Срочно требуются седые человеческие волосы

      - Скажите, папаша, что это за поезд? - Гущин достал билет и показал швейцару.
      - А-а, есть такой! - усмехнулся тот в бакенбарды. - Я-то думал, его давно отменили. Тоже идет в Москву, но кружным путем - через Будогощ, Неболчи, Калязин и прибывает на Савеловский вокзал.
      - Вот это да! Сколько же он идет?
      - Сутки, может, поменьше.
      - Понятно!.. Ну, до лучших дней!..
      Гущин вышел из гостиницы и сразу устремился вдогон за автобусом...
      ...Гущин идет по перрону, его толкают своими бидонами молочницы, мешками - какие-то дремучие деды. Даже не верится, что это Ленинград. У крайней заброшенной платформы притулился заброшенный состав.
      - Сергей Иваныч!
      К Гущину со всех ног кинулась Наташа с какими-то цветочками в руках.
      - Что вы тут делаете? - оторопел Гущин.
      - Провожаю вас.
      - Но... как вы узнали?
      - В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели "обременять"...
      - Почему вы такая смуглая?
      - Так это же тон. Я прямо из павильона
      - А почему к этому поезду?
      - Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните "Мефистофеля", согласился возить меня ко всем поездам на своем "Москвиче".
      Гущину было почти больно от счастья.
      - Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?
      - Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, - не глядя Наташе в глаза, сказал Гущин.
      Она взяла его за руку.
      - Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно... Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий...
      - Когда еще я приеду!..
      - А я вам вызов устрою! - воскликнула Наташа. - От группы "Полет в неведомое". Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.
      - Неужели это возможно?
      - Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму: "Срочно требуются седые человеческие волосы".
      Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость...
      ...Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон
      Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному
      столбу и заплакала.
      ...Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.
      Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:
      - Сколько с меня, голубчик?
      Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям...
      ...Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.
      Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.
      - Закурить не найдется? - спросил Гущин.
      Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.
      - Э, браток, да ты и курить-то не умеешь! - усмехнулся человек.
      - Не умею, - признался Гущин.
      - Так зачем же ты - зуб, что ль, ноет?
      - Вроде того.
      Человек внимательно посмотрел на Гущина.
      - Жизнь, браток, нелегкая штука...
      Поезд дернулся и побежали назад станционные огни...
      ...На Савеловском вокзале под утро сошли пассажиры одного из самых медленных на свете поездов дальнего следования.
      Вышли на вокзальную площадь.
      - Прямо не знаю, что делать, браток, - сказал человек. - В гостинице номеров не достать. Придется на скамейке ночь коротать.
      - Да ведь уже утро... - рассеянно отозвался Гущин.
      - Ты вроде говорил, квартира у тебя...
      - Врал, нет у меня ничего, - грустно сказал Гущин.
      - Негостеприимный народ москвичи! - вздохнул человек.
      - Не сердись... а хочешь, сердись, - сказал Гущин, - так вот у меня жизнь сложилась.
      - Жалко мне тебя, браток. Ну, бывай!..
      Он ушел. Насмешливое его сочувствие ничего не прибавило к печали, охватившей Гущина. Он смотрел на гигантский рекламный стенд Музея изобразительных искусств с силуэтом конной статуи кондотьера Каллеона работы Вероккьо. Каллеони глядит на мир, вернее, поверх мира, через левое плечо, забранное латами, с выражением несокрушимой, безудержной воли. Могучий конь под стать хозяину, он словно ступает по телам павших.
      Гущин шел, оглядываясь на огромного всадника, как пушкинский Евгений на Петра. Слишком мучителен был контраст этой сокрушительной воли и собственной слабости...
      ...Гущин тихо открыл дверь, вошел в свою спящую квартиру.
      - Кто там? - послышалось из спальни.
      - Я...я, не беспокойся.
      - Что так рано? - Жена стояла в дверях спальни в длинной рубашке, нечесаная, неприбранная, немолодая.
      - Так поезд пришел...
      - Что ты уставился на меня? - сказала она раздражительно.
      - Почему ты дома? - это сказалось как-то само собой. Она усмехнулась.
      - Ждала тебя.
      - Женя уехала на Селигер?
      - Уехала... Тебе это неприятно?
      - Пусть едет себе на здоровье.
      - Я не о том. Тебе неприятно, что я ждала тебя?
      - Уж лучше не уезжать!.. - и это сказалось само собой, в странной утрате самоконтроля.
      - Вон что! - произнесла она насмешливо. - Тебе так невыносим твой дом?
      - Не валяй дурака, - сказал он жестко. - У меня нет дома.
      - Это что-то новое... - и не менее жестко. - Хватит болтовни, давай спать.
      Гущин увидел за крупной ее фигурой две кровати, стоящие тесно одна к другой.
      - Не хочу. Выспался в поезде.
      Он прошел в столовую, распахнул окно. Под ним была Москва Невдалеке зеленел Чистопрудный бульвар, справа виднелась Меньшикова башня, вокруг нее летали голуби. Дверь спальни захлопнулась излишне громко. Гущин подошел к книжной полке, достал альбом с видами Ленинграда. Отыскал панораму Михайловского дворца. На снимке можно было разглядеть маленькую темную подворотню...
      ...Гущин в своем тяжелом, не по сезону костюме и ботинках
      на микропоре, с неизменным портфелем под мышкой бредет
      по Телеграфному переулку. Перед ним - знаменитая Меньшикова
      башня, внизу - красное кирпичное здание бывшего приюта
      Он останавливается, смотрит. Мы слышим его мысли:
      "В двадцатые годы здесь жили приютские дети. Они прижимали свои бледные лица к стеклам окон и смотрели на улицу, на прохожих, на извозчиков, на дождь и снег. Я знал, что у них нет родителей и смертельно их жалел. Ведь у меня была самая лучшая мама в мире и самый лучший в мире отец"...
      К Гущину приближается девочка-замарашка и слушает, приоткрыв рот. Это шести-семилетняя Маша. Гущин, сегодняшний, седой, усталый, переходит на другую сторону. Отсюда видна вся Меньшикова башня.
      "Никто не мог уверить меня, что башня давно заброшена. Я знал, что тут живут замечательные существа: дамы, кавалеры, рыцари. Ночью они зажигают свечи и танцуют под тихую музыку. Мне ужасно хотелось пробраться к ним"...
      Он заметил, что маленькая Маша опять приблизилась и слушает с жадным, замирающим любопытством. Резко повернувшись, Гущин пошел в сторону Чистых прудов, затем свернул в Кривоколенный переулок. Девочка не отставала, Гущин прибавил шагу. Порой прохожие разъединяли их, но с редким упорством девочка Маша настигала Гущина
      Неподалеку от Армянского переулка Гущин круто остановился. Девочка была рядом. Она исподлобья, большими темными глазами глядела на Гущина
      "Оставь меня, - взмолился Гущин. - Твое упорство бессмысленно. Я все равно заберу у тебя свое прошлое; а настоящего и будущего у нас нет. Все эти уловки ни к чему. Неужели ты не понимаешь, что между тобой и той, что живет сейчас рядом со мной, нет ничего общего? Ты, маленькая, выросла в другую женщину, вовсе не в ту, что носит твое имя. Может быть, ты выросла в Наташу? Тогда ты тоже не нужна, понимаешь?"
      ...Он провел рукой по глазам - девочка исчезла
      Он пошел дальше через перекресток.
      "Наташа, - звучало в нем, - мне хотелось показать вам мир моего начала. Я люблю Ленинград, но я вовсе не хочу предавать свой родной город лишь потому, что я не был здесь счастлив. Все равно, я люблю и Чистые пруды, и эти кривые переулки, и Меньшикову башню, и старый приют, и гробницу боярина Морозова, хотя ее давно уже снесли, и особенно вот этот желтый дом, где бедный гениальный Веневитинов принимал друга своего Пушкина"...
      Он стоит возле двухэтажного старинного дома, глядящего окнами на улицу Кирова Мемориальная доска сообщает, что здесь жил поэт Веневитинов, у которого бывал в гостях Пушкин: внизу указаны даты печально краткой жизни поэта.
      "Я часто приходил сюда мальчишкой. Я до слез жалел Веневитинова и завидовал ему. Он прожил так мало, а люди запомнили его и повесили вот эту доску, чтобы приходящие в мир новые люди тоже знали, что он жил здесь и писал свои стихи. Он был такой молодой, а Пушкин дружил с ним, бывал у него в доме. И мне хотелось прожить такую же жизнь, пусть совсем коротенькую, но успеть сделать что-то хорошее людям и остаться в их памяти. Я ничего не сделал, хотя прожил уже две жизни Веневитинова. Но, может быть, я еще не изжил себя до конца?"...
      Он повернул назад и двинулся Армянским переулком.
      ..."Вот здесь мы катались на санках с горы"...
      ..."Сюда приходили две сестры, такие красивые, что я не только не решался заговорить с ними, но притворялся глухим, чтобы они не обращались ко мне"...
      ..."А вот здесь была церковь. И бабушка моего приятеля таскала нас сюда и заставляла целовать золотую ризу на каком-то сооружении, напоминавшем гроб. И мы целовали, хотя нам было очень противно и мутило от запаха ладана. Я догадывался, что надо чувстювать что-то другое, нежели тошноту и отвращение, и ужасно мучился черствостью"...
      ..."А этот высокий дом, когда я подымался к нему по Златоустинскому переулку, казался мне океанским пароходом: белым на синем фоне. Златоустинский не признавал ненастья, он всегда окунал дом в синеву и гнал ему навстречу облака. И дом плыл, - ведь когда плывут облака, все на земле обретает встречное движение"...
      В сквере бывшего Дома культуры Армении, возле обелиска, толпа взрослых и детей окружила какую-то малую городскую невидаль. Гущин подошел, протиснулся внутрь сборища. Видимо, здесь прикармливали птиц: асфальт был усеян дробинками пшена, подсолнухами, конопляным семенем. Среди московских старожилов - воробьев - попадались незнакомые острохвостые птички с шоколадной спинкой и опаловым брюшком. Но не они собрали эту взволнованную, удивленную толпу. Обведенная почтительной пустотой, сидела большая птица, измазавшая о закат свое серое оперение. Не розовая - розовеющая, птица принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Она поводила кругом, с золотым райком глазом, дикая и неестественная гостья в каменном мешке города.
      - Сойка!.. Сойка!.. - говорили дети. - Сойка залетела в город! Не вспугните сойку!..
      Но Гущин не поддавался обману.
      "Наташа, - обращался он к птице, - зачем вы прилетели? Тут же опасно, Наташа!.."
      Птица посмотрела на Гущина золотым и темным глазом, взмыла вверх и долго горела розовым и синим в перехвате солнечного луча.
      ...Над полигоном опускается парашютист. Белый зонт ворочается под ветром, тело парашютиста болтается как неживое. Вот он коснулся ногами земли, поросшей короткой, жесткой травой, упал, и его повлекло навстречу группе военных и штатских людей, идущих обочь поля по бетонированной дорожке. Среди этих людей находился и Гущин.
      Приземлившийся парашютист в своем куполообразном шлеме и прозрачной маске не подает признаков жизни. К нему подходят люди, впереди огромный старик с массивным лицом и большими усеянными гречкой руками. На нем элегантный твидовый пиджак, ослепительно белый воротничок туго сжимает морщинистую шею. Он приближается к парашютисту, распростертому на земле, берет его руку с растопыренными пальцами, затянутую в черную перчатку, и энергично встряхивает.
