Глава 10

ОСОБНЯК ПОРК-ЭПИК

В Париже стояла осень, и деревья в саду вдовы Ланфан окрасились в восхитительные багряные тона. Но вправду ли это был сад? Он так долго оставался запущенным, что разросся и сделался почти непроходимым. Единственная аллея, длинная, превратившаяся в сводчатый тоннель, вела к маленькой полянке с колодцем посредине.

Это место, отрезанное от остального мира, находилось в самом сердце столицы, у гавани Сент-Поль, в двух шагах от Сены и королевского дворца. Шум городской жизни не долетал на этот укрытый листвой островок, и любая суета затихала, наткнувшись на глухую стену зарослей…

В яркий осенний день женщина, одетая в черное, сидела на замшелом краю колодца и грезила. Ее красивое неулыбчивое лицо и золотые волосы без всякого убора отражались в воде среди медленно плывущих облаков.

Как же она теперь далеко, компьенская усадьба с ее упорядоченностью и роскошью! Зато этот сад похож на Изидора: такой же потаенный, глубокий, молчаливый… Вот почему та, что так скоро превратилась во «вдову Ланфан», искала здесь свои воспоминания.

Едва завидев Анна, приехавшего в поместье Лекюрель, Сабина сразу все поняла. Он скупо описал ей последние мгновения своего товарища, погибшего как солдат, сражаясь рядом с Девственницей, лицом к врагу. Анн сказал ей, что похоронил его на кладбище Сен-Пер, со щитом, который тот доблестно отбил у английского рыцаря. Она не заплакала.

Как только Анн отбыл, она вызвала компаньонов своего отца и поручила им продать все: поместье, конный завод, мебель и все драгоценности. Это заняло несколько дней. С вырученными деньгами Сабина отправилась в Париж и купила дом у гавани Сент-Поль.

С тех пор она жила здесь. Назвалась купеческой вдовой по фамилии Ланфан. Ни разу она не сходила на могилу Изидора. Это могло бы выдать ее, да и в любом случае она дала себе клятву, что пойдет на кладбище Сен-Пер только после освобождения столицы, чтобы перенести тело своего мужа в парижскую землю.

Ибо она переселилась в Париж не только для того, чтобы искать здесь воспоминаний. Она приехала сюда, чтобы действовать. Для нее это было единственным средством превозмочь горе. Сабина решила принять участие в каком-нибудь заговоре, чтобы сдать город французам. Таков ее долг перед памятью Изидора. И она действительно могла принести делу Жанны немало пользы. Ведь в ее распоряжении – самое мощное орудие: деньги…

Вдова Ланфан грустно улыбнулась, склонившись к краю колодца. На какой-то миг у нее возникло ощущение, будто Изидор – здесь, молча стоит рядом по своей привычке. Она чуть было не обернулась. И тут же услышала за спиной шорох ветвей. На сей раз она и вправду проворно обернулась.

На нее таращился какой-то мальчуган лет тринадцатичетырнадцати.

– Кто ты?

– Я ничего плохого не сделал, госпожа. Я не знал, что это ваш дом.

– Ну конечно. Ты ничего плохого не сделал. Как тебя зовут?

– Памфил Леблон.

У Памфила Леблона были черные, как вороново крыло, волосы, вздернутый нос и дерзкая рожица. Сейчас он был перепуган. Его синяя ливрея с французскими лилиями вся измялась – видать, долго продирался сквозь заросли. И Сабина поняла… Ее охватило сильнейшее волнение.

– Ты служишь во дворце Сент-Поль, верно? И ты пришел сюда потому, что мечтаешь когда-нибудь поселиться в этом доме…

Он коротко кивнул, поколебался мгновение и исчез, громко шурша листвой. И вдруг, впервые после смерти Изидора, Сабина заплакала. Она хотела быть сильной, действовать, бороться… И вот появление этого ребенка, который так похож на погибшего – и участью, и мечтами, – одержало над нею верх.

