Зачем мне присланы эти ноты? Он смотрит на женщин, как на хлам, говорит Сидоренко. Он заметил тогда мое состояние, вспомнил обо мне и не удержался от желания дать мне понять при случае.
      Са pleure! Ну нет, это не плачет! Я вам очень благодарна, очаровательный Эдгар – тьфу, имя-то какое глупое, прямо из бульварного романа, – я вам благодарна за этот щелчок. Если ни мой рассудок, ни воля, ни любовь моя к дорогому человеку не могли меня вылечить, то самолюбие мое все сделает! Мне так стыдно, так гадко, точно мне дали пощечину. Заснуть, заснуть скорее.
      Я беру склянку с опиумом. А что если... Ведь если мое безумие будет...
      Андрей, милый мальчик! Вот какие мысли приходят мне в голову. Я тоже истерическая дрянь. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.
      Я капаю аккуратно десять капель, принимаю и ложусь в постель.
      Все это пустяки. Вся моя жизнь идет хорошо. Я счастливая женщина. Я люблю и любима лучшим из людей, у меня талант, семья, и все идет отлично.
      Всполошилась-то я просто от неожиданности. Да и отметку-то, может быть, сделал не он. А если и он, так и черт с ним!
      С этим покончено.
 
      Стук в дверь.
      – Кто там?
      – Это я, Тата. Отчего вы ушли? Вы больны?
      – Меня немного лихорадит, а ушла я не прощаясь, чтобы не расстраивать вашей музыки.
      Она стоит за дверью, как бы в раздумье. Я молчу.
      – Тата, могу я зайти на минутку? Мне хочется вас спросить кое о чем, – раздается ее голос за дверью.
      – Женюша, милая, мне нездоровится, завтра поговорим.
      Она делает несколько шагов от двери, потом круто поворачивает и говорит:
      – Пустите меня, ради бога, Тата, я не могу спать, я замучаюсь до завтра. Мне необходимо поговорить с вами.
      В ее голосе такое отчаяние, что я вскакиваю и отворяю дверь.
      – Что случилось?
      Она в одной рубашке и туфлях. Я возвращаюсь в постель и закутываюсь в одеяло. Женя несколько минут стоить среди комнаты, потом опускается на край моей постели.
      – Да что с вами, Женя? – спрашиваю я, несколько даже испуганная.
      – Я пришла... – начинает она, останавливается, смотрит на меня пристально – и вдруг бросается ко мне на шею.
      – Я хочу знать правду... Я боюсь, боюсь... – шепчет она, заливаясь слезами.
      – Женя, да чего вы боитесь? Деточка, объясните мне!
      – Нет, нет! Это было бы ужасно, это только мне кажется... Нет, вы хорошая, вы любите Илью и не полюбите другого!
      Я холодею. Да неужели она, Женя, этот ребенок, могла догадаться о моем безумии?
      – Женя, скажите мне толком, я ничего не понимаю, вы меня пугаете.
      – Мне... Мне показалось.
      – Что вам показалось?
      – Что вы полюбили его.
      – Кого? – Сердце мое падает.
      – Да Виктора Петровича!
      Я смотрю на Женю во все глаза и вдруг покатываюсь со смеху. Я влюбилась в Сидоренко!
      Я хочу говорить, но, взглянув в недоумевающее лицо Жени, опять начинаю хохотать.
      Ее личико понемногу проясняется.
      – Значит, это неправда? – кричит она. – Неправда, неправда! Вижу теперь! – она хлопает в ладоши, прыгает по комнате и опять бросается мне на шею. Мы целуемся и хохочем обе.
      – Ну теперь рассказывайте, Женя, почему вам в голову пришла такая нелепица? – говорю я, вытирая глаза.
      – Да это давно. Когда он уезжал. Помните, он еще крикнул: «Крышка». Я тогда сразу догадалась, что он в вас, Таточка, влюбился!
      – В меня? А я Женя, думала, что в вас!
      – Нет, я все поняла. Да, да, да... Конечно, его жаль, да пусть в чужих жен не влюбляется. Я, может быть, эгоистка, но Илюша мне дороже, и пусть лучше Виктор Петрович пострадает. Ну, я и стала следить, когда он вернулся, все было ничего, а потом я и испугалась...
