Только на Дальнем Востоке ещё грохотали орудия и лилась кровь. Дольше всех задержались на русской земле японские интервенты, финансируемые американскими монополистами. Но им приходилось откладывать свои широкие планы об «Японии до Урала»: слишком силён был отпор русского народа, и интервенция дышала на ладан. Они ещё могли грабить, ещё могли убивать, ещё бросали они в бой против Народно-революционной армии Дальневосточной республики все новые и новые полки и батальоны белых, которым не было иного выхода, как расплачиваться теперь за все… Японские интервенты стремились как можно дальше оттянуть момент эвакуации: каждый день пребывания их войск в Приморье приносил миллионные прибыли японским монополиям Мицуи, Мицубиси и прочим… Спешно комплектовались новые части, ремонтировались бронепоезда. Прижатые к морю, подпираемые штыками интервентов, белые готовились к последним отчаянным схваткам.

Станция Первая Речка расположена на широком естественном плато, расширенном насыпями. Десятки подъездных путей, тупиков, деповские сооружения большой вместимости позволяли сосредоточить здесь для отстоя и ремонта множество вагонов и паровозов. Парк Первой Речки был огромным. От магистральных путей шло дугообразное ответвление на платформу шестой версты. Вся территория, образованная этой дугой, в течение десятилетий застраивалась путями. Все они были забиты вагонами, десятки тысяч которых после многочисленных мытарств попали сюда со всех дорог России. Финские вагоны стояли рядом с кубанскими, донские — с оренбургскими, польские — с сибирскими. На стенках вагонов можно было прочитать трафареты всех станций великой железнодорожной магистрали, опоясывающей четверть окружности земного шара. Пульмановские салон-вагоны, теплушки, цистерны, двойные американские вагоны-самосбросы, угольные, изотермические, классные и госпитальные, арестантские — «столыпинские» и бронированные жались друг к другу на путях, являя собой унылую картину постепенного разрушения. Окраска их облупилась, стены были пробиты или исцарапаны пулями и снарядами. Выбитые окна, расшатанные двери, проломанные потолки, следы копоти, обугленные стены, а иногда обнажившийся железный переплёт — все здесь говорило о том, каким тяжёлым было путешествие этих вагонов по России. Белые ехали на них тысячи километров, спасаясь от ударов Красной Армии, отстреливаясь, огрызаясь, простаивая в поле или мчась через стрелки, пытаясь найти место, за которое можно было бы зацепиться.

Ехали — и доехали… Из парка Первая Речка ехать дальше было некуда. Стояли и ржавели вагоны. Стояли и ржавели паровозы, покрываясь рыжим налётом. Их не могли ремонтировать. Да никто, собственно, и не думал об этом. То, что можно было увезти, продать, — продавалось. И никому не приходило в голову разбираться в этом кладбище паровозов и вагонов. Их загоняли в тупики не для того, чтобы брать оттуда. Зачастую гнали целые составы так, что вагоны лезли друг на друга, ломаясь и круша соседние. Кого могло интересовать это? Здесь был конец.

Правда, и здесь жили люди. Переполненный город не вмещал в себя всех, кого на край России привело беспорядочное отступление. Жили в вагонах годами, обрастали вещами, хозяйством. Жили семьи офицеров, которым белое командование уже не могло ничего дать, так как на каждого офицера приходилось не более двух солдат. Жили здесь и семьи солдат. Жили и дезертиры, скрываясь от мобилизации.

Селились, присматриваясь друг к другу, чтобы не оказаться во враждебной среде: офицеры — к офицерам, солдаты — к солдатам, тёмные личности, неизвестно чем промышлявшие, — к таким же, как сами они. Вагон, который никуда не шёл, который не подчинялся более свистку кондуктора, становился жилым домом. Рельсы определяли положение «улиц», образуемых заселёнными составами. Так возник, отринутый городом, новый город на колёсах. Сколько людей жило здесь, никто не мог определить: десятки тысяч. Тут умирали, женились, разводились, рожали детей, как в любом другом месте. Дети играли между рельсами, под вагонами, и слова «тамбур», «буфер», «подножка», «вагон» были первыми словами после слов «папа» и «мама», которые учились они произносить.

Чтобы дать возможность разыскать нужного человека, а главное, отделить одну социальную группировку от другой, ибо в этом городе была и своя «аристократия» и свои «низы», тупики получили названия. Почтальон, читая на конверте надпись — «Первая Речка, Железнодорожное кладбище, Офицерский тупик», — не удивлялся, а отправлялся искать адресата, шагая через Солдатскую слободу, Дезертиры, улицу Жулья, Полковничий пролёт, Врангелевский тупик, Каппелевский проспект, Колчаковский затор, Ижевские варнаки, Семеновский огрызок… Здесь, на Рабочей улице, жили и рабочие, выселенные японцами из первореченских железнодорожных казарм.

Здесь жил секретарь подпольной комсомольской организации мастерских железнодорожного депо Алёша Пужняк. С его помощью Виталию предстояло выполнить поручение Михайлова в цехе, где ремонтировались и составлялись бронепоезда.

Смеркалось. Над городом стояло красноватое зарево. В депо светились огни. Свист паровозов то и дело прорезал вечерний сырой воздух. Лязгали на стыках вагонные скаты маневрировавших составов. Унылые звуки рожков стрелочников доносились со станции. Багровые отсветы от кузнечных цехов ложились кровавыми пятнами на рельсы.

Виталий шёл, с любопытством озираясь вокруг. Освещённые окна позволяли заглянуть во многие вагоны. Внутри устраивались как могли и как хотели. Кое-где жильё представляло собой пустой вагон с тёсаным столом или бочкой вместо него, грубыми табуретами или ящиками из-под макарон или жестяными банками вместо стульев и нарами вместо коек.

Были, однако, и такие вагоны, где люди устраивались надолго, стараясь не замечать неудобств своего четырех — или восьмиколесного обиталища. В иных вагонах виднелись занавески на окнах, блестящие шишки варшавских кроватей, столы, покрытые скатертями, книжные полки… Откуда-то доносились звуки рояля. Где-то пел женский голос под аккомпанемент гитары. Даже вьющиеся растения, призрак желанного уюта, в крошечных ящиках, укреплённых под окнами, произрастали здесь.

Железные «буржуйки» составляли непременную принадлежность каждого вагона. В этот час почти все они топились, испуская в сумрак вечера снопы искр. То тут, то там из темноты неожиданно появлялось раскрасневшееся от жары лицо женщины, когда она снимала с конфорки посуду с варевом.

Виталий остановился у одного такого вагона-дома и спросил:

— Скажите, где тут Рабочая улица? Ищу, ищу…

Заслоняя лицо ладонями, женщина, стоявшая у печурки, ответила:

— Ну, если идти по порядкам, то тут проплутаешь долго. Вы пройдите под вагонами. Это — Полковничий пролёт. За ним — Ижевские варнаки, потом, кажется, Семеновский огрызок, за ним — горелый состав, а там и Рабочая улица.

Поблагодарив за совет, Виталий нырнул под вагоны; тотчас же больно ударился головой о ведро или ванну, подвешенные снизу. Его ругнули не очень обидно. Вышел на совсем неосвещённую улицу. Столкнулся с кем-то. Хриплый голос спросил:

— На водку не дашь?

— Нечего! — ответил Виталий, отстраняясь и невольно хватаясь за револьвер в кармане брюк.

Голос прохрипел:

— А ну, катись тогда к черту.

Невидный в темноте человек размахнулся, с силой ударил в направлении голоса. Инстинктивно Виталий присел. Человек, не ожидавший этого, не удержался на ногах и повалился наземь. Пока он копошился, вставая, Виталий под вагонами вышел к горелому составу. За ним замелькали опять огоньки железных печей, показались освещённые окна, послышались голоса людей. И снова Виталий услышал женский голос и перезвон гитары. Девушка пела:

Звуки неслись из вагона, под которым Виталий только что пролез. Он постучал в стенку вагона.

— Скажите, это Рабочая улица?

— Самая что ни на есть она! — отозвался мужской голос. — Пролетарский бульвар, улица Жертв японских интервентов…

— Тише! — сказал другой голос. — Ведь не знаешь, кто там, а треплешься!

Заскрипела дверь, на пороге показалась женская фигура.

— Вам кого надо? — Наклонив голову, женщина всматривалась в Виталия.

— Мне надо слесаря Пужняка Алёшу. Он в депо работает.

Рядом с женской фигурой появился мужчина.

— Вот он — я! Потомственный, почётный. Весь на виду!

— Да перестань ты паясничать, Алёшка! — с сердцем сказала женщина, отступая в глубь вагона. — Проходите. Пужняк здесь живёт.

Виталий поднялся по скрипучей лесенке и вошёл в вагон.

Остановившись на пороге, Виталий осмотрелся.

Десятилинейная керосиновая лампочка освещала неярким светом внутренность вагона. Ничто не напоминало здесь теплушку. Перегородки внутри делили её на две небольшие комнатки. Первая была кухней и столовой. Тут стояли: стол, покрытый полотняной скатертью, стулья-самоделки, крашенные белой краской, откидной диван, устроенный из полки вагона, жестяной умывальник, за чистой занавеской подобие шкафа — прилаженный на стене ящик, в котором аккуратно были сложены тарелки и другие предметы обеденного обихода. Полочки были покрыты бумагой, опущенные края которой выстрижены замысловатым узором. Весёленькая ситцевая занавеска в зелёный горошек отделяла первую комнату от второй. Так как в первой комнате не было ни зеркала, ни туалетного стола, а также кроватей, Виталий догадался, что вторая комната служила спальней.

— Проходи, проходи, товарищ! — сказал хозяин.

Хозяйка предупреждающе кашлянула, и хотя Виталий в этот момент не смотрел на неё, почувствовал, что она сделала какой-то знак.

— Что ты мне сигналы делаешь? — простодушно сказал хозяин. — Что я, не вижу, кому можно, кому нельзя говорить! Это тебе не Семеновский огрызок, где за «товарища» башку оторвут…

Виталий обернулся. Хозяйка, смущённая замечанием, сделала вид, что оно её не касается. Виталий рассмотрел, что это совсем молодая девушка. Вряд ли ей исполнилось семнадцать. Русые волосы её отливали золотом, полная грудь была обтянута дешёвенькой шёлковой кофточкой с простенькой брошкой. Серые, навыкате глаза, чуточку озорные, какие часто бывают у девчонок-подростков, больше похожих на мальчуганов, освещали простое, миловидное лицо. Длинные косы свешивались тяжёлыми жгутами почти до пояса. Девушка держала руки за спиной, поспешно спрятав их после услышанного замечания. Виталий протянул ей руку:

— Будем знакомы! Антонов!

Не слишком ласково девушка протянула и свою руку:

— Таня Пужнякова.

Затем Виталий поздоровался с хозяином. Тот тоже оказался молодым пареньком, чуть старше Виталия. Светлые волосы, зачёсанные назад, делали его похожим на девушку. Та же приятная их волнистость, тот же оттенок спелой пшеницы, что и у новой знакомой Виталия. Юноша невольно посмотрел ещё раз на девушку. Если бы не косы, да пухлые губы, да женское платье, парня и девушку можно было бы спутать, так сильно походили они друг на друга. Парень сказал, перехватив взгляд Виталия:

— Сеструха моя! Вместе живём. Похожа? Вся в меня!

— Похожа!

— Ну, это ещё посмотреть, кто на кого! — недовольно передёрнула плечами Таня. — Скорее ты на меня похож, шалопут!

Оставив без внимания её замечания, Пужняк подставил стул гостю и сел сам, выжидательно глядя на него.

— Я от дяди Коли! — осторожно сказал Виталий, искоса поглядывая на девушку.

Алёша понимающе кивнул головой и тотчас же подмигнул сестре:

— Таньча! Поди погляди, каша бы не подгорела на «буржуйке»!..

— Хватился! — развела руками Таня. — Уж давно сняла. Ужинать можно.

Алёша виновато покосился на Виталия.

— M-м… — промычал он, ища предлог. — Ну, поди погуляй, что ли.

— Спасибочки вам! — взметнула девушка своими озорными глазами. — Сказал бы прямо: надо, мол, поговорить с человеком. А то выдумывает. Ах, Алёшка, ты Алексей! — С этими словами Таня взяла гитару и вмиг исчезла за дверями.

— Комсомолка? — спросил Виталий.

— Нет, где ей, — снисходительно ответил Пужняк.

— Чего так?

— Несознательная ещё. Все хиханьки строит да на гитаре играет…

— Ну вот что, товарищ Пужняк, надо нам поговорить по делу…

…Через час Таня просунула голову в дверь и взяла несколько ожесточённых аккордов на гитаре, чуть не оборвав струны.

— Эй, господа-товарищи, на сегодня хватит. Лето летом, а на этом кладбище вечером сыро, как в погребе. Я больше не могу. Зуб на зуб не попадает… Честное слово! Бр-р-р! — Она демонстративно застучала зубами и вскочила в вагон. — А потом… я есть хочу до чёртиков. Алёшка, кончай турусы разводить. Каша поди уже заледенела!

Повесив гитару на стену петлёй пышного розового банта, украшавшего гриф, Таня засуетилась, собирая на стол. Загремели ложки и тарелки. Из-под толстого солдатского одеяла, сложенного на табурете, достала она чугунок, с насторожённым вниманием поглядела под крышку и вся расцвела.

— Дошла каша, братка! Будто в русской печи сварена! А похвалить некому… Первый сорт! Вы, Антонов, будете с нами ужинать? Конечно, что за вопрос!.. Вы такой каши в жизни не ели!.. Её, знаете, надо сначала прокалить на сковороде, потом варить, а воды должно быть только вполовину больше, чем крупы… А потом в тепло…

— Перестань, Таня! Неинтересно товарищу про кашу… — заметил с досадой Алёша.

Но Таня невозмутимо продолжала:

— …чтобы упрела! А потом сдобрить её свиными шкварками. И получится такая, что пальчики оближешь!

От упревшей каши, и верно, шёл такой аппетитный запах, что Виталий, почувствовав, как он голоден, невольно проглотил слюну. Таня, следившая за гостем, по-детски восторжествовала:

— Ага! Что? Это ещё есть не начали! — и она причмокнула пухлыми губами.

Все трое принялись за еду. Таня каждому налила в эмалированную кружку чаю. На некоторое время все разговоры прекратились. Уплетая хвалёную кашу, Таня подмигивала то брату, то гостю, ничуть не смущаясь тем, что видит его впервые.

Утолив голод, Алёша сказал сестре:

— Таньча, товарищ будет у нас жить.

Девушка состроила гримасу.

— Удивил, смотри! Да я слышала, как вы тут распределяли, что куда поставить!

Алёша поперхнулся.

— Ты что? Подслушивала?

— Немножко. Ничего, кроме этого, не слыхала. Только когда вы громко заговорили…

— Таньча! — сердито сказал Алёша, силясь придать своему простому, открытому лицу суровое выражение.

— Что «Таньча»? Гром не из тучи? — фыркнула девушка. — Другой брат давно бы меня в помощь взял. А я у тебя все в девчонках хожу.

Алёша покраснел, возмущённо глядя на Таню. А она, словно не замечая его взгляда, добавила:

— Не таращь зенки-то… чего доброго вылезут! Вот и товарищ тебе то же скажет. Правда?

— Правда! — невольно сказал Виталий.

— Ну вот и я говорю! Кушайте, Антонов, вы такой каши не едали!

На новом месте Виталий спал, как всегда, без сновидений, спокойно, крепко.

Разбудило его какое-то движение в комнате. Сквозь сон юноша расслышал лёгкие шаги. Кто-то протопал босыми ногами по плетёному коврику, застилавшему пол вагона. Негромко скрипнула дверь. Все смолкло. Затем дверь заскрипела опять, и те же шаги послышались вновь. Виталий открыл глаза.

Через маленькие окна в вагон лился утренний свет.

Босоногая, с растрёпанными со сна волосами и заспанными глазами, в сорочке и в наспех надетой юбке, Таня хлопотала по хозяйству. Искала какую-то посуду, держала в одной руке нож и сковороду.

Заметив, что Виталий смотрит на неё, она сердито сказала:

— О! Уже! А ну, повернитесь к стенке. Ещё рано. Я скажу, когда надо будет вставать. Ещё десять минут можете лежать.

Виталий отвернулся к стене.

— Я ведь не знал, кто ходит. Я не нарочно.

— Знаю, что не нарочно. А то я бы начисто выцарапала глаза… Я ведь злая! — сказала Таня, стуча котелком, ножами и вилками.

Проснулся Алёша. Он выглянул из-под одеяла.

— Уже бузишь, Таньча? Ну, баба-яга! Не дай бог, кто на тебе женится — несчастный человек будет! Товарищ Виталий! Ты не смотри на неё. Она уж такая сроду!

Таня и тут не осталась в долгу:

— Не учи учёного, Алёшка… знаешь!

Она исчезла в своей комнате. Появилась через пять минут в кофточке и туфлях. Волосы её уже не торчали в разные стороны, а были причёсаны. Вышла из вагона, крикнув напоследок:

— Десять минут на вставание. Поды-ы-майсь!

Вернулась она в вагон со сковородкой, наполненной жареной картошкой.

Прерывистый гудок депо заставил их поторопиться с завтраком.

В депо Алёша подвёл Виталия к седоватому рабочему в менее замасленной куртке, чем у всех остальных.

— Мастер Шишкин! — шепнул он Виталию.

— Антоний Иваныч, — сказал Пужняк мастеру, — вот я вам новичка привёл!

Шишкин поднял седые клочковатые брови.

— А я просил тебя?

Алёша озорно подмигнул Виталию.

— Вы-то не просили, Антоний Иваныч, а дядя Коля просил.

Шишкин посмотрел на Пужняка в упор, потом опустил на глаза очки, которые были у него на лбу, и ещё раз оглядел сначала Алёшу, потом Виталия.

— Впрочем, рабочие нам нужны! — сказал он и спросил документы Виталия. Он долго перечитывал их, потом, прищурившись, поглядел на комсомольца. — Значит, Антонов?

— Антонов! — подтвердил юноша.

— Ну, пускай будет Антонов! — произнёс мастер. — Вот только куда поставить тебя?

Алёша вмешался опять:

— А на ремонт бронепоездов. У Антонова врождённая способность к ним.

Шишкин из-под очков огляделся. Потом негромко сказал:

— Дурень ты, Алёшка, али прикидываешься?

— Прикидываюсь, Антоний Иваныч!

— То-то что прикидываешься. Чего разорался? Знаешь сам — кругом уши… Будто я без тебя не знаю, куда поставить…

Новые друзья, — а в том, что Алёша и Таня Пужняк должны стать его друзьями, Виталий не сомневался, — понравились ему сразу. Он не стал расспрашивать их о прошлой жизни, полагая, что понемногу узнает все, что было у них в душе. Однако один вечер раскрыл ему души его новых друзей с такой силой, с какой не могли бы их раскрыть долгие беседы и расспросы.

Спор, свидетелем которого стал Виталий в первый же вечер у Пужняков, имел серьёзные основания и тянулся давно. Таня догадывалась о второй стороне жизни своего брата, связанной с подпольем. На этой почве не раз возникали между ними горячие споры.

Через несколько дней Виталию пришлось быть свидетелем такой перепалки. Он лежал на своей кровати за занавеской. Алёша сидел за столом и читал что-то. Таня пришла с улицы. Не видя Виталия, она налетела на брата:

— Алёшка, я тебе ещё раз говорю! Мне от девчат отбою нет. Я им твержу: сама ничего знать не знаю и ведать не ведаю! А они мне: «Брось притворяться, а то мы сами Алёшку спросим». Вот как придут к тебе да спросят, что ты им ответишь? Тоже молчком отделаешься или нос выше ушей задерёшь: не ваше, мол, дело?

Алёша заткнул уши.

Таня не унималась:

— О господи, Алёшка! Да разве я стенке говорю! Ну, твоё дело меня за человека не считать. Я как-нибудь и без тебя обойдусь. А что людям сказать? У них душа горит…

Алёша недовольно сказал:

— Отстань, Танька! Зудишь, как муха: люди… люди… Нашла людей!

— Ох, отлупила бы я тебя за такие ответы, Алёшка! — с сердцем сказала Таня, не обнаруживая, впрочем, намерения отступиться от брата. — Тебе не совестно глядеть на меня? Жив был бы отец, разве он заткнул бы уши, когда к нему живой человек обращается?

Алёша прищурился на сестру.

— Тоже мне живой человек… девчонка!

Таня вспылила, в голосе её послышались слезы.

— А я виновата, что на работу меня не берут? Сам-то давно ли на работу попал? Кабы не Антоний Иванович, до сих пор по пристаням бы слонов продавал!.. Хоть бы куда пошла бы! Так не берут — безработными пруд пруди!

Таня замолкла. Виталию слышно было, как она прошлась по комнате, постояла у дверей, потом вернулась к брату. Отодвинула табуретку. Села напротив Алёши.

— Я вам помогать хочу, Алексей! — проникновенно произнесла она.

Алёша опять уткнулся в книгу.

— Кому «вам»? Болтаешь, сама не знаешь что… По-мо-гать! Ходи на посиделки с девчатами, в горелки играй — вот тебе и занятие, коли заняться нечем, а ко мне не приставай!

Таня оттолкнула табуретку так, что та с грохотом полетела на пол.

— Сам на посиделки ходи, голова садовая! Ну, что тебе стоит сказать своим: мол, есть люди, которые хотят работать, просятся… — И Таня вдруг тихо, но решительно добавила: — А то я, знаешь, и сама дорогу-то к дяде Коле найду, смотри!

Алёша даже вскочил от неожиданности.

— Таньча! — У него от испуга перехватило голос. — Таньча! Ты это имя забудь… Даже и во сне не вспоминай! Не твоего ума это дело! Маленькая ты, чтобы это имя вспоминать, язык придержи…

Но не так-то просто было заставить Таню замолчать. Видимо, вытирая слезы, потому что она принялась сморкаться и голос её то слышался ясно, то тускнел, она сказала так, что и Виталий поднялся невольно на кровати:

— Маленькая! Может, ростом не вышла да все понимаю, товарищ дорогой! Ещё тогда поняла, когда батю со двора колчаки повели. До сих пор слышу: «Танюша, дочка, Алексею скажи, пусть ничего не боится, — проживёте, свои помогут… Не плачь, доченька, коли не придётся увидеться!» Сколько мы с тобой голодали, холодали — все пополам; сколько ни просили, ни ходили — так свидания и не дали, гады! Что для них сиротские слезы, что для них, что двое ребят на морозе, как щенята, трясутся!.. Эх, Алёшка ты, Алексей! Не маленькая я!

Таня выскочила из вагона, хлопнув дверью. Алёша засопел…

Броневые поезда ремонтировали в трех тупиках, обнесённых забором. Длинные угольные вагоны-самосбросы шли под корпуса бронированных вагонов. Внутри возводили бетонные камеры со сводчатым потолком и амбразурами на положенных местах, пробивали борта для дверей: выходных наружу и для сообщения вагонов друг с другом. Амбразуры пробивались не только в бетонных камерах, возвышавшихся над уровнем борта на два аршина, но и в корпусе, для стрельбы с колена и лёжа.

Готовые вагоны стояли на запасных путях. Выглядели они внушительно: узкое, длинное чёрное тело, серый верх с угрожающе разверстыми амбразурами. На них ещё не было вооружения. Но и без него каждый из рабочих понимал назначение вагонов.

Виталий принялся за работу с охотой, весело. Его поставили на клёпку. Дело это было знакомо ему ещё со времени работы в мастерских Военного порта, и он сразу показал себя умелым клепальщиком.

Кроме старшего мастера Шишкина, кадрового первореченского деповского, за работами по ремонту бронепоезда следили ещё пятеро мастеров — двое деповских и трое из управления коменданта гарнизона. Последние носили военную форму с погонами инженерного ведомства. Рабочие считали их шпионами. В их присутствии прекращались всякие разговоры. Один из деповских, Кашкин, также был у железнодорожников на подозрении. За ним, не сговариваясь, следили, избегали вступать с ним в беседу. Был он человек новый, пришёл в депо недавно, но за ним уже потянулся слух: наушник, ябеда, стукач.

Обо всем этом Виталию сообщил Пужняк.

Что касается остальных мастеров, то они были недовольны своей работой, тормозили её. Усилия их не были организованы, действовали они на свой страх и риск, осторожно и не всегда умело. Однако их поведение служило доказательством того, что в депо обстановка вполне подходила для выполнения намерения, с которым Бонивур явился на Первую Речку.

С первого же дня Виталий обогнал на клёпке всех своих напарников. Те присматривались к нему, но молчали. Антоний Иванович вечером подошёл к юноше.

— Ну, как работаете?

— Ничего, — весело ответил Виталий. — Только, вижу я, клепальщики не торопятся.

Старший мастер посмотрел на него.

— Да-а, наша работа такая: поспешишь — людей насмешишь! — ответил он. — Дело серьёзное делаем.

— Вот я и говорю, торопиться надо! — сказал Виталий.

Антоний Иванович не спеша закурил.

— Когда надо будет поторопиться, сам скажу! — заметил он с особым выражением. — А ты пока к ребятам присмотрись… Да горячку не пори!

На другое утро Виталий с прежним жаром принялся за работу. Он ловко обрабатывал торцы заклёпок, обгоняя других клепальщиков. Напарник его, Федя Соколов, сидевший внутри вагона, высунулся из-за борта. Он непонимающе смотрел на Виталия.

— Слышь, голова! Куда ты, к черту, торопишься?

— А что? — невинно спросил Виталий.

По виду напарника заметно было, что тот взбешён, и не миновать бы Бонивуру забористой ругани, если бы в этот момент к ним не приблизился один из контролёров управления коменданта. Напарник метнул на Виталия сердитый взор, чертыхнулся и исчез в корпусе. Когда контролёр прошёл, рабочий опять высунулся.

— Что, что-о? — передразнил он Виталия. — Ты думаешь, тебя на этой чёртовой телеге под венец, что ли, повезут? Я тебе хочу сказать вот что: нам умников да сволочей не надо… японских прихлебаев! Понял? А то живо загремишь отсюда…

Многое ещё, видно, хотел сказать рабочий, но ему опять помешали — незаметно подошёл Кашкин. Он слышал последнюю фразу и многозначительно погрозил рабочему.

— Поменьше языком болтай! — строгим голосом сказал он, и глаза его зло сверкнули из-под белесых ресниц.

Соколов сплюнул и скрылся в корпусе. Кашкин, уже приметивший, что Виталий работает споро, не в пример другим, понизив голос, обратился к нему:

— Хорошо работаешь! Очень хорошо… Видно, не такой висельник, как эти! — кивнул он в сторону напарника. — Лается?

— Не без этого! — ответил Виталий.

— А пошто? — заговорщицки наклонился Кашкин к юноше.

— Да, говорит, зря гоню!

— Им бы, лентяям, семечки лузгать да с девками балясы точить! — сказал Кашкин с отвращением. — Работа срочная, военная! Господин Суэцугу торопит, а они тянут… как мёртвого кота за хвост! — Неожиданно он спросил шёпотом: — А ещё что говорил твой напарник?

— Да я не слушал! — простодушно ответил Виталий!

— А ты послушай, — ещё тише произнёс Кашкин, опасливо оглядевшись. — Потом мне скажешь. А?

— Да… неловко как-то! — поёжился Виталий.

— А я тебе в ведомости выработку подыму… А?

Виталий искоса посмотрел на Кашкина. Напускная его простоватость обманула мастера; лицо Кашкина изобразило жадное любопытство и ожидание. «Ну, подлюга!» — подумал Бонивур.

— Подумать надо, — сказал он медленно, словно расценивая, стоит ли овчинка выделки. — Выработку-то поднимать не след бы, заметно будет…

— Ну-ну, подумай! — скороговоркой выдохнул Кашкин, видимо, обрадованный тем, что новичок оказался податливым. — А что касаемо денег, можно и чистоганом… А?

«Так! Значит, ты мастер на все руки», — ответил про себя Виталий. Кашкин опять заглянул ему в глаза.

— Так ты слушай, что говорить будут… А я к тебе завтра опять подойду. А?

— Можно и завтра! — ответил Виталий.

Кашкин исчез так же незаметно, как и появился. Виталий нагнулся и под вагоном последил, как удалялся мастер. Потом тихонько стукнул по корпусу, давно приметив, что к пробою заклёпки прижато ухо напарника.

— Эй, друг! — крикнул он негромко.

Насупленный напарник показался над бортом. Виталий спросил его:

— Слыхал?

— Ну?!

Виталий пожал плечами.

— Не понимаю, чего вы его терпите? Расскажи ребятам. Убрать этого гада нужно.

Парень вдруг расплылся в широчайшей улыбке, которая осветила его замызганное лицо. Чёрной рукой он взъерошил свои русые волосы, выбившиеся из-под кепки, и сказал:

— А я думал, ты…

Виталий усмехнулся:

— Индюк тоже думал.

Соколов заметил:

— Мы давно за этой шкурой следили. Улик не было. Что-то он с тобой больно быстро вкапался.

— Ну, видит молодого, «неиспорченного» рабочего! — расхохотался Виталий. — Знаешь, и на старуху бывает проруха!

Напарник натянул кепку на глаза.

— Ладно!

Незадолго до конца работы он попросил Виталия поработать одного, сам же ушёл. Виталий заметил, как он разговаривал с мастерами.

Поздним вечером Виталий и Пужняк возвращались из депо домой.

Огромная, неправдоподобно оранжевая, будто нарисованная луна тяжело выкатывалась из-за силуэтов зданий, словно нехотя подымаясь вверх. Густые тени лежали между вагонами. Они скрадывали очертания составов, путей, делая их неузнаваемыми.

Молодые люди шли медленно. Вечерняя прохлада после деповской копоти и духоты была приятной.

Невдалеке запыхтел паровоз. Потом он сконтрпарил[8] . Раздался лязг буферов, перестук колёс на стыках рельсов. Вдруг пронзительный крик пронёсся над путями. Затем все стихло.

— Никак кого-то зарезало! — встревоженно ахнул Алёша.

Он бросился по направлению крика. Длинные чёрные тени мгновенно поглотили его фигуру. Со всех ног Виталий полетел за Пужняком.

На третьем пути, у маневрового состава, озарённая багровыми вспышками факела, бросавшего кровавые блики на рельсы, сгрудилась небольшая толпа. Сдержанные возгласы, сумрачная неподвижность людей, глядевших на что-то под колёсами товарного вагона, заставили Алёшу и Виталия броситься туда.

— Что случилось? — спросил Пужняк тревожно.

— Кашкин под поезд угодил! Шёл-шёл, поскользнулся — и каюк! — ответил ему незнакомый голос.

На следующий день обнаружилось, что Кашкин был не совсем простым мастером. Обычно в несчастных случаях дело ограничивалось составлением протокола. Тут же наехала целая комиссия: железнодорожное начальство, прокурор, какие-то военные, наконец, японский офицер. Комиссия заседала в проходной будке броневого цеха. Рабочих, оказавшихся вблизи места происшествия, вызывали поодиночке, расспрашивая об обстоятельствах смерти Кашкина. Виталий забеспокоился: ему вовсе не хотелось лишний раз сталкиваться с каким-либо начальством. Он, нахмурясь, ожидал вызова:

Антоний Иванович подошёл к Бонивуру.

— Чего зажурился? — спросил он Виталия.

— Юноша повёл плечом.

— Не люблю по начальству таскаться, Антоний Иванович! — ответил он. — Не с руки мне с ними толковать!