Слезы лились и лились, Сабина не сдерживала их. И, наконец, заметила, что мальчуган вернулся и смотрит на нее, не зная, что делать.

– Я прошу у тебя прощения, Памфил. У меня большое горе, но ты можешь мне помочь. Расскажи-ка о дворце Сент-Поль. Какой он? Что ты там делаешь?

Тронутый ее слезами, Памфил Леблон объяснил, со своим парижским выговором, что он поваренок. Его отец готовил соусы, но умер, когда ребенок был совсем маленьким. Матери своей он не знал вовсе. Потом мальчуган принялся рассказывать о жизни во дворце, занятом регентом Бедфордом и его людьми.

Вдова Ланфан перебила его:

– Надеюсь, ты не любишь англичан?

– Еще бы! У нас этого лорда Бедфорда просто так никто и не зовет. Мы его зовем…

Он поколебался секунду, взглянул на Сабину, подбодрившую его кивком, и решился:

– …Бедфорд – Вонючий лорд!

Сабина улыбнулась.

– Идем, Памфил, я дам тебе монетку, но только пообещай вернуться.

Она отвела мальчика в дом. Окна выходили на Сену; внизу вдоль берега тянулась бурлацкая тропа. Из окна большой комнаты можно было смотреть, как бурлаки-«баржеглоты» тянут бечевой тяжелую барку, а дальше расстилался Коровий остров, большой пустынный луг с единственным строением.

Комната была почти пуста: стол, две скамьи, сундук. Тем большее впечатление производила висевшая на стене картина. Она была похожа на сарацинскую и изображала причудливых зверей в каком-то дивном саду. Это была единственная вещь, которую Сабина увезла из имения Лекюрель.

Заметив картину, Памфил Леблон присвистнул:

– Красиво!

– Раньше было еще прекраснее…

Разумеется, мальчуган не понял, что хотела сказать хозяйка. Он взял протянутую монетку, торопливо пробормотал «спасибо» и скрылся среди деревьев, словно упорхнувшая птичка.

Епископский сад, находившийся чуть дальше, на мысу острова Сите близ собора Богоматери, обладал тем же меланхоличным очарованием: те же багряно-желтые тона, те же колеблемые ветерком листья. На окаймлявших аллею виноградных лозах висели созревшие гроздья. Приближалось время сбора винограда: скоро вина Шайо и Монмартра появятся в харчевнях.

Но Иоганнес Берзениус был совершенно нечувствителен к прелести этого места и имел для того основания. Он направлялся к мэтру Фюзорису, канонику собора Парижской Богоматери – и главе Интеллидженс сервис. Тот вызвал Берзениуса к себе, не сообщив причины, но уж наверняка не для того, чтобы похвалить. Разумеется, Фюзорис отлично осведомлен о его незадачливом самовольстве относительно Анна де Вивре. В лучшем случае ему грозит серьезный выговор, а в худшем…

Берзениус только раз встречался с главой организации. То была самая странная личность из всех, кого ему когда-либо доводилось видеть. Мэтр Фюзорис предстал перед своим подчиненным в причудливом, синем, усыпанном звездами одеянии и остроконечном колпаке, на манер чародеев из фарса, какими их изображают комедианты. Но за шутовским обликом ощущался человек жесткий и даже безжалостный.

Берзениус попытался ускорить шаг, отчего захромал еще сильнее, и болезненно скривился. Анн де Вивре чуть не убил его полгода назад в той церкви! Как ему это удалось? Берзениус даже не видел, как он достал лук. Стрела попала в левую ногу. Рана чуть не стала роковой. Церковнику чуть не ампутировали ногу, он выкарабкался только чудом. Но был теперь обречен терпеть постоянную боль – и знал, что уже никогда не сможет ходить нормально…

Берзениус вошел в епископскую резиденцию. У мэтра Фюзориса имелась странная страсть к часам. Так посетитель и отыскал в длинном здании покои своего патрона: даже снаружи слышно было тиканье.

Дверь оказалась приоткрытой. Берзениус толкнул ее.