      – Чего?
      – Да сама не знаю. Когда мы разбирали ноты на балконе, такое у вас было странное лицо.
      – Какое же?
      – Не знаю, не могу объяснить. И вдруг вы рассердились, что он ваше письмо дал прочесть какому-то господину и таким голосом сказали: «Я только для вас писала». Тут он обрадовался, засиял, даже этого господина начал расхваливать – все, значит, теперь ему хороши и милы...
      – Полно, Женя!
      – Да, да! – прыгала она. – Я все, все сейчас замечу.
      – Даже что я Сидоренко полюбила?
      – Милочка, Таточка, простите меня, но у вас такое лицо было, как будто вы влюблены...
      – Какие же были признаки?
      – Ах, да не знаю, что-то в глазах.
      – Да это у меня лихорадка начиналась.
      – Теперь-то я понимаю, а тогда я ужасно заревновала.
      – К Сидоренке?
      – Фу! За Илюшу, за Илюшу. Я готова была в этот вечер Виктору Петровичу голову оторвать.
      И она опять начала целовать меня.
      – Только вы, Таточка, теперь не кокетничайте с ним, – попросила Женя.
      – Когда же я с ним кокетничаю?
      – Нет, нет! Но вы тогда не знали, что он к вам неравнодушен. Это, впрочем, я по себе сужу. Я иногда на кого-нибудь и внимания не обращаю, а когда подруги начнут говорить: он к тебе неравнодушен, все на тебя смотрит, я сейчас же и пойду плести.
      Весь дом в суматохе. Сидоренко затеял пикник. Несколько близких знакомых Толчиных, составляющих их маленький кружок, и масса молодежи собираются ехать вечером за несколько верст и к утру вернуться. Пекут пироги, делают бутерброды.
      День будет сегодня чудесный, ночь лунная.
      Молодежь – Женя, ее подруги и бесчисленные Женины и Липочкины поклонники, студенты, гимназисты и два офицера – помогают Марье Васильевне. Крик, шум, возня. Я принимаю во всем деятельное участие. Я даже волнуюсь, понравится ли приготовленный мной миндальный торт.
      Как красиво! Костер на берегу моря. Эффект лунного столба на воде и ярко-красного костра. Пикник удался на славу.
      Все веселы – шумно, суетливо веселы. Молодежь танцует под оркестр из трех мандолин и двух гитар, слегка флиртует, мужчины прыгают через костер и вообще стараются щегольнуть ловкостью и удалью.
      У костра красиво освещенный, живописный Миха-ко в белом башлыке и два денщика жарят шашлык.
      Полковник и доктор откупоривают бутылки.
      Марья Васильевна, толстая, добродушная полковница, маленькая хорошенькая докторша и я сидим на небольшом пригорке, спиной к лесу. Сынишка докторши уткнулся в мои колени и сладко спит, как спят дети, набегавшиеся за день, – где попало.
      Сидоренко старался все время быть около меня, но Женя составила заговор с Липочкой – они не отпускали его ни на минуту.
      Теперь и Липочка, и Женя так увлеклись игрой в горелки, что совершенно позабыли о нем. Сидоренко сидит на травке у моих ног. Он все еще в ужасно мрачном настроении и все время молчит.
      А мне сегодня хочется, чтобы все были веселы, и его вытянутая физиономия портит этот пейзаж во вкусе Сальватора Розы – с костром и луной. Я окликаю его. Он поднимает голову.
      – Скажите, пожалуйста, на кого вы дуетесь все время?
      – На судьбу, – отвечает он.
      – Ну, это грешно. Вы – на редкость удачливы. Дяди богатые у вас умирают, по службе получаете неожиданные повышения, пикник затеваете – погода как на заказ.
      – А одиночество? – спрашивает он мрачно.
      – Какое одиночество? Все вас любят, все у вас друзья и приятели.
      – А если мне всего этого мало? Может быть, я хочу семьи, женской ласки? Эх, Татьяна Александровна, не судите со стороны.
      – Да кто вам мешает обзавестись семьей? Смотрите, какой букет очаровательных девушек. Имейте смелость подойти... Может быть, я к вам пристрастна, но вы такой хороший человек, Виктор Петрович, что... я бы всякой девушке посоветовала полюбить вас, – последнюю фразу я произношу с оттенком грусти и с легким вздохом.
