«Хлипкий он, — думал Санько про Жаркова. — Такой стойку держать не станет. Его прижать — он наложит в штаны и выдаст всех, расскажет все, что знает. Если я буду вести за ним наблюдение, сколько времени впустую уйдет. А так — возьму его за зебры — он расколется, не пикнет». Чем ближе подходил Санько к Сандунам, тем увереннее становился. И когда он увидел Жаркова и тот бросился к нему с подобострастной улыбкой и проговорил, кланяясь: «Народу сегодня — никого! А вы, как обычно, товарищ начальник?» — Санько, сдерживая дрожь охотничьего азарта, ответил: «Как обычно, милый. Только на этот раз шесть кружек давай, жажда меня мучит». Он разделся, повесил китель в шкафчик, веревочку с ключом — на шею. Взял веник и направился к дверям парной.

— Что новенького? — спросил Жарков, улыбаясь.

— Появились в городе какие-то гады. Ты посматривай, Жарков, шепнешь, если что. Вроде они даже форму милиции носят.

— А-а, — моргнул Жарков. — Учтем. Будьте в надежности. Вы сколько нынче париться рассчитываете?

— Минут десять, — ответил Санько и тут же вспомнил, что этот вопрос Жарков задавал ему каждый раз. «Время рассчитывал, — догадался Санько. — Эх, лопух-лопух ты, товарищ старший лейтенант. Ну, ничего. Смеется последний, гражданин Жарков. Последний…» — он скрылся в облаке пара.

…Когда через полторы минуты Санько появился в раздевалке, Жарков сидел на лавочке и спокойно рассматривал фотографии — свою и своих сообщников. Увидев Санько, он не торопясь положил фотографии в карман саньковского кителя.

— Похоже вышло. Научились ваши кое-чему.

— Ты, милый, не вздумай убегать, — сказал Санько на всякий случай. — Внизу оперативники, все ходы-выходы тебе перекрыты.

— Куда уж, — вздохнул Жарков. — Мы понимаем. Что же теперь будет, гражданин старший лейтенант?

— Что будет? — переспросил Санько, натягивая сапоги. — А ничего. Пойдем в управление, дашь показания, поможешь ликвидировать своих дружков. Если все получится в лучшем виде — можешь рассчитывать на снисхождение.

— Это значит — вместо вышки — четвертной? — усмехнулся Жарков. — Эхма…

— Да все лучше, чем пеплом над землей разлететься, — ответил Санько. — Тебе сколько?

— Сорок, — снова вздохнул Жарков.

— Ну будет шестьдесят пять. Возраст, конечно, да ведь ты сам виноват. Пошли.

На улице Санько остановился.

— Ты иди впереди. Иди спокойно, не шебути. Пуля, брат, все равно догонит.

— Все равно, — согласился Жарков. — Я понимаю, может, на троллейбус сядем? Тут до Петровки четыре остановки.

— Пешком надёжнее. Ты иди и рассказывай. Кто еще у вас в банде?

— Всего пятеро. Тот, что ваше удостоверение имеет, «Санько», значит… — Жарков усмехнулся. — Он человек веселый, в оркестре играет, на трубе… Ну, Тишкова вы знаете. Ну — я… Еще один есть, его не знаю. Все, кроме трубача и меня, без определенки! Главный — Штихель. Его ни разу не видал.

— Где же ваша хаза?

— Верь не верь — ничего не знаю. Заходят ко мне в баню, когда им надо, и все.

— А про трубача откуда знаешь?

— Случайно. Зашел однажды в «Будапешт» посидеть. Деньги были, день удачный вышел. Смотрю, «Санько» этот на трубе играет… — Жарков странно посмотрел на участкового: — Знаете, почему я это все вам так откровенно говорю?

— Почему? — машинально спросил Санько.

— Так, — усмехнулся Жарков. — Ни за что не догадаетесь.

— А ты перестань того бандита моей фамилией называть, — попросил Санько. — Мне это неприятно.

Они шли по бульвару. Вечерело, прохожих было совсем мало, накрапывал мелкий дождь.

— Поторопись, — попросил Санько.

— Теперь уже некуда, — рассмеялся Жарков. — Оглянись, начальник.

Санько обернулся. Позади стоял Тишков и целился из нагана прямо в лоб.

— Сдай оружие, — приказал Санько. — Вам всем так и так крышка… Оперативники сидят у вас на хвосте…

— Где? — издевательски прищурился Тишков. — Где? Нету.