Беспорядок тут царил такой же, что и в предыдущий раз, когда мэтр Берзениус приходил сюда. Комнату загромождали часы всех форм и размеров. Некоторые находились прямо на полу, другие были понапиханы где только можно: на столе, на сундуке, в креслах. Единственное отличие состояло в том, что хозяина, похоже, не было дома…

Внезапно Берзениус вскрикнул и бросился к какой-то темной бесформенной груде, видневшейся на полу. Мэтр Фюзорис в синем звездчатом балахоне лежал среди своих часов, остроконечный колпак валялся рядом. Завидев посетителя, он приподнялся на локтях, но удержаться не смог. Он истекал потом. Его длинная борода и седоватые волосы были все в пыли. Задыхаясь, он произнес:

– Я умираю.

– Что случилось?

– Ничего. Завод кончается, вот и все. Пружина ослабла.

– Мэтр Фюзорис…

– Молчите, Берзениус, и слушайте меня! Я раскопал большое дело, заговор в Париже… Запомните имена: кюре церкви Сен-Совер, монах-кармелит Пьер Далле, хозяин трактира «Старая наука»… Остальные… пока неизвестны, но вы их возьмете всех… Надо только выждать… действовать в последний момент. Надо также узнать, откуда деньги. Не забудьте про деньги…

Мэтр Фюзорис вновь упал на пол, потом снова приподнялся на локте. Казалось, ему немного лучше. Он изъяснялся более внятно. Берзениус все еще не оправился от неожиданности.

На губах умирающего появилась легкая улыбка.

– Вам повезло, Берзениус! Я не говорил этого никому и вынужден сообщить именно вам, потому что вы оказались здесь первым. Благодаря моей информации вы раскроете заговор, и регент вас назначит – почему бы и нет? – главой Интеллидженс сервис, хотя я собирался вас… Ну да ладно. Очень хорошо! Вы достойнее других стать моим преемником, потому что вам везет, а я всегда считал, что везение…

Он снова начал задыхаться. Конец явно был близок. Лицо Фюзориса почти касалось больших часов, лежащих на полу во всю длину. На их циферблате по-латыни была написана фраза, относящаяся к секундам: Omnes vulnerant ultima necat [17]. Он с трудом прочитал ее вслух и добавил:

– Как бы я хотел услышать… как прозвенит моя последняя секунда!

Настало молчание – и вдруг комнату наполнил трезвон. Настал полдень, и все часы принялись бить одновременно, удивительно слаженным хором.

Мэтр Фюзорис слушал их с открытым ртом, млея от удовольствия. Потом прошептал:

– Ultima necat!

И упал в пыль…

Возвращаясь из епископской резиденции и ускоряя шаг, насколько это было для него возможно, чтобы поскорее явиться к регенту Бедфорду, Иоганнес Берзениус нашел, что парижская осень чарующе прелестна. Он почти не чувствовал боли в ноге, воздух был легок, выкрики уличных торговцев наполняли его ликованием.

Берзениус осклабился. Его радость была столь велика, что впервые в жизни он подал милостыню какому-то нищему, тянувшему к прохожим деревянную плошку для подаяний…

– Значит, мэтр Фюзорис умер, доверив вам секрет, который не успел сообщить мне лично. Это жалует вам роль, которой вы, быть может, и недостойны. Вам повезло, мэтр Берзениус!

Джон Плантагенет, герцог Бедфорд, дядя юного короля Генриха VI и английский регент Франции, разглядывал своего визави с некоторой толикой презрения. Выдающийся государственный муж умел судить о людях столь же сурово, сколь и реалистично. Это читалось на его резком, угловатом лице, выражение которого немного смягчалось подвижной мимикой.

Иоганнес Берзениус сделался смиренным, насколько возможно.

– Прежде чем отдать душу Господу, несчастный мэтр Фюзорис сказал мне в точности то же самое. Он попытался добавить еще что-то на сей счет, но Бог не позволил ему этого.

