Генка был недалек от истины. Несколько часов назад танковые колонны немцев обошли город и перерезали железную дорогу на севере. Полного кольца еще не было, машины еще могли пройти по шоссе, но уже считанные часы, если не минуты, отделяли город от начала вражеского вторжения.

Генка посмотрел на часы:

— Я должен быть на сборном пункте военкомата через час. Больше ждать не могу. Попрощаемся, мама. На всякий случай.

Он обнял ее и долго не отпускал — не мог справиться со слезами и не хотел, чтобы она эти слезы увидела.

— Отцу скажи: я все помню, за все благодарен. Я огорчал вас, часто огорчал. Простите меня. Была минута, когда я сказал неосторожные слова — получилось так, что на твой счет, мама. Помнишь в тридцать седьмом? Не перебивай меня, я до сих пор жалею об этих словах. Прости меня за них.

Генка выбежал из комнаты. Маша подошла к окну. Безошибочное чутье матери, необъяснимое, почти мистическое, подсказало ей, что она видит Генку в последний раз. Она вспомнила его — маленького, грязного, измученного, с подтеками слез на впалых щеках, вспомнила, как он бросился к ней, как кричал и бился, не веря, не понимая, что родителей его больше нет. Чужой ребенок, он навсегда стал ей близким и родным, стал настоящим сыном, потому что она вырастила его и выстрадала, как родная мать. Теперь он уходил в неизвестность, и Маша ловила его взглядом, не в силах оторваться. Вот он скрылся за поворотом, а она все стояла и стояла, все никак не могла поверить, что непоправимое, самое страшное уже произошло.

— Гена! — она выбежала на улицу Гена!

Ветер бросил ей под ноги обрывки бумаг, откуда-то донеслись раскаты грома. Она прислушалась и вдруг поняла, что это не гром. Стреляли немецкие танки. Они уже были у дальних окраин города.

Генка вышел к полотну железной дороги. Насыпь изгибалась, стремительно уходя к чернеющему на горизонте лесу. Пронзительно и тревожно разорвал тишину паровозный гудок. Кренясь на повороте, промелькнули и скрылись зеленые пассажирские вагоны. Последним был прицеплен вагон специального назначения — «вагонзак». В нем перевозили заключенных. Когда смолк грохот колес, Генка услышал другой грохот: отрывисто и хлестко били орудия немецких танков. Им отвечала наша артиллерия. Эта дуэль происходила в пяти-шести километрах от того места, где стоял Генка, и он понял, что теперь уже и минуты города сочтены. Наверное, следовало немедленно идти к военкомату, но формально до назначенного времени оставался еще час, и Генка решил зайти к Тане, попрощаться и поговорить о матери. Он не мог уехать просто так.

Дом путевого обходчика был совсем рядом — красная черепичная крыша была хорошо видна из-за деревьев.

Генка отворил калитку, и она заскрипела — натужно и тягуче, словно заплакала. Большая собака звякнула кольцом цепи по туго натянутому проводу и со свирепым лаем бросилась навстречу.

— Тихо, Голубчик, тихо, — Генка дружелюбно почесал собаку за ухом, и пес опрокинулся на спину, повизгивая от удовольствия.

— Эх ты, милый, — жалостливо сказал Генка. Таня рассказала ему однажды, что отец бьет Голубчика смертным боем за малейшую провинность. — Плохо тебе? Ничего, брат, терпи. Нынче всем плохо.

Из-за сарая вышел отец Тани — бородатый, лет под пятьдесят. На плечах у него топорщилась истертая форменная тужурка с помятыми молоточками на петлицах и блеклыми пуговицами.

— А-а-а, — протянул он. — Что скажешь?

— Здравствуйте, Егор Васильевич, — с натугой выговорил Генка. — Таня дома?

— Дома, — он смотрел на Генку выжидающе, с явной неприязнью.

— Я к ней. Попрощаться. Может, сюда позовете?

— Чего сюда, — вздохнул Егор Васильевич. — Проходи.

Он распахнул дверь в комнату и, оглядываясь на Генку, сказал:

— Татьяна. Твой это. Встречай.

Таня сидела у швейной машинки, что-то шила. На этот раз она была гладко причесана, волосы на затылке собраны в тугой узел. Такая прическа очень ей шла, и Генка сказал, невольно отвлекаясь от своих мыслей:

— Какая ты красивая сегодня.

Она молча подняла заплаканные, покрасневшие глаза, улыбнулась через силу:

— Заходи, Гена, я сейчас, — и, торопливо снимая передник, скрылась за перегородкой.

Генка давно здесь не был. Он снова, как и в самый первый раз, с удивлением обнаружил, что в простенке между окнами стоит удивительно смешной буфет с оконцами в виде сердец, а в углу комнаты — кровать с кучей перин до самого потолка.

— Вот, — сказал Егор. — Все было бы ваше с Танечкой. За что девку-то обидел? — Он поставил на стол тарелку с солеными огурцами, графин с водкой, три граненых стакана. — Ладно. Выпьем за встречу. Со свиданьицем, — он опрокинул содержимое стакана в рот. — Пей.

Вошла Таня. На ней было то самое платье, в котором она приходила встречать Машу: длинное, ниже колен, с круто обрубленными плечами. На кончике носа белел островок нерастертой пудры. Она села к столу, привычно сложив руки на коленях, и печально посмотрела на Генку:

— Не нравлюсь?

Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: «Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть».

Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как «вкус», «красота», «идет» или «не идет», но у него ничего не получалось — Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: «Где нам, деревенским, против вас, городских». И тем не менее Генка любил ее — по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: «За что?», как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.

— Нравишься, — сказал он натянуто. — Я уезжаю на фронт.

— На фронт? — изумился Егор. — А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.

— Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.

— Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.

— Нет. Я буду командиром пехотного взвода, — сдерживая раздражение, сказал Генка.

— Ну и дурак! — развеселился Егор. — В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот — людям нервы портить, а в окопах и убить могут. — Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.

— Чего мне вас убеждать, — вяло сказал Генка. — Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.

— Ишь ты, — презрительно протянул Егор. — К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.

— Мама просила тебя прийти, — сказал Генка. — Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется — отбросят немцев.

— Не-е, — покачал головой Егор. — Теперь уж не отбросят. Отбросались — пробросались.

— Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, — сказала Таня. — Я не пойду к ней.

— Не до счетов теперь, — мягко сказал Генка. — Ты постарайся это понять.

— Как это не до счетов? — снова вмешался Егор. — Самое время.

— Я пойду, — Генка встал. — Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. — Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.

На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами — видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели «Утро красит нежным светом». Старший — горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.

— В город поедете? — спросил Генка.

— Ты сдурел? — удивился парень. — Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!

Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.

— Гена! Подожди-и! — разобрал, наконец, Генка.

Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:

— Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.

— Я приду. Вечером. Скажи маме.

Он молча кивнул и подумал благодарно: «Я не ошибся в ней. Я не ошибся».

Подъехала «эмка». На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.

— Гопоненко! — крикнул он. — Все назад! Пулей!

— А как же противотанковый ров? — растерянно спросил старший колонны.

— Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!

Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.

«На станцию идут», — определил он.

— Понял теперь? — продолжал кричать капитан. — Отходят наши! Через час-другой немцы будут здесь!

Возвращались уже без пения. Генка стоял в кузове среди плотно сбившихся людей.

Когда въехали на городскую площадь, со стороны станции донеслись глухие удары тяжелых авиабомб, дрогнула земля, и небо заволокли клубы черного дыма.

В горотделе милиции Генку встретила мертвая тишина и ворох раскиданных по полу разноцветных бумаг.

За стойкой обедал дежурный. Торопливо отрезая большие куски вареной колбасы, он отправлял их в рот и жадно жевал.

— Проститься? — увидел он Генку.

— Проститься. Чего машина не пришла?

— Машина, брат, перевозила продовольствие. Если не совсем глупый, поймешь, какое и куда.

— Понял. Я пошел. Бывай.

— Бывай, — отозвался дежурный. — Беспокоюсь я. Станцию, говорят, здорово бомбили, а начальник час назад уехал туда. Вагон с зеками встречать.

— Это же конвой НКВД должен делать, — сказал Генка.

— Некогда считаться, — вздохнул дежурный. — Мы тоже в НКВД. В армии ты куда? В особый отдел?

— Командиром взвода, в пехоту.

— Ну, правильно, — кивнул дежурный. — Для работы в особом отделе ты хлипкий, уж не обижайся, брат. Странное дело: слыхал я, что ты из потомственной чекистской семьи, а конституция в тебе слабая для нашего дела.

— Ладно, не будем обсуждать, — оборвал его Генка. — Желаю тебе удачи. Прощай!

Тренькнул циркулярный телефон. Дежурный сорвал трубку с рычага. Несколько секунд он слушал, потом крикнул, срываясь на хрип:

— Да нет никого, товарищ начальник. Сами знаете — все уехали. — Дежурный остановил на Генке сумасшедший взгляд и вдруг добавил, усмехнувшись: — Вот лейтенант Кондратьев здесь. Геннадий Николаевич. Что? Есть, понял. — Он положил трубку и сказал, пожимая плечами: — Мотоцикл у подъезда, дуй на станцию.

— Да я уже и не сотрудник, можно считать! — удивился Генка.

— Дуй на станцию, — повторил дежурный. — Начальник ждет.

— Есть!

…Навстречу мотоциклу двигались наши отступающие части. Они вливались на главную улицу из всех боковых улочек и переулков, и у Генки возникло тяжелое, невыносимое ощущение безысходной тоски, словно он стоял перед умирающим, истекающим кровью человеком и ничем не мог ему помочь. Когда Генка сворачивал на привокзальную площадь, поток войск заметно поредел.

Генка въехал на перрон. Сразу же за приземистым зданием вокзала полыхали пакгаузы и багрово мигали раскаленные остовы нескольких вагонов.

Генка бросил мотоцикл и побежал через рельсы. Один вагон сорвало с путей и опрокинуло набок. Это был тот самый «вагонзак», который Генка видел два часа назад. Рядом чернели воронки от авиабомб.

Начальник стоял около грязной рогожи, которая прикрывала нечто очень похожее на уложенные в ряд огромные бутылки.

— Здесь четыре трупа, — негромко сказал начальник. — Все из конвоя. Старший был жив, я его отправил в больницу.

Подбежал стрелок охраны, крикнул:

— Нашли! Его аж за стрелку откинуло.

— Идем! — Начальник побежал. Генка следом.

В кювете, у забора, ограждающего станцию, лежал еще один труп. Он был настолько обезображен, что начальник судорожно повел головой и отвернулся. Попросил:

— Номер на куртке посмотри.

Генка нагнулся. В ноздри ударил приторный запах запекшейся крови. «Н-1205», — прочитал Генка.

Начальник сверился со списком, который держал в руках:

— Это — насильник. Бородулин его фамилия. — Начальник закрыл папку. — Тут, значит, вот какое дело, Кондратьев, — он сурово посмотрел на Генку и продолжал: — В этом вагоне везли четырех осужденных. Все — к «ВМН». Трое бежали. Сейчас они в нашем городе. Хочешь сказать: теперь не до них?

Генка промолчал, и начальник продолжал:

— Мы с тобой с глазу на глаз, и я теперь речей произносить не стану. Например, о том, что раз советский суд их осудил, мы обязаны и так далее. Тут в другом дело. — Начальник снова раскрыл папку. — На свободе — трое опаснейших преступников. Вернее, двое. Один приговорен военным трибуналом за шпионаж. Английский агент. Второй — бандит, убийца. Они взяли у конвоя автомат и два нагана. А немцы вот-вот войдут в город. Имей в виду и то, что бандит этот, Бойко, из нашего города. Обозлен, страшен. Если его не обезвредить, он многих поубивает, да и выдаст немцам всех, кого сможет. Смекаешь?

— Третий кто? — спросил Генка.

С каждой минутой он мрачнел все больше и больше. Дело, которое ему предстояло, не сулило ничего хорошего.

— Третья, — поправил начальник. — Из ее личного дела и приговора так выходит, что осудили ее как бы под горячую руку. Слова она разные на базаре выкрикивала в адрес Советской власти, а время военное, сам понимаешь. В общем, не о ней речь. Приговор над ней исполнять — не наша обязанность. И вообще, ты усеки, что я тебя не в исполнители определяю, а велю тебе заняться твоим прямым делом: задержать и обезвредить бежавших из-под стражи уголовников. Поскольку они вне закона, оружие разрешаю применять неограниченно. Все понял?

— Я в военкомат явиться должен, — угрюмо сказал Генка. — Знаете ведь.

— Беру на себя, — сказал начальник. — Разберемся потом. После войны. — Он улыбнулся. — Ты, Кондратьев, меня прости на худом слове, я к тебе плохо относился, не верил в тебя, как в работника. Хлипковат ты, рассуждаешь много. Но теперь у меня выбора нет, да и время такое, что не до рассуждений тебе будет. А в твою чекистскую честность я верю. Прощай.

— Один пойду? — Генка напряженно вглядывался в лицо начальника.

— Один, — начальник развел руками: — У меня и у дежурного — своя задача, от горкома, так что — сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь — Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно — ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко — для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.

— Меня не опознают? — на всякий случай спросил Генка.

— Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, — сказал начальник. — А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?

— Что мне делать потом?

— Потом, — начальник почесал в затылке. — Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать — запомни вот это.

Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.

— Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив — приходи.

Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил: — Приходи.

«Останешься жив — приходи, — повторял про себя Генка. — Останешься жив — приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».

Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, — подумал Генка и тут же вспомнил: — Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».

Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, — подумал он. — Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…

Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.

