Кальман вылез из машины неподалеку от канцелярии, ведающей Остмарком, так теперь именовалась Австрия, ставшая немецкой провинцией. Четко отпечатала шаг колонна коричневорубашечников. Проехал отряд немецких солдат на мотоциклах, наполнив улицу душной бензиновой вонью. В витринах магазинов, в окнах кафе - флажки со свастикой и фотографии человека с косой челкой и чаплиновскими усиками. На некоторых дверях висели таблички: «Юден Эйнганг ферботен». Какой-то парень смущенно и недоуменно разглядывал желтую повязку с изображением шестиконечной звезды на рукаве своей куртки.
      Кальман вошел в кабинет. За дубовым письменным столом, под большим портретом Гитлера, сидел чиновник в мышиного цвета костюме - среднеарифметический человек по первому взгляду, так в нем все невыразительно, корректно, правильно и бесхарактерно, трупопожирательница-гиена при ближайшем ознакомлении. Он не приподнялся, когда Кальман вошел, не ответил на поклон, не предложил сесть пожилому человеку и начал сразу, без предисловий и раскачки, неокрашенным четким голосом:
      - Рейхсканцлер поручил мне сообщить лестное для вас известие. В знак признания ваших музыкальных заслуг вам присвоено звание почетного арийца.
      Кальман поклонился.
      - Что означает ваш поклон? - чуть ужесточил голос чиновник. - Изъявление благодарности или знак того, что вы меня слышите? - Он сделал паузу, но Кальман хранил молчание, и он продолжал: - Господин Франц Легар, чьей жене оказана такая же честь, был красноречивей.
      - Господин Легар куда более светский человек, чем я, - своим тусклым голосом сказал Кальман. - Кроме того, политически он несравненно развитее. Я, простите бедного музыканта, кое-как разбирающегося в своей профессии, но темного во всем остальном, вообще не понимаю, что означает это почетное звание. Вернее, я чувствую, что мне оказан лестный знак внимания со стороны рейхсканцлера, хотя и ни о чем подобном не просил, и, видимо, не охватываю всей полноты чести и покровительства, мне оказанных.
      Простодушная манера Кальмана ввела в заблуждение чиновника; возросло лишь презрение к недоумку, более злые и опасные чувства еще молчали.
      - Известно, что музыканты - люди не от мира сего, но я не думал, что до такой степени. Вы знаете хотя бы, что такое аншлюс?
      - Да. Присоединение Австрии к Германии.
      - Сразу видно, что немецкий не родной ваш язык. Вы не понимаете оттенков.
      - Разумеется, я уроженец Венгрии.
      - Аншлюс в данном случае, - начиная раздражаться и еще не отдавая себе отчета в причине своего раздражения, наставительно сказал чиновник, - это контакт, союз, соприкосновение. Австрия подалась к родственной ей Германии, добровольно приняв законы и нормы более великого партнера, в том числе связанные с чистотой крови. Инородцам: евреям, цыганам, славянам, всем низшим расам - не место в жизненном пространстве германцев. Эти недочеловеки подлежат устранению. Но фюрер ценит австрийскую музыку, вот почему счел возможным почтить высоким отличием, дающим права гражданства на немецкой земле, жену Легара и вас.
      - Благодарю за исчерпывающее объяснение. Я не беру на себя смелость обсуждать национальную политику рейхсканцлера, скажу лишь о себе. Я родился в Венгрии и всю жизнь ощущал себя венгром. Думал, как венгр, чувствовал, как венгр, и свою музыку создавал, как венгр.
      - Но ваш отец?..
      - Он тоже считал себя венгром. Но главное: я не австрийский, а венгерский композитор.
      - При чем тут австрийский?.. При чем тут венгерский? - с белой яростью зашипел чиновник. - Оперетта - еврейская музыка. Ее пишут одни евреи: от Оффенбаха до Абрахамса.
      - А как же говорят о «венской» школе?
      - Что такое Вена, да и вся Австрия? - зашелся чиновник. - Сплошная Иудея. Куда ни плюнь - попадешь в обрезанца!..
      - Неужели? - тем же тусклым голосом сказал Кальман. - Господин Шикльгрубер, он же рейхсканцлер Гитлер, - австриец. Я видел дом, где он родился…
      - Молчать! Вы приговорили себя, Кальман. Либреттиста Легара мы уже отправили в Бухенвальд. Вы составите ему компанию.
