Глава пятнадцатая

СТАРЫЕ И НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Утром, выйдя из шалаша, Виталий наткнулся на незнакомого парня. Тот окликнул Виталия:

— Слышь-ка, друг, где тут комиссар?

— А что? — спросил Виталий. — На что он тебе?

— Да я из Раздольного. Пришёл партизанить. Но, говорят, наперёд надо к нему для беседы. А об чем беседовать? — недоуменно спросил парень сам себя. — Винтовку дал, патронов насыпал, сколь не жалко, да и партизань, коли охота есть. Я так думаю… Ты здешний?

— Здешний.

— Какой он?

— А что?

— Да, говорят, сопля зелёная, малый… Поди, будет ваньку ломать. Шибко начальство…

Виталий неприметно усмехнулся:

— Зачем же он ваньку-то ломать станет?

— А все они, патлатые, такие… Не люблю я их. Как зачнут за мировую революцию агитировать. А сами в хозяйстве ни уха, ни рыла, одно слово…

Виталий простодушно спросил:

— Чего же ты в отряд идёшь, под комиссара?

Парень, понизив голос, тоном заговорщика сказал:

— Дело у меня одно есть! — Он расплылся в улыбке, сделал движение, словно подкручивая усы. Он принял вид ухарский и вместе с тем смущённый. — Меня, вишь, одна ваша завербовала… Ниной звать. Знаешь? Вот, паря, зацепила-а, я тебе скажу… У-ух! Малина, а не девка!..

— Значит, ты сюда пришёл малину рвать? — сказал Виталий. — Смотри, корешок, руки наколешь…

Виталия больно задело упоминание парня о Нине. Он был неприятно поражён и замечанием парня «малина, а не девка» и тем, что парень пришёл в отряд из-за девушки. Он отвернулся от новичка и пошёл дальше. Озадаченный парень крикнул:

— Слышь-ка, где комиссар-то помещается?

Виталий указал шалаш.

Панцырня, связной, спал около шалаша Колодяжного. Виталий растолкал его и вручил письмо для дяди Коли. Потом возвратился к себе. У шалаша он застал не только того парня, который остановил его давеча, но и ещё троих пришедших в отряд: пожилого, заросшего волосами бородача со спокойным взглядом из-под нависших клочковатых бровей и двух юношей лет по восемнадцати — двадцати.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Виталий, подходя. — Вы ко мне?

Все трое поднялись, сняв шапки. Парень, завербованный Ниной, схоронился за остальными. На лице его изобразились досада и смущение.

— Что скажешь, отец? — обратился Виталий к старику. — С чем пришёл?

— Здешние мы, — сказал бородач. — В отряд пришли. Хочем партизанить. Я и сынка мой! — Он неторопливым движением указал на младшего из юношей. — Жилины мы!

Он кивнул сыну. Тот стал рядом. Крепкие, широкие в плечах, загорелые, словно литые, они походили друг на друга, несмотря на разницу в летах. Виталий невольно залюбовался ими. Молодой Жилин, застеснявшись, потупился. Старик продолжал:

— Опять беляки амбары почистили. Мобилизация, говорят! Ну, сколько можно? Раз взяли, два взяли… Не сеют, не жнут… Поналезли, как саранча. А хлебушко-то горбом даётся. Опять же сына не сегодня-завтра заберут.

А что ему у беляков делать? Вот и пришли.

Бонивур испытующе посмотрел на Жилиных:

— Значит, сына от набора хоронишь, отец? А мы ведь тоже скоро в драку пойдём. Спокойной жизни и тут не найдёшь.

Сын метнул на старика быстрый взгляд и ломающимся баском проговорил:

— А мы не против драки.

— Было бы за что драться! — закончил отец. Он помолчал и с достоинством добавил: — Мы — русские. Не с руки нам под чужими-то ходить! — Лёгкая улыбка пробилась у него через усы. Он неожиданно подмигнул: — Охота без Миколашки, без колчаков пожить. Может, и проживём краше, чем при них!

Он сказал это так, что Бонивуру стало ясно: в отряд шёл человек, давно все решивший для себя и готовый, если нужно, за правду сложить свою голову. «Силён старик!» — подумал Виталий.

— Не коммунист?

— Нет, не партейный… А сердцем мы к этому расположенные!

Виталий пожал Жилиным руки и направил их к Топоркову. Затем он повернулся ко второму парню. Тот вытянулся.

— Хочу за советскую власть партизанить, — сказал он звонким голосом. — Забрали меня в колчаки. Отправили на фронт… Только за что мне там воевать? Вот сюда и пришёл. Фамилия моя Олесько.