– Наверное, он хотел сказать, что считает везение главным достоинством в человеке. Его любимое изречение. Он был великий ум, так что я расположен отнестись к его речам внимательно, то есть оказать вам доверие.

– Монсеньор…

– Приспешники сира де Валуа много хлопотали во время осады Парижа. Достичь они ничего не смогли, но пока еще не обезоружены, и новый заговор – тому доказательство. Удача в ваших руках, мэтр Берзениус. Временно наделяю вас всеми полномочиями. От вас зависит с толком распорядиться ими. Разоблачите наших врагов, арестуйте их, заставьте говорить – и вы окончательно займете место нашего несчастного друга.

«Сиром де Валуа» англичане и французы из их лагеря величали Карла VII, по названию родового владения, вотчины предков короля Франции.

Берзениус поклонился с угодливой улыбкой:

– Я сумею показать себя достойным вашего доверия, монсеньор.

– Передаю в ваше распоряжение особняк Порк-Эпик. Место спокойное и близко к дворцу. Не теряйте времени, мэтр Берзениус…

Церковник удалился, отвесив последний почтительный поклон, и покинул комнату во дворце Сент-Поль, где Бедфорд назначил ему аудиенцию.

Особняк Порк-Эпик, великолепное, совсем новое здание, действительно располагался по соседству, на пересечении улиц Порт-Бодеер и Арше-Сен-Поль. Теперь у него появился свой дом в Париже! Он сподобился доверия регента и скоро станет новым начальником Интеллидженс сервис!

Берзениуса охватила несказанная радость, но, пока он хромал по коридорам дворца, она окрасилась злобой и не замедлила превратиться в ненависть…

«Все полномочия», сказал Бедфорд. Уж Берзениус-то сумеет ими воспользоваться! Грандиозная машина Интеллидженс сервис в его полном распоряжении. С ее помощью он, естественно, раздавит заговор. А также сведет и кое-какие собственные счеты.

Сразу же подошлет убийцу, чтобы истребить Анна де Вивре. Но нельзя убивать его абы как! Надо придумать для этого негодяя что-нибудь поизощреннее, чтобы сторицей отплатить за стрелу в Питивье…

Поглощенный своими мыслями, Берзениус чуть не наткнулся на какого-то рыцаря, направлявшегося к регенту. Церковник поднял глаза и узнал Адама де Сомбренома. Естественно, эти двое терпеть не могли друг друга. Однако в силу обстоятельств оба пребывали в эйфории.

Берзениус любезно осклабился:

– День добрый, сир Адам! Говорят, вы блестяще проявили себя во время осады…

Адам благосклонно согласился с похвалой.

– Благодарю, мэтр Берзениус. Главное – мне повезло убить моего личного врага, Анна де Вивре.

– Анна де Вивре? Вы уверены?

– Уверен, насколько это возможно. Я был достаточно близко, чтобы рассмотреть его герб.

– При нем был герб Вивре? Вы меня удивляете!

– Не вижу ничего удивительного…

Иоганнес Берзениус ничего не ответил и продолжил свой путь, оставив Адама в полном недоумении. Но он сам был более чем озабочен. Что бы это значило? Выходит, прадед не лишил Анна наследства? Неужели это был только слух, который он сам же и распустил? Или же молодой человек, не посчитавшись с волей Франсуа, все-таки присвоил его герб?.. Все это заслуживало дальнейшего прояснения.

Прибыв в особняк Порк-Эпик, Берзениус непременно призовет шпиона, чтобы окончательно вывести дело Вивре на чистую воду.

Вывеска харчевни «Старая наука» на Скобяной улице, напротив кладбища Невинно Убиенных Младенцев, представляла собой ребус, известный всему Парижу. Над дверью висела укрепленная на железном штыре картина, изображавшая старуху с пилой и корзиной в руках. Все вместе и означало: «Старая наука», поскольку scie (пила) и anse (ручка корзины) читались как science (наука).

