— Кто велел-то? — тоже шёпотом спросил Кузнецов, оглядываясь по сторонам.

— Некий человек нездешний, издалека, — уклончиво сказал Чувалков.

— Русский?

— Перед богом все равны! — уклонился от ответа Чувалков.

Кузнецов понимающе кивнул головой.

— Ну, пора идти! — сказал он.

— Пока! — ответил Чувалков и добавил: — Ты ко мне часто-то не заходи. Коли что надо будет, я тебя сам найду. Богово дело втайне делать надо. Пусть правая рука не знает, что творит левая, сказано. Понял?

Кузнецов хотел сказать, что ни о каком боговом деле ничего не знает, но Чувалков проводил его и закрыл дверь.

Придя домой, Кузнецов захлопнул дверь и навесил крючок.

В раздумье он стал ходить большими шагами по комнате, непрестанно поглаживая свои рыжеватые усы. Чем больше он ходил, тем сильнее волновался, вспоминая беседу у Чувалкова. Зря говорить Чувалков не стал бы.

…Стало смеркаться. Кузнецов, как был в сапогах, лёг на кровать. Немигающим взглядом следил он за стрелкой часов-ходиков, однообразно тикавших в тишине над этажеркой с книгами, покрытыми пылью, пакетами, бумажками и коробками вперемежку с заржавленными ветеринарными инструментами.

В дверь постучали.

— Эй, Кузнецов! Дома? Спишь, что ли?..

Подавив вздох, Кузнецов намеренно громко зевнул, встал с кровати и, шаркая ногами, подошёл к двери. Он долго шарил по ней руками, словно не находя крючка, и бормотал вполголоса:

— Сейчас, сейчас… Эка… Сейчас… Одну минутку…

Пришедший сказал:

— Засвети-ка огонь! Дело есть.

Кузнецов зажёг лампу. Её свет озарил позднего гостя.

— Вот что, Иван Петрович, — заговорил Топорков. — Как с теми лошадьми, которые у тебя на излечении находятся?

— А что им сделается, лечатся, — ответил фельдшер.

— А ну, пойдём посмотрим, которых можно забрать… У нас сейчас каждая лошадь на счёту.

Фельдшер с готовностью надел шляпу и пошёл вперёд.

— Выступаете? — спросил он. — Далеко?

— Нет, недалеко…

В карантине, где стояли партизанские кони, было душно и темно. Тишину нарушало лишь тяжёлое сопение больных лошадей да хруст травы, которую они жевали.

Командир заметил:

— Чего же ты без света коней держишь? Покалечатся в темноте.

— Никак не покалечатся. Научно доказано, что темнота действует на животных успокаивающе, — сказал Кузнецов.

Он чиркнул спичкой, зажёг лампу. Кони повернули головы на свет. Командир по-хозяйски потрепал одного по шее.

У нескольких лошадей на холках зияли раны. Нечего было и думать о том, чтобы их использовать. Командир досадливо поморщился.

— Чего-то долго не заживает у них. Чем ты их лечишь?

— Слезами лечу-с… — неожиданно зло проговорил Кузнецов. — Йоду нет. Марганца нет. Аргентум нет… Поверьте, сердце кровью обливается, а лечить нечем. Вот слезами и лечу. Только карболка ещё есть… Выйдет — не знаю, что дальше делать буду…

Осмотр продолжался. У одного коня на ноге вздулся огромный нарыв. Левая задняя нога распухла. Кожа на ней растянулась и потрескалась. Сухой жар палил ногу. Когда люди стали её рассматривать, конь запрядал ушами, начал часто вздрагивать, прижался в угол стойла и косился оттуда налитыми кровью глазами. Топорков резко сказал:

— Чего же ты не разрежешь нарыв?

Фельдшер широко развёл руками.

— Наука не рекомендует производить вскрытие абсцесса прежде его полного созревания.

Командир посмотрел на него.

— Наука, наука!.. Созреет, так его и резать незачем, сам прорвётся. А я бы, знаешь, с мужицкой практикой, без науки, три дня тому назад выпустил бы ему гной из нарыва, а сегодня он мог бы в строй пойти! — сказал он.

Остальные лошади были здоровы, но раскованы. Командир задумался. Потом осмотрел копыта, привычной рукой поднимая к свету ноги лошадей.

— Что с этими?

— А усталость роговой оболочки была-с… Трещины на копытах… Я распорядился расковать их.