      Сидоренко хватает мою руку и крепко целует.
      – Марья Васильевна! – говорю я. – Прикажите Виктору Петровичу быть веселее.
      – Да я весел, я безумно весел! – вскакивает он. – Марья Васильевна! Хотите я сейчас, в своем чине коллежского асессора, скачусь с пригорка?
      – А не скатитесь, – говорит кокетливо докторша, – кителя пожалеете.
      – Мне, Анна Петровна, в эту минуточку ничего не жаль! Гуляй, душа! Смотрите! – И он катится вниз.
      Это сигнал. Молодежь бежит к другому пригорку покруче, там визг, крик. Мужчины летят вниз один за другим, барышни аплодируют и приготовляют венок для победителя в этом новом виде спорта.
      Сидоренко, с фуражкой на затылке, карабкается обратно к нам, мы приветствуем его аплодисментами.
      Вдруг он останавливается, глаза его смотрят поверх моей головы, и он удивленно восклицает:
      – Откуда вы явились, Старк?
      Я втягиваю голову в плечи, точно сзади на меня готов обрушиться удар. Я, верно, теряю сознание на несколько секунд, потому что, когда я начинаю понимать окружающее, Сидоренко представляет его Марье Васильевне и докторше.
      Старк говорит о каком-то ореховом наплыве в Д., откуда ему пришлось возвратиться пешком, так как его лошадь захромала. Идя лесом, он увидел наш костер.
      Спокойствие, нет, не спокойствие: во мне все сразу загорелось и задрожало, едва я услышала его голос, но какая-то сила является во мне. Я держу себя крепко в руках и говорю Старку несколько любезных фраз, вроде того, что мир тесен, и гора с горой не сходятся. И опять смотрят на меня эти бездонные глаза, смотрят пристально и как будто испытующе.
      «А, – думаю я, – ты хочешь узнать, какое впечатление произвела на меня твоя шуточка с нотами, а вот и не узнаешь. Я ничего не заметила. Не заметила. Твоя издевка пропала даром».
 
      Как Сидоренко не понимает людей! Он изобразил Старка каким-то роковым героем романа чуть не ДонЖуаном, а я поверила ему.
      Старк очень веселый, очень воспитанный и остроумный человек, но он простой человек – это видно с первого взгляда. Молодежь и дети докторши сразу прилипли к нему.
      Даже Катя говорит с ним очень ласково, в ее голосе слышатся те теплые нотки, которые у нее вырываются при разговорах со своими маленькими ученицами. Неужели ей может нравиться это неуловимое детское кокетство, которое так часто оживляет его слегка грустное лицо?
      А это лицо грустно, когда оно серьезно. Какое изящество во всех его движениях! Он извинился за свой костюм, но этот туристический костюм и высокие кожаные гетры так идут к его стройной небольшой фигуре.
      Вот я вижу его, растянувшегося у ног Кати, вижу его лицо, он улыбается и о чем-то разговаривает с ней. Меня охватывает такая страстная нежность! В эту минуту мне хотелось бы взять его на колени, как малого ребенка...
      Не надо ли мне бежать? Сейчас. Кажется, сегодня есть пароход?
      Нет, дайте мне в эту ночь насладиться счастьем видеть его. Ведь я никогда ничего подобного не испытывала. Мне кажется, что до сих пор я жила только в искусстве. Я завтра возьму себя в руки, я уеду, если нужно, но теперь я хочу любить и жить.
      – Жизнь так хороша! Какая чудная ночь! – говорит Сидоренко.
      – О да, да, жизнь хороша! – восклицаю я громко. Он хватает мою руку, несколько раз целует и говорит:
      – Какое у вас сейчас славное, веселое лицо!
      А «те» глаза быстро взглядывают в нашу сторону и так же быстро опускаются. Не принимает ли он нас за влюбленных? Хорошего же он обо мне мнения, ведь Сидоренко, наверное, изложил ему всю мою биографию.
