На автомобиле по Америке

Между тем мной постепенно стало овладевать чувство, что мне не хватает впечатлений. Вкусно есть, бездельничать, временами болтать с малышом и учить девочек на уровне «This is pen»1 — все это больше не удовлетворяло меня.

Конечно, в Майами был чудный театр, где ставились нью-йоркские мюзиклы. Но исполнители там были посредственными. Например, в пьесе «Король и я» не было и близко Юла Бриннера, а в пьесе «Ана-тевка» — Зеро Мостела. Роли исполняли исключительно актеры типа кияи-но-о.

Понятие кияи-но-о требует пояснения. В кабуки на сцене сидят несколько камеристок в одноцветных розовых кимоно с черными сатиновыми оби, повязанными наискось сзади. Каждая из них произносит одно слово в определенном предложении.

Первая камеристка: Мо сотто (немного).

Вторая камеристка: коти-э (сюда).

Третья камеристка: кия (подойди).

Четвертая камеристка: и-но-о (пожалуйста).

Когда произносится все предложение, оно означает примерно следующее: «Подойди, пожалуйста, поближе». Но каждая из четырех камеристок произносит отдельное слово. Они вовсе не звезды, а лишь начинающие кияи-но-о.

В большинстве гастрольных представлений в Майами — до семидесяти случаев из ста — заняты такие вот кияи-но-о (конечно, бывают исключения вроде Карол Бейкер и Чарлза Бронсона). Этим людям, которые на Бродвее были статистами и находились на заднике сцены, разрешалось один раз в году выступить в Майами. Разумеется, среди них встречались очень одаренные актеры, на следующий сезон получавшие ведущие роли. Фактически в тех американских мюзиклах, которые привозили в Японию, играло тоже много кияи-но-о. Только японцы не знали этого.

Я, во всяком случае, истосковалась по нью-йоркским новинкам и буквально изголодалась по концертам и хорошим театральным постановкам. Кроме того, мне хотелось повидать своих друзей. Я уже четыре года провела в Майами, и мне стало здесь надоедать.

Решив вернуться в Нью-Йорк, я действовала быстро. Поскольку дом я купила, нужно было его продать и забрать свои вещи. Вначале я связалась с фирмой по недвижимости, которая уладила все дела с продажей дома. Мне повезло, так как супружеская маклерская пара очень доброжелательно отнеслась ко мне, и наши отношения носили не только деловой, но и дружеский характер. Все прошло без сбоев, и я продала дом почти вдвое дороже.

У транспортной фирмы, специализирующейся по перевозкам, я осведомилась, сколько будет стоить сам переезд. Со всеми издержками он обошелся бы мне в десять тысяч долларов. На это ушли бы все вырученные от продажи дома деньги.

Поэтому я позвонила Роберту, жившему в Нью-Джерси, и обрисовала свои сложности. Он тотчас решил лететь в Майами и попросил меня ничего не предпринимать до его приезда.

И вот Роберт в Майами. Мы наняли большой контейнер, который, погрузив туда мебель и домашнюю утварь, прицепили к моей развалюхе «Бьюику» и решили сами доставить в Нью-Йорк. Мы все старательно уложили, а оставшиеся вещи раздали студентам (я просто диву давалась, как разросся мой домашний скарб). По пути в Нью-Йорк нужно будет пересечь восемь штатов, что займет по меньшей мере три или четыре дня. На наше счастье, еще два молодых американских преподавателя тоже ехали в Нью-Йорк, и мы могли попеременно садиться за руль. Кроме того, с помощью троих мужчин быстрее пойдет погрузка, итак, все улажено. Жаль было расставаться с Сямико, и я передала ее на попечение молодой супружеской паре, которая въезжала на мое место. Затем Роберт, два преподавателя, Клинт и Реймонд, и я тронулись в путь. В машине был переносной холодильник, который мы забили фруктами, соками, ветчиной и сыром.