«А ведь там уже немцы, — подумал Генка. — Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие — еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»

…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню — писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.

— Тебя никто здесь не знает, — сказал Генка. — В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. — Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: — Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.

— Понимаю. — Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: — Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.

— Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, — вздохнул Генка. — Поверь: самая лучшая помощь — при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.

— А может быть, все будет не так уж и страшно? — вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.

Он покачал головой:

— Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно — готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.

Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.

— Здравствуйте, — всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. — Мне Бойко нужен!

Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот — на кого?

— А их три души… — Она насмешливо прищурилась. — Которую вам?

— Вы-то кто будете? — Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.

— Я-то? — переспросила она. — Шура я. Сестра Семена. А вы кто?

— Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.

— Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? — Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.

— А тот случай, — сказал он резко, — что сами вы должны все видеть и понимать.

— Ага, — сказала она неопределенно. — Ну тогда входите. На пороге какой разговор.

В комнате — просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать — молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.

— Или похожа на кого? — догадалась Шура.

— Нет, — замялся Генка. — Так…

— А ты похож, — сказала она задумчиво.

— На кого? — глухо спросил Генка.

— Чего это у тебя голос сразу сел? — улыбнулась она. — Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого — скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.

— Ладно, — он попытался все обратить в шутку. — Вот читай. — Он положил на стол письмо «от Бородулина» — то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.

Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.

— Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?

— У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, — объяснил Генка.

— А-а, — протянула она. — А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… — Она подмигнула Генке: — Поняли?

— Нет, — он постарался ответить как можно спокойнее.

— Ну, отец придет — объяснит. Он почерк Бородулина знает.

Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог. Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, — в этом Генка тоже уже не сомневался.

«Уйти, пока не поздно, — с тоской подумал он. — Уйти и объяснить начальству все, как есть, — Генка встал, прошелся по комнате. — А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал — за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».

— Напугала я вас? — спросила Шура.

— Нет. — Генка покачал головой. — Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…

— Хам вы, — покраснела она. — Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас — ладно. Родители идут.

Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.

— Они вместе сидели, — сказала Шура. — Ихний папа Бородулин и наш Семен.

— Зачем же к нам? — спросил Бойко.

— Отец писал: поможете на первый случай, — сказал Генка. — Остаться я решил.

— Чего вдруг? — Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.

— Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?

— Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?

— Так вы, выходит, Сенин друг? — вступила в разговор старуха. — Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?

— Глуха ты, мать, — сказал Бойко. — Они не сидели. Ихний отец сидел.

— А-а, — кивнула старуха. — Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же — такого друга встретит!

— Разве… разве их не расстреляли? — как бы «с трудом» спросил Генка.

— Крепись, парень. — Старший Бойко взял Генку за плечо. — Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.

Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня — никуда. Прав был начальник, хлюпик я».

— Идемте. — Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. — Вот дверь, входите.

Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:

— Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?

— Лучше на полу.

— Брезгуете, товарищ Бородулин?

— Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?

— Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…

— Почему?

— Вас как зовут? — Она подошла к нему вплотную.

— Иван Сергеевич, — сказал он растерянно. — А что?

— Да так. — Она пожала плечами. — А почему же инициалы у вас другие?

— Какие инициалы? — Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…

— Такие, — сказала она ровным голосом. — «Г. Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.

И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? — спросил себя Генка. И сам ответил: — Когда появится Семен, а с ним — и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда — „кранты“. Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.

Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:

— Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.

Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:

— Безумству храбрых поем мы славу.

Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:

— Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.

— Отец! — Таня шагнула к дверям. — Не надо.

— Как это не надо? — спокойно удивился он. — Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!

— Отстаньте от меня, — зло сказала Таня. — Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!

— Ну и дура! — в сердцах крикнул он. — Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?

— Кто? — мертвея, спросила Таня.

Отец усмехнулся:

— Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным — отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек — тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.

— Вы просто пьяница, — сказала Таня. — Дайте мне пройти.

— Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…

— Не будет вам хода, — перебила она и выскочила, хлопнув дверью.

«Дурак старый. Подлец, — Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. — Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»

Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.

— Танька! — орал отец. — Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!

— Накося, выкуси, — Таня сунула в окошко кукиш. — Не вернусь я больше в этот проклятый дом.

Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.

— Понимаешь, что не будет больше добра? — печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. — Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.

— Я сын партейного подпольного работника, — пьяным голосом запел отец. — Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…

Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.

По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.

Таня медленно шла по Коммунистической улице.

Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.

Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.

Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:

— Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.

Таня робко переступила порог:

— Гена… очень просил… навестить вас. Вот…

— Заходи, — Маша закрыла дверь. — Немцы в городе?

— Я не видела, — Таня бросилась к ней, зарыдала. — Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.