— Не вижу никаких трещин. По-моему, они годны в строй. Нам сейчас каждая лошадь дорога… Пришлю коваля, пусть заберёт их и подкуёт… А впрочем, для ускорения… — Командир отвязал раскованных лошадей, взял под уздцы четырех и отправился к кузнецу.

Через двадцать минут у станка закопошился старик Жилин. Коней одного за другим вводили в станок. Кони брыкались, но коваль ловко привязывал их к колену станка, и они утихали. Командир помогал ему. Коваль покрикивал:

— Н-но!.. Стоять! Тихо!..

Лошади всхрапывали, косились на весёлого коваля, а он похлопывал их по крупу и по животу горячей ладонью, загонял шипы, подколачивал их, счищал терпугом заусеницы, подмигивал командиру.

— Эка бог помощничка послал… Ты, однако, знаткой человек. Поступай ко мне подмастерьем, а? Не хочешь? Твоё дело… Ты чего раньше-то делал? Коваликом был?

— Нет, коваликом не приходилось быть. Я шахтёр, сучанский.

— А пошто ты здесь-то оказался?

— Значит, так надо! А к коням-то в походах, в сопках привык… Наука нехитрая.

Подошли партизаны и увели коней. Командир сказал Кузнецову, который молча наблюдал за ковкой и не принимал участия в разговоре:

— Ну, пока!

Топорков пошёл к штабу. Село уже погрузилось в темноту, но на улицах его было заметно движение. Квартировавшие у крестьян партизаны выводили коней, седлали их и в поводу вели к школе.

Вся площадь перед штабом заполнилась конными. В сумраке слышалось звяканье уздечек, стремян, фырканье лошадей, тихие окрики всадников. Кони волновались, обнюхивали друг друга, часто двигали ушами, лягались.

Прищурившись, Топорков вглядывался в темноту. Подозвал к себе Виталия.

— Пойдём, Виталя, пора, — сказал командир.

Он взошёл на высокое крыльцо школы. Бонивур последовал за ним.

— Товарищи! — произнёс Топорков, и площадь затихла. — Мы выступаем на Ивановку. Первый раз мы будем действовать не в одиночку, а в составе сводной части партизан Никольского района. Командование доверило нам задачу — прорвать фланг белых. Мы должны эту задачу выполнить. Ясно, товарищи?

— Ясно! — раздалось несколько голосов из толпы. — Насыплем белякам доверху…

Топорков отступил в сторонку, уступая место Виталию.

— Ну, скажи несколько слов! — тихо произнёс он.

Виталий глубоко вздохнул. Он оглядел площадь. В полумраке неясно виднелись люди. Они стояли не шелохнувшись. Виталий угадывал в этой неподвижности волнение партизан, которое ощущал и сам он и Топорков, волнение от сознания того, что решающие дни наступили, что начинается то главное, из-за чего люди бросили дома, жён, детей.

Звонким голосом, от которого будто посветлело на площади, Виталий сказал:

— Товарищи партизаны! Пришёл наш час! Теперь мы за все рассчитаемся с японцами и белогвардейцами. За Лазо, за пытки, за муки, за слезы, за голод, за бесправие, за унижение, за Ивановку и Тамбовку, за Николаевск и Даурию, за Онон и Зею, за кровь и пот наши во имя будущего! И за наших отцов и братьев! За все!.. Последние версты нашей земли, последние окраины нашей Республики освобождаем мы от капиталистических гадов. Помните об этом, товарищи! И помните о том, что в этот час Ленин из Москвы глядит на приморских партизан! Настало время, товарищи, для последнего расчёта с белыми; никто больше не поможет им — ни японцы, ни американцы! Может быть, первыми принесём мы во Владивосток наше красное знамя. Может, многих недосчитаемся в конце этого пути. Товарищи! Сергей Лазо говорил: «Как для обильного урожая требуется влага, так для победы пролетарской революции требуется кровь революционеров. И мы всегда готовы пролить эту кровь!» Не о себе, а о будущем нашем будем думать, идя в бой, — и мы победим! Кто живёт для народа, тот живёт вечно! Да здравствует товарищ Ленин и партия большевиков!

Топорков скомандовал:

— По коням! Левым плечом марш-ма-а-арш!