Чудесно было то, что мы все три раза в день могли есть не в гостинице или ресторане, а прямо на природе, там, где нам нравилось. Завтракали мы среди гор под кроной деревьев, слушая пение птиц; в обед мы уже сидели на берегу моря, где плескались волны, а все три ночи провели в мотелях. В Японии мотель представляет собой настоящую ночлежку, но на американских автострадах мотели вполне пристойные заведения, где есть плавательные бассейны и рестораны. Поскольку в этой стране приходится на машине преодолевать большие расстояния, в мотелях останавливаются переночевать старики, родители и дети.

Однажды утром мы сели позавтракать в дымке брызг водопада, и Клинт с Реймондом искупались в его водах. Такие чудесные события происходили в поездке часто. Она совершенно не походила на путешествие в самолете, когда не соприкасаешься непосредственно с природой.

Из Майами дорога вела нас через Джорджию, Южную и Северную Каролину, Виргинию, Мэриленд, Делавэр и Нью-Джерси в Нью-Йорк. Лишь после этой поездки я по-настоящему ощутила, сколь велика Америка.

Примерно через тридцать миль после Майами по обеим сторонам дороги потянулись нескончаемые апельсиновые плантации. Калифорнийские апельсины Sunkist очень известны в Японии, но и апельсины из Флориды достаточно сочные и вкусные. Впрочем, здесь выращивают множество грейпфрутов.

Поскольку мы очень рано тронулись в путь, я, естественно, была сонной. Накануне ночью мы до полтретьего грузили контейнер и изрядно вымотались. Хотя я всегда хвалилась своей выносливостью, но на этот раз пришлось вздремнуть. Наблюдая за чудными апельсиновыми деревьями со свисающими с их ветвей зрелыми плодами, я незаметно уснула. Я сидела рядом с водительским креслом, кондиционер поддерживал нужную температуру, из радио звучала убаюкивающая музыка. Я спала сладко и безмятежно.

Реймонд растолкал меня, когда время подошло к обеду. Открыв глаза, я увидела, что мои часы показывали уже половину второго.

Когда я огляделась вокруг, то создалось впечатление, будто мы заблудились, ибо после целых четырех часов езды нас все еще окружали апельсиновые плантации.

Мы подъехали к площадке отдыха. Здесь были установлены деревянные скамейки и столы, где мы и перекусили. Болтая, мы уминали хлеб, ветчину, салями, помидоры, что были у нас в машине, огурцы же ели на японский лад с дшсо. Получилась чудесная трапеза.

Поскольку все трое мужчин имели отношение к искусству, мы все время говорили о живописи — от Гогена до Утамаро. До границы с Джорджией — еще около двух часов езды — продолжались апельсиновые плантации, и местность, что тянулась за окном, была однообразной. По обе стороны автострады, связывающей оба штата, размещались «заправочные станции» с апельсиновым соком. Свежевыжатый охлажденный сок подавали в больших бумажных стаканах бесплатно как местную достопримечательность. Те, что уже отмахали тысячи миль, были, конечно, благодарны. Некоторые даже наполняли соком канистры для воды.

Когда мы въехали в Джорджию, местность словно бы подменили. Сразу же ощутилась разница между богатым и бедным штатом (пусть извинят меня жители Джорджии). В Джорджии прежняя ухоженная чудесная земля по обе стороны дороги резко менялась на поросшую пастушьей сумкой щебенку. Разумеется, автомагистраль в любом штате выглядела безупречной, только состояние прилегающей к трассе земли было иным. Во Флориде иногда на газоне стояла неподвижно белая цапля с длинной шеей, а на автостраде цвели нежно-лиловые цветы. Попадая в Джорджию, испытываешь неизъяснимую тоску, а сама местность кажется угрюмо-каменистой. На границах штатов непременно стоит щит с надписью: Welcome to Georgia1 или Welcome to south Carolina.

Автомагистраль в Южной и Северной Каролине была также в порядке. В Виргинии, Мэриленде и Делавэре земля по обе стороны трассы становилась все более ухоженной, а на газоне резвились дикие кролики. В Джорджии и Южной Каролине не было видно ни одной птицы.

Возможно, все эти дорожные мелочи скорее зависели не от богатства штата, а от того, как распоряжались местными средствами.

