Юрий НАГИБИН
      Председатель
      Часть первая. БРАТЬЯ
      ...Околица деревушки. Покосившиеся избы под сопревшими соломенными крышами. Пыльный большак огибает деревушку. На бугре под березами пасется бедное стадо: десятка полтора худых коров, несколько телят, овец, коз. Пожилой пастух играет на жалейке что-то тихое, грустное. Рядом с ним лежит на животе подросток лет шестнадцати, босоногий, в ситцевой рубашке без подпояски и портах "ни к селу, ни к городу". Он задумчиво слушает жалкую мелодийку.
      Старик, видимо, хочет передать ему свое искусство. Он вынимает ивовую дудочку изо рта, накладывает пальцы на лады, снова подносит ко рту, дует, и неожиданно слабое его дыхание рождает мощный, волнующий звук боевой трубы.
      Парень вздрагивает, подымается на локтях. Из-за перелеска к деревне, клубя пыль на дороге, выходит конная красноармейская часть. Парень вскакивает и стремглав сбегает с бугра.
      Как завороженный глядит он на бойцов в остроконечных шлемах с красными звездами, на их усталые, обветренные лица, на их худых, поджарых коней, глаза его горят, каждая мышца тонкого мальчишеского тела напряжена
      Из деревни выбегают ребятишки и подростки, но в них приметны лишь обычное молодое любопытство и та простая радость, с какой дети глядят на конников.
      Один из конников держит на поводу оседланного коня, то ли владелец его пал в бою, то ли, раненный, отстал от части. Он замечает страстное напряжение босого паренька и полушутя-полусерьезно подзывает его взмахом руки.
      Тот неуверенно подходит. Конник показывает: садись! Парень глядит на него, все еще не веря. И вдруг одним взмахом вскакивает на спину коня и твердой рукой хватает повод.
      - Егорка!.. Егорка! - кричит ему с околицы коренастый, широколицый мальчонка. -Ты куда?..
      -На войну! - обернувшись, бросает Егорка.
      Конники на рысях удаляются прочь от деревни...
      Титр: ГОД 1947-й.
      Ночь. В мутном свете месяца чернеют стропила сгоревших изб, голые печи похожи на кладбищенские памятники. Сиротливо горбятся соломенные и тесовые крыши уцелевших изб. Где-то тоскливо воет собака.
      К околице, разбрызгивая сапогами весеннюю грязь, приближается человек с рюкзаком за плечами. На околице уцелел лишь покосившийся столб, перед ним ямина, полная воды. Человек протягивает вперед левую руку, хватается за столб и перескакивает через яму.
      Бешенный, взахлеб, лай прорезает тишину ночи. Черным клубком на человека наскакивает большой худющий пес. Человек замахивается на пса, тот отскакивает, давясь лаем. И в это время другой пес налетает сзади и хватает человека за шинель. Человек оборачивается и ногой отшвыривает пса. При этом сам едва не падает.
      Со всех сторон, внезапно отделяясь от тьмы, будто рождаясь в ней, на человека наскакивают тощими призраками голодные, одичавшие псы.
      А один пес, посмелее, кидается прямо ему на грудь. Острые клыки звонко клацнули у самого горла человека.
      Человек быстрым, цепким взглядом оглядывает "поле боя". Он делает несколько быстрых шагов и прислоняется к стволу обгорелого тополя - теперь он защищен с тыла. Двигая плечами, он стягивает со спины рюкзак. Тут обнаруживается, что у него нет правой руки, пустой рукав засунут в карман.
      Внимательно следя за собаками, порой отбиваясь от них ногами, человек, кружась на каблуке, беспорядочно молотит рюкзаком по собачьим головам. С визгом, с рычанием худые призраки разбегаются.
      Человек быстро пересекает улицу.
      Собаки устремляются за ним следом, но человек уже достиг крыльца большой, справной избы под железом. Он колотит в дверь рукой.
      Никто не отзывается. Человек колотит в дверь сперва носком, потом каблуком сапога. Наконец в сенях послышался слабый шум, под притолокой возникла узкая полоска света.
      С лязгом упал железный засов, тренькнул крючок, и ржаво заскрипел в замке ключ. Дверь приоткрывается едва-едва.
      - Да пустите же, наконец, - говорит человек. - И так кабыздохи чуть не сожрали.
      Дверь распахивается во всю ширь. Защищая рукой фитилек керосиновой лампы без стекла, наружу выглядывает кто-то небритый, с широким плоским лицом, на котором написаны испуг и смятение.
      - Егор! - Губы небритого поползли в расслабленной улыбке. - Братуша!..
      - От кого запираешься? - с усмешкой спрашивает Егор.
      - Братуша! - будто не слыша, повторяет Семен и, пятясь, входит в дом.
      Егор кидает рюкзак на лавку, сбрасывает шинель, он слышит, как Семен снова накидывает на дверь многочисленные запоры.
      - Донь! - приглушенно зовет Семен, глядя на печь. - Донь, слазь, Егор приехал.
      - Не ори, детей разбудишь! - слышится с печи женский голос.
      Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголяется все выше, открылось круглое, полное колено, мясистая ляжка, тут Доня наконец сообразила откинуть подол.
      - Здравствуйте, - говорит Доня, протягивая Егору маленькую толстую руку. Она невысока ростом, лицом, белым и румяным, красива.
