяснил ей, что мэтр Берзениус в настоящий момент находится в Руане по делу самой высокой важности: готовит коронацию короля Генриха VI.

Пытаясь уравновесить чудесное впечатление от коронации Карла VII, Бедфорд действительно решил возложить корону Франции на голову Генриха VI. Сыну Генриха V исполнилось десять лет. Недавно его из Лондона доставили в Руан, в тот самый замок, где прежде содержалась в заточении Жанна д'Арк.

Одно время Бедфорд подумывал о военной операции, чтобы отбить Реймс, коронационный город, но после отважного похода Девственницы французы крепко держали Шампань в своих руках. Пришлось бы вести настоящую войну, неизбежно долгую. Еще неизвестно, чем бы она закончилась, а время поджимало.

Таким образом, граф Уорвик получил задание отправиться с надежными людьми за маленьким королем в Руан и доставить его по Сене в Париж. Что и было сделано к середине декабря. Церемонию назначили на воскресенье, 16 декабря.

Торжественный кортеж двинулся утром из Сен-Дени к собору Богоматери. Во главе шествовали церковные сановники: Луи Люксембургский, епископ Теруанский, брат тюремщика Девы Жана Люксембургского; затем Пьер Кошон, епископ Бове, ее судья и убийца; Генрих Бофорт, кардинал Англии; Уильям Алнвик, епископ Норвичский; Жак дю Шателье, епископ Парижский.

За ними следовала настоящая армия. Из страха перед восстанием или покушением юный Генрих был окружен не менее чем двумя тысячами солдат! А поскольку он был к тому же малорослым даже для своего возраста, то его, восседающего на своем белом иноходце, практически невозможно было заметить среди всего этого полчища.

Затем ехали регент Франции Джон Бедфорд и его супруга Анна Бургундская; за ним следовали крупные английские вельможи, воевавшие во Франции, среди которых выделялись герцог Солсбери, графы Уорвик и Стаффорд… Бургундские и французские сеньоры вперемешку оказались в самом хвосте. Это был знак удивительного пренебрежения, о чем Бедфорд, хоть и ловкий политик, не подумал.

Вслед за менестрелями герольды везли символы королевской власти: горностаевую мантию и меч правосудия. По пятам за ними двигался целый отряд лучников, окружавших несчастного Гильома-Пастушка, которого собирались в ознаменование радостного события зашить в мешок и утопить в Сене. Он почти не был виден под опутывавшими его цепями. Время от времени слышался тонкий голосишко: