Юрий Маркович Нагибин
      САМЫЙ МЕДЛЕННЫЙ ПОЕЗД
      (РАННЕЙ ВЕСНОЙ)
      литературный сценарий
      Из здания почтамта, на ходу читая письмо, появляется высокий, седоголовый человек в плаще с поясом и прочных, на толстой подметке ботинках. Его толкают, он даже на замечает этого, так захватило его письмо.
      Затем, дочитав, он прячет письмо в карман, быстро проходит к стоящему возле тротуара "Москвичу", садится и резко трогает с места.
      "Москвич" несется по улицам со скоростью, явно превышающей орудовские правила. Мелькают красивые здания, скверы, памятники сегодняшнего весеннего Волгограда.
      "Москвич" покинул пределы города, и теперь скорость его возросла до предела. Он обгоняет не только полутоужи, и пятитонки, бензовозы и пикапы, но и "Волги", "ЗИЛы", ловко разминается со встречными машинами. Его водитель очень торопится...
      "Москвич" с вынужденной медлительностью ковыляет по разрытой, изжеванной колесами самосвалов, тягачей и МАЗов строительной площадке в окрестностях города. Но вот водитель остановил машину, вылез наружу и сразу стал игралищем жестоких ветров, что свирепствуют веснами в низовьях Волги и неощутимы лишь в городах.
      Боком наваливаясь на ветер, человек идет мимо экскаваторов, землечерпалок, мимо молодых парней и девушек, вгрызающихся в землю лопатами, киужами. Вот рядом с ним опорожнила тачку, груженную щебнем, рослая девушка в больших брезентовых рукавицах.
      Распрямившись, девушка увидела человека Ее миловидное, но жестко обветренное, с сухими обметанными губами лицо осветилось радостной улыбкой.
      - Товарищ Сергеев!
      - Здравствуйте, Наденька!. Ну как, еще не обогнали "проклятого" Сенючкова?
      - Обгонишь его при таком ветрище! - жалобно говорит девушка.
      - Сенючков, видно, ветроустойчив? - шутит Сергеев. Девушка смеется.
      - Не знаете, где комсорг?
      - Вон торчит! - Девушка показывает на торчащие из-под заглохшего тягача грязные сапоги.
      - Остались от козлика рожки да ножки! - напевает Сергеев и вместе с Надей подходит к тягачу.
      - Миша! - кричит Надя. - К тебе представитель прессы!
      Комсорг вылезает из-под тягача, невысокий, крепкосбитый, симпатичный паренек в испачканном землей комбинезоне и кепке блином. Хочет поздороваться с Сергеевым, но сам первый отдергивает черную от гари и масла руку.
      Вера дает ему рукавицу, теперь они могут обменяться рукопожатием.
      - Зачастили вы к нам, товарищ Сергеев! - говорит комсорг.
      - Ну как же - передовая стройка! - улыбается Сергеев. - Вот что, комсорг, у тебя работает Лена Стрелкова?
      Лицо комсорга вытянулось.
      - Значит, вы приехали за отрицательным материалом?..
      - Там разберемся. Где мне ее найти?
      - Да вот, - говорит комсорг и подводит удивленного Сергеева к траурной черной доске, на которой аршинными буквами начертано:
      "ПОЗОР ДЕЗЕРТИРАМ СТРОЙКИ: ГАРРИ ОРЕШКИНУ, ВАРВАРЕ ОРЕШКИНОЙ-СВИСТУНОВОЙ, ЕЛЕНЕ СТРЕЛКОВОЙ".
      Помрачневший взгляд Сергеева задерживается на последней фамилии.
      - А ведь заклеймить - самое простое, комсорг, - говорит Сергеев.
      - Я поседел из-за этой чертовой Ленки! - комсорг сорвал кепчонку со своих черных, как смоль, кудрей. - Тяжелейший случай, товарищ Сергеев: в мечтах - кубинская революция, на деле - от дождичка скисает!
      - А тут еще подруга, мадам Орешкина, урожденная Свистунова, вмешивается Надя и, явно подражая кому-то, противно гнусавит: - С романтикой не вышло, плюй на все и береги здоровье. Нас тут не поняли...
      - Ладно, - жестко обрывает Сергеев, которому явно тяжело все это слушать. - А где она?..
      ...На этот вопрос он получает ответ от старушки-вахтерши женского общежития:
      - Уехала, милок. Ты малость с ней разминулся... Сергеев кидается в "Москвич" и яростно гонит его по ухабистой дороге в сторону шоссе...
      На шоссе, уже в виду автобусной остановки, возникает одинокая девичья фигуужа. Девушка идет медленно, то и дело перекладывая из руки в руку тяжелый чемодан. Машина поравнялась с девушкой. Приоткрыв дверь, Сергеев что-то говорит ей, видимо, предлагает подвезти. Та отрицательно качает головой, но потом, сдавшись, садится в машину. "Москвич" быстро удаляется к городу...
      "Москвич" приближается к железнодорожному переезду, загроможденному товарняком, и пристраивается в хвосте машин.
      - Теперь будем загорать, - говорит Сергеев и выключает мотор. - Раз наше путешествие затянулось, давайте знакомиться: Сергеев, журналист.
      - Просто Лена, - называет себя девушка.
      - Удивительный это город, - задумчиво говорит корреспондент, окидывая взглядом окрестность, - что ни шаг - чья-нибудь судьба. Видите вон тот столб с часами?
      Девушка с равнодушной вежливостью смотрит в указанном направлении. Обычный железный столб, обычные уличные часы. На фоне этих часов звучит голос Сергеева:
      - А вот двадцать лет назад...
      Тот же столб, но обезображенный снарядными ранами, черный, покосившийся, и на нем часы с разбитым стеклом, с оборванной минутной стрелкой...
      За часами исщербленная осколками стена дома, где помещается военная комендатура, на ней надпись: "Отстоим волжскую твердыню". Парень в ватнике и ушанке с ведеужом в руке, взобравшись на груду щебня, кистью вписывает букву "Р", теперь надпись читается: "Отстроим"...
      Под часами нетерпеливо прохаживается маленькая женщина. Вот она остановилась и с радостной улыбкой на нежном тающем лице смотрит на работу доморощенного художника. И другие люди, проходившие по улице, - военные и штатские - не оставляют без внимания эту крошечную поправку в лозунге, за которой целая эпоха.
      Нетерпеливо-ожидающий взгляд женщины обратился к комендатуре. Она вздохнула и подняла голову, чтобы посмотреть, которыый час, но время на часах давно замерло. С досады, то ли на себя, то ли на часы, женщина сердито топнула ногой. Ей неможется, она проводит рукой по пылающему лицу, распахивает свой романовский полушубок, и мы видим, что ей вскоре предстоит стать матерью.
      Из комендатуры быстрым шагом выходит статный, с седыми висками военный; в петлицах у него ромбы и "гадючка" - эмблема медицинской службы. Он подходит к молодой женщине.
      - Заждалась, бедная! - говорит он с нежностью. - Все в порядке, вот пропуск... Ты что это - душа нараспашку?.. - он заботливо и властно застегивает на ней полушубок.
      - "Старый муж, грозный муж!"... - любовно говорит женщина
      - Нельзя так, Ниночка, надо себя беречь. И в дороге...
      Он не успевает договорить. Где-то совсем близко раздается громкая автоматная очередь. Чей-то испуганный крик. Метнулись в разные стороны прохожие.
      Военврач оборачивается и видит...
      ...из подвала, поливая улицу автоматными очередями, выскакивает немецкий солдат, худой, грязный, с безумным взглядом, с черным, перекошенным от ярости лицом. Солдат стреляет вслепую: вдоль улицы, по развалинам, ввысь, будто желая расстрелять само небо, и вдруг замечает близ себя двоих людей. Что-то меняется в его лице, словно невидящие глаза загорелись почти сознательной волей. Он опускает автомат и надвигается на военврача и его жену. Нашаривая пистолет, военврач прикрывает собой жену и тут же падает, прошитый пулями. Немец продолжает расстреливать упавшего. Жена бригврача кидается вперед, вырывает у него автомат и убивает солдата.
      А затем, шатаясь, с лицом, искаженным дикой мукой, она подходит к убитому и падает на его тело...
      ...Снова шоссе и разъезд, уже не загроможденный товарняком, трогаются машины, и включается в общее движение "Москвич".
      Лицо Лены задумчиво и как-то взволнованно-серьезно, видимо, рассказ ее тронул.
      - А вы не знаете, что было дальше с этой женщиной? - тихо спрашивает она
      - ...Но вы торопитесь на вокзал?..
      - Я успею.
      Корреспондент прибавляет скорость, обходит вереницу машин, и вскоре слева от них возникает железнодорожная станция: "Бекетовка". Они подъезжают к зданию станции и останавливаются.
      Сергеев жестом предлагает Лене выйти из машины.
      Они медленно идут к станции.
      - Этот самый медленный поезд на свете уходил отсюда, из Бекетовки, начинает свой рассказ корреспондент...
      ...К длинному товарному составу нескончаемой чередой брели немцы: в шинелях с поднятыми воротниками, в пилотках, натянутых на уши, с ногами, закутанными с солому, войлок, тряпки, с обмороженными, худыми, смертельно усталыми лицами. Бывший цвет немецкой армии, ныне это сломленные люди, на собственной плачевной участи убедившиеся в безнадежности развязанной Гитлером войны. Один из немцев падает. Конвойный казах подходит и слегка подталкивает его носком сапога: "Штеен!" Снизу вверх глядят испуганные, умоляющие глаза молодого немца
      - А что б тебя!.. - с брезгливой жалостью бормочет конвойный, наклоняется и, ухватив немца под микитки, почти несет его к теплушке.
      В конце эшелона прицеплен старенький, дачного вида, вагончик с деревянными стенами и окошечками, как в крестьянских избах. Такие вагончики нередко служат жильем рабочим-железнодорожникам.
      И здесь идет посадка. Парень в военной форме, с черной повязкой на глазу, подсаживает на ступеньку девочку лет семи-восьми с большими, задумчивыми, серьезными до мрачности глазами.
      Подходит человек с погонами майора и туго набитым корреспондентским планшетом, в руке у него цинковое ведро. Левая рука на перевязи. В человеке, хоть он и молод, без труда можно узнать корреспондента Сергеева. Он опускает ведро на землю и помогает забраться в вагон молодой беременной женщине, жене погибшего бригврача. Следом за ней поднимается ее подруга, черненькая девушка, похожая на галчонка.
      Подходят трое одинаково одетых мужчин: на всех шинели, поверх дождевики, ушанки, через плечо полевые сумки. Один из них, самый молодой, опирается на палочку.
      - Ого! - весело приветствует их Сергеев. - Весь цвет обкома! Куда путь держим?
      - На места! - отвечает пожилой инструктор Сердюков. - Это что - боевой трофей? - щелкает он пальцем по цинковому ведру.
      - Там миноги, - поясняет корреспондент. Инструкторы дружно смеются.
      - Трогательное единодушие, - замечает маленький, полный инструктор Афанасьев.
      Слышится сильный паровозный гудок. Бойцы задраивают дверцы теплушек, набитых пленными.
      - Прошу садиться в спальный вагон прямого сообщения с тем светом! басит Сердюков, и его товарищи поочередно забираются в вагон.
      Лязгают буфера, содрогается всем своим дряхлым телом вагончик. И тут, запыхавшись, подбегает полная, немолодая, со свежим, розовым лицом женщина. Она швыряет свои узлы в вагон.
      - Скорей, мамаша! - кричит Сердюков и помогает женщине взобраться на площадку.
      - Спасибо, милок! - добродушно улыбается женщина. - Все ж ки успела!.. - Она высовывается наружу, на ее полном, добром лице выражение боли и нежности. - Прощай, мой город, - шепчет она, - прощай Волга!..
      ...Медленно ползет длинный эшелон по голой, выжженной, вытоптанной, изжеванной снарядами и бомбами сталинградской земле.
      Внутри маленького вагончика, где едут наши герои, залаживается своя дорожная жизнь. В средней части вагончика сняты скамейки, здесь установлена печуужа с трубой, выходящей в крышу вагона.
      Одноглазый парень "оккупировал" две скамейки, ближайшие к печке. На одной он уложил девочку, на другой готов растянуться сам, но ему мешает черненькая девушка.
      - Эй, боец! - говорит она свободным, независимым тоном.
      - Освобождай койку!
      - Еще чего! У меня тут ребенок!
      - А у меня?.. - черненькая показывает глазами на бременную подругу. Хуже всякого ребенка.
      Одноглазый парень послушно освобождает койку. И тут же испуганно вскакивает девочка
      - Ты куда?..
      - Да никуда! Что ты, глупенькая? Я же с тобой, - с нежностью, странной для его мужественного облика, смуглого, заветренного лица и преречеркнутого повязкой глаза, отвечает боец и пристраивается на лавке рядом с девочкой.
      Черненькая смотрит на него с удивлением.
      - Сестренка? - спрашивает она,
      - Дочка, - твердо глядя ей в глаза, отвечает боец. Появляется с ворохом сена полная, добродушная женщина, едва не опоздавшая на поезд.
      - Хоть на полу, да все к теплу поближе, - весело говорит она, сваливая ворох сена возле печурки.
      - Что ж вы, тетя наша, - замечает одноглазый.
      - Это как же тебя, милок, понять?
      - А так, что вы всю оборону под самым жутким огнем обитались, а тут...
      Другие пассажиры прислушиваются к их разговору.
      - Правда твоя! - радостно говорит женщина. - Только тебе-то откуда известно?
      - Да вы же нас козьим молоком поили! Вас тетя Паша звать. Вы в землянке за литейной проживали.
      - Верно! Ты, стало быть, с четвертой минометной. То-то и мне твоя личность будто приметная.
      - Откуда же молоко бралось? - с профессиональной заинтересованностью спрашивает корреспондент Сергеев. Он раскуривал самокрутку от печи.
      - У тети Паши там коза была, - с улыбкой говорит одноглазый. - Потому, верно, и не ушла, что козьим молоком нас поддерживала.
      - Да будет тебе! - отмахнулась тетя Паша - Какое с козы молоко!..
      - И все это под огнем?!. Непонятно
      - И мне, милый, непонятно, - отвечает тетя Паша, - а было...
      - А куда девалась кормилица-то наша?
      - Убило ее осколком.
      Парень словно ищет козу в вагоне.
      - Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, - видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.
      - Как это спокойно мы сейчас говорим "до конца посевной", - обращается к Афанасьеву корреспондент. - А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?
      - "Поле великой битвы вновь становится пахотой" - вот вам название для очередной статьи, - скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. - Как вам нравится заголовок?
      - Что же, неплохое название! - улыбается корреспондент.
      - Хорошо с вами, - замечает Сердюков, - а мне пора сходить. - Он встает и застегивает плащ.
      - Счастливого пути! - отзывается Сердюков и идет к выходу.
      - Тут вроде нет остановки, - говорит корреспондент.
      - Иван Иванович, погодите!..
      - Нельзя, брат, - оборачивается Сердюков. - Люди ждут, КАДРЫ!.. подчеркивает он последнее слово.
      Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.
      Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди... Вечерний режим.
      Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.
      У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.
      - А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?
      - Почитай, никого...
      - Почти никого...
      (Гнетущая тишина)
      - Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? - вмешивается черненькая девушка.
      - Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше - лужа, а еще дальше - роща чернеет.
      - Точно! - радостно подтверждает черненькая.
      И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.
      Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком.
      - На поправку! - счастливым голосом говорит тетя Паша - Такой город в первую очередь восстановят.
      - И будет он самым красивым на свете! - убежденно отзывается черненькая.
      Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.
      - Видать, попутчицей будет, - замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.
      Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.
      - Гражданочка, тут местов свободных нет! - полушутя выкрикивает черненькая.
      - Да будет тебе! - останавливает ее тетя Паша - Они рядком со мной устроятся.
      Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.
      - Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..
      - А я и есть кондукторша, - смеется черненькая. - Только не московская, а ленинградская... Таврическая! - выкликает она высоким, пронзительным голосом. - Литейный проспект!.. Пять углов!..
      Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:
      - "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.
      Смех.
      - А вы кто сами будете? - интересуется черненькая.
      Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:
      - Артистка!
      - Знаменитая? - с легкой ехидцей спрашивает черненькая.
      - Да! В своей квартире!
      - Ну зачем так! - сразу добреет черненькая. - Ордена небось задаром не дают.
      - Задаром, конечно, нет - безапелляционно заявляет артистка. - Мне, например, дали за глупость.
      - Вот это да! - восхищен одноглазый. - Сроду такого не слыхал.
      - Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть - еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!
      Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
      отражающее лица бойцов и офицеров, затем
      взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
      бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
      усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
      рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
      ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
      отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
      и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
      в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
      в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
      стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
      прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
      бешено аплодировать.
      Вагон. Рассказывает артистка.
      - Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
      - Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?
      - Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
      - Да, в окопах не сладко! - усмехнулся одноглазый.
      - Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.
      - Можно аккордеончик? - спросил Гребнев.
      - Пожалуйста'
      - Никто не возражает?
      - Да нешто кто против музыки возразит! - говорит тетя Паша.
      Гребнев играет и негромко поет:
      На Смоленской дороге метель, метель, метель.
      На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
      и т.д.
      Медленно замирает отыгрыш мелодии,
      в вагоне темнеет.
      ...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
      Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
      - Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.
      - Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
      - Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.
      - Да нет, теперь крепко зашито!
      - Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
      - Это зачем же? - сердито говорит Афанасьев. - Тебе от станции ближе.
      - Через Воронково доберусь.
      - А нога, Владимир Николаевич?.. - присоединяет и свой голос корреспондент.
      - Не по-партийному, брат! - укоряет его Афанасьев. - Христосика разыгрываешь!
      Гребнев молча выходит в тамбур.
      Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
      - Оба вы ненормальные! - кричит корреспондент. - Как можно в такую темень!..
      - Мы солдаты.
      - Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
      Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
      Корреспондент с задумчивой улыбкой
      возвращается в вагон, закуривает.
      Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
      Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
      - Что с тобой?.. Тебе плохо?..
      - Не знаю... знобит...
      Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
      - Спи, я сейчас подтоплю.
      Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
      - А ты чего не спишь, полуночница? - спрашивает она девочку.
      - Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.
      - Вот те на!.. О чем ты думаешь?
      - О Ленинграде... о многом...
      - Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
      - Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
      - Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.
      - Ты так говоришь, будто одна приехала.
      - Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка
      - Одна? - кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
      - Мамы уже не было, - тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
      - Ну так папка.
      - Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
      - Господи! - всплеснула руками черненькая.
      - Тише! - резко, хоть и вполголоса, сказала девочка - Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
      - И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
      - Я сама знаю. - Это звучит почти надменно.
      - Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
      И, чувствуя добрую искренность этих слов,
      девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
      - Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
      - Золотце ты мое!.. - и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
      - Чего вы плачете?
      - Кто плачет? Глупости какие!.. - незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
      Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
      ...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
      Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
      - Это что ж за змеи такие? - удивленно говорит одноглазый.
      - Миноги, - с кислым видом отвечает корреспондент. - Хотите попробовать?
      - Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! - и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. - К столу, товарищи.
      - А вы присоединяйтесь к нам, - отвечает одноглазый. - Мы тут пир сообща затеяли.
      - Эй, боец! - окликает его черненькая. - Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
      - Есть кипяток, товарищ начальник! - одноглазый парень проходит к печке.
      Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
      - Кому змеи? - кричит одноглазый.
      - Я тоже хочу с вами, - говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
      - И думать не смей! - она ласково удерживает ее за плечи.
      - Врач, что сказал? И все!
      Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
      - Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
      - Авось успею! Вон у нас стол какой! - с гордостью говорит черненькая.
      Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.
      - Я бы солененького чего съела, - говорит жена бригврача.
      - А можно?
      - И не сомневайся, - вмешивается тетя Паша. - Я, когда первого своего ждала, одной квашеной капустой питалась.
      Черненькая тянется за каким-то мясом, но тетя Паша ее останавливает.
      - Нет, солонины ей как раз не положено. А вот соленый огурчик - вреда не будет.
      Черненькая не без опаски берет за хвост миногу и соленый огурец, относит подруге.
      В вагон робко, неуверенно входит неопределенных лет человек с размытыми чертами лица и чаплиновскими усиками, в старомодном пенсне. Садится у прохода на край скамейки.
      - Товарищи, у нас новый попутчик!1 - объявляет артистка.
      Черненькая с ее чуткой натурой немедленно отзывается на это сообщение:
      - Эй, гражданин, просим к нашему шалашу! Человек так же робко, неуверенно подходит. Смотрит на роскошную снедь, непроизвольно проглатывает слюну.
      - Не могу... - тихим голосом произносит он. - Мне нечем соответствовать... Я все потерял..
      - Да будет вам, садитесь! - и артистка освобождает ему место рядом с собой.
      Человек неловко, застенчиво присаживается, затем, будто только сейчас вспомнив, говорит:
      - Вот разве лишь... - из заднего кармана брюк достает сверток в газетной бумаге, начинает разворачивать.
      Все с невольным интересом ждут, что там окажется. Даже одноглазый парень, усиленно потчевавший свою дочку, уставился на человека
      Снята одна обвертка, другая, третья, четвертая, пятая и, наконец, появляется... морковка.
      - Вот это да! - черненькая выхватывает у него морковку и торжественно вручает дочке одноглазого.
      А человеку, который все потерял, со всех сторон преподносят: артистка - бутерброд с колбасой, корреспондент - миногу, тетя Паша - соленый огурец. Он не отказывается, ибо аппетит явно не входит в число его потерь.
      И тут будто шквал налетает на товарняк.
      Платформы с орудиями, танками, "катюшами",
      могучая техника, победоносно сработавшая
      на решающем участке второй мировой войны,
      мчится вдогон за отступающим противником.
      Пассажиры дачного вагона бросаются к окнам. Восторженно, нежно, гордо и радостно провожают они взглядом громадные орудия, танки с иссеченной броней, зачехленные "катюши". Но вот пошли вагоны с пехотой, и пассажиры машут руками, платками, шапками
      - Наши будущие победы!.. - говорит артистка, ненароком смахнув слезу.
      Промчался эшелон, и пассажиры возвращаются к прерванному завтраку.
      - Эх, одного не хватает, - говорит одноглазый, - стопочку за победу!
      - Правда твоя, - подхватила тетя Паша, - я ее, дьявола, в рот не беру, а сейчас бы не отказалась!
      - Погодите! - вдруг говорит человек с усиками. Лезет за пазуху куртки и достает сверточек, тоже обернутый в газетную бумагу.
      Повторяется та же процедура; словно листья капусты отделяются
      обертка за оберткой под напряженно-заинтересованными взглядами
      пассажиров, и на свет появляется крошечная бутылочка с прозрачной
      жидкостью.
      - Чистый, медицинский, - застенчиво объясняет человек с усиками.
      - Спиритус вини! - говорит корреспондент.
      - А еще говоришь, что все потерял! А ну, бабы, доставай наперстки! смеется тетя Паша.
      Спирт сливают в пустую бутылку, разбавляют водой и
      делят между присутствующими, мужчинам побольше,
      женщинам на донышке.
      - За нас всех! - говорит тетя Паша.
      - За победу! - провозглашает одноглазый.
      - И за того, кто появится! - адресуясь к жене бригврача, говорит корреспондент.
      Все пьют.
      А когда выпили, черненькая вскакивает с каким-то лихим зазывным возгласом и, заломив руки, начинает притоптывать, напевая:
      - Эх, поеду я в Ленинград-городок!..
      Артистка достает аккордеон играет плясовую. Почти. не сходя с места, черненькая пляшет и пляшет искусно,сзадором, с огоньком, трясет по-цыгански плечами. глаза ее влажно блестят, вся она будто вспыхнула изнутри, стала красивой.