      Семен тем временем повесил лампу на длинный крюк, выкрутил посильнее фитиль. По стенам к потолку пополз трепещущий свет, озарив все углы большой неопрятной избы. Жестяной умывальник, под ним лохань с помоями, почерневшая печь, сальные чугунки; на железной кровати крепко спят двое мальчиков, на лежанке вытянулся долговязый подросток, на сундуке - девочка лет тринадцати, в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещается младенец.
      - Сколько их у вас? - спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.
      - Шестеро, - отзывается Доня, - в зыбке близнята
      - Живем тесно! - балагурским голосом заговорил Семен. - В темноте все друг на друга натыкаемся... А ты обзавелся наконец?
      - Провоевал я свое потомство... Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.
      - А все ж хватит, чтоб пацана родить, - замечает Доня, собирая на стол.
      - А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло - и все!
      Доня зачем-то отправилась в сени. И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:
      - Все свои? Фрицевых подарков нету?
      - Один, - так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен. - Петька.
      Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова Неловкое молчание.
      - А что мне было - на пулю лезть? - сумрачно оправдывается Семен. Зато дом сохранил, семью сохранил...
      - Даже с прибавком! - зло бросает Егор.
      С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.
      - Привозной? - спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.
      - Факт, не колхозный! - с вызовом говорит Доня.
      - А что так?
      - Колхоз тут такой: что посеешь - назад не возьмешь.
      - Одно прозвание - колхоз, - бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.
      - Это почему же?
      - Председателя силового район прислал, - весело говорит Доня, - из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.
      - Это как понять?
      Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам. Жена следит за его движениями.
      - Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить...
      - Ну, со свиданьицем, братуша!
      - Не пью.
      - Брезгуете с братом выпить? - язвит Доня. Помедлив, Трубников холодно объяснил:
      - Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.
      - Мы не воюем, - говорит Семен, - а храбрость нам и взаймы сгодится. Цокнув стопкой но стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.
      Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.
      - Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?
      - Ладно тебе, - печально и серьезно говорит Семен. - Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.
      - Так чего же ты боишься?
      - А всего, - так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. - Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего - что семью не прокормлю.
      - Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите. Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.
      - На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся...
      - Барахолишь?
      - Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, - спокойно подтверждает Семен.
      Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.
      - Ты что?
      - Рука, - трудным голосом говорит Егор. - Болит, сволочь, как живая.
      - Эка страсть! - равнодушно ужасается Доня. Чтобы заглушить боль, Трубников встает из-за стола, берет свой рюкзак и протягивает Доне.
      - Гостинцы вам привез... - Он присел на лавку. Запустив руку в рюкзак, Доня достает оттуда бостоновый отрез на мужской костюм. Оторвав нитку, подносит ее к светильнику, нюхает. Нитка не горит и пахнет паленой овечьей шерстью: порядок! За отрезом следует полушалок, который тоже подвергается придирчивому осмотру.
      Трубников заинтересованно следит за ней, сидя на лавке; он убирает руку с культи - видимо, боль его отпустила.
      - ...Такая, Егор, наша житуха, - напрашиваясь на сочувственный разговор, вздохнул Семен, - хоть репку пой... - махнул он рукой.
      - На шармачка, известно, не проживешь... - замечает Трубников.
      - А как же еще прикажешь?
      - Колхоз надо подымать!
      - Что? - Семен поднял_чуть захмелевшие, невеселые глаза. - Какой еще колхоз?
      - Не ерничай...
      - Я думал с тобой по-серьезному, - обиженно.говорит Семен, - думал, может, помощь какую окажешь, хоть присоветуешь... Неужто нет у тебя для меня других слов?
      - Других слов нет и быть не может, - жестко говорит Егор. - Советскую власть не отменяли. А пока есть Советская власть, будут и колхозы. И тому, кто землю ворочает, нет другого пути.
      - Помолчал бы уж о земле, - тихо, но с не меньшей жесткостью говорит Семен. - Что ты в земле понимаешь? Ты еще пацаненком от земли оторвался. Тебе чины и награды шли, а мы эту землю слезой и кровью поливали...
      - Нешто он поймет тебя? - вмешивается Доня. - Начальство. Известно, по верхам глядит.
      - Бросьте, какое я начальство?! А только еще раз напомню: живем мы при Советской власти.
      - Плохо нас твоя Советская власть защитила, - медленно проговорил Семен, - ни от фрицевых пуль, ни от фрицевых лап... - Он мельком взглянул на Доню, и скулы его порозовели. - Не защитила. Хватит! Ничего нам от вас не надо, только оставьте нас в покое с нашей бедой, будем сами как-нибудь свою жизнь ладить.
      - В одиночку никакой вы жизни не заладите, да и не дадим.
      - Вон как!.. Это по-братски, спасибо, Егор. Только тебе-то какая в том корысть? Ты в наших делах посторонний...
      - Ты так думаешь? - улыбается Егор.
      Острый, чуть испуганный взгляд Семена.
      - Я у вас председателем колхоза буду, если, конечно, выберете.
      На плоском широком лице Семена - глубокая, искренняя жалость.
      - Друг ты мой милый, за что же тебя так? Чем же ты им не угодил? Сколько крови пролил. Руки лишился. Ты ли у них не заслужил?
      - Брось чепуху городить! Я сам попросился.
      - Вот дьяволы, что с людьми делают! Разве на них угодишь?
      - Да перестань ты, дура-голова! Говорю тебе: по своему желанию пошел.
      - Хочешь от меня совет?.. Переночуй, отдохни и утречком прямым рысом на станцию.
      - Шутишь?
      - Нет! - с твердой печалью произносит Семен. - Какие уж тут шутки. Не лезь ты в нашу грязь. Мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься. Только измучаешься и здоровье даром загубишь.. Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? - Голос его окреп гневным напором. - Мол, приехал герой, избавитель... Да кому ты нужен? Устали мы, изверились. Любой пьяница, бабник, вроде того хромого старшины, людям доходчивей, он по крайности никого не трогал. Я четыре класса кончил, а знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется... Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не срамись понапрасну.
      - Да... - коротко вздохнул Егор. - Хорошо поговорили. Но только, - и в голосе его звучит угроза, - в колхозе я вас всех заставлю работать: и тебя, и ее, - кивок на Доню, - и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жестокий.
      - Ладно вам, - зевая, говорит Доня. - Разошлись петухи! Спать надо ложиться.
      - И то правда, - как-то разом остыв, соглашается Семен. - Утро вечера мудреней.
      Доня стелет Егору на лавке, Семен забирается на печь, вскоре туда же отправляется и его супруга.
      Егор Трубников начинает разуваться. Сапоги разбухли, и одной рукой сделать это нелегко. Он упирается пальцами в подъем, носком другого сапога силится сдвинуть пятку.
      - Он так и будет у нас жить? - явственно слышится с печи шепот Дони.
      - Куда ему деваться? А потом он же мне деньги на дом давал...
      - Слушай, Сень, а он нам жизнь не изгадит?
      - Брат все-таки... - неуверенно произносит Семен. Трубников приподнимается на лежанке и толчком распахивает окно.
      - Чего там? - крикнула Доня.
      - Душно у вас, окно открыл.
      - Ишь, распорядитель! Избу выстудишь!
      - Ладно!.. - Трубников захлопывает окно...
      Утро.
      Русоволосый, голубоглазый мальчонка помогает Трубникову натянуть сапог.
      - Еще раз, взяли! - командует Трубников. Они тянут сапог за ушки и обувают ногу.
      - Молодец, Петька, силен, - хвалит Трубников мальчонку.
      - Это на войне тебе руку оторвало? - спрашивает мальчик.
      - Ага.
      - У, фрицы проклятые! - повторяя не раз слышанное от взрослых, говорит Петька
      Попив воды из кадки, Трубников накидывает шинель и выходит на улицу.
      Улица густо замешана толстой черной грязью. По закраинам апрельское солнце уже просушило землю, выгнало из нее зеленую траву, желтые и синие цветочки. Сейчас видно, что уцелело куда больше изб, нежели казалось ночью.
      Перебравшись по мостку через канаву, бурлящую водой, Трубников увидел слева по другую сторону улицы длинный приземистый сарай под соломенной, зияющей огромными прорехами крышей. Возле распахнутых ворот высится груда раскисшего навоза. Он осторожно переходит улицу. Сапоги вязнут в грязи, его заваливает влево, в перевес тела, - словом, это ему не просто, вроде как перейти речку вброд.
      Из ворот коровника выходит старуха с подоткнутым подолом и, прикрыв козырьком ладони глаза, глядит вверх, на остатки крыши.
      - Здравствуй, бабушка, - говорит Трубников, подходя. - Ангелов божьих высматриваешь?
      - А тебе что за дело? - огрызнулась старуха с узким носатым лицом и сухими, тонкими губами.
      - Так, к слову, на земле сейчас больше интересу. Это у вас что коровник?
      - Аль ослеп? Не видишь?
      Трубников видел в полутьме сарая загаженные стойла, желоб, полный мочи и навоза, смутно темнеющее тело лежащей коровы. Дальше хлев не проглядывался.
      - А ты кем тут работаешь? - спрашивает он старуху.
      - Скотницей, - неохотно отвечает старуха, вычесывая граблями соломенную крышу.
      - А доярки где?
      - По домам сидят.
      - Это почему же?
      - Чего им тут делать! Оголодала вконец скотина, навозом доится. - В нудном, скрипучем голосе старухи горечь.
      -Ну-ка, зайдем!
      Трубников шагнул в смрадную полутемь коровника. В навозной жиже лежит около десятка коров, похожих на рогатых собак - так мелки и худы их изможденные голодом тела. Голубое небо глядит на них в разрывы соломенной крыши, отблескивая в печальных глазах.
      - Корма еще осенью кончились. Подстилку скормили, вон крышу скармливаем. - И старуха тонко всхлипнула.
      - А чего на луг не гоните?
      - Да, милый, они ж подняться не могут!
      - Ступай по домам, старая, приведи сюда доярок. И кнут раздобудь. Ясно?
      - Так точно! - по-солдатски гаркнула старуха. Длинноликая, носастая, угрюмая, она вдруг поверила, что этот незнакомый, умеющий приказывать человек спасет от гибели несчастных животных, улыбнулась ему тонкими губами, еще выше забрала подол и кинулась вон из хлева
      Трубников медленно идет вдоль закутков, читая написанные чернильным карандашом прозвища коров. Будто в смех, прозвища все красивые, нежные: Белянка, Ягодка, Роза, Ветка... А владелицы этих красивых, любовно выбранных имен валяются в навозной жиже - скелеты, обтянутых залысевшей шкурой.
      Возвращается старуха в сопровождении нескольких женщин и ребятишек. И кнут она принесла, старый кнут с отполировавшимся в шелк кнутиком. Лица женщин холодны, настороженны, ни одно не ответило Трубникову тем слабым светом, какой исходил сейчас от лица старой скотницы.
      Трубников попробовал щелкнуть кнутом, но волосяной конец завяз в навозном болоте. Среди женщин слышится смех. Трубников рванул кнут, веревка спетлилась и упала у его ног - не так-то легко управиться с кнутом левой рукой. Женщины смеются уже громко. Мысленно выверяя каждое движение, Трубников снова взмахнул кнутом. Звонко, крупно ахнул выстрел. Еще и еще!
      И, заслышав знакомый звук, вещающий о пастбище, о сладкой траве, коровы зашевелились, повернули к Трубникову худые грустные морды, а Белянка даже попыталась встать на ноги.
      - Подымайте! - кричит Трубников женщинам. Старуха скотница ухватила Белянку за облезлый хвост, на помощь ей приходит статная женщина в белом вязаном платке. Но вот и другие женщины с ленцой и неохотой следуют их примеру. И ребятишки включаются в это дело, как в игру.
      Трубников палит кнутом, порой жалит им задние ноги коров, чтобы поддать жару. Хлюпает навозная топь, шумно и жалостно дышат коровы, ругаются друг на дружку и на детей доярки, и командирски покрикивает старуха скотница...
      Первой, разбрызгивая вонючую жижу, оскальзываясь, разъезжаясь ногами, будто телок, впервые пытающийся стать на слабые ножки, поднялась Белянка. Поднялась, зашаталась. Трубников подскочил и привалился плечом к ее ребрастому, зелено облипшему боку, помог устоять. Коровы одна за другой становятся на ноги, оставляя в грязи, крывшей деревянный настил, отпечатки своих тел.
      Лишь Ветка, несмотря на все усилия людей, так и не сумела подняться. Она тянулась мордой вверх, сучила ногами, но не смогла оторвать тела от земли.
      Коровы стоят, прислонясь к столбам, поддерживающим кровлю, и кажутся теперь еще худее и меньше.
      - Коровье кладбище, - пробормотал про себя Трубников.
      Вокруг него жили голоса. Люди сделали какое-то маленькое общее дело, это сблизило их, развязало языки.
      - Моть, у тебя навоз на роже...
      - Одерни мне сзади, Петровна...
      - Знала бы, хоть фартук надела б...
      - А трудодни нам начислят?..
      - Ясное дело! Раньше задаром работали, теперь будем за так...
      - Хватит трещать, сороки! - сказала женщина в белом вязаном платке.
      Трубников глянул на женщину, и ее свежие, розовые скулы ярко вспыхнули.
      - Толкайте их к воротам! - кричит Трубников и вновь принимается палить кнутом.
      Бедные животные упираются, будто там, в голубом прозоре, их ждет неминуемая гибель. Две коровы снова плюхнулись наземь.
      - Стой.! - кричит Трубников. - Найдется у вас тут, кто на дудочке играет?
      - На чем? - переспросила старуха скотница.
      - На жалейке.
      - Да вот дедушка Шурик, я ему наказала прийти, только он пьяненький с утра.
      - Надо его сюда доставить.
      Но дедушка Шурик появился сам. Щуплый, крошечный, похожий на лесного гнома; в белых хмельных глазах дедушки теплится хитреца.
      - Здравствуй, дед! Ты меня помнишь?
      Дедушка Шурик молча моргает седыми ресницами.
      - Громче говорите, - предупреждает Трубникова старуха скотница. - Он только про водку хорошо слышит.
      - Понятно!.. - И Трубников звонко, обещающе щелкает себя по шее: мол, хочешь?..
      Дедушка Шурик радостно кивает в ответ, его белые глаза зажглись сознательным интересом.
      - Тогда играй! - орет Трубников в большое, заросшее седым волосом ухо старика. - Играй, дед, и помалу катись к выходу!.. Надо этих одров на луг свести!.. Понял?.. А вечером тебе водочка будет. Понял?
      Дед без слова отходит от Трубникова и подносит жалейку к губам.
      Тоненько, нежно и жалостно запела под пальцами старика ива. Она пела о грустном, одиноком человеческом сердце, но для коров то была песнь росистого луга, пробудившегося зимой, песнь сочной травы, теплого солнца, прохладной реки.
      Тоненький, готовый вот-вот оборваться звук будил память о трудолюбивой жвачке, ленивой сытости, блаженной отягощенности чрева. И сквозь эту влекущую мелодию разрядом весеннего грома прогремел бич.
      Робко, неуверенно шагнула вперед одна из коров. Остановилась, поводя шеей, будто прося о помощи, и вдруг засеменила к старику, к его дудочке. Пятясь, дедушка Шурик повлек ее за собой. Следом двинулись другие коровы, поднялись две упавшие и, шатаясь, побрели к выходу.