      - Вы думаете, у нас с ним получится? В последние годы мне не хватало хорошего либреттиста…
      - Вы свободны! - гаркнул чиновник.
      - Это единственное, что мне хотелось услышать, - пробормотал Кальман и вышел.
      Наверное, когда человек так долго был императором, ему невозможно сразу стать рабом - иначе Кальман и сам не мог объяснить своего странного мужества, мгновенно покинувшего его на пустой лестнице гитлеровской канцелярии. Колени его подгибались. Бледный, с залитым потом лицом он спустился вниз, цепляясь за перила, и почти упал на подушки своего «кадиллака»…
 
      …Адмирал Хорти, диктатор Венгрии, скучал в своем огромном пустынном кабинете. Этот странный адмирал без морей и флота был уже старым человеком, не поспевавшим за временем, о чем в глубине души он и сам знал, как знал и о своем неминуемом отстранении Гитлером. Порой адмирал задумывался: примет ли опала форму физического уничтожения или малопочетной отставки, но с годами мощный инстинкт самосохранения в нем пригас. Он прожил большую жизнь, но так и не выполнил своего главного назначения: не восстановил обобранной Версальским миром Венгрии, и твердо знал, что Гитлер ему в этом не поможет. Адмиралу, в сущности, все стало безразлично, он подчинялся лишь инерции власти.
      Вошел начальник его канцелярии, старик с пергаментной кожей и голым пятнистым черепом, - единственный приближенный, которому Хорти полностью доверял.
      - Кальман, - сказал тот.
      - Что Кальман?
      - В Будапеште. Гитлер присвоил ему почетного арийца и право жить в Австрии. А Кальман сказал, что считает себя венгром, и уехал.
      - Ну и ну! - вскинул брови Хорти. - Откуда такая прыть?
      - Нам его прыть ни к чему. Он здесь не нужен.
      - Отошлем назад.
      - За него просят все Эстергази.
      - Пусть и дают ему убежище.
      - Адмирал или в очень хорошем, или в очень дурном настроении, - ворчливо сказал начальник канцелярии. - Тут не до шуток.
      - Да. Такого оскорбления Гитлер не простит. Что вы предлагаете?
      - Дать ему и всей семье венгерские паспорта и венгерский флажок на радиатор. Пусть катят во Францию, а оттуда в Америку. Через «большую лужу» гестапо его не достанет.
      - Вот не знал, что вы такой поклонник оперетты!
      - Я ее терпеть не могу. Признаю только органную музыку добаховского периода. Но это мое личное дело. А Кальман принадлежит миру.
      - Да… - задумчиво сказал Хорти. - Он принадлежит миру, этот маленький, пожилой, слабый человек. А мир - не фикция?.. А будущее - не фикция?.. Кто знает?.. Во всяком случае, раз в жизни можно позволить себе добрый поступок…
 
      Довольно невзрачный, старый, но знавший лучшие дни океанский лайнер «Котте ди Савойя» приближался к концу своего долгого путешествия, к земле обетованной многочисленных беженцев из Европы.
      …Кальман стоял на палубе и неотрывно глядел на пенящиеся валы; казалось, волны убегают к милой и проклятой Европе, которую его семья покинула в лихорадочной спешке - война могла разразиться со дня на день.
      Полгода, проведенные в Париже, стоили Кальману многих лет жизни. Зловещая тьма расплывалась над Европой, гася одну звезду за другой, а Париж, то ли бросая вызов року, то ли в бездумье обреченности, жег свою ночь лохматыми кострами бесшабашного, больного веселья. И Верушка очертя голову кинулась в этот огонь - Жанна д'Арк безрассудства и наслаждений. Никогда еще так самозабвенно не отплясывал Париж - ритм румбы захватил даже министра иностранных дел Бонне, которому естественней было бы в роковые дни напрягать голову, а не ноги, - никогда еще Париж так самозабвенно не влюблялся. И тщетно утешал себя Кальман, что с самого начала провидел свою участь, что тридцать лет возрастной разницы неминуемо скажутся рано или поздно и что ревность - законное человеческое чувство, которое так же необходимо испытать каждому, как любовь, страсть, упоение, печаль и отчаяние, - все это мало помогало. Боль давила его так поздно проснувшееся сердце, он был глубоко несчастен и утратил душевную высоту в своем страдании. Отвратительные, унижающие в первую голову его самого сцены ревности, бессмысленные, ничего не разрешающие объяснения, потоки самозащитной лжи лишь способствовали разъединению. Он не хотел за океан, но стал почти счастлив, когда широкая полоса воды отделила борт старой посудины «Котте ди Савойя» от набережной Гавра.
      Он не ждал рая за «большой лужей», не строил иллюзий, но избавлялся от кошмара, воплотившегося в Париж. Зачем думать о том, что ждет его в Америке, достаточно, что там будет п о-д р у г о м у, и общее стремление уцелеть, выжить на новом месте сблизит семью, затянет образовавшуюся брешь. Он услышал восторженные вопли детей:
      - Земля!.. Земля!..
      Повернул голову, увидел надвигающийся берег и пошел к своим.
      - Америка! - восторженно кричали дети.
      - А где же небоскребы? - обескураженно вспомнил Чарльз Кальман, глядя на пустынный пристанский пейзаж, украшенный двумя пыльными пальмами, колючим кустарником и плоскими грязно-белыми строениями. Дальше, в розоватой пыли проглядывалось какое-то поселение.
      - И статуя Свободы! - закричала капризно Лили.
      - Это другая Америка, детки, - ласково сказала Верушка. - Папа впопыхах взял билеты не на тот пароходик. Мы прибываем не в Соединенные штаты, а в Мексику.
      - Папа брал билеты впопыхах, - угрюмо сказал Кальман, - потому что мамочка едва не дотанцевалась до начала войны.
      - Имрушка, детям неинтересны твои выдумки. Лучше позаботься о чемоданах.
      Пароход толкнул хлипкую пристань своим грузным океанским телом, отчего, казалось, содрогнулся весь окрестный мир с пальмами, кустарниками, белыми домишками под плоскими крышами и даже призрачный поселок, плавящийся в розоватой мути.
      Следом за остальными сошли на берег Кальманы, чей немалый багаж тащили с десяток оборванцев в соломенных шляпах.
      Паспортный контроль проходил прямо под открытым небом. Молодой толстый меднолицый свирепо-добродушный контролер, похожий на людоеда-вегетарианца, быстро и ловко просматривал документы приезжих маленькими цепкими глазками, со вкусом прихлопывал штемпелем и что-то записывал в лежащей перед ним конторской книге.
      Он быстро просмотрел документы Веры, несколько дольше задержался взглядом на ее прелестном лице, потрепал по голове Чарльза, нажал на кнопку носа малышки Илонны, заставив ее весело рассмеяться, сунул банан Лили. И вот уже Вера Кальман оказалась по другую сторону рубежа, откуда наблюдала, как ее муж протянул паспорт контролеру.
      Тот посмотрел, полистал, подул на печать, но почему-то не приложил ее к паспорту, а вновь округлившимися глазами вперился в документ. Затем подозвал к себе другого паспортиста, они о чем-то поговорили и радостно-иронично, белозубо рассмеялись.
      - Так не пойдет, приятель, - на ломаном английском сказал первый паспортист. - Клеить свою фотографию на чужой паспорт, к тому же женский, - попахивает уголовщиной.
      Кальман оторопело посмотрел на веселящегося офицера погранвойск и ничего не сказал.
      - Он онемел, - заметил второй паспортист, и оба от души расхохотались.
      - Имре, ты скоро там? - нетерпеливо крикнула Вера. - Вечно с тобой недоразумения.
      - При чем тут я? - откликнулся Кальман. - Меня не пропускают.
      - И не пропустят, фройляйн, - издевательски сказал толстяк.
      - Не забывайтесь!..
      - Нет, фройляйн Ирма, мы не забываемся. - Толстяк перестал смеяться, в нем появилось что-то хищное, опасное. - Но если вы думаете, что мы здесь такие дураки, то глубоко заблуждаетесь.
      - К дикарям приехал! - подхватил его товарищ.
      Кальман устал от жизни, от людей, получивших вдруг какую-то странную власть над его существованием. То ему предлагают данайские дары, то вынуждают к бегству, то не пускают, он уже начисто не располагает собой.