Мы ехали неторопливо, сменяя друг друга, и поэтому совершенно не уставали. Так мы и двигались без происшествий. В одном мотеле в Южной Каролине выступали брат с сестрой Мэри и Джимми Ос-монд. Если бы мы не были заняты переездом и были бы лучше одеты (на нас красовались футболки, джинсы и поношенные кроссовки), мы бы посмотрели на них. Но наш внешний вид вовсе не подходил для светского раута. (Если бы там был актер Питер Селлерс, я бы забралась в контейнер и вытащила по такому случаю кимоно).

В Виргинии есть большой Чесапикский залив, через который переброшен мост. Сам мост составлен из нескольких мостов, и, когда пересекаешь один и думаешь, что все, конец, перед тобой вырастает следующий пролет. Длина всех пролетов, от первого до последнего, составляет двадцать две мили. По обе стороны моста раскинулся океан, где плавают суда и рыболовные лодки, а также снуют моторные лодки.

Напоследок мы ехали через Мэриленд, Делавэр и Нью-Джерси. В Делавэре располагается знаменитая фирма «Дюпон» («Дюпон» производит все — от огромных атомных реакторов до обуви из искусственной кожи, зажигалок и портсигаров). Затем мы прибыли в Нью-Джерси… Там сев проводят с помощью самолетов!

Проехав восемь штатов, мы наконец достигли Нью-Йорка. У Роберта там была небольшая, но уютная двухкомнатная квартира, где мы все и заночевали.

Вместе с дорожной пошлиной, платой за пребывание в мотелях (с «конским хвостом» на голове, в джинсах и кроссовках я выглядела молодо и выдавала себя за иностранную студентку, так что платить приходилось немного. Кроме того, мы брали на четверых двухспальный номер, где стояли две походные кровати, что тоже обходилось нам дешевле) и обедами, которые я оплачивала, весь переезд мне обошелся менее чем в семьсот долларов. Хорошо, что я положилась на здешнего жителя, Роберта.

Саёнара, Эндрю

На данный момент (1987) я работаю консультантом в опере. Поскольку большинство опер исполняется на итальянском языке, в прошлом году я приступила к изучению этого языка. Необходимо хоть немного его знать, иначе невозможно изъясняться на сцене, то есть давать исполнителям соответствующие знаки.

Однако как случилось, что я попала в мир оперы?

Я работала в школе для физически и умственно неполноценных детей. Дети разных национальностей (ведь мы были в Нью-Йорке) испытывали расположение ко мне, и каждого ребенка я считала по-своему достойным любви.

Там я повстречала итальянскую малышку Мию. Ее отличали монголоидные черты лица и маленький рост. Я считала ее восьмилетней, но ей было уже четырнадцать. У нее были чудные большие глаза, и, когда она, как дитя, забиралась мне на колени, я невольно обнимала ее (тогда другие дети, ревнуя, начинали наперегонки карабкаться на меня).

Я познакомилась с мамой Мии и стала наведываться к ним домой. Отец Мии, Антонио Кальбано, был в ту пору известным оперным постановщиком, а ее мать до рождения Мии была певицей-сопрано. Они, похоже, поздно поженились. Он выглядел лет на шестьдесят, ей же было около пятидесяти.

Однажды я смастерила для Мии куклу из бумаги. Услышав, что в этот вечер должен вернуться из Италии ее отец, я решила пораньше распрощаться, но меня уговорили с ними отужинать. Итак, мы все — супруги, Мия, бабушка и я — сели за стол, где удалось отведать настоящей итальянской кухни (впрочем, это моя любимая кухня). Приготовление соуса для спагетти с мясом занимает целых три дня, и домашнее спагетти было гордостью бабушки.

За ужином госпожа Кальбано рассказывала мужу, что Мия очень привязана ко мне и не отходит ни на шаг. Затем мы заговорили об опере.

Когда перед войной в Японии речь заходила об опере, в основном это были «Мадам Баттерфляй», «Богема», «Сон в летнюю ночь», «Травиата», «Аида» или «Кармен». Меня все считали знатоком оперы.

— Имели ли вы возможность у себя на родине смотреть европейские оперы? — поинтересовался у меня во время ужина отец Мии.