Санько понял — до выстрела остаются сотые доли секунды. Он не успел испугаться, не успел ничего сделать, он успел только подумать с горьким отчаянием, что и на этот раз ошибся, свалял дурака, — теперь уже непоправимо. Выстрел хлопнул мягко, глухо, словно лопнул воздушный шарик. Санько упал лицом вниз.

— В переносицу попал. — Тишков спрятал наган. — Рвем когти.

Они побежали. Вслед истошно закричала какая-то женщина, послышались трели милицейских свистков.

— Он умер сразу, — тихо сказал Виктор. — Судя по следам на месте происшествия, он шел вдвоем с каким-то человеком. С мужчиной. Потом их догнал еще один. Стрелял догнавший. Гильза от нагана, который в прошлом году похищен из тридцать пятого отделения связи. Я поинтересовался, где Санько провел вторую половину дня, и вот что выяснилось. — Виктор открыл записную книжку: — До семнадцати часов он был на работе. Начальник розыска отметил любопытную деталь: когда Санько услыхал, что Кондратьева — эта ваша жена и вы очень тяжело переживаете ее смерть, он вылетел из кабинета начальника розыска, что называется, пулей. Я выяснил, что в апреле прошлого года погибла Зина — жена Санько, — ее убили хулиганы. Я подумал: возможно, здесь есть какая-то связь. Возможно, такая аналогия повлияла на Санько, и он решил самостоятельно предпринять какие-то шаги.

— Какие? — спросил Коля.

— Сегодня суббота. А по субботам Санько обычно ходил в Сандуны. Мне дежурный сказал. На всякий случай я пошел туда. Пространщик, — Виктор снова заглянул в книжку, — его фамилия Аникеев, видел, как Санько ушел из бани с другим пространщиком — Жарковым. Я был у Жаркова. Его нет, соседей я предупредил и на всякий случай оставил там двух наших.

— Я вот о чем подумал, — Коля подошел к Виктору. — Жарков этот запросто мог добраться до удостоверения Санько. Ведь Санько в форме ходил все время.

— Это нужно уточнить.

— И так ясно, — вздохнул Коля. — Такие, как он, спят в форме. Возьми людей, оформи документы и произведи у Жаркова тщательный обыск. Ищи фотопринадлежности, бланки, бумагу и вообще все, что может служить для изготовления поддельных документов.

…Виктор вернулся через час. Он привез новенький ФЭД, штатив для макросъемки, специальный объектив и катушку цветной немецкой пленки с высокоразрешающими данными. Коля осмотрел находки:

— Не придет Жарков домой. Теперь это ясно.

Но Коля ошибся. Жарков пришел.

Вот уже второй день Миронов сидел в Библиотеке имени Ленина и просматривал папки с гравюрами Гольбейна и Дюрера. Их было очень много, этих гравюр, но нужной все не находилось, и Миронов обратился к консультанту-библиографу.

— Многоплановая, сложная вещь, — сказал Миронов. — Рыцарь в доспехах с копьем и мечом, нимб вокруг головы. Фон пейзажный, холмы. На холме справа — замок. По бокам два херувима держат доспехи… Два герба вверху. На одном скрещенные мечи, на втором — полосы.

— Память у вас… — покрутил головой консультант. — Это «Святой Георгий стоящий»…

— Но ведь нет у Дюрера и Гольбейна такого сюжета?

— У Лукаса Кранаха Старшего есть.

— Ч-черт… Надо же… — ошеломленно протянул Миронов. — Я еще удивился монограмме «С». У Кранаха должен быть дракон крылатый вместо монограммы. Надо же… Вот я лопух! Ранняя вещь. Не было тогда дракона…

— Вот она… — Консультант раскрыл папку. Рядом с монограммой мастера стояла дата: «1506». Пятерка была оттиснута наоборот.

— Скажите… — Миронов напрягся. — А может быть так, чтобы на одной из гравюр этого сюжета цифра «пять» стояла нормально?

Консультант покачал головой:

— Нет, молодой человек. Художник вырезал эту цифру на доске не зеркально, как положено было, а прямо. На всех гравюрах этой серии цифра пять стоит наоборот…

— А если прямо?

— Тогда вы совершили открытие, — развел руками консультант, — и вас изберут в Академию художеств.