Улицы загудели от дробного топота. Тоненько задребезжали стекла в окнах крестьянских домов. Ряд за рядом покидали партизаны село. Головные скоро слились с ночной тьмой. Колонна медленно вытягивалась на шлях и исчезала из виду. Время от времени доносилось цоканье копыт по придорожным камням да звяканье снаряжения. Потом все стихло.

Алёша подвёл Топоркову коня. Командир сошёл с крыльца и сказал Бонивуру:

— Жалко, что ты остаёшься! Вместе бы способнее. Привык я к тебе!

— Ну, ты знаешь, что не своей охотой остаюсь, Афанасий Иванович! — сказал Виталий.

— Об этом довольно! — сказал командир. — Дядя Коля знает, что делает. У тебя задание, сам понимаешь, какой важности. Ну, пока! Связным будет Пужняк. — Он дружески обнял юношу, поцеловался с ним трижды и сказал: — Может, не увидимся!.. Ну, давай руку. Боевой распорядок помнишь? Куда раненых… куда штабное имущество…

— Помню…

— Ну, всего… Да, кстати, поглядывай за фельдшером. Черт его знает, не понравился он мне сегодня. Больно глаза нехорошие, все куда-то в сторону зыркает.

— Ты за Пужняком гляди! — заметил Виталий. — Чтобы не лез, куда не след. Ему сегодня будет работа.

— Не маленький, чего учить! — отозвался Алёша.

— Ну, ладно! Давай, Алёха!

Командир одним движением вскочил в седло. Пужняк тоже сел на коня, и партизаны поскакали вслед за колонной, подняв облако пыли.

…Вьётся по дороге пыль, поднятая копытами коней. Свист ветра в ушах, да толчки крови в сердце, да цокот копыт по убитой дороге, да звяканье уздечек. Нахлёстывают партизаны коней…

Скачут звезды, в вышине мерцая. Придорожные кусты безмолвными тенями возникают впереди и уносятся прочь, исчезая во тьме…

Партизанские отряды уничтожали телеграфную и телефонную связь. Валили столбы, зацепив железной «кошкой» за изоляторы и подпилив основание. Рвали их динамитными шашками. Накидывали металлические крючки на провода.

Ни одно донесение о движении партизан не достигало Владивостока. Грозными признаками того, что случилось в тылу Дитерихса, явились эти перерывы связи, непонятные, неожиданные, точно вдоль всей трассы бушевала гроза.

Беспомощно стояли диспетчеры у селекторов, бессильные понять происходящее. Офицеры связи крутили лихорадочно ручки полевых телефонов, тщетно пытаясь вызвать соседей.

Первой отказала Евгеньевка. Она вышла из линии посредине разговора наштаверха с комендантом Спасска-Дальнего. Наштаверха интересовало: что предпринимает начальник спасского гарнизона против возможного сосредоточения партизанских сил вблизи города? Комендант сказал, что он не думает, что…

Сквозь треск электрических разрядов наштаверху почудилось, что кто-то сказал, врываясь в разговор: «Ну и не думай, кобыла долгая!»

— Что? Что такое? — переспросил наштаверх.

Ответом ему был неясный шорох и затем полное молчание.

Наштаверх подул в трубку. Трубка безмолвствовала. Полковник передал её помощнику, прося немедленно дозвониться до Спасска. Через минуту со станции доложили:

— Связи со Спасском нет!

Четыре часа молчал Спасск. Потом связь возобновилась на час, чтобы прерваться опять на полдня.

Из Никольска не могли дозвониться до Голенков. Потом исчезла связь Гродекова с Хорватовом. Затем точно в преисподнюю провалилось Раздольное. Едва была восстановлена связь с Раздольным, кто-то выключил надолго Уссури, потом Свиягино…

Наштаверх поручил все телефонные переговоры своему помощнику. Но по мере докладов о перерывах связи, которые следовали один за другим, наштаверх все более хмурился. Ставя значки на карте, он угрюмо соображал: это не случайность, не следствие атмосферных явлений. Он доложил Дитерихсу, что большевики стягивают свои силы к железнодорожным узлам, видимо готовя удар.

Дитерихс прищурился, постучал мертвенно-белыми костяшками пальцев по зеленому сукну стола.

— Паника! Кто это сообщает? Подвергните от моего имени домашнему аресту на неделю, чтобы не выдумывал!..

Наштаверх сказал, что это его личное мнение. Дитерихс не отозвался. Не скрывая иронии, наштаверх спросил:

— Прикажете идти под арест?

— Не надо! — сухо ответил Дитерихс.

