Глава тринадцатая

ЗЕМСКАЯ РАТЬ

Вербовка в Земскую рать началась.

Трехцветные флаги взвились над всеми правительственными учреждениями. Транспаранты, украшенные трехцветными нашивками и зелёными угольниками, возглашали: «Ты ещё не записался в Земскую рать? Запишись!» Яркие плакаты и листовки покрыли все улицы.

Дитерихс сам придумал все приличествующие лозунги, утвердил знак Рати — зелёный угольник, утвердил форму офицеров Земской рати — зеленые нашивки на кителе и зелёный позумент на брюках, вспомнив, что подобное шитьё было на парадной форме гусар. Ближайшее окружение генерала было вынуждено надеть новую форму. Запись в Земскую рать открыл сам генерал. Под номером один Дитерихс расписался лично. Вслед за ним нехотя записались и все военспецы, которые окружали Дитерихса.

Вербовочные пункты открылись на всех улицах. Огромные трехцветные стяги осеняли столы, за которыми под открытым небом восседали офицеры вербовочных комиссий. Организованы были также и летучие агитационно-вербовочные отряды из жён офицеров — из трех-пяти дам в костюмах сестёр милосердия, с офицером во главе; их трехцветные перевязи через плечо виднелись издалека, что помогало горожанам вовремя перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать не очень приятной беседы на тему о патриотизме. Подобные же группы были брошены на кружечный сбор в пользу Земской рати. Они наводнили город. Эти женщины настигали горожан всюду: в иллюзионах, театрах, магазинах, кафе, ресторанах, ночных кабаре и квартирах, призывая жертвовать на «великое дело».

Гремели оркестры в садах Завойко и Невельского, где расположились главные вербовочные пункты. Гулянья в пользу Земской рати следовали одно за другим. По вечерам разноцветные ракеты озаряли город призрачным светом, фантастические фейерверки с вензелями «ЗР» сжигались на водах залива.

Горожане охотно ходили на гулянья, глазели на фейерверки…

Таня жила в вагоне одна. Днём приходил Алёша, обедал, отдыхал, к вечеру же опять уходил спать к кому-нибудь из железнодорожников.

В задумчивости сидела Таня на лесенке, ведшей в вагон. Мысли её были прикованы к письму Виталия, полученному утром через связного. Виталий писал, что в отряде ему приходится многому учиться — владеть саблей, привыкать к таёжной жизни, время узнавать по звёздам, ориентироваться в лесной чаще; чувствует он себя совсем мальчишкой, который ничего в жизни не видал. Таня улыбнулась при воспоминании об этом месте письма: Виталий искренне признавался, что в тайге он беспомощен. Таня подумала: кто же ему стирает, кто чинит его изодравшееся бельё и одежду? Она сокрушённо качнула головой, и сердце её сжалось. Она стосковалась по Бонивуру. Тёплая, щемящая нежность к черноглазому юноше жила в ней. «Надо будет послать с обратным пару рубашек из Алешкиного белья, а то там, поди, не достанешь», — подумала Таня. В конце письма Виталий приписал несколько строчек ей: «Танюша! Очень скучаю по тебе! Как ты живёшь? Все воюешь, поди, с Алёшей? Ну, воюй! Мы тоже скоро перестанем небо коптить!.. Будь здорова, сестрёнка!»

Таня не умела долго раздумывать. Её симпатия к Виталию была действенной. Переворошив бельё Алёши, она отыскала рубахи, выстирала их, погладила и уселась на лесенке пришивать пуговицы. Работа приближалась к концу, когда внимание Тани привлекло какое-то движение в глубине тупика. Там шагала группа женщин в сестринских наколках, со щитками, на которых было нацеплено что-то пёстрое; женщины шли в сопровождении офицеров.

Красные первореченцы продолжали бастовать. Хотя во Владивостоке и было известно, что агитация за Земскую рать на Первой Речке не может иметь успеха, все же дамы-патронессы поехали и сюда. Они поравнялись с Таней. Остановились. Одна из них обратилась к девушке:

— Гражданка! Жертвуйте на Земскую рать, на великое дело!