— Да, у нас есть оперные труппы, и я очень люблю оперу, — ответила я и рассказала, какие оперы видела в Японии.

Я поведала, что в Японии тоже есть замечательные оперные певцы, поющие свои партии в японском переводе (до войны все оперы пелись). В конце я спросила его, сколько же всего европейских опер.

— Совсем уж старые почти не идут на сцене, а новые не в моем вкусе. Но, в общем, их где-то около двухсот пятидесяти, — сказал он с невозмутимым видом.

Я была поражена. Мне, так много воображающей о своих познаниях, было известно лишь четырнадцать или пятнадцать. Я оказалась сродни колодезной лягушке.

— Если вы желаете кое-что узнать об опере, лучше всего прямо утром отправляйтесь в библиотеку. Здесь у меня тоже есть неплохая подборка специальной литературы, которую вы можете почитать. Возможно, вы хотели бы работать в опере? — спросил меня господин Кальбано.

Господин Кальбано был оперным постановщиком и к тому же от имени своей жены управлял магазином оперной одежды. Эта идея меня захватила.

Со следующего дня я по совету господина Кальбано стала посещать библиотеку.

К своему огромному удивлению, я обнаружила, что знаменитый Пуччини (автор «Мадам Баттерфляй») ни разу не был в Японии. Я уже как-то об этом упоминала, но вновь хочу вернуться к данной теме. Известно, что он отправился в Рим и посетил японское посольство, чтобы узнать у посла Ояма о японской музыке.

Если бы он обратился к корейцу или китайцу, «Мадам Баттерфляй» получилась бы совершенно иной и героиня пела бы на китайский или корейский манер.

В опере меня смущает то, что Судзуки перед буддийским алтарем призывает Идзанами и Идзанат, а дядя мадам Баттерфляй, буддийский монах, говорит подобно синтоистскому священнику. Это как раз свидетельство того, что Пуччини никогда не был в Японии. Если бы он побывал там, то не совершил бы подобных промахов… Однако сама музыка восхитительна, и эти недочеты никому, похоже, не бросаются в глаза. Возможно, я единственная, кого это каждый раз беспокоит.

В библиотеке, куда послал меня господин Каль-бано, я увидела много фотографий оперных постановок. В Копенгагене на мадам Баттерфляй был поношенный кжшпа. Постановка в Нью-Йорке тоже была не лучше. На каком-нибудь школьном представлении из-за скудости средств можно было бы простить жалкие костюмы, но в City Opera входные билеты стоили пятьдесят или шестьдесят долларов, тем не менее, мать и тетушка мадам Баттерфляй носили шаровары и соломенные шляпы. То, что должно было представлять головной убор невесты, прилепили ко лбу невесты, и это походило на картонный чепец медсестры…

Было так невыносимо все это видеть, что я посетила фонд театральных принадлежностей City Opera.

Мне хотелось поговорить с продюсером и попросить его, по меньшей мере, изменить кое-какие детали, ибо в Японии не ходят в одежде вьетнамских беженцев на свадьбу своих родственников, и японский головной убор невесты выглядит совершенно иначе. Однако я смогла поговорить лишь с парикмахером и костюмером.

— Мы делаем так уже четырнадцать лет и не можем взять все сразу и поменять. Mind your own business1, — объяснили мне.

Что бы я ни говорила, это не имело никакого действия. Очень жаль.

Поэтому, работая консультантом, я поставляла все реквизиты сама. Мне пришлось принести с собой белое свадебное кимоно, верхнее кимоно, головной убор невесты, необходимую для обрядового чоканья новобрачных посуду для сакэ, домашний буддийский алтарь, колокольчики, поминальную табличку и, естественно, черное кимоно для матери мадам Баттерфляй и ее родственниц, хаори и хокалш для мужчин, а кроме того, кадило, заварной чайник — все, вплоть до подставок для японских чайных чашек.

Многие газеты поместили хвалебные отзывы: «Впервые мы видим по-настоящему японскую „Мадам Баттерфляй“», или «Сегодня я впервые без чувства неловкости смотрел „Мадам Баттерфляй“, или „Работа консультанта отличается добротностью. Хвала продюсеру, у которого хватило ума обратиться за советом к японке“.