Через полчаса Миронов уже был в управлении. Коля, выслушав его рассказ, сказал с улыбкой:

— То, что ты талантливый искусствовед, я убедился. Вывод какой из твоего сообщения?

— У Ярцева на даче висит оттиск, на котором цифра «пять» стоит нормально! А этого не может быть! К тому же его оттиск достаточно свежий, я в этом понимаю.

— Вывод? — повторил Коля.

— Кто-то пошутил. Кто-то сделал точно такую же доску, как и Кранах, только на этой новой доске все вырезал, как надо!

— Зачем?

— Чтобы утвердить себя! Чтобы показать всем: вот я какой непревзойденный мастер! Больше, чем Кранах! Все могу! Я таких знал, товарищ комиссар… у нас на втором курсе были граверы. Один сделал наградной Екатерининский крест — никто отличить не мог! Но чтобы такую сложную гравюру, да еще штрих в штрих…

— Думаешь работа Штихеля? — не то спросил, не то утвердительно сказал Коля.

— Его. Нужно только выяснить, какое ко всему этому отношение имеет Ярцев.

— Распорядитесь, чтобы за его дачей немедленно установили наблюдение.

Жарков вернулся домой. Он понимал, что за его квартирой могут наблюдать, он смертельно боялся ареста и тюрьмы, но еще больше боялся расправы, которую могли учинить над ним дружки, не верни он им часть бандитской кассы, которую хранил по общему согласию. Эта касса была спрятана у него в комнате, под половицей. Жарков осторожно поднялся по лестнице, прислушался. Соседи должны были в этот час находиться на работе, и в самом деле из квартиры не доносилось ни звука. Жарков подумал немного и открыл дверь.

Оперативники, которые сидели в засаде, и те, кто вел за домом наружное наблюдение, могли задержать Жаркова без всякого труда. Но те и другие имели только одно задание: выяснить, что возьмет Жарков с собой и куда он пойдет. Поэтому Жаркову дали беспрепятственно войти в комнату, изъять тайник и уйти. Все было рассчитано с точностью до секунды, все было предусмотрено вплоть до шага, до движения, все, кроме одного… Оперативные работники не учли, что имеют дело с матерыми, опаснейшими преступниками, имеют дело с людьми, которые, надев форму милиции, в какой-то степени усвоили, попытались усвоить и доступные их пониманию методы ее работы. Когда Жаркова «повели», Тишков это сразу заметил. От его глаза не укрылись ни беззаботные «студенты», которые с шумом двигались по противоположной стороне улицы, ни обшарпанная «Победа», которая вдруг медленно поехала к перекрестку.

«Этот дурачок попрется прямо на хазу… — думал Тншков. — Надо же… То скрывали от него адрес, а теперь из-за этих проклятых башлей все провалится к чертовой матери…» Тишков вошел в будку телефона-автомата, позвонил.

— «Санько»? — спросил он услышав знакомый голос. — Пираты волокут пространщика, а он, дурак, не сечет, приведет прямо к месту… Предупреди Штихеля… — и повесил трубку.

Он подумал мгновение и, решившись, начал догонять Жаркова. Он понимал, что после того, как совершит задуманное, ему вряд ли удастся уйти. Но он надеялся на лучшее, а самое главное, безудержная, слепая злоба к бывшему дружку, который вот так по-глупому отдавал на заклание всех, толкнула его вперед. Тишков ускорил шаг, опустил руку в карман. Он знал, что вплотную подойти к Жаркову ему не дадут, и поэтому обнажил свой револьвер шагов за пятнадцать до Жаркова. Скосил глаза на барабан — там должно было оставаться шесть патронов, седьмой пошел на старшего лейтенанта Санько, Тишков взвел курок. Он успел выстрелить только два раза. Один из оперативников сбил его с ног, вывернул руку. Тишков поднял голову и увидел, что Жарков недвижимо лежит на асфальте — лицом вниз. Тишков улыбнулся удовлетворенно:

— А от меня, гады, вы не услышите ни слова…

Первые часы наблюдения за дачей Ярцева не дали никаких ощутимых результатов. Ярцев читал, гулял по саду, пил чай, обедал и никаких признаков тревоги не проявлял. Он никуда не уходил, и, что было гораздо более важным, к нему никто не приходил. Заканчивался день, а от старшего бригады, которая вела наблюдение за дачей, поступали одни и те же стереотипные донесения: «ходит», «читает», «слушает радио», «гуляет»… Конечно, можно было прийти к Ярцеву и спросить о гравюре впрямую. Но ведь Ярцев мог ответить, что гравюру купил случайно. Он мог вообще не отвечать на такой вопрос, ибо по закону свидетеля можно спрашивать только об обстоятельствах, подлежащих установлению в данном деле, и о характеристике личности обвиняемого. Ни под один из этих пунктов гравюра «Святой Георгий стоящий» не подпадала. И Коля и его сотрудники отлично понимали, что занятное предположение Миронова — это не более чем «сюжет из художественной литературы», как выразился Смирнов. Нужно было получить такие факты, которые позволили бы вполне реально заняться Ярцевым. Такими фактами могли быть только доказательства его преступной деятельности. И тогда Коля и Виктор решили получить эти доказательства с помощью арестованного Тишкова. Коля вызвал его на допрос.

— Жарков тяжело ранен. Возможно, сегодня или завтра умрет. Если это случится, вам грозит высшая мера.

— Мне так и так — высшая мера, — спокойно сказал Тишков. — В поезде меня видели в форме милиционера ваши работники. Когда они искали что-то.

— И нашли, — вступил в разговор Виктор, — гайку от медали «За боевые заслуги», которая принадлежала вашему отцу.

— Вот видите, — развел руками Тишков. — Они меня опознают, и круг замкнется. Пишите: женщину и мужика с деньгами убили я и Жарков. Участкового Санько — тоже я и Жарков.

— Откуда вы знаете… фамилию участкового? — спросил Коля с трудом.

— От Жаркова.

— Удостоверение у Санько кто выкрал и подделал?

— Я и Жарков, — твердо сказал Тишков.

— Что вы можете сказать о… Ярцеве? — неожиданно задал вопрос Коля.

Тишков посмотрел на него с недоумением:

— Впервые слышу эту фамилию.

— А что вы о Штихеле знаете?

— Штихель — это резец для художественной работы по металлу. Если вы мне дадите в камеру необходимый материал и инструменты, я покажу вам, как было сделано удостоверение.

— Какие отношения были у Панайотова и Ярцева? — спросил Виктор. — Не увиливайте… Наши эксперты сфотографировали и сравнили коллекции того и другого. В обеих коллекциях масса аналогичных вещей. Искусствоведы утверждают, что обе коллекции формировал один и тот же человек. Обе подобраны с одинаковым уровнем знаний и вкуса.

Тишков посмотрел исподлобья:

— Сейчас придумали, гражданин начальник? Как экспромт — ничего. Но со мною номер не пройдет.

Тишкова увели.

— Чувствуешь? — спросил Коля. — Тишков очень долго общался с внешне интеллигентным, причастным к искусству и, заметь, матерым преступником. Обрати внимание, что он охотно идет на заклание сам и Жаркова отдает, лишь бы сохранить невредимым Штихеля.

— Каким же авторитетом должен обладать в преступной среде Штихель, если и братья Самарины — отнюдь не мелкие люди — пошли под расстрел, а его не выдали! И этот Тишков — тоже не карасик: сам идет на смерть, а Штихеля не выдаёт. Черт знает что. — Виктор улыбнулся. — Может, и у них иногда закон чести и верности действует?

— Нет, — Коля отрицательно покачал головой. — Закон у них волчий. Да что я волков обижаю. Гадючий у них закон. Тишкову этот Штихель просто задурил голову. И крепко задурил. Убедил его, что из тюрьмы выручить можно и из-под расстрела можно спасти, — ходят об этом легенды среди преступников, а вот уберечься от карающей руки бандитского трибунала, мол, еще никому не удавалось. К сожалению, пока эта легенда куда как крепче наших публичных утверждений о неотвратимости наказания. — Коля помолчал и добавил: — Сорвалось у нас с Тишковым, полковник. В этом раунде Штихель нас переиграл…

— Начнем следующий. Я в победе не сомневаюсь.

…Но следующий раунд начал не Виктор. Этот раунд начал — и довольно успешно — сам Штихель, Зазвонил телефон. Коля снял трубку, слушал, изредка бросая на Виктора странные взгляды, потом положил трубку на рычаг:

— Старший бригады звонил. Дача Ярцева горит. Старший вызвал пожарников.

…Над дачей поднимался дым, крышу лизали языки пламени. Оперативники оставили свою машину на соседней улице и подошли к забору.

— Сейчас, — к ним приблизился пожарник. — Через две минуты будет порядок.