Таня машинально вынула рублёвку. Одна из дам стала откалывать жетон. Таня прищурилась. Потом торопливо сказала:

— Одну минуту! Я сейчас. — Она помчалась в вагон, вернулась спустя несколько минут и, высыпая в протянутую руку дамы горсть мелочи японской чеканки, сказала. — Пожалуйста! Только русские-то деньги на это давать негоже. А японские сены — впору!

Дама вспыхнула. Прапорщик, сопровождавший патронесс, вырвал жетон из рук девушки.

— Люди кровь будут проливать за это, а вы издеваетесь! Как вам не стыдно! — срывающимся голосом сказал он.

Одна из дам взяла офицера за локоть.

— Жорж, идёмте отсюда! — Она что-то шёпотом добавила, оглядываясь на Таню.

В Семеновском огрызке дам-патронесс направили к полковнику-артельщику. Тот с вниманием выслушал возмущённый рассказ дам о столкновении на Рабочей улице и сожалительно пожал плечами:

— Да, знаете… На Первой Речке, боюсь, это предприятие не удастся. Здесь понятия иные.

— Надо же быть патриотом, черт возьми! — горячо сказал прапорщик.

Полковник посмотрел на него.

— К сожалению, на Первой Речке понятие патриотизма заключает в себе несколько иные элементы, чем в нашем представлении.

— Вы должны помочь нам, полковник! — обратилась к нему одна из дам.

— Рад служить.

— Как же нам быть? Неужели возвращаться в город с жетонами? Мы надеемся на вас.

Полковник задумчиво посмотрел на даму.

— M-м… Сколько у вас жетонов?

— На щите две сотни и в сумке три сотни.

— Сколько же они стоят?

— Это зависит от воли жертвователя… Всякое даяние благо! — вставила одна из дам.

Полковник, что-то прикинув, сказал:

— Те, что на щите, я, пожалуй, для моей артели возьму… А больше мне не удастся распространить. По полтиннику за жетон, я думаю, каждый заплатит.

— Офицеры-то? По полтиннику? — изумился прапорщик.

Полковник, не глядя на него, ответил:

— Да-с, офицеры… Они уже полтора года грузчиками работают, молодой человек!

В том, что он назвал прапорщика не по чину, а молодым человеком, было что-то очень оскорбительное, от чего прапорщик вспыхнул. Он уставился на артельщика.

— Я не понимаю вас, господин полковник!

Тот тяжело обернулся к нему:

— Могу объяснить, господин юный офицер. Этот проект генерала Дитерихса крайне непопулярен среди безработных офицеров… Здравого смысла в нем не много. С точки зрения военной этот поход — полный абсурд. Даже если Земской рати удастся добиться какого-то временного тактического успеха, все это игрушки! Прошу прощения, милостивые государыни, я не имею в виду ваши благородные чувства! Мои офицеры принесли в жертву родине все — честь, здоровье, семью. Теперь у многих нет и полтинника, чтобы субсидировать начинания свитского генерала, который о войне имеет весьма приблизительное представление.

— Вот как! — проронил униженный прапорщик.

Полковник, не обратив внимания на его возглас, поклонился даме, державшей щит.

— С вашего разрешения, мадам! Вот деньги!

Через две недели с начала записи волонтёров в Земскую рать Дитерихс запросил сведения о ходе вербовки и результатах кружечного сбора.

Генерал не мог поверить своим глазам, когда не без трепета ему сообщили об этих результатах: они были так ничтожны, что Дитерихс мог прийти в бешенство!