Я очень радовалась, но и господин Кальбано, введший меня в мир оперы, похоже, тоже был горд за меня.

В промежутках между представлениями я продолжала работать в школе для неполноценных детей и помогала приюту для престарелых. Работа подгоняла меня, и все же я находила время для собственных занятий. Поскольку я очень любила шить и вязать, то с пользой для себя проводила выдававшееся летом свободное время.

Как раз тогда судьба преподнесла мне чудесный подарок. Это случилось 2 июня 1974 года.

Первая репетиция «Мадам Баттерфляй» состоялась в большом католическом соборе итальянского квартала Бруклина, и я отправилась туда с постановщиком Франко Джентилеска в его машине. Священник встречал нас у входа, и, когда мы все стали здороваться с ним, я сказала по-итальянски: «Виол giorno, padre»1. Настоятель был тронут тем, что японка в кимоно заговорила с ним по-итальянски. Я рассказала на ломаном итальянском, что являюсь хореографическим консультантом «Мадам Баттерфляй».

Священник сам бывал в Японии и любил эту страну. Мы вошли в храм. Сзади церкви находился внутренний дворик, а еще дальше располагалось место для отдыха с чудесной сценой. Пианист был уже за роялем, все главные исполнители поднялись на сцену, и началось предварительное прослушивание. В этой постановке партию мадам Баттерфляй исполняла певица-сопрано, которую я уже консультировала.

Поставили несколько рядов складных стульев, и я замерла в ожидании, когда Джентилеска даст знак приступить к репетиции. Было начало лета, и поэтому я надела ярко-голубое летнее хаори из тонкого шелка. Разгорячившись, я сняла хаори и беззаботно положила его на стул рядом с собой.

Наконец началось прослушивание. Сорокалетний тучный мужчина запел слегка резким тенором. Рядом с ним стоял молодой, рослый, симпатичный баритон, который то и дело вступал своим голосом.

Сорокалетнего толстяка звали Гаэтано, и он пел партию Пинкертона, а молодой привлекательный баритон — американского генерального консула Шарплеса. Но все сидящие рядом приняли бы толстяка за Шарплеса, а красивого юношу — за Пинкертона.

Через некоторое время объявили перерыв.

— У вас должны быть седые волосы и борода, по возможности тоже убеленная сединой. Постарайтесь выглядеть старше, — сказал режиссер молодому человеку.

Глядя на сцену, я поражалась, почему толстяк должен был играть любовника, тогда как молодому Адонису отвели роль старика.

Вскоре после обсуждения мы прервались на чашку кофе. Молодой симпатичный мужчина спустился со сцены и, по-видимому, стал что-то искать на стульях. У него действительно был восхитительный профиль. Когда он поравнялся со мной, я спросила, что же он ищет.

— Свои ноты. Я их где-то здесь оставил, но теперь не вижу, — ответил он.

Тут я и вспомнила. Бросая свое хаори на стул, я тем самым прикрыла ноты в зеленом переплете.

— Вот, простите великодушно. — Я подняла свое хаори, взяла пропавшие ноты и еще раз извинилась.

— Что вы, что вы. — Он улыбнулся, видя, как я расстроилась. — Меня зовут Эндрю. Я баритон.

Я тоже представилась.

— Да, вы мисс Накамура. Я уже наслышан о вас. Вы чудесный консультант. Только вчера вас хвалила сопрано Мария.

Меня обрадовало, что он знает мое имя. Я повесила свое хаори на спинку стула, он взял ноты и сел рядом. Со своими густыми каштановыми волосами и темно-зелеными глазами он выглядел потрясающе. Мы немного поболтали, и он поведал мне, что ему двадцать пять лет и у него нет ни родителей, ни братьев с сестрами. Я сказала, что у меня тоже нет родителей и братьев с сестрами.

Вскоре началась сцена, где поют Мария (мадам Баттерфляй), Синди (Судзуки) и хор. Репетиция первого действия под умелым руководством Джен-тилеска подошла к концу. Я поднялась на сцену и объяснила хору, как нужно закрывать зонтик от солнца и обращаться с рукавами кимоно, показала, как следует раскланиваться и обходиться с веером.