      - Спасибо, дорогой товарищ! - говорит он без тени юмора в глазах.
      Какой-то человек в рабочем халате взваливает парашютиста на плечо и несет прочь, только теперь видно, что отважный парашютист - кукла, муляж.
      - Сергей Иванович, - обращается роскошный старик к Гущину, подготовьте к понедельнику всю документацию.
      - Вы довольны, шеф? - радостно говорит Гущин. - Четверка не подкачала?
      - Ну, ну, плюньте через левое плечо, - проворчал шеф. - Экие вы, молодые, несуеверные!..
      Окружающие засмеялись.
      - Кого готовить, товарищ Главный? - почтительно обратился к старику авиационный генерал.
      - Булдакова и Верченко, как обычно...
      ...Гущин вернулся домой. Бросил портфель на диван, снял пиджак и кинул туда же. Вошла Марья Васильевна
      - Ты дома? - вяло улыбнулся Гущин.
      - Откуда эта новая неприятная манера - удивляться тому, что я дома? Что ты хочешь этим сказать?
      - Ей-Богу, ничего! - искренне ответил Гущин.
      - Тебе хочется, чтоб я ушла? Гущин неопределенно пожал плечами.
      Марья Васильевна подошла, взяла за подбородок, повернула к себе его лицо.
      - А ну, признавайся, что натворил?
      - О чем ты?..
      - Старого воробья на мякине не проведешь, - сказала она озабоченно и с проницательностью грешного человека добавила. - Ты влюбился?
      Гущин освободил подбородок и направился к книжной полке.
      - Похоже на меня, - бросил устало.
      - Не лги, не лги, у тебя не получается! - с тем же странным торжеством продолжала она. - Ты вернулся другим из Ленинграда Я сразу это почувствовала
      - Да, - криво и принужденно усмехнулся Гущин. - Я бросил пить и начал одеваться.
      - Не-ет, не притворяйся! Хочешь, я скажу тебе, что с тобой сталось?.. Ты не вернулся из Ленинграда!
      Гущин вздохнул, пораженный ее угадкой.
      - Не хватало еще, чтобы ты начала ревновать меня. Видимо, мне суждено пройти все круги семейного ада
      - Да уж, рая не жди! - зловеще усмехнулась Марья Васильевна
      - Ты вечером пойдешь куда-нибудь?
      - Нет! Я же говорю: рая не жди. Ты мне очень интересен в роли влюбленного.
      - Ты зря стараешься, - тяжело сказал Гущин, - не все в мире поддается опошлению.
      - Ага!.. Признался!.. Ну, давай дальше. Чего ж ты?
      - Слушай, я давно хотел тебя спросить: куда девалась Чистопрудная девчонка с огромными чистыми глазами?
      - Какая девчонка? - удивилась Марья Васильевна
      - Видишь, ты даже не помнишь ее. А мое несчастье в том, что я слишком долго ее помнил. Быть может, и сейчас еще помню, правда, лишь когда тебя нет рядом. А вот сейчас мне не верится, что она когда-то была... Неужели человек сбрасывает образ своей юности, как змея кожу, и ничего не уносит в последующую жизнь?
      - Как это похоже на тебя: жестокость, холодность и высокопарность!.. Ответ в тебе самом - куда девался молодой, смелый летчик... простой, доверчивый, искренний и главное - смелый, смелый! Он тоже умер?
      - Да, - побледнев, сказал Гущин, - это ты его убила...
      ...Утро. Гущин идет на работу. Вид него измученный. Он приближается к Чистым прудам и вдруг видит... Наташу. Он остановился, как-будто наскочил на стену, и кинулся за ней вдогонку. Наташа то появлялась, то исчезала в толпе спешащих на работу людей, и порой Гущину казалось, что это обман зрения, вроде миража, он прекращал погоню. И тут же вновь видел ее стройную, легкую фигуру, короткое синее платье в горошек, загорелые ноги.
      Возле чайного магазина на Кировской он настиг ее.
      - Наташа! - крикнул Гущин. - Наташа!
      На него оборачивались. Обернулась и девушка в горошковом платье. Она и правда была очень похожа на Наташу, не только статью, но и чертами юного серьезного лица.
      Гущин повернул к метро "Кировская". И опять ему показалось, что в толпе промелькнула Наташа Он перебежал улицу, но потерял ее из виду. И вдруг она мелькнула на ступеньках Почтамта и вошла внутрь. Он бросился следом
      Наташа покупала журнал у киоскерши. Но Наташа была и самой киоскершей, и электрокарщицей, прорезавшей вестибюль на своей быстрой тележке, и молодой матерью с коляской была Наташа. Она вселялась во всех и вся, от нее не было спасения. Гущин прислонился к мраморной колонне, коснулся виском, а потом и лбом ее холода. Даже в гуле почтамта ему слышался Наташин голос...
      ...Гущин сошел с автобуса возле своего научно-исследовательского института. Вынул из бумажника пропуск и вошел в проходную. Охрана здесь военизированная. Пропуск Гущина подвергся почти столь же дотошной экспертизе, как на "Ленфильме".
      Гущин пересек совершенно пустой, без деревца, двор и поднялся на второй этаж. Внутри институт напоминал больницу будущего, где царит стерильная чистота и белизна, и больные не валяются в коридорах. Толкнув одну из белых дверей, он вошел в конструкторское бюро. Ему было достаточно беглого взгляда, чтобы понять - случилось несчастье.
      - Булдаков разбился, - предупреждая его вопрос, сказал молодой чернявый инженер.
      - Не может быть! - потрясению проговорил Гущин.
      - Ты находчив!
      - Причина?
      - Сперва не отделилось кресло, затем не сработал каскад.
      - Бред! - прошептал Гущин. - Дикий бред!
      - Шеф тоже сказал: бред. Но факт налицо: Булдаков мертв.
      - Это не наша вина, - убежденно сказал Гущин. - Где Старик.
      - Шеф на аэродроме. Теперь ему хана - сорвано правительственное задание.
      - А Верченко?
      - Его не пропустили врачи - давление...
      - Надо же!.. Слушай, ты на машине? Подбрось меня до аэродрома...
      ...Подмосковный аэродром. В кабинете начальника говорит по телефону огромный, старый, но не дряхлый человек с массивным лицом и большими, усеянными гречкой руками.
      - Что поделать, - говорит он низким, густым голосом, - у дублера повысилось давление. Да, сорвано... Буду нести ответственность за все. Мне не привыкать.
      В кабинет вошел Гущин, он слышал последние слова своего начальника.
      - Шеф, - сказал он, - погодите отменять испытания. Я полечу.
      - Вы с ума сошли!.. Нет, это не вам. Я перезвоню. - Он бросил трубку на рычажок.
      - Я в полном порядке, - сказал Гущин. - Дайте мне "добро", шеф.
      - А пример Булдакова вас, мягко говоря, не настораживает?
      - Нет, тут что-то не то... Я знаю: о мертвых надо говорить хорошее или молчать, но Булдаков что-то напортачил.
      - Не много ли вы на себя берете?
      - Ручаюсь за успех. У меня есть допуск к полетам. Я же бывший военный летчик.
      - А если неудача?
      - Дам подписку...
      - Я не о том. Булдаков был мастером своего дела.
      - Вы разве забыли, шеф, я мастер парашютного спорта.
      - Я не о том. Мне непонятно, что вами движет. Конечно, неплохо было бы доложить о выполнении правительственного задания, но я лучше выйду в отставку, чем сделаю это ценою риска.
      - Риск есть во всем, шеф, даже в езде на мотоцикле.
      - Здесь он несколько выше.