      - Можете вы объяснить толком, что у меня не в порядке? - сказал он со вздохом.
      - Скоро вы там? - крикнула Вера.
      Он передернул плечом и не ответил.
      - А то, господин хороший, что мужского имени Ирма не бывает, - сказал офицер, - и это н а м так же хорошо известно, как и вам.
      - Какая еще Ирма? Я - Имре.
      Офицер ткнул ему под нос паспорт.
      - Ирма Кальман, - прочел композитор. - Только этого недоставало!.. Простая описка, господин офицер…
      - Куда же вы раньше смотрели? Каждый гражданин обязан проверить получаемые документы. Я вас не пропускаю. Можете отправляться назад.
      - Имре, сколько можно? - Вера подошла к барьеру.
      - В паспорте перепутали, там стоит «Ирма». Они не пропускают меня. Считают, что я украл женский паспорт.
      - Да вы с ума сошли! - накинулась на паспортистов Верушка. - Не знаете знаменитого Имре Кальмана. А еще офицеры!..
      Поразительная перемена произошла с главным паспортистом.
      - Вы… вы великий Кальман?.. Боже мой!.. Пепе, Хуан, Панчо!.. Вы видите, кто это? Сам Имре Кальман. Вива, Кальман!.. Вы даже представить не можете, что для меня значите!.. Я играл свадьбу под вашу музыку. Ах, если б Розалия знала!.. У нас была самая красивая свадьба во всем Матаморосе, во всей провинции. Мы танцевали до упаду под ваши божественные вальсы.
      Он схватил стройного Панчо и закружил его в вальсе, напевая во все горло:
      Брось тоску, брось печаль,
      И гляди смело вдаль,
      Скоро ты будешь, ангел мой,
      Моею маленькой женой!..
      - Гитару!.. Вина!.. Гости приехали!.. - совсем зашелся счастливый офицер.
      - Опомнись, Хулио, мы же на работе, - остановил его Пепе.
      - Ох, простите!.. Но вы еще будете в Мексике, синьор Кальман? Теперь вы знаете, как вас здесь любят. Милости просим в Матаморос. А маленькая ошибка в паспорте ничего не значит. Верно, сеньор?
      - Конечно! - улыбнулся Кальман. - Равно как и то, что вы пели музыку моего старого друга Ференца Легара, - и перешел границу…
 

 
      У американцев оказалась такая сердечная манера здороваться: с громкими восторженными криками, похлопыванием по спине, прижиманием бритой, но все равно колющейся щеки к твоей щеке, что поначалу Кальман вообразил себя долгожданным гостем. Но постепенно убедился, что за всей этой мнимой сердечностью ровным счетом ничего нет. Эти приветливые люди в подавляющем большинстве своем понятия не имели, кто он такой, даже имени его не слышали. Правда, среди них попадались такие, что могли бы насвистать песенку из «Княгини чардаша» или танго из «Наездника-дьявола».
      Никаких предложений не поступало. Особенно разочаровал Голливуд. Ласки и привета тут изливалось больше, чем во всей остальной Америке, но ни единому продюсеру не вспало на ум заказать ему музыку для фильма или накрутить одну из его популярных оперетт. С глубоким огорчением он вскоре понял, что старый друг Сирмаи, давно прилепившийся к Голливуду, сыграл не последнюю роль в его фиаско. Здесь не признавали сантиментов, и Сирмаи вполне пропитался местным духом: конкурент опасен - устрани его. Ну а мюзик-холлы, эстрада, бродвейские театры, радио - должны же они откликнуться на появление «короля оперетты»? Он ждал, потом перестал ждать, но все же после недолгой утренней прогулки, не сняв пальто и шляпы, набрасывался на многочисленную почту. В основном то были рекламные проспекты автомобилей, парусников, холодильников, клюшек и всего снаряжения для гольфа, теннисных ракеток и мячей, пылесосов, детских колясок, садовых портативных косилок, бандажей, пишущих машинок, велосипедов… Кальман раздраженно перебирал яркие бумажки, роняя их на пол. Потом шли просьбы благотворительных обществ, приглашения на всевозможные вечера, какие-то церковные послания.
      Спустившаяся в холл Верушка застала мужа за обычным занятием. Скромно, но изящно одетая, она стала по-новому быстрой и деловой. Видимо, ее пластичная натура усвоила энергичный американский стиль.
      - Что ты тут мусоришь? - укорила она мужа.
      - Можно подумать, что нас только и ждали, - раздраженно сказал Кальман. - Отовсюду приглашения на всевозможные партии, даже от вовсе незнакомых лиц, наверное, опять с кем-то путают, как в Матаморосе. И хоть бы одно деловое письмо. Хоть бы один заказишко на музыку. Им тут ничего не нужно. Голливуд молчит. Старый друг Сирмаи бдительно следит за своими владениями. На что мы будем жить - ума не приложу.
      - Ты что же, потерял все деньги?
      - Не все, конечно, но больше, чем хотелось бы. И мы живем явно не по средствам.
      - Скромнее некуда. Мы никого не принимаем.
      - Недавно ты устраивала прием и довольно шумный. Что у американцев за манера тащить в гости кого ни попало? Пригласишь пару - явится десять человек.
      - В каждом обществе свои обычаи. У них море обаяния.
      - Вот уж нет! Наигранная сердечность, объятия - всему этому грош цена. Внутри же - ледяной холод. Стрикли бизнес.
      - Хватит ворчать, Имрушка. Сейчас ты порадуешься. Я иду работать.
      - Что-о?! Ты - работать?.. Я этого не допущу.
      - Я же не в судомойки иду. А в салон верхнего платья. Самый светский в Нью-Йорке. В отдел меха. Я кое-что понимаю в мехах, и вкуса не занимать. Уже обо всем договорено. И тебе не придется тратиться на мои туалеты.
      - Ты собираешься так много зарабатывать?
      - Нет, - засмеялась Вера, - так скромно одеваться.
 
      Меховой отдел роскошного магазина не мог похвалиться обилием покупателей, но те, что были, спустились с вершин Олимпа. Здесь разлит лунно-серебристый свет, и некая лунность отличает плавные движения продавщиц. Обслуживание клиентов напоминает священнодействие. Ни резких движений, ни быстрой походки, ни напряжения голосовых связок. Плавно, бесшумно закрываются двери, не слышны шаги на толстых коврах. Эта тихая завороженная жизнь отражается в десятках зеркал. Но и это очарованное царство очнулось, когда в магазин вошла Грета Гарбо - величайшее чудо Голливуда.
      Молчаливая, сдержанная, погруженная в себя, почти без косметики, ненужной ее совершенной красоте, малообщительная, серьезная, Грета Гарбо тем не менее мгновенно становилась центром, вокруг которого вращалось мироздание. Весь магазин немедленно переключился на Грету, но главная роль в обслуживании знатной клиентки отводилась Вере.
      - Что угодно, мадам? - улыбаясь своим прекрасным ртом, любезно, но без малейшей приниженности спросила Вера. - Вы оказываете нам честь.
      Грета Гарбо медленно распахнула ресницы. И видимо, продавщица произвела на нее впечатление. Она улыбнулась:
      - Что-нибудь хорошее. Но по-настоящему хорошее.
      - Вот это специально для вас.
      Грета Гарбо подставила плечи, мех словно облил ее стройное тело. Она коснулась пальцами нежного ворса.
      - У вас прекрасный вкус, мадам, - проговорила она хрипловатым, волнующим голосом.
      - Хотите еще что-нибудь примерить?
      - Нет. Лучше не будет… - Гарбо пристально, без улыбки смотрела на Веру. - Вы так красивы. Почему вы не снимаетесь в кино?
      - Я бездарна, мадам. Мне удается играть лишь одну-единственную роль.
      - Какую?
      - Роль жены Имре Кальмана.
      Брови актрисы поползли вверх.
      - Вот как!.. Но ваш муж так популярен в Америке…
      Вера заметила это «но».
      - Наверное, колесо должно раскрутиться.
      - Не сбрасывайте со счетов Голливуд. Это, конечно, пакость, но веселая и, главное, денежная пакость. - Гарбо протянула Вере свою карточку.
      - Спасибо, - сказала Вера. - Мне кажется, что мы еще встретимся. До свидания.
      И, глядя в спину уходящей актрисы, прошептала:
      - У меня будет такая же шуба… А тебя я раздену в своем доме.