      А что если бы я была действительно такой женщиной? Женщиной, не задумывающейся над долгом и совестью, живущей только инстинктами. О, как я завидую вам, женщины без чувства долга и совести! Я восхищаюсь вами, счастливицы, как трус – героями!
 
      Опасность издали страшнее. Смотри, смотри, хорошенький бесенок, ничего не заметишь! Я удивляюсь моему наружному спокойствию. На душевное мое состояние я махнула рукой. Я знаю, что он никогда ничего не узнает, что я никогда не изменю Илье, но против моего чувства я не могу... Я устала бороться.
      – Крышка! – чуть не вслух сказала я себе, когда по дороге, белой от лунного света, удалялась его стройная, легкая фигура.
 
      Что, он колдун, что ли? Он и нас всех заколдовал: Марью Васильевну, Женю, прислугу, даже Катю! Суровую, угрюмую Катю!
      Катя, Катя! Ведь ты ему прощаешь изысканность его одежды, его цветок в петлице, его перчатки и духи. Другому ты бы этого не простила.
      Когда он ушел после визита к нам и доктор прошелся насчет аккуратности его пробора, ты вдруг объявила:
      – И ничего нет парикмахерского! Он наклонился, у него волосы упали на глаза, а он тряхнул головой, и опять они легли, как надо. Это уж от природы. Это у вас, доктор, перья на голове растут.
      – Катя, да ты влюбилась в Старка! – закричала Женя.
      – Ну, я-то не влюблюсь, ты смотри не влюбись.
      – Мне в него нельзя влюбиться: если я его обниму, так раздавлю! – решительно заявляет Женя. – Какой это мужчина!
      – Да, действительно, вышла бы из вас пара. Он, такой изящный рядом с такой кувалдой, как ты! – добродушно усмехается Катя.
      – Конечно, настоящий мужчина должен быть атлетического сложения! Так, чтобы прижаться к нему и исчезнуть, точно ты маленькая-маленькая! – говорит докторша сентиментально.
      – Вот-вот! – подхватывает Женя.
      Странно, я меньше ростом, чем Женя, я женственнее, чем она. Отчего же мне совсем не хочется исчезать в объятиях мужчины и чувствовать себя маленькой-маленькой... О, нет! Я бы хотела сама сжать в объятиях и даже помучить любимого человека!
 
      Праздничный день. На набережной полно народа, мы едва находим столик у ротонды. Женя заказывает сразу три порции мороженого: одну для меня, две для себя.
      Толпа снует разноязычная, пестрая, много приезжих.
      Я издали вижу Сидоренко и Старка. Женя хочет вскочить и позвать их, но я ее удерживаю.
      – Отчего же, Тата? Они, верно, были у нас, и мама послала их сюда.
      – Посидим вдвоем. Мне сегодня не хочется ни шума, ни болтовни.
      Что-нибудь, верно, особенное звучит в моем голосе, потому что Женя ласково соглашается:
      – Хорошо, Таточка.
      Мы молчим несколько минут, слушаем военный оркестр, играющий дуэт из «Фауста».
      – Таточка! Вы очень скучаете об Илюше? Вам, верно, его недостает? – спрашивает Женя.
      – Как я хочу его видеть! – вырывается у меня чуть не со слезами.
      Родной, хороший, если бы ты был здесь! Все наваждение сразу бы рассеялось как дым. Женя нежно гладит мою руку.
      – О, позволь, ангел мо-о-й... выпить с вами кофе! Это Сидоренко, он сияет, что отыскал нас. Старк с ним.
      Мы обмениваемся приветствиями. Они усаживаются за наш столик.
      Сидоренко ужасно весел эти два дня после пикника, шумно весел и все объясняется Жене в любви.
      Я гляжу на него и думаю: ведь вот красив, и умен, и добр, а не нравится женщинам. Я себя не считаю. Но подруги Жени, кроме одной, не заинтересовались им, да и эта единственная созналась, что ей пора замуж, а он очень уж блестящий жених. Липочка говорит, что он неинтересный.
      Как они сейчас трещат с Женей и какие глупости! Почему Сидоренко не нравится барышням? Он так умеет занимать их разговором. Недавно он целый обед смешил и развлекал одну грузиночку, ни слова не понимавшую по-русски. Я только удивлялась его таланту. И страннее всего, что все они подозревают друг друга в любви к нему. Такие уж у него манеры и наружность. Наружность jeune-premier из бытовой драмы.