— Повторим все сначала, но прежде прервемся на пятнадцать минут, — решил Джентилеска, после чего все покинули сцену.

Священник принес кофейник и налил всем кофе.

— Мисс Накамура, не хотите ли молока с сахаром? — Эндрю принес мне чашку.

Мы вместе пили наш кофе. Незадолго до возобновления репетиции он спросил меня, свободна ли я завтра в полдень. Я не могла поверить — он хотел со мной пообедать! От радости я чуть было не подпрыгнула.

— Если вы свободны, встретимся в половине первого в Fontana di Trevi, что перед «Карнеги-холл».

На следующий день моросил дождь. Под плащом глициниевого цвета на мне было фиолетовое кимоно с речным узором. К тому же я раскрыла лиловый японский зонт «змеиный глаз».

Когда я вошла в Fontana di Trevi, расположенный как раз напротив «Карнеги-холл», Эндрю был уже там. Похоже, мой лиловый зонт и плащ ему очень понравились.

У него оказался фотоаппарат, и он уговорил меня сфотографироваться. Мы вновь вышли на улицу, и он не раз заснял меня перед входом в ресторан. Мы далее попросили заведующего рестораном сделать пару снимков нас двоих. Поскольку рост Эндрю более метра восьмидесяти, я едва доставала ему до плеча.

Администратор провела нас к столику в задней части ресторана, где нам никто не мешал. На столе стояла одна алая роза с розовой лентой.

Этот дожливый день пришелся на 3 июня.

С той поры мы всегда отмечали 3 июня как годовщину нашей встречи.

Несмотря на все наши разъезды, нам всегда удавалось встречаться, по крайней мере два раза в неделю. На приемах у моих друзей, его друзей или же на приемах в опере или у наших общих друзей. Ведь ньюйоркцы больше всего обожают приемы.

Мы постоянно были вместе. На Рождество и, разумеется, на Пасху. На День благодарения, на дни рождения друзей и на благотворительных представлениях оперной гильдии. Если я где-то появлялась одна, меня тотчас спрашивали, где Эндрю. Если же он приходил без меня, его сразу спрашивали обо мне.

Он полностью перевернул мою повседневную жизнь. Он каждый вечер звонил мне, и, когда у меня появлялось новое кимоно, я непременно хотела сначала показать его Эндрю. Я получала материю из Японии, а поскольку шила сама, то в первую очередь хотела услышать его мнение. Даже будучи где-то, мы постоянно созванивались. Я сопровождала его в турне по Европе и в самой Америке.

Это случилось 14 апреля следующего года. Нас пригласили на день рождения нашего друга Карла, уроженца Германии и знаменитого художника по костюмам. Он проектировал костюмы для Барышникова, очень известного к тому времени и в Японии. Карлу исполнялось сорок два, и нас, естественно, пригласили.

Я надела праздничное светло-голубое кимоно с широкими рукавами и рисунком из цветов вишни. Была пора цветения вишни (в Вашингтоне начался праздник любования цветением вишни). Мое кимоно, все в цветах вишни, произвело фурор, и меня часто фотографировали.

Когда же я сообщила, что и у меня нынче день рождения, то Франко выпил за мое и Карла сорокадвухлетие и известил всех об этом. Он, похоже, принял «тот же день» за «тот же год». Должно быть, в своем по-весеннему нарядном кимоно я выглядела помолодевшей (в ту пору мне было шестьдесят). Разумеется, и Эндрю выпил за мое сорокадвухлетие.

С того времени Карл и я каждый год отмечаем вместе дни рождения. Все наши друзья из балета, оперы и музыкального цеха думают, что Карл и я ровесники. Уже и я сама почти уверовала в это.

Благодаря неоценимой дружбе Эндрю я во многих отношениях стала богаче. Он брал меня на все оперы, фильмы и мюзиклы, которые считал стоящими того, чтобы их посмотреть. Разумеется, сюда входили и всем известные мюзиклы вроде A Chorus Line («Кордебалет»), или Cats («Кошки»), но мы посещали и менее громкие постановки, наподобие блестящего спектакля «Пиаф», где одна французская звезда показывает зрителям жизнь Эдит Пиаф.