      В магазин зашла пара: стандартно красивая молодая дама и хрупкий, изящный горбоносый господин, с порывистыми жестами француза-южанина. Дама направилась в отдел накидок, жакетов, горжеток; а ее спутник, ненароком увидевший Веру, вдруг замер посреди магазина, и вид у него был тот самый, о котором в Сицилии почтительно говорят: расшибло громом…
      Вечером они сидели в маленьком, очень дорогом ресторане, помещавшемся в трюме парусной яхты, заякоренной посреди искусственного озера. Небольшой тихий черный джаз играл медленное, тягучее, с кощунственным церковным оттенком танго.
      Француз пригласил Веру. Оба оказались первоклассными танцорами.
      Когда они возвращались за столик, он сказал с таким видом, будто никто и никогда не произносил этих заезженных слов:
      - Мы созданы друг для друга.
      - Я замужняя женщина, - поникла головой Верушка.
      - Здесь есть город, где разводят и женят за десять минут.
      - Постарайтесь узнать его название, - словно издалека улыбнулась Вера.
      - Рено! - выдохнул экспансивный француз и ненароком сшиб бокал шампанского.
      - Это к счастью, - сказала Вера.
      - Проклятая война никогда не кончится! - Кальман с раздражением отшвырнул газету.
      Верушка, в легком, отделанном песцами пальто, достала из шкафа чемоданчик крокодиловой кожи.
      - Я ухожу, Имрушка, - сказала она.
      - Я думал, мы вместе пообедаем, - рассеянно отозвался тот. - С Голливудом опять сорвалось. Там мафия покрепче сицилийской. Вся киномузыка в руках у Тёмкина и компании. Сирмаи самому достаются крохи…
      - Сейчас тебе будет полегче, Имрушка, - с грустной улыбкой сказала Вера. - Семья уменьшится на одного едока. Меня уже не будет за семейным столом.
      Кальман был так подавлен своими заботами и так далек от мысли потерять Верушку, что слышал только слова, начисто не ощущая весьма прозрачного подтекста.
      - Ну, ты и так почти ничего не ешь! - заметил он.
      - До чего же ты бестолковый! - начала злиться Верушка. - Я ухожу!.. Понимаешь, ухожу!..
      - Куда?
      - К Гастону.
      - Зачем?
      - Чтобы выйти за него замуж, болван!
      - А для чего? - как-то по-бытовому удивился Кальман. - Я же тебе ни в чем не мешаю.
      - Жизнь стала бесперспективной. Мне не хочется продавать манто, которые покупает Грета Гарбо. Праздники кончились. А я не могу так… У каждого в жизни свое предназначение. У тебя - музыка, жаль, что ты не создаешь ничего нового, у меня - блистать. Я из тех, кто вертит земную ось.
      - Ты можешь бросить наших детей? - Суть происходящего наконец-то дошла до Кальмана.
      Вера провела рукой по глазам.
      - Ты же не отдашь их мне?
      - Конечно, нет.
      - Я это знала…
      - Кто он такой?
      - Француз. Молод. Сказочно богат. Удивительно танцует и влюблен в меня без памяти.
      - Обещал жениться?
      - Имрушка, за кого ты меня принимаешь? Как только я получу развод, мы поженимся и уедем в Южную Америку.
      - Это еще зачем?
      - Так мне легче будет. Здесь я буду все время думать о детях… о тебе тоже и мучаться. Потом мне интересно посмотреть на живых аргентинцев, бразильцев, папуасов.
      - Это в Океании.
      - Что?
      - Папуасы. В Южной Америке - индейцы. Коренное население.
      - Спасибо, Имрушка, ты такой умный. Сейчас самое важное - уточнить состав южноамериканского населения.
      - И все-таки, прости меня, я не понимаю, зачем тебе все это нужно? - искренне сказал Кальман. - Так усложнять жизнь!..
      - Ну… я же люблю его, Имрушка. Влюблена до безумия. - Вера подкрашивала чуть потекшие от слезной влаги густые длинные ресницы.
      - Куда же девалось… куда девалось все наше?.. - томился Кальман.
      - Имре, милый, пойми: день есть день, а ночь есть ночь. Ты же сам всегда говорил, что тридцать лет разницы между нами когда-нибудь скажутся. Вот они и сказались.
      - Я это знал и не мешал тебе, - он смотрел ей прямо в глаза.