      – Понравился ли вам романс, который я осмелился прислать вам? – спрашивает Старк, почтительно склонив голову.
      «Ага! Начинается!» – думаю я и отвечаю самым светским тоном:
      – О да, я вам очень благодарна. Прелестная музыка. Зачем я упомянула о музыке? Словно выделила слова.
      – Да, но мне нравятся и слова, они красивы. Лицо его видно мне в профиль, ресницы опущены, он водит ложечкой по столу.
      «Значит, я права, эта отметка сделана им, – думаю я. – Подожди же!»
      – Слова? – тяну я, словно припоминая. – Ах да, и слова очень удачно подходят к музыке.
      Он вскидывает на меня глаза и снова опускает.
      – Надеюсь, вы доставите мне удовольствие послушать ваше пение?
      – Я вовсе не пою, это только сплетни Виктора Петровича, – смеюсь я и ввязываюсь в болтовню Жени.
      Женя желает нас провести домой какой-то кратчайшей дорогой, через огороды. Кратчайший путь, конечно, оказывается вдвое длиннее. Тропинка узкая. Впереди Сидоренко, поющий марш, затем Женя, изображающая, что играет на барабане. Они оба ужасно расшалились. За Женей я, позади Старк.
      Мое легкое платье цепляется за кусты ежевики – Старк поминутно его отцепляет. Я чувствую его присутствие за моей спиной, и прежнее безумие охватывает меня все сильнее. Я хочу видеть его лицо. Он немного отстал. Я поворачиваю голову, я гляжу на его губы, которые безумно хочу поцеловать в эту минуту, потом быстро иду дальше.
      Секунда... Меня схватывают за руку выше локтя, и голос, тихий и прерывающийся, шепчет:
      – Я люблю тебя! О, как я тебя люблю!
      С нечеловеческим усилием над собой я вырываю руку, бегу, чуть не сбиваю с ног Женю и повисаю на руке Сидоренко. Но Сидоренко и Женя так расшалились, что принимают это за шутку. Сидоренко ведет меня под руку, старательно выделывая па и напевая полонез.
      Женя чуть не падает от смеха.
      – А Старка-то мы потеряли! – говорит она, выходя на дорогу. – Хотела его пригласить пить чай у нас.
      – Что же это он не простился? – удивляется Сидоренко.
      – Он со мной простился и повернул назад, – говорю я спокойно.
      – Ах как жаль! Завтра вечером тащите его к нам, я с ним поиграю в четыре руки, – говорит Женя, прощаясь с Сидоренко.
 
      Вот он пришел сегодня. Они все сидят на террасе, и я сейчас выйду к ним. Если я вчера пересилила себя, то теперь ничего не боюсь. А что это было вчера? Насмешка? Проба? Или тоже порыв страсти?
      Меня зовут. Я спокойно вхожу на террасу. Старк поднимается с перил, на которых сидит. Я подаю ему руку, здороваюсь как ни в чем не бывало. Каждое его прикосновение для меня мука, но я владею собой.
      Катя ушла. Сидоренко и Женя идут в гостиную к роялю. Я хочу последовать за ними.
      – Простите, если я попрошу вас сделать мне милость и выслушать мои оправдания за мой вчерашний поступок, – тихо говорит Старк.
      Какая музыка для меня в этом голосе, но я говорю сухо:
      – Стоит ли?
      – Да. Я попрошу вас выслушать меня. Я не хочу, чтобы вы принимали меня за нахала.
      Он стоит передо мной, опустив глаза и слегка закусив губы.
      – Не лучше ли считать инцидент исчерпанным, вы извиняетесь...
      – Нет! Я не извиняюсь! – решительно и гордо говорит он. – Я не виноват... Я прошу вас выслушать меня.
      «Не могу, не хочу слушать!» – хочется мне крикнуть, но я произношу помимо воли:
      – Говорите.
      В какой-то истоме я прислоняюсь спиной к опоре террасы, закидываю голову в густую сетку винограда, ему не видно моего лица. Листья винограда закрыли меня, пусть он не догадывается о моем волнении. Он полусидит на перилах, в руках его веточка кипариса. Он весь ярко освещен луной.