      Заливалась, звала жалейка, пугал, жалил, гнал вперед кнут.
      Тоскливо замычала, забилась Ветка и вдруг рывком отняла от земли свое тело. Старуха скотница и женщина в вязаном платке, подпирая Ветку с боков, поволокли ее к воротам.
      Мимо расступившихся женщин Трубников выходит из хлева.
      По-прежнему пятясь и будто пританцовывая - его плохо держат пьяные ноги, - ведет за собой дедушка Шурик жалкое коньковское стадо. В ясном свете утра коровы кажутся призраками, выходцами из навозных могил, но они идут и идут, ниточка звука не дает им упасть.
      Волоча за собой бич, Трубников зашагал им вдогон. Поравнявшись со старой скотницей, он крикнул ей с веселой яростью:
      - Наша взяла, старая!
      За околицей со стадом повстречался мотоциклист. Он объехал стадо и взял путь к коровнику.
      Трубников оборачивается на треск подъехавшего мотоцикла. Мотоциклист слезает со своего бензинового конька, снимает очки. У него молодое лицо с гладкой розовой кожей и тугая морщинка между бровей, придающая ему не столько серьезный, сколько озадаченный вид. Он подходит к Трубникову.
      - Товарищ Трубников?.. Инструктор райкома партии Раменков.
      - Добрый день, - отзывается Трубников.
      - Мы вас в райкоме ждали.
      - Так ведь я еще не председатель, - усмехается Трубников. - Частное лицо.
      - Ну, это мы мигом... Я за тем и приехал, чтобы выборы провести...
      - Хорошо, что вы на колесах, - говорит Трубников, - мне надо в Турганово за водкой съездить.
      - Как?.. - поперхнулся Раменков.
      - Я пастуху пол-литра задолжал.
      - Простите... Но удобно ли? - мнется Раменков.
      - Давши слово - держись. Старик мне помог... а пешком я к вечеру не обернусь.
      Вздохнув, Раменков идет к мотоциклу. Трубников следует за ним.
      - Бабушка, - на ходу обращается он к скотнице Прасковье, - мы по-быстрому съездим, а ты тем временем собери народ.
      Они садятся на мотоцикл. Трубников вцепляется своей калеченой рукой в пояс курточки Раменкова, и мотоцикл мчится прочь в голубых клубах дыма.
      - Егор Иванович, - поворачивается к Трубникову Раменков, - вы когда будете выступать, то покороче... Так, в общих чертах о международной обстановке, о задачах на сегодняшний день... а то пойдут вопросы, то да се не выкрутишься. - Он резко поворачивает руль, чтобы разъехаться со встречной подводой.
      - А ну как провалят? - усмехается Трубников.
      - Да что вы! - искренне удивлен его наивностью Раменков. - Мы таких охламонов проводили... А вы - это вы! Только предоставьте все мне.
      - Вон как! - иронически приподнял брови Трубников.
      Мелькнул колхозный двор, кузня, возле которой свалены поковки, однолемешные плуги, старые бороны.
      Пожилой, в прожженном фартуке кузнец, отставив молот, поглядел вслед Трубникову и задумчиво погладил опаленные волосы.
      - Ширяев... - повернув голову к Трубникову, говорит о кузнеце Раменков. - Единственный тут член партии.
      - А ну-ка остановите!
      Трубников соскакивает с мотоцикла и идет к кузнецу.
      - Товарищ Ширяев, будем знакомы - Трубников.
      - Да я ж тебя пацаненком помню, - отвечает кузнец.
      - Тогда, дядя Миша, я тебя как коммуниста прошу: обеспечь, чтоб все трудоспособные колхозники пришли на собрание. Не "кворум" формальности ради, а действительно все.
      - Будет сделано, - спокойно отвечает Ширяев, наклонив кудлатую голову.
      Трубников возвращается к Раменкову. Унылый звук гонга разносится над деревней. Мотоцикл скрывается вдали.
      Маленькое, тесно набитое помещение конторы. За колченогим столом, крытым кумачовыми полосами - сквозь тонкую ткань можно различить перевернутые буквы каких-то лозунгов, - сидят Трубников и кузнец Ширяев. Раменков стоя держит речь. Собрание состоит сплошь из женщин, если не считать парня на деревяшке и двух-трех подростков.
      - Товарищ Трубников ваш односельчанин. С юных лет связал свою судьбу с Красной Армией, - говорит Раменков. - Он участник боев в Маньчжурии, под Хасаном и Халхин-Голом, штурма линии Маннергейма, участник Великой Отечественной войны...
      В дверях появляется дедушка Шурик и делает Трубникову какие-то знаки.
      Трубников машет рукой, встает из-за стола и пробирается к выходу.
      - Товарищ Трубников награжден четырьмя боевыми орденами и пятью медалями! Инвалид Великой Отечественной войны, пенсионер, он по собственному желанию поехал на работу в деревню! - с пафосом продолжает Раменков. Неожиданно он умолкает, глядя в сторону Трубникова
      Трубников вытаскивает из бокового кармана пол-литра и дает дедушке Шурику, тот радостно кивает.
      - Первач... - шепчет с завистью парень на деревяшке.