Порог харчевни переступил мужчина лет сорока. Длинное темное одеяние и тонзура на голове указывали на его духовный сан, но в остальном облик вошедшего был весьма далек от суровых идеалов аскетизма. Священник обладал несомненной мужской привлекательностью: энергичное лицо, густые волосы, добрая улыбка, которая кое-кого тайно сводила с ума… Сидуан Флорантен, священник прихода Сен-Совер, был из тех, что вызывают досаду у женщин: и как такой мужчина осмелился предпочесть духовный сан прелестям противоположного пола?

Сидуан Флорантен прекрасно знал, что нравится дамам, но его это никогда не заботило. А сейчас – меньше, чем когда-либо: он был одним из руководителей готовящегося мятежа против англичан, а «Старая наука» служила заговорщикам штабом.

Священник пересек главный зал и направился к столу, расположенному у самого камина, где на длинных вертелах жарились десятки птиц. В этом углу царила адская жара, что обычно, если не было большого наплыва гостей, отгоняло прочих посетителей. Там можно было говорить без помехи.

Три человека поджидали сен-соверского кюре. Первый, Корнелиус из Лейда, блондинчик двадцати пяти лет, был студентом; он изучал свободные искусства и вербовал сторонников в Университете. Роль ему досталась трудная и опасная, поскольку университетские круги были по преимуществу проанглийскими. Второй, Жак Першьель, высокий, очень худой брюнет, занимался делом еще более опасным: будучи солдатом, старался найти сообщников в парижском гарнизоне. Наконец, третий, Жансьен Пиду, краснолицый жизнерадостный толстяк, был не кто иной, как сам хозяин «Старой науки».

Сидуан Флорантен уселся среди них. Собственно, священник не являлся главой заговора: их общий вожак, монах-кармелит Пьер Далле, был избран на эту роль другими кармелитами. Пьер Далле поддерживал особенно тесные отношения с шотландцами, яростными врагами англичан. Небольшой их отряд под видом торговцев уже готовился войти в Париж. Под началом у Пьера Далле состояли также видные горожане столицы: Жан Савен, прокурор Шатле, Жан де ла Шапель, аудитор Счетной палаты.

Заговор Пьера Далле пока еще только зрел, и тайные мятежники даже не подозревали, что Интеллидженс сервис уже взяла их под наблюдение. Сейчас они ставили перед собой только одну задачу, которую полагали наиболее срочной: раздобыть деньги. Средств жестоко не хватало. Ибо вербовать сторонников было недостаточно; требовалось также покупать их.

Об этом и совещался Сидуан Флорантен со своими сообщниками, потея, как и они, рядом с насаженной на вертела птицей. Студент и солдат, оба принадлежавшие к кругам безденежным, ничего предложить не могли. Жансьен Пиду не щадил сил, чтобы устроить сбор пожертвований среди надежных кабатчиков, но и он заметил с пессимистической гримасой:

– Беда в том, что те, у кого есть денежки, – на стороне англичан!

Выслушав всех, Сидуан Флорантен призвал не терять надежды и довериться провидению, а потом расстался с товарищами и направился в свой приход. Им нельзя было подолгу оставаться вместе. Они знали, что Париж кишит английскими шпионами…

Ему предстояло проделать немалый путь. Его церковь располагалась на севере столицы, в квартале, пользующемся самой дурной славой, между Двором Чудес – самым большим разбойничьим притоном Франции – и обителью Дочерей Божьих – приютом кающихся блудниц, бывших проституток.

Уже пятнадцать лет Сидуан Флорантен состоял священником прихода Сен-Совер. Он был выходцем из лучшей парижской буржуазии. Этот многообещающий молодой человек мог бы сколотить состояние, занявшись коммерцией, или занимать высокие муниципальные должности, но он не посмел противиться Божьему зову. Едва закончив учебу и дав обеты бедности, целомудрия и послушания, чтобы решительнее порвать со средой, из которой вышел, Сидуан попросил у своего епископа этот заброшенный приход – и получил его.