      – Я не виноват, – тихо начинает он. – Когда я увидел вас тогда, в вагоне, мне стало не по себе. Сначала я не приписывал этого вашему присутствию, но нечаянно коснулся вашей руки... и меня охватила страсть, глупая, слепая страсть... Если бы вы не были порядочной женщиной, я предложил бы вам все, что имею...
      Я сделала движение, чтобы уйти.
      – Не уходите, дайте мне высказаться. Понимаю, мои слова могут показаться циничными, но я не циник! Я знал много женщин, я их менял чуть не каждый день. Все эти женщины, даже самые большие и сильные, оказывались какими-то слезливыми и слабыми или капризными и мелочными. А в вас я почувствовал что-то властное, сильное... Я не умею вам объяснить этого, хотя и много думал об этом, – прибавил он с досадой, ломая веточку. – Моя страсть к вам с каждой минутой становилась сильнее и сильнее. Я знал женщин в тысячу раз красивее, чем вы! Но что-то в ваших движениях, в ваших глазах... Ваши узкие бедра, пышная грудь, изгиб спины, затылок! Я сам не знаю что, но я просто сходил с ума! Вы оказались умны и образованны, но тогда мне было все равно, вы могли бы быть глупой и пошлой. Я хотел вас, ваших губ...
      Я покачнулась.
      – Простите, – произнес он умоляюще. – Простите, я собирался говорить другое, но... Вы не знаете, сколько силы воли было мне нужно, чтобы не схватить вас в объятия, когда вы что-то попросили тогда у меня. Я поторопился уйти, когда мне мучительно хотелось остаться с вами, но я боялся себя. Что это была за ужасная ночь! Я несколько раз вскакивал и хотел идти к вам просить, умолять или взломать дверь вашего купе. В Москве меня встретили мои агенты, и при свете дня, за делами я сам посмеялся над собой... Но ночью!.. Я проклинал себя, зачем не спросил вашего имени, ведь я не знал ничего, ни кто вы, ни куда едете. Понемногу это начало проходить, но иногда, по ночам, одно воспоминание о каком-нибудь вашем движении или слове, и все начиналось сызнова... Тогда я брал женщин, думая помочь себе этим... О, не сердитесь! Я закрывал глаза, я хотел уверить себя, что это вы, но эти бедные создания каждым движением, каждым словом нарушали иллюзию... Вдруг эта встреча с Сидоренко! Я, как влюбленный школьник, послал вам романс. Сам не знаю, зачем я это сделал. Вы не поняли, да и как было понять... Я должен был уехать по важным делам, я все бросил – послал за себя человека и... вот я здесь... Я знаю, вы принадлежите другому и любите его. Я ничего не жду от вас, ни на что не надеюсь, я не так наивен, как этот бедный Сидоренко! Я ничего не решился бы сказать вам. Но вчера, когда я шел за вами, вы обернулись. Не знаю, что было в вашем взгляде, но я обезумел, я забыл все и сказал, что люблю вас.
      Он замолчал и смотрел в сад.
      А я? Пока он говорил, я испытывала то, что никогда не испытывала в объятиях мужчины. Это был какой-то горячий вихрь!
      Едва он замолчал, я пришла в себя. Ноги мои дрожали, но голос, странный и глухой, был спокоен, когда я сказала:
      – Уезжайте, пожалуйста, отсюда.
      – Я не могу!
      В этих словах была такая мольба, такая детская просьба, а эти бездонные глаза смотрели на меня с такой тоской!
      О нет, пусть он не уезжает. Мне хочется еще немного полюбоваться на него, хоть немного побыть с ним – и я тихо говорю:
      – Хорошо, оставайтесь, но надеюсь, что больше подобных разговоров не будет. Я полагаюсь на вашу сдержанность.
 
      Как я счастлива, как я безумно счастлива. Я ни о чем не думаю, ничего не делаю. Все словно один бред – красный бред кругом. Я ни минуты не остаюсь с ним одна. Всегда мы бываем в большой компании и даже почти не разговариваем друг с другом, но я вижу его глаза. Я словно черпаю в его страсти свое спокойствие. Я холодна, я сдержанна целый день.