Бонивур посмотрел в открытое, простое лицо Олесько с голубыми глазами навыкат, с веснушками, усыпавшими вздёрнутый нос.

— С японцами или с белыми счёты есть? — спросил он, не ожидая ответа: слишком молод был парень.

Мимолётная тень пробежала по лицу Олесько. Раскрытые губы его вдруг сжались.

— Да, надо, поди, с белыми-то кончать! — сказал он по-хозяйски, так, как сказал бы глядя на луга: «Сено-то пора косить, дошло уже!»

— Сам догадался насчёт отряда?

Олесько замялся.

— Не-ет, я бы в лес ушёл скрываться. А в Манзовке к эшелону одна ваша пристала. Ниной звать… Она и надоумила до отряда податься. Сам-то не дотумкал бы! — чистосердечно сказал Олесько. Он улыбнулся во весь рот и опять стал прежним немудрящим пареньком.

— Ладно! — сказал Виталий.

Виталий обратился к последнему:

— Фамилия?

— Чекерда, Николай.

— Ну, что же тебе сказать, Чекерда? — протянул Бонивур. — Зачем ты в отряд пришёл, я уже слышал — малину рвать. Ну, отряд не малинник. Пожалуй, делать тебе тут и нечего. В партизаны идут, видел, кто? С чистым сердцем, за общее дело жизнь отдать готовые. А ты? За юбкой приволокся. Сам понимаешь, говорить нам не о чем.

Чекерда побагровел. Даже белки его глаз налились кровью. Если в отряд он и верно пришёл из-за Нины, уступая желанию увидеть девушку, то в этот момент в нем заговорило совсем другое чувство. Он с трудом перевёл стеснившееся дыхание, поднял взор на Бонивура и не узнал его. Виталий нахмурился; глубокая морщина над переносьем придала его лицу суровость, юношеская неопределённость очертании его лица исчезла, сменившись выражением сосредоточенной решимости, твёрдости и силы, свойственных зрелому человеку. И Чекерда понял, что думает о нем комиссар. Парень почувствовал, что не за себя обиделся Бонивур. Стыд проснулся в Чекерде, возбудив в нем желание оправдаться, как-то загладить свой промах… Что скажут парни-односельчане, которым, перед уходом из Роздольного, он, куражась, сообщил о своём намерении вступить в отряд? Что подумает о нем Нина?.. Но теперь дело было уже не в ней. Парень не мог ещё понять, что изменилось в нем после слов Бонивура, но всем существом своим ощущал, что теперь идёт речь о несравненно большем, чем то, что привело его сюда. Не умея ещё осмыслить всего, он, с трудом подбирая слова, сказал:

— Мне назад идти неможно!

Виталий негромко отозвался:

— Думаешь, мы собрались сюда гулянки гулять? Ошибаешься. За свободу, за революцию драться! За убитых да замученных интервентами мстить! А у тебя что? Какая обида? Чья кровь?

Чекерда неуклюже развёл руками, будто ловя что-то видимое ему одному. Тоном величайшей убеждённости он повторил:

— Мне назад идти нельзя. Никак… понимаешь ты, нельзя!

— Боишься Нину не увидеть? — спросил Виталий, в котором новая волна раздражения всколыхнулась от упоминания знакомого имени.

Чекерда отрицательно замотал головой.

— Нет, ты постой… — с досадой сказал он. — Нина что? Она, конечно, это правда… Только ты её оставь! Ни при чем она теперь, коли такое дело выходит… Что я, паря, отцу скажу? Ребятам на глаза как покажусь? Это ты подумал?.. Нет, этого никак нельзя! — Чекерда произнёс последние слова таким тоном, чтобы и Виталий понял, что домой, в село, Чекерде уходить нельзя. — Никак нельзя!

После некоторого молчания он добавил:

— А что до беды да крови, так это ещё не вопрос… Мне, может, чужая беда своей горше!

Заметив, что при этих словах Бонивур заинтересованно поглядел на него, Чекерда сказал:

— Не веришь? Ну, не верь… А я хуже других не буду. У меня своя совесть тоже имеется.

Затаив дыхание, он ожидал ответа. Ему казалось, что он произнёс самые нужные, самые важные слова, что ему не откажут теперь, однако сердце его сжалось.

Виталий спросил, делая ударение на каждом слове:

— Помнить будешь то, что сейчас говорил?

— Не беспамятный.

И Чекерда негромко вздохнул, поняв, что уходить из отряда не придётся.

Что у Чекерды «своя совесть имеется», это он доказал самым неожиданным образом через несколько дней.

Приучая к партизанскому обиходу, новичков назначали в караулы в пару со старыми бойцами, чтобы они учились нести службу. Чекерда пошёл на дальний пост с Панцырней. Панцырня ехал впереди, не удостаивая вниманием новичка, который отстал от него на полкорпуса. Панцырня был увешан оружием и выглядел ходячим арсеналом. Чекерде на первое время выдали обрез, от которого отказывались все, — с покарябанной ложей, с самодельными оковками. Винтовка эта выглядела так, что Чекерда только вздохнул, поглядывая на своё оружие. Но он и этому уродцу был рад, как знаку доверия, на которое не рассчитывал после разговора с Виталием у шалаша в день прихода в отряд. На лошади он сидел хорошо, свободно, крепко. Виталий проводил его взглядом. Топорков, знавший со слов Виталия, что произошло у шалаша, кивнул головой на Чекерду:

— Будет партизан на все пять! Уж коли стыд сумел перебороть, теперь о хиханьках да хаханьках и думать забудет… Да я и то думаю, что парень тогда о Нине сболтнул так просто, для форсу. Шёл, поди, с хорошими думками, а как увидел себе ровню, так и давай выламываться: вот, мол, я какой ндравный, мне все нипочём — девка приглянулась, так я везде её найду, хоть жизни решиться придётся! Когда в деревне про парня говорят: «Отчаянный, ему все нипочём», так это ему маслом по сердцу!..

Через час, стелясь по земле, намётом, Чекерда скакал в отряд. Бросив поводья на холку коню, он вошёл в шалаш Виталия.

— Что случилось? — поднял на него взгляд Бонивур.

Чекерда перевёл дыхание.

— Мериканца мы с Панцырней поймали.

— Какого американца?

— Да вот уж так получилось… Мы-то коней спрятали, сами в траве схоронились, тама травы богатые. Ну, лежим, говорим о том, о сём. Панцырня поучает меня, как и что… С полчаса, однако, лежали, сон морить стал. Встали, промялись… Тут, слышим, тарахтит что-то. Не телега, не машина, а с газом…

— Мотоцикл!

— Не знаю, как звать… Едет кто-то. Сначала по дороге ехал, потом свернул. Остановился, в трубку округ посмотрел — и давай дальше фуговать. Красные камни знаешь, там у выгона? Возле них постоял, поковырялся. К глазам какую-то коробочку наставил. Потом дальше… Ну, мы смотрим: одет чудно, не по-нашему, на пинжаке кругом карманы, штаны с пузырями, на ногах кожа с ремнями. Панцырня говорит: «Белый». Я ему: погонов, мол, нету… А он говорит: «Много ты понимаешь! Я, говорит, его спешу сейчас!» А я не согласный с ним: «Наше дело — глядеть, а самим не показываться!». Пашка-то осерчал на меня, кричит: «Это кто тут голос поднимает?» Этот-то, что ехал, у карьера остановился, откуда бабы белую глину берут, опять поковырял, отколупнул кусочек, в карман сунул. Я Пашке говорю: «Не тронь, пущай мимо едет!» А с ним разве сговоришься, когда ему не по нраву?.. Поднялся он, винтовку наперевес взял — и туда. «Я, говорит, сейчас ему галифе испорчу!» Тот к Панцырне, чего-то говорит, руку тянет и винтовки не боится. Я сколько времени глядел, думаю, может, подмогнуть Пашке придётся, мало ли что! Но, слышу, Пашка орёт: «Колька, давай сюды! Мериканец это, поди закури!» Сели у камней, разговаривают…

— Что же и ты не вышел? — спросил Бонивур.

Чекерда сказал:

— Да я так думал, что нам не след показывать, что тут кто-то есть. Пущай мериканец-то думает, что Пашка один такой дурной, с винтом по дороге шляется… На отряд бы не навести.

Сообщение Чекерды взволновало Бонивура. Он кликнул коня и поскакал с Чекердой на пост.

У серых валунов, что устилали небольшой распадок за леском, Виталий и Чекерда увидели две фигуры. Мотоциклист стоял около валуна. Панцырня сидел на камне и, что-то говоря, разводил и размахивал руками.

— Ишь, растабаривает! — повёл на него глазами Чекерда.

Незнакомец с сигаретой во рту нацелился на партизана объективом фотоаппарата. Панцырня приосанился, положив руку на кинжал. Мотоциклист щёлкнул спуском, осклабился, подошёл к парню и дружески хлопнул своей широкой ладонью по плечу. Потом он уселся на камень напротив Панцырни и стал внимательно слушать его, изредка поощряя кивками головы… Подхватив под уздцы коня Панцырни, Виталий и Чекерда выехали из леска и направились к валунам. До всадников донеслось:

— А что, паря, я тебе скажу, этих самых японцев я столько положил… Я, знаешь, разойдуся, так мне под руку не попадайся.

Незнакомец увидел приближающихся всадников. Он выпрямился, сделал рукой широкий приветственный жест и подался навстречу. Панцырня через плечо повёл глазом: на кого это воззрился его собеседник? Увидел Чекерду и крикнул, поворачиваясь тяжело:

— Ты чо, паря, пропал тама ли, чо ли? Иди сюда, слазь с коня-то!

Тут Панцырня увидел Виталия, голос его прервался, он торопливо вскочил и, сообразив, что Бонивур, пожалуй, посмотрит на его поведение по-своему, браво вытянулся и, поднеся к голове руку с нагайкой, отрапортовал, будто только и дожидался своих:

— Так что задержали мы тута вот этого, — он протянул руку в сторону мотоциклиста.

— Вижу! — хмуро отозвался Виталий.

Поняв по замешательству Панцырни, что один из приехавших не простой партизан, американец быстрым оценивающим взглядом окинул Чекерду и Виталия и закивал Виталию головой, как старому знакомому.

— Хелло, командир!

— Я не командир! — сказал Виталий.

Американец усмехнулся:

— Озабоченное лицо, ясный взгляд, повелительные движения… Я был бы плохим журналистом, если бы не был физиономистом, если бы не сумел с первого взгляда определить профессию и общественное положение человека, — говорил незнакомец по-русски. — Рад вас видеть!.. Рад познакомиться с отважными партизанами! Замечательное впечатление! Один рассказ об этой встрече сделает мне состояние в Штатах…

Американец дружеским жестом предложил Виталию и партизанам сигареты. Виталий не сделал ни одного движения для того, чтобы воспользоваться любезностью американца. Чекерда демонстративно заложил руки за спину. Панцырня неловко дёрнулся, хотел взять сигаретку, но, поняв по выражению лица Виталия, что этого не следует делать, принялся почёсывать нос. Американец прищурил глаза.

— Мистер Панцырня хороший рассказчик и доблестный солдат. Он очень живописно рассказывает. И если мои новеллы будут иметь успех, половина его будет принадлежать мистеру Панцырне… Нам, американцам, очень близки и понятны ваши действия — встать во весь рост, плюнуть в лицо врагу… Мы тоже вели в своё время гражданскую войну.

Виталий смолчал, давая американцу высказаться. Чекерда простодушно удивился, сказав вполголоса:

— Ишь ты, как по-нашему чешет! И где только навострился?

Виталий искоса поглядел на Панцырню: «Что он успел наболтать?» Панцырня, совершенно покорённый похвалой американца, таращил на журналиста глаза; не находя слов, он восхищённо причмокнул и только покручивал головой, словно говоря: «Экий складный!» Виталий был в затруднении. «Что за человек»? — думал он. — Шпион? Просто газетчик? А может, наш… товарищ?». Но нарядный полувоенный костюм незнакомца, его краги, а главное, что-то трудно уловимое в глазах шумного американца, какая-то внимательная, холодноватая цепкость не вязались с этой мыслью.

— Кто вы такой? — спросил Виталий.

— Друг! Бесспорно, друг, командир! — быстро ответил американец. — Паркер! Эзра Паркер. «Нью-Йорк геральд трибюн» — миллион тиража, представительства во всем мире…

Предупреждая дальнейшие вопросы, Паркер так же быстро сказал:

— У вас нет оснований беспокоиться, командир! Я частное лицо. Я связан только с печатью. Честная информация, справедливое освещение всех событий в мире — вот наша задача и моя задача! Интерес к русским делам у нашего читателя велик. Я хотел бы встретиться с деятелями партизанского движения и большевистского подполья! Как видите, я не скрываю своих целей. Вы спросите — зачем мне нужны эти встречи? Я отвечу… Основываясь на источниках информации белой армии, нельзя составить себе более или менее точное представление о большевистских лидерах и о мыслях рядового партизана. А мой читатель хочет знать, что это такое. Близок день, когда вы установите единый порядок во всей стране, я уверен в этом, а тогда наши деловые люди захотят иметь с вами дела.

— С кем дела? — спросил Виталий.

Паркер добродушно рассмеялся.

— О, дела можно иметь хоть с самим чёртом, как у нас говорят, если дьявол пожелает продать свои угли и сковородки… Деловой человек должен уметь видеть далеко вперёд. Он должен быть чувствительнее сейсмографа, который отмечает мельчайшие колебания почвы на расстоянии тысяч миль. Я буду счастлив, если мне удастся содействовать своими новеллами деловому контакту между двумя побережьями Тихого океана. Буду счастлив!