Он сразу же стал образцом беспрестанного самопожертвования, снискав всеобщее восхищение. Его достоинства сделались известны в епископской резиденции. Казалось, завидная церковная карьера была ему обеспечена – но Сидуан Флорантен отказывался от любых блестящих предложений. Он хотел одного: оставаться рядом со своими бедняками, отверженными, преступниками.

Однако впервые в жизни вот уже некоторое время кюре Сен-Совер обделял паству вниманием.

Сидуан Флорантен всегда был инстинктивно враждебен к англичанам, но после появления Девственницы его позиция сделалась совершенно непримиримой. Ему казалось, что божественные голоса, диктовавшие Жанне ее поступки, обращены также и к нему. Через эту героиню Бог повелевал воительствовать всей Церкви.

И кюре Сен-Совер не был единственным, кто так считал: среди парижского населения именно духовенство больше всего благоволило к французской партии.

Так что Сидуан Флорантен вступил в войну. Ибо он вел именно войну, хоть действовал и не оружием. Он был человеком цельным, великодушным, пламенным, презирающим опасности, и потому сражался на собственный лад.

Прибыв в свой приход, Сидуан Флорантен не стал входить в церковь, а миновал еще несколько улиц и вышел к большой грязной площади, прозванной Двором Чудес. Он знал, где искать Рено Сент-Обена. Все свои дни тот проводил именно там.

Рено Сент-Обену было чуть больше четырнадцати лет. 1 марта 1415 года, в День святого Обена, священнику церкви Сен-Совер принесли новорожденного по имени Рено; фамилию младенцу дали в честь календарного святого. Обстоятельства, окружавшие это событие, были совершенно необычны и заставили кюре привязаться к ребенку до такой степени, что он воспитал подкидыша, словно собственного сына. Впрочем, в квартале Сен-Совер каждый был убежден, что на самом деле Рено и есть его природный сын, которого священник прижил с какой-то прихожанкой…

Сидуан не опровергал эти слухи, ибо истина – по крайней мере, то, что он почитал за таковую, – была гораздо более удивительной. Кюре никогда не разговаривал об этом с ребенком. Быть может, когда-нибудь, если сочтет необходимым, расскажет…

Рено Сент-Обен действительно околачивался на Дворе Чудес. Сен-соверский кюре заметил его издалека и направился к сыну, с трудом прокладывая себе путь. Имелись в Париже места неприглядные, нетрудно там сыскать и бедные, но это место было поистине гнусным. Оно представляло собой какое-то человеческое – или, точнее сказать, даже нечеловеческое – кишение. Тут находили последнее прибежище те, кого больше нигде в городе не желали терпеть, те, кто был слишком безумен, слишком грязен, слишком безобразен или слишком опасен. Там толкались, кричали, убивали друг друга, просто умирали, совокуплялись.

И среди всех этих чудищ затесался ангел. Рено Сент-Обен был красивейшим подростком: русоволосый, кудрявый, голубоглазый, белозубый. И до сих пор никто его тут не обидел, не оттолкнул. Он был принят всеми.

«Священников сынок», как его прозвали, не делал ничего необычного. Не молился, не проповедовал. Просто был там, и все. Выслушивал безумцев, улыбался умирающим, сидел рядом с убийцами. В конце концов, к нему все привыкли. Разве «священников сынок» не станет, в свою очередь, их священником?

Действуя где голосом, где жестом, а кое-где даже кулаком, Сидуан Флорантен, наконец, пробрался к Рено. Кюре тоже считался своим на Дворе Чудес. Священник прихода Сен-Совер представлял тут единственную власть, которой побаивались все, даже самые закоренелые преступники. Власть, которая, в сущности, была им необходима: власть Бога.

Завидев священника, Рено Сент-Обен улыбнулся.

– Вы искали меня, отец мой?

Он как-то по-особому произносил «отец мой», вкладывая в эти слова нежность и волнение. Несомненно, мальчик тоже уверен в том, что является сыном кюре, – и счастлив этим.