      Но ночью – другое дело. Никто не видит, никто не знает. Окружающие тоже не замечают. Даже Женя – моя наивная «опытная» Женя.
 
      Старк качается с Женей на качелях, а я срисовываю его в альбом. У меня целый альбом этих набросков, который я прячу от всех.
      Через три недели я вернусь в Петербург, и все пройдет... Теперь же пусть будет так, как есть. Мы живем только раз! И кому я делаю зло моей любовью: о ней никто никогда не узнает.
 
      Его нет уже третий день. Сидоренко говорит, что он уехал куда-то в леса.
      Вчера явился Андрей и сообщил, что Старк провел эти три дня у них на лесопильне, и они приехали вместе.
      И Андрей заколдован! Он только и говорит о Старке. Передает мне слово в слово беседы с ним, его мнения о разных предметах и людях. Странно, что мальчик Андрей гораздо больше понимает Старка, чем взрослый Сидоренко.
      Я лежу в гамаке, а Андрей, около меня верхом на стуле, размахивает руками и с увлечением говорит:
      – Мы очень много говорили, чуть не всю ночь, обо всем, обо всем, и о вас много говорили.
      – Обо мне?
      – Да. Эдгар Карлович отзывается о вас с таким уважением. Он меня расспрашивал о вас и... и я ему рассказал, как вы меня тогда образумили.
      – Вот как? У вас за три дня явилась такая дружба? – спрашиваю я.
      – Вот подите же. У меня много товарищей в гимназии, а им бы я этого не сказал. Вы говорите – дружба! А я скажу вам, что я его полюбил, как брата! Как вы думаете, отчего это случилось?
      – Не знаю, Андрюша.
      – Я и сам не знаю. У меня даже к нему нежность какая-то. Он кочергу в узел завязывает, а я, идучи с ним через реку вброд, чуть не предложил его на руках понести! А правда, какой он красивый?
      – Ну что вы! – поддразниваю я Андрея, чтобы заставить его еще говорить о Старке. Мне так приятно говорить о нем.
      – Эх вы, женщины, вам подавай все атлетов! Да он сильнее всех у нас был, кроме младшего Чалавы, даром что на барышню похож, – с негодованием возражает Андрей. – Вы бы посмотрели, как он бревна ворочает! Двое не повернут! А какой он ловкий и гибкий, не чета вашему супиранту.
      – Какому супиранту? – спрашиваю я со смехом.
      – Да Сидоренко. Скажете, что Сидоренко красивее?
      – Ну конечно, красивее. Андрей с досадой плюет.
 
      Возвращаемся из одного из садов, расположенных в окрестностях городка. Компания большая. Старк, Андрей и я оказываемся в арьергарде. Я несу огромный букет роз, срезанных для меня Сидоренкой.
      После нашего объяснения с Женей я попросила ее всегда держать его подальше от меня, а то зачем нарываться на объяснение в любви и потом обоим чувствовать себя неловко. Мы вышли из сада под руку с ним, но Женя, вспомнив свою обязанность, моментально вместе с Липочкой вцепилась в него и утащила вперед. Он только беспомощно оглядывается на нашу группу.
      Старк предлагает мне руку, но я отказываюсь. Этого я не могу. Я отлично владею собой, но не могу остаться спокойной, идя с ним под руку.
      Андрей идет между нами.
      – Ах, Андрюша, милый, я забыл мою палку на скамейке, где мы сидели. Вас не затруднит принести ее? – говорит Старк.
      Андрей бросается назад. Я хочу окликнуть его, но не хочу, чтобы Старк догадался о моей слабости.
      – Я уезжал на три дня, я старался о вас не думать, но ничего не помогает, – говорит он, не глядя на меня.
      Я ускоряю шаг.
      – Вы велели мне молчать, но я не могу. Дайте мне хоть вашу ручку, ведь это такой пустяк, крошка с богатого пира человека, которого вы любите. Он так богат, так счастлив! Как я завидую ему!
      Я почти бегу.
      – Пойми, дорогая женщина, что ты бросишь милостыню, одно пожатие руки, один взгляд. Милая, я люблю, люблю тебя.
      Я догоняю остальную компанию.