И в самом деле, под дружным напором тугих водяных струй пламя осело, померкло, а потом и совсем исчезло, оставив после себя почерневшую крышу. Оперативники вошли на веранду, потом в столовую.

— Вот она! — Виктор подошел к стене, на которой висела под закопченным треснувшим стеклом гравюра Кранаха «Святой Георгий стоящий».

— А вот и он, — сказал Коля.

В углу, у камина, лежал обгоревший, изуродованный труп человека. Виктор вытащил из кармана его пиджака паспорт, раскрыл и протянул Коле.

— Ярцев, — Коля спрятал паспорт. — Все тщательно обыскать, труп — в морг. Попросите экспертов, чтобы по возможности реставрировали лицо…

Судебно-медицинская экспертиза дала совершенно неожиданный результат. После того как реставраторам удалось восстановить первоначальные черты лица погибшего, выяснилось, что этот человек не имеет с Ярцевым ничего общего… Ярцеву было 60 лет, погибшему — не более 30. Ярцев был ростом около 1 метра 70 сантиметров , это хорошо помнили и Миронов, и Смирнов, и все соседи, а погибший имел 1 метр 85 сантиметров . Наконец, черты лица на фотографии в паспорте, в личном альбоме Ярцева и черты лица погибшего не сходились совершенно. В погибшем никто Ярцева не опознал. Зато когда труп был предъявлен оперативным работникам, в свое время проводившим осмотр поездов, тем самым, которые встретили переодетых бандитов, — все трое легко опознали в погибшем одного из преступников, а именно «старшего лейтенанта». Труп был дактилоскопирован, и первый спецотдел МВД тут же выдал справку: отпечатки пальцев принадлежат Елисееву Вениамину Андреевичу, осужденному за кражу и освобожденному по амнистии в связи с победой над фашистской Германией. Родственники Елисеева тоже его опознали и сообщили, что Елисеев дома бывал крайне редко, с остальными членами банды, в том числе и с Ярцевым, не встречался.

Итоги были малоутешительные. На свободе оставались Штихель и «Санько». В том, что Штихель и Ярцев — одно и то же лицо, никто из опергруппы уже не сомневался. Можно было предположить, что и ценности, изъятые у Жаркова, к сожалению, только незначительная часть тех сокровищ, которые успели скопить бандиты.

— Размножим фотографии Ярцева, кто-нибудь из участковых его непременно узнает! — предложил Смирнов. — Он наверняка живет в Москве, только под другой фамилией, я убежден!

— Сколько времени пройдет, — присвистнул Олег. — Вот если бы мы могли показать его фото населению, скажем, в газете опубликовать!

— Ну да, — Миронов усмехнулся. — Ты еще скажи — по радио объявить. Такой позор на всеобщее обозрение.

— А Рудаков прав, — сказал Коля. — Никакого позора в этом нет. Придет время, и те, кто будет работать после нас, так и станут делать. Эх, ребята, ребята. Подрастете, поймете: не замазывать надо такое зло, как преступность, а бороться с ним всеми мерами и средствами, лишь бы закон не преступать, ясно вам? А если какой-нибудь болван стремится скрыть, что и при социализме иногда крадут и убивают, — так с болвана какой спрос? Он на то и болван. А теперь давайте о деле. Честно сказать, Миронов, надеялся я на твою гравюру.

— И я надеялся, товарищ комиссар, — вздохнул Миронов. — Ищу, с кем потолковать. Обещали с одним коллекционером познакомить. Да они все, как огня, милиции боятся.

— Почему?

— Да кто их знает, — махнул рукой Миронов. — Коллекция — она ведь как собирается? Купил, продал, обменял… Другой раз и в спекуляции обвинить могут…

— Ты вот что сделай, — Коли хитро прищурился. — Ты к этому деду приди с гравюрой Кранаха и предложи поменяться, Язык у тебя по части искусства подвешен. Может, старик что-нибудь и скажет?

…»Дед» оказался совсем еще молодым — лет сорока, крепким, спортивного вида человеком с пристальным взглядом.

— Вы Николай Семенович? — улыбнулся Миронов.

— Я Николай Семенович. Кто вас прислал?

— Матвей Исаевич, из Ленинской библиотеки, эксперт, Он сказал, что вы собираете Кранаха…

— У вас есть Кранах? — Глаза Николая Семеновича расширились. — Покажите.

— Прямо здесь?