      - Как сказать! Мы сбросили двадцать кукол - и все было нормально. Я буду двадцать первой - хороша сумма - очко!
      - Мне не нравится ваша веселость. Она неестественна... Послушайте, Гущин, как ваша семейная жизнь?
      - Она касается только меня, шеф, - Гущин перестал улыбаться. - Не превышайте своих полномочий.
      - А вы не учите меня! - сказал тот ворчливо. - Я вам в отцы гожусь. И спрашиваю не из пустого любопытства, я должен знать, кого посылаю.
      - Давайте я заполню анкету, репрессиям не подвергался, на оккупированной территории не был, над оккупированной бывал не раз, в оппозиции не участвовал, родственников за границей не имею, взысканиям не подвергался. Самая лучшая анкета - сплошное отрицание.
      - Продолжайте, - как-то очень серьезно сказал шеф. - Ближайшие родственники?
      - Вы их знаете: жена Мария Васильевна тридцати девяти лет, домашняя хозяйка, дочь Евгения семнадцати лет, школьница, проживает по моему адресу.
      - Какие у вас отношения с женой?
      - Оставьте мою жену в покое! Прекрасные отношения, дай бог вам! Я самый счастливый муж на свете. Довольно с вас?
      - Нет! - старик ударил по столу кулаком. - Откроем карты: мне нужен испытатель, а не самоубийца!
      Гущин мертвенно побледнел, и в какой-то миг показалось, что он бросится на своего шефа. Но вместо этого он вдруг рассмеялся.
      - Ваша хваленая принципиальность начисто изменила вам, шеф. Вы едва ли найдете человека, которому так хотелось бы уцелеть и так нужно уцелеть, как мне.
      - Я не понимаю иносказаний, но ваш смех звучит убедительно. Вы хотите жить. Что ж, даю вам добро.
      - Спасибо, шеф, - растроганно сказал Гущин. - Вы не представляете, как я вам обязан!
      - Но зато я знаю, как буду обязан вам, - пробурчал шеф. - Идите на медицинский осмотр...
      ...Взлетная дорожка аэродрома. К самолету приближается грузовик. В кузове лежит набоку нечто диковинное, напоминающее пленного марсианина: человек в скафандре, белом круглом шлеме, намертво соединенным с металлическим креслом.
      Грузовик остановился возле самолета. К нему подвозят специальный подъемник, пленного марсианина опутывают тросами и загружают в кабину самолета. За прозрачной маской из искусственного стекла пилоту улыбнулись спокойные глаза Гущина.
      Кресло зафиксировали в нужном положении. Гущин опробовал рычаги. Дан старт, и самолет резко набрал высоту...
      ...Начальник Гущина, несколько крупных чинов ВВС и другие причастные к испытанию лица наблюдают за полетом из круглой застекленной комнаты, где находится пульт управления.
      - Приготовиться! - звучит команда.
      - Внимание!
      - Пошел!
      И почти сразу:
      - Отставить!
      Ибо самолет, упустив какие-то мгновения, проскочил поле, и сейчас под ним лес. Новый заход.
      - Приготовиться!
      - Внимание!
      - Пошел!
      И опять ничего не происходит - самолет снова "потерял" поле.
      - Пилот волнуется, - проворчал шеф.
      - Пилот ли?... - сказал кто-то скептически.
      Шеф зверем глянул на говорившего...
      ...Кабина самолета.
      - Возьми себя в руки, - говорит Гущин пилоту. Самолет выходит на поле.
      - Приготовиться! - подает команду пилот.
      - Внимание!
      - Пошел!
      В тот же миг Гущин резким движением вышибает клинья, закрепляющие кресло, то есть "выстреливает" собой.
      ...Снизу видно, как над самолетом возникло темное тело, затем распалось надвое: это отделилось кресло, и начался "каскад" - заработала система из нескольких парашютов.