      – Ну, Тата, у вас опять лихорадка, – замечает Марья Васильевна, возьмите мой платок. А все ваше франтовство! Вечером щеголяете в декольте.
      Я кутаюсь в платок и дрожу, дрожу. Я благословляю тебя, кавказская лихорадка! Под твоим флагом я могу дрожать, щеки мои горят, я едва отвечаю на обращенные ко мне вопросы. Придя домой, я могу уйти в свою комнату и, уткнувшись головой в подушки, прислушиваться, как в моих ушах звучит этот страстный шепот. Да здравствует кавказская лихорадка!
 
      Невозможная жара и духота! Воздух сухой. Над морем, на горизонте, черно-серая туча. Обязательно будет гроза. Я, как кошка, чувствую приближение грозы. В такую жару страшно перейти двор, а неугомонная Женя тащит меня полверсты в гору с визитом к Сидоренко. Это ей пришло в голову сегодня за завтраком, и она смакует его удивление, его восторг при виде меня и потом досаду, что у него не получится сказать со мной ни одного слова.
      – Я буду вечно тут! Вот он мне все в любви объясняется, я и сделаю вид, что поверила, заплачу и скажу: поговорите с мамашей. Воображаю его физиономию! Не кружи голову наивным девицам, не объясняйся зря в любви.
      Женя так мила в своем шаловливом настроении, что я не могла ей отказать и тащусь за ней на гору, к белому домику, где живет Сидоренко.
      – Тс-с... Тата! Мы сейчас их накроем в легких туалетах, то-то всполошатся! – шепчет Женя.
      Я делаю движение назад. В тени дома под развесистым эвкалиптом в плетеном кресле полулежит Старк. Жакет его белого костюма висит на дереве. Он без жилета, и ворот его голубой мягкой рубашки расстегнут.
      Сидоренко, в темной русской рубашке тоже с расстегнутым воротом и без пояса, приготовляет какое-то питье со льдом. Я вижу нежную шею Старка, отделяющуюся резкой чертой от загорелого лица, и мне делается буквально страшно. Я хочу убежать, но момент упущен. Женя распахивает калитку и объявляет:
      – Отряд казаков врывается в мирную китайскую деревню. Вы взяты в плен!
      Мужчины вскакивают. Сидоренко хочет бежать в дом, а Старк хватается за свой жакет.
      – Ни с места! – кричит Женя, прикладывая к плечу свой зонтик, как ружье. – Одно движение, и мы... исчезаем.
      – Нет, нет! Ради бога, не уходите, мы так счастливы видеть вас, – говорит Старк.
      – Не можем же мы оставаться в таких костюмах при дамах! – с отчаянием бормочет Сидоренко.
      – Вам, Виктор Петрович, разрешается подпоясаться, а г-н Старк и так хоть на бал в своих белых туфельках и голубых носочках! Разрешается еще привести в порядок ваши декольте, – решительно объявляет Женя.
      – Позвольте надеть хоть галстук! – просит Старк. – Нельзя же быть при дамах таким чучелом.
      – Чучела, молодой человек, женского рода, а чучело среднего... Милостивые государи и милостивые государыни, посмотрите на этого мужчину! В нем кокетства хватить на десять женщин и на нашу Таточку даже. Он прекрасно знает, что он очарователен, что голубой цвет ему чрезвычайно к лицу, но он... Ах вы! – прибавляет она, махнув рукой.
      Я ужасно благодарна Жене за ее болтовню: она дает мне время оправиться.
      Сидоренко не знает, чем нас угостить и где посадить. Он вбегает в дом, тормошит своего слугу – неподвижного, сонного турка.
      На столе появляются крюшон, фрукты, печенье.
      Старк срезает для нас цветы и тихо, чуть слышно, произносит, кладя мне на колени несколько полураспустившихся чайных роз:
      – Они тоже бледны от страсти.
      А ведь это красиво. Вся его любовь красива. Отчего я так поверила сразу в эту любовь? Отчего я ни минуты не думала, что он лжет и притворяется? Я, такая недоверчивая в этом отношении, поверила, поверила в эту красивую любовь. Сейчас я боюсь только одного – чтобы не выдать себя, я стараюсь не смотреть на него. Он так сегодня красив.