— Ничем не могу помочь вам! — сухо сказал Виталий, в котором словоохотливый газетчик возбудил недоверие.

— Раз уж мне посчастливилось встретиться с вами, командир, — сказал Паркер, — то я прошу вас познакомить меня с деятелями вашего движения. Нам необходимы друзья здесь, как вам необходимы друзья за океаном!

Незаметно было, однако, что поток его фраз произвёл на партизан впечатление. Озадаченный Паркер решил пустить в ход все свои козыри, остаться к которым равнодушными русские, конечно, не могли.

— Через два-три месяца, командир, — энергично сказал Паркер, — вы прогоните японцев и ваших белых. Это бесспорно, как то, что я Эзра Паркер! Вы станете хозяевами на огромном пространстве, я бы сказал — на пустынном пространстве! У вас нет никакого хозяйства, вы разучились хозяйствовать! Вы не умеете строить. Ваши дороги разбиты. Ваши крестьяне и рабочие привыкли митинговать и отвыкли работать. У вас нет машин. У вас нет металла. У вас нет инженеров. У вас нет ничего, ниче-го, командир. Так?

Виталия поразила дерзость Паркера. Если до сих пор он не мог разобраться в Паркере, то теперь все стало ясным. Он спросил:

— Об этом и пишет ваша газета?

— Да, — сказал Паркер, не поняв, почему Виталий задал этот вопрос. Тотчас же он спохватился и добавил, порозовев: — Мы пытаемся заинтересовать деловые круги Штатов возможностью вложения капиталов за океаном.

Чекерда и Панцырня во все глаза глядели на американца, поражённые его пулемётной речью.

— Ну, паря! — шепнул Панцырня.

Виталий замялся, видя, какое действие произвели на партизан слова Паркера. Паркер же, верный своему принципу — бить не переставая в одну точку со всех сторон, не давая опомниться собеседнику, продолжал:

— Под вашими ногами рассыпаны богатства. Вы стоите на железняке. Справа от вас — чудовищное количество цемента, слева — драгоценный каолин, не уступающий китайскому. Тут — руды и угли, там — хлеб и техническое сырьё… Вы понимаете, какую жизнь может вдохнуть во все это американский капитал, американские машины и специалисты, выросшие под сенью статуи Свободы. И представьте, какое счастье — содействовать этому…

Виталий вспылил.

— Ну-ка, остановите ваше красноречие! — сказал он решительно. — Как-нибудь обойдёмся и без вас. Предлагаю немедленно покинуть это место! Да поостерегитесь в следующий раз прогуливаться здесь. Как бы вам не пришлось пожалеть об этом…

Паркер снисходительно покачал головой и любезно улыбнулся.

— У вас горячая голова, командир! Право же, я не сказал ничего, что могло бы обидеть вас. Проводите меня к вашему начальнику. В конце концов, не боитесь же вы журналиста, объективное слово которого вам просто нужно. Мне жаль, что вы не поняли меня.

— Я-то хорошо понял! — ответил Бонивур и сказал, обращаясь к партизанам: — А ну, проводите-ка его отсюда!

Панцырня подошёл к стремени Виталия и вполголоса сказал:

— Да чо ты к нему пристал? Пущай идёт, куды хочет. Парень-то хороший, мирный. Ишь, машины сулит… Может, к дяде Коле его наладить, а?

Виталий рассвирепел. Его вывело из себя то, что от Панцырни заметно несло винным запахом. Когда он успел хлебнуть? Не иначе как этот американец успел напоить парня, чтобы сделать его сговорчивее.

— Обыскать! — крикнул Виталий.

Чекерда спрыгнул с коня. Панцырня укоризненно качнул головой, но тоже взял винтовку на руку. Побагровевший Паркер возмущённо сказал:

— Во всех странах и армиях, командир, журналисты, как и медицинские работники, неприкосновенны. С ними могут не говорить, но их не подвергают насилию.

— Поднимите руки! — сказал Виталий.

Паркер замолк.

Чекерда извлёк из карманов Паркера бумажник, записную книжку и передал Виталию, потом снял фотоаппарат, повернул американца спиной, из брючного кармана вынул плоскую флягу с виски, наполовину осушенную. Глянув на флягу, Панцырня позеленел. К крайнему удивлению своему, Чекерда извлёк из-за пазухи Паркера длинноствольный пистолет, подвешенный через плечо на ремне так, чтобы им можно было воспользоваться мгновенно. Панцырня раскрыл рот.