Однако, увлечённый разработкой «великих планов», правитель отнёсся к неуспеху поднятой им кампании, как к досадному эпизоду. Эта неудача не образумила его и ничему не научила. Два дня он был мрачен, а затем обрушился на организаторов вербовки, виня их в недостатке усердия. Он не мог допустить мысли, что идея Земской рати никого не увлекла. В горячечных мечтах ему рисовалось совсем иное…

— Священного огня у вас нет, оттого и дело идёт медленно! — сказал он укоризненно коменданту города. Тот, отворачивая взор от генерала, промямлил что-то невразумительное. Дитерихс отпустил его, наказав: — Немедленно предпримите меры к оживлению этого дела. И побольше веры! Веры, господа! В ком нет веры, тот не человек, и мне не жалко будет расстрелять его!.. Хотя я и не сторонник крайних мер.

Взбодрённые этим напутствием, комендант города и штабисты Земской рати, посовещавшись, решили предпринять кое-что, кроме оркестров в парках и фейерверков в заливе.

…Алёша Пужняк возвращался от Михайлова, которому он доложил о ходе забастовки на Первой Речке. Командование белых и железнодорожная администрация обратились к забастовщикам с призывом возобновить работу, обещая оплату времени забастовки и двойное жалование. Стачечный комитет наотрез отказался от предложения. Теперь белые, произведя набор среди военнослужащих — солдат и офицеров, направили в мастерские бронецеха своих людей. Они приступили к работе. Вход в тупик был закрыт для всех посторонних. Сильная охрана препятствовала рабочим проникнуть в цех. Кое-какое путевое хозяйство белые также взяли в свои руки. Военные стрелочники, дежурные по станции, машинисты затеплили на узле жизнь. «Обсудим! — сказал Михайлов. — Что-нибудь придумаем и на это!»

На вокзале Алёша сидел в зале третьего класса. Поезд стоял уже на пути. Однако посадки не было. Двери на перрон не открывались.

С досадой посмотрев на часы, Алёша увидел, что сидит уже лишние полчаса. Пожалев, что не успел уехать с предыдущим поездом, Алёша принялся разглядывать расписание поездов. Под рубрикой «дальние» было написано «Владивосток — Иман». Юноша невольно усмехнулся: не велик же мир у белых! Он закурил папиросу, выпуская изо рта кольца дыма. В теплом помещении они долго держались в воздухе и, медленно расплываясь, подымались к потолку.

У дверей раздался шум. Все приподнялись со своих мест, думая, что началась посадка. В зале раздался голос:

— Спокойно, граждане! Приготовьте документы!

Двое солдат и двое милиционеров стали у дверей.

«Вот ещё, не было печали — черти накачали!» — поморщившись, подумал Алёша.

Открылись двери на перрон. Началась проверка. Ожидавшие поезда недовольно ворчали, доставая документы. Они медленно проходили мимо часовых. Двое офицеров брали документы, небрежно просматривали их и возвращали владельцам. Однако некоторых они просили отойти в сторону. Те, кому документы возвращались, облегчённо вздохнув, выходили на перрон, остальные стояли, недоумевающие, насторожённые.

Подошёл черёд Алёши. Офицер взял его паспорт.

— Где работаешь?

— В депо Первая Речка.

— Отойди в сторону. Разберёмся потом, — сказал офицер, возвращая паспорт.

Проверка продолжалась. Алёша угрюмо закурил. «Что ещё за фокусы?..» Группа задержанных все росла. Их накопилось, на взгляд Пужняка, человек до ста. Наконец, кроме них, в зале не осталось никого. Офицер скомандовал людям, с недовольством и тревогой глядевшим на него:

— Построиться. По порядочку… Быстро!

Толпа не поняла офицера. Тот повторил:

— Построиться! Хотите, чтобы все быстрее разъяснилось, стройтесь! Вот так…

Вслед за этим солдаты распахнули дверь. Колонна задержанных стала выходить. Но за дверью также стояли солдаты.

— По лестнице наверх! — скомандовал офицер.

Из толпы послышались голоса:

— Господин офицер! Мне на Седанку надо…

— Меня на службе ждут.

— Куда нас?

— Что за самоуправство?

Офицер ответил всем разом:

— У вас документы не в порядке. В комендатуре выяснится все. А ну, веселей, веселей!

По мере того как колонна проходила мимо солдат, они окружали её кольцом жёлто-зелёных гимнастёрок.

— Ну, чисто арестанты! — сказал пожилой рабочий, оказавшийся рядом с Алёшей.

Сосед его слева прошептал испуганным голосом:

— Никогда под охраной не ходил, а тут… Что же это будет?

Колонну повели по площади.

Прохожие оглядывались на сумрачных людей, идущих под охраной. На углу Алеутской Алёша увидел Михайлова. Тот остановился, рассматривая колонну, и узнал среди шедших Пужняка. Он с удивлением поднял брови. Алёша пожал в ответ плечами. Он не знал, что думать. Однако инстинктивно почуял что-то неладное. Вынул паспорт и засунул его в сапог. Рабочий поглядел на него:

— Пожалуй, верно, парень, — и свой паспорт засунул в штаны.

Сосед слева побледнел, видя это, и дрожащими губами вымолвил:

— Господи… что это будет?

— Увидим! — ответил ему сосед Алёши справа.

В управлении коменданта у всех задержанных отбирали документы. У многих их не оказалось. Таких отделили от остальных. Дежурный офицер, глядя на паспорта, стал составлять какие-то списки.

— А что делать с этими? — спросил офицер с вокзала.

Дежурный ответил:

— Запишем со слов!

Алёша назвал первую пришедшую ему в голову фамилию. Его сосед — рабочий сделал то же.

Когда списки были составлены, дежурный сказал громко:

— Вы мобилизуетесь в Земскую рать, граждане!

Толпа ахнула. Тотчас же раздались протестующие крики, ругань. Мобилизованные заволновались. Дежурный объявил:

— Спокойно! Все это лишнее. Сейчас вы отправитесь в казармы. Получите обмундирование. Старший команды — поручик Беляев. Сопровождающие — отделение егерей. Становись! Смирр-р-рн-а! Р-раз-гово-ры отставить! — закричал он, со вкусом перекатывая во рту какое-то очень звонкое и весёлое «р».

Солдаты опять окружили задержанных и повели к Мальцевскому базару.

— Ловко! — сказал рабочий. — А? Оболванили, сволочи!

— Я уйду! — сказал ему Алёша. — Если хотите, давайте на пару!

— А то как же! — отозвался тот. — Чего захотели, гады!

Алёша негромко сказал идущим впереди:

— Кто хочет бежать — у магазина Иванова кидайся врассыпную, там сквозные двери и выход на Китайскую. Кто не бежит — ложись! Кто помешает — пеняй на себя. Сигнал — свист.

Он, волнуясь, следил за тем, как одна за другой стали поворачиваться головы идущих; люди слушали его и передавали другим. В хвост колонны пошла та же фраза. Офицер заметил движение в колонне. Он крикнул, натужась:

— Не р-разговаривать! От-ставить р-разговоры!

— Я не побегу, убьют… У меня дети! — сказал сосед Алёши слева, глядя на него умоляющими глазами.

— Тогда ложитесь, как только мы бросимся бежать, — сказал рабочий.

Магазин Иванова был уже виден. Люди, до сих пор шедшие вразброд, беспорядочно топоча ногами, вдруг подтянулись, ступая в ногу. Поручик улыбнулся:

— Но-о-гу! Реже! Рас-с! Два! Три…

Ничего не подозревающие солдаты — было их двенадцать человек — привычно и лениво шагали по мостовой, держа винтовки на ремне.

Паркер, корреспондент «Нью-Йорк геральд трибюн», ценивший в Маркове его независимость и язвительность, иногда сводил его с разными людьми, которые, по мнению Паркера, могли показаться интересными Маркову. Это были самые разные люди — вплоть до какого-то гангстера из Сан-Франциско, приезжавшего во Владивосток с целью выяснить, нельзя ли тут организовать крупный «рэкет», и не поладившего с бандитской организацией «Три туза», монополизировавшей во Владивостоке вымогательство. На этот раз Паркер, идя по улице, заметил на другой стороне человека с ногами спринтера и боксёрской шеей, в светлом костюме, с необыкновенно простодушным выражением лица.

— Хелло! Марков! — сказал Паркер. — Взгляните туда и скажите: что это за человек, по-вашему?

— По-моему, это американец! — заметил Марков.

— А ещё что вы можете сказать?

Марков подумал.

— Мне кажется, сказал он, — что это какой-нибудь фермер, который приехал сюда с целью сбыть то, что залежалось в Америке. Думаю, однако, что он только поистратится!

Паркер усмехнулся:

— Ставлю вам, Марков, двойку за наблюдательность! Вы ничего не понимаете в людях! Вас обманет любой мошенник и тем более деловой человек, который всегда носит маску на лице. Этот парень многого стоит. На днях он провёл такую комбинацию, которая не снилась никому до него. Ручаюсь, что за три месяца он сделает миллион! Правда, сейчас он работает на хозяина, но свой миллион он сделает через три месяца!

Марков повернулся к Паркеру.

— На Мак-Гауна? — спросил он с удивлением и интересом, вспомнив, что американцы называли консула хозяином, боссом.

— Почему на Мак-Гауна? — Паркер уклонился от ответа. — У каждого человека есть хозяин до тех пор, пока он сам не становится хозяином и у него не появляются свои люди, которые добывают для него каштаны из огня!

— Он производит впечатление простака, — сказал Марков.

— Вот я вас познакомлю. — Паркер усмехнулся. — Попробуйте из него вытянуть хоть одно слово!

Он окликнул замеченного человека, и тот стал переходить улицу, приветственно помахав Паркеру рукой. Лицо его показалось странно знакомым Маркову. Он сказал Паркеру, что где-то встречался с этим человеком, но совершенно не помнит, где именно. Паркер ответил по своей привычке сентенцией:

— Вы не запомнили его потому, что у него не было миллиона, даже не было имени! А теперь люди будут помнить его, встречать его улыбку, искать с ним встречи!

Тем временем тот, о ком шла речь, подошёл к журналистам.

— Мистер Кланг — основатель «Акционерной северной компании». Мистер Марков — журналист! — представил их друг другу Паркер.

Была у Паркера при этом какая-то странная усмешка на губах, которая заставила Маркова насторожиться. Он почувствовал в Кланге поживу для своей газеты… Паркер распрощался и ушёл. Марков заговорил с Клангом, и они пошли вместе по улице.

Мистер Джозия Вашингтон Кланг охотно и много говорил о своих впечатлениях о России, куда он прибыл, как он сказал, три дня назад. Однако Марков не мог отделаться от впечатления, что он встречал Кланга несколько раз на улицах Владивостока и не три дня назад, а много раньше. Кланг упомянул о Чукотке, но никакими клещами из него нельзя было вытянуть, чем он думает там заняться.

— Надо вдохнуть деловую жизнь, мистер Марков, в это Белое Безмолвие! — высокопарно ответил он на вопрос о целях и задачах «Акционерной северной компании».

У Маркова возникла мысль написать очерк о «пирате XX века», как он уже окрестил Кланга, почуяв в нем хищника. Но в разговоре Кланг все уходил от этой темы, как ни допытывался Марков. Через некоторое время газетчик почувствовал, что Паркер прав, говоря о маске Кланга; Марков стал настойчивее.