      - А ведь ты, дед, меня на жалейке играть учил, - говорит Трубников дедушке Шурику.
      - Разве всех упомнишь, - равнодушно бормочет старик
      - ...Товарищ Трубников член Коммунистической партии с 1921 года... снова продолжает Раменков.
      - Надо же, какой человек, - слышится насмешливый женский голос. - Вот и кончились наши страдания!.. - Это Полина Коршикова, средних лет, но еще миловидная женщина.
      По собранию прокатывается невеселый смешок. Трубников, возвращаясь на свое место, тоже странно, медленно усмехается.
      - Слово предоставляется товарищу Трубникову, - говорит Ширяев.
      Тот повернулся к собранию лицом и вдруг увидел, что в дверях появилась женщина в белом платке. Они сталкиваются взглядами, и по-давешнему вспыхивают свежие скулы женщины.
      По собранию проходит нетерпеливый шум - Трубников слишком затянул паузу.
      - Я сперва отвечу Поле Коршиковой, - говорит Трубников тихим, спокойным голосом.
      - Неужто узнал? - насмешливо и смущенно вскинулась Поля.
      - Узнал... Ты всегда побузить любила. Так вот, Полина крикнула, что кончились, мол, ваши страдания... Нет, товарищи колхозники, ваши страдания только начинаются. Вы развратились в нужде и безделье, с этим будет покончено. Десятичасовой рабочий день в полеводстве, двенадцатичасовой - на фермах...
      Раменков что-то торопливо пишет на бумажке и подвигает Трубникову. Тот читает. "Не то. Зачем запугивать?"
      - Вам будет трудно, - продолжает Трубников. - Особенно поначалу. Ничего не поделаешь, спасение одно: воинская дисциплина. Дружная семья и у Бога крадет!
      - Товарищ Трубников, конечно, преувеличивает... - с неловкой усмешкой начал Раменков, но осекся под тяжелым взглядом Трубникова Он смешался, нагнул голову.
      - Вот чего я хочу, - продолжает Трубников. - Сделать колхоз экономически выгодным и для государства и для самих колхозников. Нечего врать, что это легко. Семь шкур сползет, семь потов стечет, пока мы этого достигнем. Первая и ближайшая задача: колхозник должен получать за свой труд столько, чтобы он мог на это жить - конечно, с помощью приусадебного участка и личной коровы.
      - Постой, милок! - крикнула старая колхозница Самохина. - Ври, да не завирайся. Ты где это личных коров видел?
      - Во сне, бабка, мне приснилось, что через год у всех коровы будут, а мои сны сбываются.
      - Вопросы можно задавать? - спрашивает молоденькая сероглазая бабенка Мотя Постникова.
      - Валяйте.
      - Вы, товарищ орденоносец, в сельском хозяйстве чего понимаете?
      - Да! Знаю, на чем колбаса растет, отчего у свиньи хвостик вьется и почему булки с неба падают. Хватит?
      Снова по собранию прокатывается невеселый смешок.
      - Вы холостой или женатый, товарищ председатель? - кричит та же сероглазая бабенка.
      - Товарищи, это к делу не относится! - пробует вмешаться Раменков.
      - Почему же? - прерывает его Трубников. - Женатый.
      - А чего вы жену с собой не взяли?
      - Я-то брал, да она не поехала.
      - Это отчего же? - интересуется Мотя.
      - Охота ей бросать Москву, отдельную квартиру и ехать сюда навоз месить!
      - Вы-то поехали! - это сказала женщина в белом платке
      - Я как был дураком, так дураком и умру.
      Раменков схватился за голову, а по собранию прокатился негромкий добрый смешок.
      - Нешто это семья: муж в деревне, жена в городе? - спрашивает Полина Коршикова
      - Нет! - с силой произносит Трубников и смотрит на нее. Вот я и считаю, что потерял семью, и глядите, товарищи женщины, как бы многим из вас не оказаться замужними вдовами. Война кончилась два года назад, а где ваши мужики?
      - С плотницкими артелями ходят! - кричит скотница Прасковья.
      - Аж до Сибири добрались! - добавляет парень на деревяшке.
      - Полинкин Василий вовсе в райцентре дворником! - едко замечает Самохина.
      - А твой помойщиком! - огрызнулась Полина.
      - Ври больше! Он в конторе утильсырья! - с достоинством парирует Самохина.
      Трубников поглядел на женщину в вязаном платке... Но та не принимает участия в споре, эти дела ее не касаются.
      - Тише! - Трубников хлопнул по столу рукой, - У кого мужья на стороне рубль ищут, отзывайте домой, дело всем найдется, и заработки будут, аванс гарантирую в ближайшее время.
      - Это верно!.. Давно пора!.. Избалуются мужики! - слышится со всех сторон.
      И снова Трубников, давно уже ставший единовластным хозяином собрания, наводит тишину.
      - Вот что, товарищи, всего сразу не переговоришь, завтра вставать рано. Ставлю на голосование свою кандидатуру. Кто "за" - поднимите руки...
      - Ты что, спишь, бабка?
      Бабка встрепенулась, подняла руку.
      - Так. Против?.. Нет. Воздержавшихся?.. Нету... Теперь пеняйте на себя.
      Семен ест пшенник из алюминиевой миски, запивая молоком. За столом сидит и старший сын Семена, Алешка.