      Ближе к земле парашютиста подхватил ветер и понес в сторону леса.
      Из гаража выехала санитарная машина с зловещим красным крестом. В нее забрались санитары.
      Умело действуя стропами, парашютист препятствует сносу в опасную зону и, наконец, вовсе осиливает ветер...
      ...Гущин приближается к земле. Он видел ее под собой: огромную, светлую, манящую, с лесами, реками, пашнями, дорогами, садами, крышами и широко распахнул руки, словно желая ее обнять...
      ...Через несколько минут Гущин доложил шефу: "Задание выполнено". Старый, грузный, мрачный и властный человек молча обнял Гущина
      - Не стоит благодарности, шеф, - смеясь сказал тот. - Я поступил как эгоист. Мне просто нужна была маленькая проверка.
      ...Почтовое отделение. Гущин протягивает в окошко телеграфный бланк.
      Девушка-телеграфистка прочла, шевеля губами: "Требуются ли еще седые человеческие волосы?" Удивленно подозрительно посмотрела на Гущина, почему-то вздохнула и стала пересчитывать слова...
      Гущин вышел из почтового отделения. В черной "Чайке" его поджидал шеф.
      - Ну, теперь куда? - ворчливо спросил он.
      - Как поется в песне: "Куда глаза глядят", - весело отозвался Гущин.
      - В "Арагви", - сказал шеф водителю.
      ...Утро. Спешат на работу люди. Со своим неизменным портфелем под мышкой идет Гущин. Заходит на почту.
      Он подошел к окошечку, где выдают корреспонденцию до востребования.
      - Гущин, - назвал он себя, протянув паспорт.
      Он получил его назад вместе с телеграммой: "Да, да, да. Очень, очень срочно. Наташа"...
      Домой Гущин вернулся очень поздно с каким-то свертком. Поймав удивленный взгляд жены, он сказал спокойно:
      - Я уезжаю.
      - Опять командировка?
      - Ты не поняла меня. Я совсем уезжаю.
      Она опустилась на стул, словно подогнулись ноги, нашарила в фартуке сигареты, жадно закурила.
      - Как все это понять?
      - Я уезжаю в Ленинград. Навсегда.
      - Ну что я говорила! - вскричала она с каким-то странным торжеством. Я сразу почуяла, откуда ветер дует.
      - Да, ты очень проницательна, - бесстрастно сказал он.
      - А зачем ты мне врал? - это прозвучало по-детски.
      Гущин усмехнулся.
      Она вдруг сникла, погас стеклянный блеск глаз, - случившееся наконец-то дошло до ее сознания.
      - Уезжай, - сказала она устало. - Ты вправе это сделать... Когда ты едешь?
      - Лечу. Завтра утром.
      - А как же работа? - спросила она, словно это имело значение.
      - Все сделано. Мне пошли навстречу. Я буду тебе помогать, независимо...
      - Не надо об этом, Сережа, я знаю.
      Их разговор прервало появление вернувшейся из похода дочери. Она вошла в пластиковых брюках и в ковбойке с закатанными рукавами, загорелая до черноты, с облупившимся носом и обветренными щеками.
      - Привет, дорогие предки!
      - Женя, папа нас оставляет, - сказала Мария Васильевна.
      В красивых глазах Жени вспыхнул доброжелательный интерес к отцу, наконец-то решившемуся на поступок.
      - Давно пора! - сказала она искренне. - Ты оставь мне свой новый адрес, папа, я когда-нибудь загляну к тебе на огонек... На ванну никто не претендует? - и Женя вышла из комнаты.
      - Вот как все просто кончается, - вздохнула Мария Васильевна.
      "Греки со смехом прощались со своим историческим прошлым", вспомнилось Гущину.
      - Мне почему-то не смешно, - сказала Мария Васильевна. - Но ты прав, прав!.. - и казалось, она уговаривает самую себя. - Ну, да что это я? Надо собрать тебя, постирать...
      - Этого еще нехватало! - резко сказал Гущин.
      - Но как же ты поедешь?
      - Как Брюллов, - и в его усмешке была жестокость.
      - Я что-то не понимаю...
      - Когда Брюллов покидал николаевскую Россию, то скинул на границе всю одежду и голый перешел в новую жизнь.
      - Ты не щадишь меня напоследок, а ведь лежачего не бьют.
      - Давно ли ты стала лежачей?.. Всегда лежачим был я, и меня били... Били, били по чем ни попало!
      - Это правда... Но ты мог подняться. Я вот смотрю на тебя, как ты сохранился! У тебя молодые глаза
      - Меня выдерживали на холоду.
      - Да, понимаю твою шутку. А на кого я похожа?
      - Ты, кажется, никогда не жаловалась на равнодушие окружающих.
      Она махнула рукой.
      - Это пока ты был... А сейчас кому я нужна? Брошенная жена, да еще в столь опасном возрасте. Моя песенка спета... - Он хотел что-то сказать, но она предупредила его. - Пойми, я не жалуюсь и не хочу тебя растрогать. И не злюсь на тебя, может быть, немного завидую. Но все правильно: "Каждому свое", как написано на воротах Бухенвальда
      - К чему все это? - с тоской сказал Гущин.
      - Прости. Не сердись. Но дай мне собрать тебя в дорогу. Я не собирала тебя на войну, это сделала твоя мать. Но ведь сейчас для меня...
      - Нет! - перебил Гущин. - Не надо. Ничего не надо. Давай лучше молчать, как все эти годы...
      ...Утро только занималось, солнечное, синее, когда Гущин вышел из ванны. Он причесал перед зеркалом свои густые седые, а сейчас стальные от влаги волосы и стал одеваться. В свертке, который он принес с собой накануне, оказались легкие летние брюки, шерстяная рубашка и сандалеты. Он с удовольствием надел на себя все эти новые вещи, и они ладно пришлись к его сухой, сильной фигуре.
      Гущин быстро закончил несложные сборы, сунул в карман электрическую бритву, зубную щетку и гребенку. Проверил билет на самолет и положил его в бумажник. Достал из шкафа потертую, но еще сносную замшевую куртку, накинул на плечи.
      Он подошел к полке с книгами, провел пальцем по их старинным, тисненым золотом корешкам. Улыбнулся дружески.
      Вышел в коридор. Прислушался. Жена и дочь спали. Он постоял в раздумье, словно не зная, разбудить их или уйти тихо, никого не обременяя ненужными сложностями.
      - Ну, ладно... - пробормотал он и пошел к двери. - По пути взгляд его упал на старый портфель, валявшийся в прихожей. Освобожденный от всякой начинки, он напоминал не то лопнувший воздушный шар, не то сброшенную змеей кожу - что-то совсем мертвое, отжившее, ненужное. Гущин улыбнулся и потрогал пальцами истончившуюся до лепестковой тонины плоть своего старого верного спутника. Хоть с кем-то простился...
      Он осторожно открыл дверь, вышел на лестницу и так же осторожно закрыл за собой. И кинулся с лестницы, как с горы... Даже тихого звука закрываемой двери оказалось достаточно, чтобы прогнать непрочный, тревожный сон Марии Васильевны. Она села на постели и прижала руку к больно забившемуся сердцу. Она сразу поняла, что Гущин ушел. Босиком, в одной рубашке, растрепанная и жалкая, она побежала в столовую.
      Окно долго не поддавалось, как всегда бывает, когда торопишься, когда время не ждет. Но вот оно поддалось, в грудь Марье Васильевне пахнуло свежестью утра: ветром чужого счастья. Озабоченное, испуганное и напряженное выражение на ее лице сменилось другим: заинтересованным, жадным, растерянно-добрым. Незаметно для самой себя она помахала рукой в спину уходящему Гущину.