Видя, что ему не отделаться от назойливого газетчика, американец завёл Маркова в подвальный кабачок. По тому, как он принялся подливать водку Маркову, последний понял, что Кланг решил напоить его и оставить, когда он захмелеет… Но через сорок минут Кланг почувствовал, что его развозит, что слова уже не так охотно набегают ему на язык, что язык перестаёт ему повиноваться, а Марков пьёт и не пьянеет. Кланг с удивлением глядел на газетчика, которого не берет хмель. Он ловил себя на пьяном желании рассказать, какая неожиданная удача подкатилась к его ногам и как удивительно изменилась в несколько дней его судьба, не обещавшая раньше ему ничего хорошего, кроме нудной, надоедливой и далеко не безопасной работы на босса. Его так и подмывало рассказать, как ловко вёл он себя, как сумел он ухватиться за один шанс из тысячи, чтобы выбиться из неизвестности; слова восхищения боссом, который умеет делать политику и умеет делать при этом деньги, просились с его языка…

Подавив в себе это желание, Кланг поспешно вышел на спасительный воздух и вновь обрёл способность произносить много ничего не говорящих слов. Щуря глаза, он стал вглядываться в перспективу улицы, на середине которой темнела какая-то толпа.

Марков был настойчив; чем больше он пьянел, тем сильнее проявлялось в нем качество журналиста-следопыта.

— Как велик основной капитал вашего акционерного общества? — спросил Марков.

— Да, капитал — это животворный сок каждого дела, это кровь бизнеса, это его воздух! — насмешливо декламировал Кланг, уже хмурясь.

— Прошу вас, назовите поимённо акционеров общества! — не отставал Марков.

— Настоящий предприниматель, движимый духом коммерции, не знает преград, мистер Марков! Он — человек одной цели! Я имею в виду американца… Он хочет, чтобы весь мир вращался вокруг золотой оси, а золотая ось — это Нью-Йорк, в котором сосредоточена половина золотого запаса мира. Двадцатый век — век Америки!

— Я вам про Фому, а вы мне про Ерему! — с досадой проговорил Марков, теряя терпение.

Американец, однако, не обратил внимания на его слова. Он кивнул головой на колонну, подходившую к магазину. Колонна была большая, цепочка конвойных жиденькая.

— Что это?

Марков, глянув на хмурые, унылые лица мобилизованных, сказал с непередаваемым выражением в голосе:

— Судя по их воодушевлённым лицам, мистер Кланг это новобранцы.

— О, — сказал Кланг, — волонтёры! Как это по-русски? Добровольцы!..

Нервное напряжение охватило колонну. Голова её поравнялась с магазином Иванова. Алёша заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. «Побегут, — подумал он в последний момент, — ещё как побегут! Ишь, ногу печатают!»

Колонна рассыпалась тотчас же. Кое-кто повалился на мостовую, закрывая голову руками. Однако большая часть задержанных бросилась врассыпную направо и налево. Конвоиры были сбиты с ног. Мобилизованные кинулись в ворота, подъезды домов, к пристанским спускам, к заливу Алёша с рабочим вскочили на высокий тротуар.

И вдруг, к удивлению Маркова, мистер Кланг, человек, который должен был через три месяца положить в карман миллион, точно полицейская ищейка, кинулся наперерез Алёше и рабочему, растопырив руки и крикнув Маркову «Держите!» Марков же инстинктивно отстранился, пропуская бежавших, — он не хотел быть втянутым в грязную историю. В ту же секунду Алёша наотмашь что было силы ударил Кланга по шее. Кланг растянулся на тротуаре, ударившись коленом.

…Алёша с рабочим ворвались в магазин, пролетели через салон, выскочили на чёрный ход и задами стали уходить в сторону Китайской.

— Не отставай, дядя! — оглядывался Алёша на спутника.

Тот, обращая к Алёше раскрасневшееся лицо с седоватыми усами и густыми бровями, тяжело дыша, отвечал:

— Не замай, парень, как-нибудь! Свои пятки побереги!..

Беспорядочные выстрелы конвоиров раздались через три-четыре минуты после свистка Алёши. К этому времени большинство беглецов было уже вне пределов досягаемости поручика и конвоиров…

…Марков помог Клангу подняться. Кланг потёр колено, скривившись от боли.

— Черт возьми! Как он меня свалил! Боксёрский удар!

— А чего вы, собственно, не в своё дело сунулись, мистер Кланг? — спросил Марков.

Кланг смущённо ухмыльнулся.

— Привычка, Марков. Старая привычка! Я служил раньше в заводской полиции в Детройте, у мистера Форда… Впрочем, сейчас это не моё дело, вы правы!.. «Но между тем раздул ноздри, как боевой конь при звуке трубы…» Ведь так сказал поэт! — обретая свой по-прежнему балаганный тон, сказал Кланг.

Подозрение Маркова перешло в уверенность. «Интересно, кто же стоит за твоей спиной? — подумал он, глядя на Кланга. — Ты-то ещё мелко плаваешь, молодчик!»

…Алёша и рабочий на ходу вскочили в трамвай. Только тут рабочий сказал, хлопнув Алёшу по плечу:

— Ай да парень! Ну-ну!

— Что? — спросил Пужняк весело.

— Молодец! Молодец!.. Ты хоть скажи, как тебя звать-то, чтобы в молитвах поминать! Ведь пришлось бы «Соловей, соловей-пташечка» голосить на старости лет.

— Пужняк! — ответил Алёша.

— То-то, Пужняк. Всех испужал… Как воробьи разлетелись… — восхитился рабочий. — Ну, а моя фамилия Дмитриев! Будем знакомы!

Алёша крепко пожал протянутую ему руку.

Михайлов заметил Алёшу в толпе задержанных. «Попал в облаву!» — сообразил он, провожая глазами колонну. Одновременно он подумал, что надо немедленно сообщить Антонию Ивановичу о случившемся с Алёшей, так как сам Алёша вряд ли сумеет что-нибудь предпринять для своего освобождения.

Тут впереди послышались выстрелы, какой-то шум. Часть прохожих инстинктивно бросилась под защиту стен, но кое-кто из зевак, которые забывают об опасности, лишь бы увидеть происшествие, кинулся по направлению шума. Михайлову видно было, что колонна, в которой он видел Алёшу, неожиданно распалась. В обе стороны от неё кинулись бежать люди, расталкивая, сбивая с ног прохожих. Михайлов перешёл на другую сторону улицы и придержал шаг — ему ни к чему было оказываться вблизи… Конвоиры сгоняли прикладами поредевший строй, от которого едва ли половина осталась под их охраной. Осыпая оставшихся площадной бранью, егери погнали их дальше, взяв винтовки наперевес. «Удрали! — сказал себе, усмехаясь, Михайлов. — Как Алёшка-то?» Навстречу ему попались двое рабочих:

— Что там случилось? — спросил Михайлов.

— Новобранцы удули! — с довольным блеском в глазах сказал один.

— Молодцы ребята! — сказал второй. — Там один белобрыска-парень как заложил два пальца в рот, да как свистнет! Все врассыпную! Конвоиры пах-пах! Куда там… Теперь не найдёшь!..

Михайлов сел в трамвай, вскоре догнавший колонну. Из окна пристально рассматривал идущих кое-как «новобранцев», перепуганных донельзя. Алёши среди них не было. «Ушёл!» Михайлов облегчённо вздохнул. Он слез на очередной остановке и не торопясь пошёл к порту, к бухте.

Солнце расплескалось на волнах бухты, разведённых свежим ветром. Ясные блики от них трепетали на бортах судов, стоявших на рейде, точно кто-то баловался на просторе бухты в этот ясный день, играя со множеством зеркал. Мелкая волна билась о покатый берег, взбегая на него, тотчас же отходя и оставляя на ракушечнике клочья пены, которая опадала, как встряхнутая опара. На волнах покачивались рыбачьи баркасы, пробегали, переваливаясь, шампуньки. Била волна в берег и выкидывала на него всякую дрянь, всякий мусор. Лежала на приплеске морская капуста, выброшенная прибоем, издавая терпкий запах йода, соли и сырости. Большая часть прибрежья бухты была мелководна. Каменные причалы расположились вправо к вокзалу, к Эгершельду. Корабли, ожидавшие своей очереди под погрузку, толпились на середине бухты. Влево берег казался свалкой от множества мелких гребных и парусных судов, покрывавших его словно грудой щепы, — так разнообразны были они, в такой сумятице толклись они, подбрасываемые волной. А прямо от бухты в вышину семи холмов, окаймлявших её, карабкались каменные дома. Беспощадное солнце палило городские улицы, и даже здесь, у самой бухты, слышался запах асфальта, плавившегося под горячими лучами. Камень, камень…