      Прислонившись к печке, стоит Трубников. Похоже, что его не пригласили к столу.
      - Раз у Доньки грудняки, не имеешь права ее на работу гнать, прежде ясли построй, - говорит Семен, снимая с ложки волос.
      - Придет время - построим.
      Входит Доня с охапкой березовых чурок и сваливает их у печки, чуть не на ногу Егору. Снова выходит.
      - А тебе тоже младенцев титькой кормить? - спрашивает Семена Трубников.
      Рука Семена задрожала, выбив дробь по краю миски. Семен отложил ложку и стал торопливо расстегивать нагрудный карман старого френча.
      - Як тяжелой работе не способный. Меня потому и в армию не взяли. Могу справки предъявить...
      - Калымить и барахолить ты здоров, а в поле работать больной? Ладно, найдем тебе работу полегче.
      - Не буду я работать, - тихо говорит Семен.
      - Будешь! Иначе пеняй на себя.
      Трубников сказал это негромко, обычным голосом, и сразу после его слов в избу ворвалась Доня с красным, перекошенным злобой лицом - знать, подслушивала в сенях.
      - Так-то вы за хлеб-соль благодарите! Спасибо, Егор Иванович, уважили! Спасибо! - говорит она, отвешивая Трубникову поясные поклоны. - От детишек, племянничков ваших, спасибо!
      - Хватит дурочку строить, - холодно говорит Трубников. - Какая тебя работа устраивает? - спрашивает он Семена.
      Семен молчит, потупив голову.
      - Может, нам и дом прикажете освободить? - ядовито-вкрадчиво спрашивает Доня.
      - Дом тут ни при чем, - поморщился Егор. - Никто на него не претендует.
      - Я в ночные сторожа пойду, - разбитым голосом говорит Семен.
      - Ладно, будешь сторожем. По твоим преклонным годам самая подходящая должность.
      - Ты насчет дома правду сказал? - тем же больным голосом спрашивает Семен.
      - Конечно, - пожимает плечами Трубников.
      - Тогда, - глаза Семена окровенились бешенством, - катись отсюдова к чертовой матери, чтобы духу твоего поганого не было!
      - Ловко, братуша, - одобряет Трубников, - молодцом! - Он берет с лавки вещевой мешок. - Племянник мой старший пусть завтра вовремя на работу выйдет, иначе штраф. - И захлопывает за собой дверь.
      На улице темно, но не так, как в прошлую ночь, когда Трубников впервые ступил в Коньково. На западе дотлевает закат, небо в еле видных звездах еще не набрало черноты.
      Трубников медленно бредет по улице. Отделившись от плетня, с придавленным нутряным рычанием на него кинулась собака. Но вдруг, слышно поведя носом, завиляла хвостом.
      - Неужто признала? - ласково говорит ей Трубников. Он идет дальше. Собака, будто привязанная, тоже идет за ним.
      Во всех уцелевших домах горят коптилки, керосиновые лампы, люди ужинают.
      Трубников неуверенно поглядывает на освещенные окна.С мятым, ржавым листом железа под мышкой ковыляет парень на деревяшке.
      - Слушай, кавалер, это ты замочным делом промышляешь? - осененный внезапной идеей, спрашивает Трубников.
      - Ну, я! - с вызовом отвечает парень. - Нешто запрещено?
      - Если я тебя железом обеспечу, сколько ты можешь за день вышибать?
      - Да уж не меньше двух сотенных, - удивленно говорит парень.
      - Хочешь так - сотню тебе, сотню колхозу?
      - Пойдет!
      - А там, глядишь, артельку оформим...
      - Заметано! - Парень сворачивает в свой двор, а Трубников идет дальше.
      - Егор Иваныч! - слышится из темноты низковатый, грудной женский голос.
      На крыльце дома под новой тесовой крышей, светлеющей в сумраке, стоит женщина, придерживая у горла белый, тоже будто светящийся вязаный платок.
      - Добрый вечер, - говорит Трубников, направляясь к крыльцу.
      - Манька!.. Девка!.. - слышится старушечий голос. - Иди спать, гулена!
      На соседнем участке старуха Самохина пытается загнать козу в закуток. Коза не дается старухе. Она ловко выпрыгивает на крышу сараюшки и оттуда смотрит на старуху. Та озирается в поисках камня и замечает Трубникова с соседкой. Коза забыта, старуха жадно прислушивается к их разговору.
      - Поздно гулять собрались, Егор Иваныч, - говорит женщина.
      - А что мне? Человек я молодой, вольный.
      - Да вы никак с вещмешком? В поход будто собрались!
      - Переезжаю, - усмехается Трубников. - У Семена тесно стало.
      - Вот что... - протяжно сказала женщина и вдруг решительно, по-хозяйски: - Заходите в избу, Егор Иваныч!
      И Трубников, не колеблясь, будто с самого начала знал, куда ведет его путь, поднимается на крыльцо и мимо женщины проходит в дом. Собака было пошла следом, но на первой же ступеньке остановилась, села поудобнее, надолго.
      Старуха радостно улыбается и подается за ворота: поделиться новостью.
      По деревне пошел собачий перебрех.