Он брал меня с собой на аргентинское танцевальное шоу, где звучало танго, а также на многие замечательные фильмы. Это не были популярные развлекательные кинокартины, но он выбирал фильмы и шоу, которые ценила критика, и объяснял их мне. За это я ему очень благодарна. Для меня было настоящим подарком иметь рядом такого учителя, который мог доступным языком рассказать о музыке, живописи и эстраде.

Когда я была в Японии, меня особенно радовали его звонки по утрам из Нью-Йорка, Канады, Франции, Испании — всех тех мест, где он как раз находился.

Каждое утро я исключительно для Эндрю делала прическу, красила губы и надевала какое-нибудь особое кимоно. Когда мы договаривались о встрече, то накануне вечером я волновалась, словно младенец перед прогулкой, примеряя различные воротники и выбирая вязаный шнур для оби.

Каждый год 22 декабря оперная гильдия устраивала прием в зале Crystal Room нью-йокрской гостиницы Waldorf-Astoria. Эндрю в ладно сидящем на нем смокинге выглядел просто блестяще. Я, естественно, надевала выходное кимоно с широкими рукавами. Когда мы вместе вальсировали, все невольно останавливались и смотрели на нас.

Мать Эндрю умерла, когда тому было семь лет. Он жил один со своим отцом и пожилой немкой-экономкой в огромном особняке. Его отец был англичанином и работал адвокатом в Техасе. Он умер, когда Эндрю исполнилось тринадцать.

Юношу определили в швейцарский интернат. Поскольку подростком он неплохо играл на фортепиано, то решил стать пианистом. Однако ввиду прекрасного голоса учитель музыки посоветовал ему брать уроки пения. После окончания школы Эндрю вернулся обратно в Америку.

Он начал изучать музыку в Техасском университете, а затем стал посещать музыкальную школу Джильяра (Juilliard School of Music) в Нью-Йорке. Благодаря одному профессору, который заботился о нем как о собственном сыне и управлял оставленным отцом наследством, его учеба в Техасе и Нью-Йорке была успешной, и по окончании перед ним, как профессионалом, открылось много возможностей.

Профессор и его жена и в самом деле трогательно заботились о нем. Я часто встречала эту супружескую пару на различных приемах. Ему стукнуло уже почти восемьдесят, но он каждый месяц ездил в Италию и Лондон дирижировать оперными спектаклями. Его жена пятьдесят лет назад была примадонной, но теперь страдала сильным ревматизмом, так что с трудом передвигалась, и у нее был тяжелый характер. Однако ко мне она относилась довольно приязненно.

В Японии о нашей связи с Эндрю уже раззвонили бы повсюду, но здесь относились к нам благожелательно, так что разница в возрасте совершенно не смущала нас.

Иногда я наведывалась к профессору и его жене. Один раз я принесла им куклу-гейшу, и она так им понравилась, что они поставили ее на пианино.

Когда были занятия у Эндрю, я часто заходила за ним к профессору. Затем мы иногда вместе с профессором отправлялись в центральный парк и ели суси, которые я приносила с собой (в коробке для завтраков, что в Японии берут с собой на цветочные выставки). Порой мы садились на берегу пруда или под кроной цветущей вишни, все как при вылазке в Японии на природу в пору любования цветением вишни. Прекрасно было устроить пикник или среди разноцветной осенней листвы, или на пригорке, где бегала белочка.

Чудесно было также совершить круг по заснеженным аллеям парка в конном экипаже. Колесный след то и дело засыпал густо падающий снег. Карета представляла собой старый одноконный экипаж с высоким верхом, а облаченный в накидку возница носил старую треуголку, как у Наполеона. Под равномерный цокот копыт мы степенно двигались по парку. У меня на голову был наброшен фиолетовый палантин (японцы считают это старомодным), и я, прильнув к теплой груди Эндрю, смотрела на кружащие снаружи крупные снежные хлопья.