«Эка вырубили все! — сказал сам себе Михайлов. — А когда поручик Комаров высаживался здесь, тайга подступала к самому берегу, ночью к палаткам медведи подходили, солдатам страшно было на полверсты в сторону отойти — как бы не заблудиться! Эх! Не по-хозяйски тут люди жили, не о жизни, а о наживе думали… Тут деньги делали, а отдыхать на юг, в благодатный Крым, ездили!» Он размечтался и задумался совсем не о том, что волновало его сейчас, и не о том, чем был он занят. Гранитные набережные бы устроить вдоль всей бухты — сколько тогда судов может принять порт! Солнце палит и камень кругом, надо и глазу и сердцу отдых дать. Зелёным бы поясом перепоясать Владивосток, чтобы тянулся от Эгершельда до Чуркина мыса непрерывной полосой, защитил бы город от дыма и копоти порта, дал бы приют детишкам, которым сейчас некуда выйти, разве только в чахлые скверы. Неправда, что здесь ничего не будет расти. Росла же тайга в первозданной своей прелести… Значит, и сейчас может расти, коли руки до этого дойдут!

Михайлов любил этот город, ставший его второй родиной, город, в котором вырос он как боец. Во всем, что делал он, жило стремление увидеть город в руках настоящего хозяина. И уже в мечтах своих видел город другим… «Странные, однако, мысли в голову приходят!» — усмехнулся Михайлов.

На каланче Морского штаба пробило пять.

В шесть Михайлова ждали в бухте Улисс, у минёров…

«А молодчина все-таки Пужняк!» — вспомнил он опять о бегстве мобилизованных, и неторопливой походкой обеспеченного и солидного человека, у которого есть время и прогуляться, и помечтать, и поглазеть, он направился к Светланской, где его в условленном месте должен был ждать уполномоченный от минёров.

Вход в бронетупик был запрещён. Часовые теперь находились не только на территории, где стояли бронепоезда, но и снаружи.

Едва кто-нибудь приближался теперь к цеху, как слышал окрики: «Кто идёт? Отворачивай… Ходу здесь нет!»

Феде Соколову подпольная организация поручила выяснить, что делается в броневом тупике. Несколько дней бродил он безуспешно. Ворота закрывались наглухо. Возле стояли казаки, на вопросы они не отвечали и внутрь не пускали. Федя решил схитрить. С видом крайне занятого человека он направился в ворота. Его остановили:

— Куда-а?

— Инструменты у меня в цехе остались! — сказал он.

— Ну, коли остались, так уже не твои, а наших ребят, — заметил лениво рябой, стоявший в паре с Цыганом. — Не оставляй другой раз. Да и на кой они тебе, коли бастуешь?

— Дак ведь мои же инструменты! Не век забастовка будет… Чем буду работать?

— Пущай идёт! — сказал Цыган.

Но рябой мотнул головой:

— Проваливай-ка, брат! А ты тоже добер больно стал, Цыган. Пусти его, а он чего-нибудь сунет в броневагон. Разбирайся потом.

— Да хоть обыщите меня! — взмолился Федя.

Рябой рассердился:

— Иди ты к черту, слышишь!

Цыган пристально посмотрел на Соколова. Со значением произнёс:

— Иди-ка, паря. Наш Иванцов казак справный, службу знает… пока дежурит — не пустит, коли сказал.