      В доме Надежды Петровны Трубников ужинает за накрытым столом. Достатка в доме, видать, куда меньше, чем у Семена: лишь под стаканом Трубникова было блюдечко, единственную чайную ложку вдова прислонила к сахарнице, вилка вставлена в самодельный черенок, самовар помят, облупился, в горнице пусто стол, табурет, две лавки, постель на козлах. Но такая на всем лежит чистота, опрятность, что дом кажется уютным. Стол до бледноты выскоблен ножом, дешевые граненые стаканы сверкают, как хрустальные, на окнах занавески, полы крыты исхоженными, но чистыми веревочными половиками, на стенах цветные фотографии, вырезанные из журналов, вперемешку с рисунками каких-то зданий и много-много букетов травы "слезки". Дом поделен фанерными перегородками на три части: кухню, горницу и закуток, где спит Борька Вход в закуток задернут ситцевой занавеской.
      Звучит голос Надежды Петровны:
      - Замуж вышла... Там ребенок нашелся... Сюда-то мы перед самой войной приехали. Мрк садоводом был. В первую же зиму погиб... А мы с Борькой при немцах у партизан скрывались...
      Рассказывая, женщина легко и сильно двигалась по горнице. Черная шелковая юбка металась вокруг крепких голых ног в мягких чувяках. Смуглое и румяное ее лицо усеяно маленькими темными родинками.
      Из-за занавески слышится тихий, томительный стон. Трубников вопросительно смотрит на Надежду Петровну.
      - Борька, - говорит она. - Во сне.
      - Воюет?
      - Нет, смирный, ему бы все картинки рисовать.
      Трубников обводит глазами стены, увешанные рисунками: дома, дома, большие и маленькие, простые и вычурные, с колоннами, куполами...
      - А чего он одни дома рисует?
      - Не знаю. Его отец раз в Москву взял на Сельскохозяйственную выставку, с той поры он и приспособился дома рисовать.
      - Любопытно... - задумчиво говорит Трубников. - В школу ходит?
      - Ходит, в Турганово. Из-за войны два года потерял. - И, заметив, что Трубников отставил стакан и утирает вспотевшее лицо, добавила: - Ступайте умойтесь, Егор Иваныч, я постель постелю.
      Трубников посмотрел ей вслед.
      - Сплетен не боитесь? Обернувшись, она слабо улыбнулась.
      - Мне что! А вас молва все равно повяжет не с одной, так с другой.
      - Я не о себе. Я о вас думаю.
      Женщина не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню.
      Он сел на лавку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога - в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Лицо затекло кровью. Носок соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.
      - Постой, горе мое! - Надежда Петровна села перед ним на корточки, крепко ухватила сапог, грязная подметка уперлась в натянувшийся между колен подол шелковой юбки. - Держись за лавку.
      - Я сам!
      - Молчал бы уж, непутевый!.. - Она коротко, сильно и ловко рванула сапог и легко стянула его с ноги. Затем сняла второй сапог, размотала заскорузлые портянки и швырнула их к печке.
      - Потом постираю.
      - У меня другие есть.
      - И хорошо.
      - Юбку испачкали.
      - Не беда.
      Она достала с печи цинковую шайку, опорожнила туда полведра, унесла шайку в горницу, а когда вернулась, от воды шел теплый пар.
      - Помойте ноги. - Она протянула ему обмылок, мочалку.
      С трудом задрав узкие трубы военных брюк, Трубников стал намыливать ноги. Обмылок то и дело выскальзывал из неумелой левой руки. Трубников нашаривал его на дне шайки и снова принимался втирать скользкий, немылкий кругляш в кожу, и снова упускал.
      Вошла Надежда Петровна, в старом платьице, волосы повязаны косынкой.
      - Давай-ка сюда! - забрала у него мочалку, поймала скользнувший из пальцев обмылок и заработала так, что вода в шайке враз вспенилась.
      Она насухо вытерла ему ноги суровым полотенцем, слила мыльную воду в поганое ведро.
      - Ступайте, - сказала Надежда Петровна. - Я скоро.
      - Я тут лягу, на лавках...
      - Нельзя гостю на лавках. - Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь.
      В странном смятении Трубников потупился. А Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:
      - Вы меня не стесняйтесь... жалкий мой...
      По деревне идет "улица" - одни девки и молодые бабы. Тут и молоденькая Лиза, и дородная Мотя Постникова, и даже сорокалетняя Полина, и многие другие. Полина играет на гармони, с некоторой неловкостью разводя широкие мехи. За женским поголовьем следуют, как положено, "кавалеры" - мальчишки от десяти до пятнадцати лет. Среди них шестнадцатилетний Алешка Трубников выглядит принцем. Девушки поют частушки, от одиночества не без злости и горечи.
      Все дальше пиликает гармонь, все тише голоса.
      Закинутая вверх печальная коровья морда.Долгое тоскливое "му-у!" уносится к бледно-голубому утреннему небу. Это одна из наших знакомок то ли Белянка, то ли Ягодка, то ли Ветка. Не много тела нагуляла себе на раннем весеннем выпасе бедная коровенка, но уже ей приходится отдавать этот скудный нагул в непосильной работе.
      А выше, расчерчивая небесное пространство белыми полосами, оглушая ревом землю, проносятся одно за другим звенья самолетов.
      Парная коровья упряжка тянет однолемешный плуг.