Только сейчас он обратил внимание на карту, испещрённую пометками наштаверха. Какая-то тень прошла по его лицу. Смешанное выражение испуга, ярости и неприязни к наштаверху промелькнуло во взоре Дитерихса. Он выпрямился.

— Я всегда говорил, что лучшая связь — фельдегерская!

Наштаверх хотел сказать, что дело теперь уже не в качестве связи, но устало понурился и смолчал.

В этот день Дитерихс отправился на Пушкинскую улицу, к командующему японскими экспедиционными силами.

Отсалютовав винтовками, часовые у ворот снова застыли. Дубовая, с большими медными кнопками дверь, ведущая в вестибюль, распахнулась перед воеводой. Любезный офицер в чине капитана провёл Дитерихса в бельэтаж, попросил сесть, предложив полюбоваться лакированными японскими альбомами, огромные крышки которых вызвали у Дитерихса неприятное сравнение с надгробными плитами.

Дитерихс сказал:

— Доложите его высокопревосходительству, что я по срочному делу, не терпящему отлагательства!

Офицер с поклоном исчез. Дитерихс долго сидел в низком кресле, напротив которого висел портрет императора Иосихито.

Азиатски-непроницаемое лицо императора не выражало ничего. Миндалевидные глаза его, погашенные прищуренными толстыми веками, казались сделанными из тусклого тёмного камня. Изящные, с тонкими, видимо, очень подвижными пальцами, руки его были картинно откинуты в стороны.

Неслышно вошедший слуга поставил перед воеводой вино, чай, сигары. Один бокал, одну чашку…

— А генерал? — резко спросил Дитерихс и, насупившись, посмотрел на слугу.

Подобострастно склонившись перед генералом, слуга ответил:

— Я… росскэ вакаримасен!

И исчез столь незаметно, что Дитерихс не мог ничего больше сказать. Ни к вину, ни к чаю он не притронулся. Томительно долго ждал. У него не было часов. Но в соседней комнате тикали настенные. Каждые четверть часа там названивал тоненький, какой-то трепетный колокольчик.

Текли минуты. Непроницаемым взором глядел на генерала император. Мёртвая тишина царила в доме. Любезный офицер не появлялся. Казалось, резиденция вымерла. Лишь чуть заметно колыхалась одна из портьер, скрывавших вход в соседнюю комнату. Дитерихс боялся сквозняков и недовольно оглянулся на окна: не открыты ли? Однако все окна были плотно закрыты, несмотря на жаркий день.

Через час бесплодного ожидания Дитерихсу ненавистно стало лицезрение портрета императора-бога, за бесстрастностью которого Дитерихс увидел презрение к людям, жестокость и недоступность человеческим чувствам. Комната по-прежнему была пуста. Кровь бросилась в голову Дитерихсу. Он буркнул:

— Черт знает что такое!

Резко встал и направился к колыхающейся драпировке, чтобы позвать кого-нибудь. Тотчас же из-за неё появился любезный офицер. Видимо, он очень спешил навстречу генералу, так как даже несколько запыхался.

— Господин генерал уже уходит?

— Но, позвольте, я уже час жду его высокопревосходительство, — вспылил Дитерихс. — Могу я узнать, что произошло?

Склонившись в низком поклоне, офицер ответил тоном величайшего сожаления:

— Господин генерал болен! Очень, очень болен! О, совершенно болен! Превосходно болен! Он очень сожалеет, что лишился высокого удовольствия видеть вас, господин генерал… Он поручил мне быть вашим собеседником, чтобы вы не соскучились. Вместо хозяина. А?

Дитерихс озадаченно посмотрел на любезного офицера.

— Позвольте, милейший, отчего же вы не сказали этого сразу?

Любезный офицер замигал. Он напряжённо сморщился, точно Дитерихс задал ему вопрос необычайной трудности. Затем вежливо сказал, извиняясь за свою непонятливость:

— Не понимаю… Я очень плохо говорю по-росскэ.

Дитерихс, громко стуча каблуками, направился к выходу.

— Передайте его высокопревосходительству, что я желаю ему быстро поправиться!

Любезный офицер втянул через зубы воздух.

— Благодарю, господин генерал! Мозет быть, он скоро выздоро-вит! Мозет быть…

Дубовая дверь точно сама распахнулась перед Дитерихсом.

Часовые у ворот отсалютовали воеводе.

Дитерихс не смотрел на них.