      - Я не злоупотребляла своей свободой, - ответила она словам, а не взгляду. - Слушай, нет ничего нуднее и безнадежнее выяснения отношений. Давай прекратим… Вещи я уже собрала. Завтра пришлю за ними. Утром, когда тебя не будет. Все связанное с разводом я беру на себя. Но будь мне до конца другом: подготовь детей.
      - Ты даже не попрощаешься с ними?
      - Перед отъездом в Америку. Приведи их в парк… Нет, лучше к Земледельческому банку, природа настраивает на слишком грустный лад. Я дам тебе знать.
      - Как все это неожиданно!..
      - Просто ты был невнимателен и слишком уверен во мне. Не замечал моих метаний.
      - Почему, я видел, как тебя пришибла норка Греты Гарбо.
      - Да! И не только это. Я перестала быть Жозефиной, я стала Золушкой. Тут уважают только деньги, ничего больше. Ты сам приучил меня быть наверху. Мне противно, что на нас смотрят сверху вниз здешние нувориши.
      - Я этого не замечал.
      - Ты вообще ничего не замечаешь. Паришь в облаках, а я земная. Я дала тебе все, что могла: любовь, детей, лучший дом в Вене. Теперь я имею право пожить для себя… Не провожай! Так будет легче и тебе и мне.
      Вера поднялась, быстро, не глядя на Кальмана, пересекла комнату и вышла - из дома, из его жизни.
      Кальман стоял у окна, из которого не мог видеть Верушку, только крыши невысоких старых домов, гаражей, сараев, трубы на горизонте, задымленные облака. Он думал: «Когда-то в мою жизнь вошла семнадцатилетняя девочка, а мне казалось, что я обзавелся гаремом, так много ее было, так много сопутствовало ей шума, людей, обязанностей, отношений. Я всегда стремился к тишине, но принял эту сумбурную, суматошную жизнь, потому что ей так нравилось. За измену себе я поплатился музыкой. Но любовь и дети казались мне достаточным возмещением. Потом любовь потребовала отдельной платы - болью, ревностью, унижением. Я смирился и с этим. И все-таки не сохранил ее. Остались дети. Я отвечаю за них, я должен жить… Но почему же минувшей ночью не раздался грохот вскрывающегося Балатона? Все значительные перемены в моей жизни предварялись этим сном. А мне снилось, что я покупаю на распродаже Центрального парка летние носки по три доллара за дюжину. Балатон не явился, Балатон молчал, как странно!..»
 

 
      Вера вышла из машины возле Земледельческого банка. Ветер гнал по земле пожелтевшие листья. Тонкий шорох наполнял утреннюю тишину. В этот ранний час улица делового центра, еще не запруженная служащими, была пустынна. Неужели всегда аккуратный Кальман опаздывает? Вера взглянула на ручные часы, где бриллиантики заменяли цифры, - нет, это она приехала слишком рано.
      Длинношерстная такса долго мочилась на тумбу. Справив нужду, поскребла задними лапами асфальт в атавистическом заблуждении, что таким образом уничтожает свои следы, и побежала дальше. Из-за поворота вышел Кальман с детьми - небритый, кое-как одетый, в незатянутом галстуке - прежде он не позволял себе таких вольностей.
      - Внимание! - сказал он, бросив взгляд на тумбу. - Чарли, не зевай.
      И тотчас возле тумбы возник блю-терьер с заросшей мордой.
      - Пописает! - азартно крикнул Чарли.
      - Не спорю, - согласился отец, к большому его разочарованию.
      На смену блю-терьеру подбежал коротконогий скотч.
      - Пописает! - вскричал Чарли.
      - Нет. Ставлю доллар.
      - Идет!
      Пес почти добежал до тумбы, но тут учуял сучку, примеченную наметанным глазом Кальмана, и желание мгновенно вытеснило иные физиологические потребности.
      - Гони доллар, - потребовал Кальман.
      Чарльз унаследовал отцовскую нетороватость. С крайне кислым видом он достал из кармана доллар и отдал отцу.
      - Больше не играю, - сказал он хмуро, - три доллара за одну прогулочку - многовато.
      - Я считался чемпионом этой игры, когда тебя и в проекте не было, - горделиво сообщил отец. - Так и быть: получите мороженое. Принимаю заказы.