— Пройдите. — Николай Семенович нехотя отошел от дверей.

Вся его комната была сплошь увешана гравюрами XVI и и XVII веков. Здесь были Дюрер, Гольбейн, Лука Лейденский, остальных Миронов не знал.

— Богато, — похвалил он. — Долго собирали?

— Бабка собирала, — буркнул Николай Семенович. — У меня на это денег нет. Одна гравюра стоит две тысячи, а то и больше. Показывайте.

Миронов развернул Кранаха. Николай Семенович жадно схватил гравюру, поднес к самому лицу, потом положил на стол, включил лампу и вытащил увеличительное стекло в толстой медной оправе.

— Старинное, — завистливо протянул Миронов.

— Бабкино, — снова буркнул Николай Семенович, не отрываясь от гравюры.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Миронов.

— Это не Кранах… — Николай Семенович посмотрел на Миронова в упор.

— А кто же? — притворно изумился Миронов. — Серяков, что ли?

— Серяков — это Россия прошлого века. — А здесь — Россия наших дней. Это работа Заньковского, и не морочьте мне голову, коллега. Я не идиот, я истратил на эти подделки целое состояние!

— Бабка истратила? — невинно поправил его Миронов.

— Бабка истратила на подлинники, — мрачно сказал Николай Семенович. — Если бы не Матвей Исаевич, я бы вас в мусоропровод спустил вместе с мерзавцем Заньковским!

— Впервые слышу, — Миронов лихорадочно заворачивал гравюру в газету. — Выводит, меня самого надули! Но где мне искать этого Заньковского? Я набью ему морду!

— Не знаю… — Николай Семенович сбавил тон. — Наверное, искреннее горе «коллеги» тронуло его. — Об этом Заньковском мне еще бабка говорила, когда была жива. До войны еще. У него кличка такая была, на манер воровской, бабка случайно о ней узнала и очень возмущалась, что у коллекционера такая кличка.

— Штихель? — спросил Миронов.

— Штихель, — кивнул Николай Семенович. — А вы откуда знаете?

— На обороте гравюры надпись есть, — соврал Миронов. — Я пойду. Вы разрешите к вам заглядывать, когда будет материал?

— Только не такой?

— Разумеется!

Ярцева-Заньковского арестовали на его городской квартире в тот же вечер. Он воспринял появление работников милиции как должное. С тоской смотрел, как складывают в два больших чемодана золотые и серебряные кубки, стаканы, сову с бриллиантовыми глазами, плакетки лиможской эмали и чеканные ритуальные кресты средневековых голландских мастеров.

Коля молча наблюдал за ним, потом спросил:

— Вы могли скрыться. Вполне могли. Или не верили, что найдем вас?

— Не знаю… — Штихель вздохнул. — Устал я, наверное, гражданин начальник. Мне уже за шестьдесят. Пора на покой. — Он улыбнулся, едва заметно, уголками рта: — В могилу с собой это все не унесешь, а конец один… — Глаза его оживились, он с ненавистью посмотрел на Колю и закончил: — Я пожил в свое удовольствие, вам дай бог так пожить. А то, что вы меня взяли, — это ерунда. Ученики остались. «Санько» остался. Знаете такого? Он вам еще попортит кровь.

Через неделю Коля и Виктор уезжали в Сочи, отдыхать. Нина с Генкой остались дома. Генка ходил в детский сад, и Нина не хотела отрывать мальчишку от привычной среды. Перед отъездом сходили на кладбище. За оградой, сделанной из черных железных прутьев, возвышался простой деревянный обелиск со звездочкой.

— Помнишь? — Коля посмотрел на Виктора.

— Все помню, — тихо сказал Виктор. — А что, батя. И наша жизнь потихоньку проходит. Странно, правда? Не забуду, как ты ко мне подошел тогда, на Дворцовой… Молодой, красивый.

— А сейчас?

— И сейчас красивый. Только уже немолодой…

— Жалеешь?

— Ни о чем! Сто раз прожил бы такую жизнь! Только друзей наших больше нет. И близких наших. И никто их нам не вернет. Настоящая у нас жизнь. Но и цена за нее — настоящая. Такие дела…

…Уходил в прошлое тысяча девятьсот сорок пятый год, год Великой Победы, великого счастья и великих страданий.

Впереди была нелегкая дорога. Они знали об этом очень хорошо. Но они оба принадлежали к числу тех, кто никогда не изменяет избранному пути.