- Зачем вам, серьезному писателю, понадобился Кальман? - вот первый вопрос, заданный мне в Будапеште, куда на исходе позапрошлого года я приехал собирать материал об авторе «Сильвы».
      Будь это праздное любопытство, я отделался б шуткой, но спрашивал корреспондент вечерней газеты, хмуроватый молодой человек в кедах, обвешанный фотоаппаратами с устрашающими объективами. Он «накрыл» меня в гостинице «Аттриум», едва я успел переступить порог своего номера: такая оперативность удивила меня, но еще больше удивил сам вопрос.
      - Вот не думал, что меня спросят об этом на родине композитора.
      - Спросят, и не раз, - сказал журналист. - В вашей стране Кальман популярен, говорят, популярнее, чем у нас. Но вам-то л и ч н о он зачем?
      - В двух словах не ответишь. Кальман для меня не просто важен, а важнее многого другого, да и не для меня одного…
 
      …Это случилось в блокадном Ленинграде. Три девочки собирались в Театр музыкальной комедии, на премьеру. Да, в театр, потому что, всем смертям назло, Ленинград жил. Полуголодные опереточные актеры давали радостный, зажигательный спектакль, чтобы поддержать дух своих земляков. Спектакль, где была романтика и неподдельная веселость, горячие человеческие чувства и занимательная интрига, где сквозь условность жанра пробивалась настоящая, полнокровная жизнь. Они давали «Сильву».
      И три девочки, соседки по коммунальной квартире на Кировском проспекте, две постарше, одна совсем маленькая - первоклассница, чудом раздобывшие билеты на премьеру, взволнованно наряжались, крутясь перед зеркалом, потускневшим от чада печурки и испарений варящегося в кастрюле столярного клея - деликатеса блокадных дней. Их «туалеты» были до слез жалки - ведь все что-нибудь стоящее давно обменено на хлеб и червивую крупу. Они натягивали чулки так, чтоб не видно было дырок, сажей подкрашивали давно потерявшие цвет туфли, прилаживали какой-нибудь кружевной воротничок, или поясок, или брошку из крымских ракушек. Старшая девочка хотела подмазать свои бледные губы, но заработала от общей квартирной бабушки подзатыльник. Худые, как щепки, бледные и большеглазые, они казались себе в зеркале обворожительными.
      Младшая из подруг ужасно беспокоилась, что ее не пропустят, хотя спектакль был дневной, поскольку не хватало электроэнергии. В своей коротенькой юбчонке, из-под которой торчали байковые штанишки, и свитерке-обдергайке она выглядела совсем крошкой.
      - Бабушка, - просила она, - ну бабушка, дай же мне чего-нибудь надеть!
      - Сидела бы дома, - ворчала та. - Рано по театрам-то шлендрать! - Но все же потащилась к сундучку и вынула оттуда клок истершегося горностаевого меха - пожелтевшего, с почти вылезшими черными кисточками; некогда эта убогая вещица была горжеткой.
      Близкий взрыв сотряс стены квартиры, где-то со звоном вылетели стекла.
      - Налет, - огорченно, но без всякого страха произнесла старшая девочка. - Неужели отменят спектакль?
      - Спектакль состоится при любой погоде! - важно произнесла вторая по старшинству. - При летной и при нелетной. По радио говорили.
      Старушка набросила горжетку на худенькие плечи внучки. Истончившаяся от голода девочка обрела сказочный вид: не то «Душа кашля» из «Синей птицы», не то карлица-фея, но сама она была в восторге от своей элегантности.
      - Совсем другое дело, - сказала она по-взрослому. - Теперь не стыдно идти на премьеру.
      Подруги тоже успели собраться. Когда девочки выходили, маленькая приметила в прихожей выцветший и порванный летний зонтик.
      - Бабушка, можно его взять?
      - Да зачем он тебе? - удивилась старушка.
      - От осколков, - сказала маленькая и, показав бабушке язык, схватила зонтик и выскочила на лестницу.
      Они вышли из подворотни - три пугала, три красавицы, три маленькие героини, достойные своего великого города. Напротив их дома еще дотлевали останки школы, разбитой прямым попаданием немецкой бомбы.
      Они прошли мимо объявления, привлекшего их внимание: «Меняю на продукты: 1) золотые запонки, 2) отрез на юбку (темная шерсть), 3) мужские ботинки желтые № 40, 4) фотоаппарат «ФЭД» с увеличителем, 5) чайник эмалированный, 6) дрель».
      Под яростным ветром девочки перешли Кировский мост - внизу взрослые и дети с бадейками на салазках набирали воду из дымящихся прорубей, - миновали памятник Суворову и краем Марсова поля, где стояла зенитная батарея, вышли на Садовую улицу, затем на Невский и оказались у подъезда «Александринки» - там помещался Театр музыкальной комедии. Словно в довоенные дни, у театрального подъезда кипела взволнованная толпа, походившая, правда, на довоенную лишь своим волнением и жаждой «лишнего билетика», но никак не обликом: бледные лица, ватники, платки, валенки. И все-таки почти в каждом чувствовалось желание хоть чуть-чуть скрасить свой вид. Продавались программы на серо-желтой тонкой бумаге, а на афише значилось: Премьера. Имре Кальман. С И Л Ь В А.
      Девочки вошли. Раздеваться в почти неотапливаемом театре было не обязательно, о чем предупреждало объявление, но, подобно большинству зрителей, они сдали в гардероб верхнюю одежду, только маленькая сохранила на шее свою ослепительную горжетку.
      Девочки прошли в зал, где было немало военных - преобладали моряки, - заняли места. Их бледные лица порозовели: ведь сейчас начнется счастье, дивная сказка о красивой любви, и не будет ни холода, ни голода, ни разрывов бомб и свиста снарядов - немецкий огонь не прекращался во время спектакля, но никто не обращал на это внимания, - будет то, чем сладка и маняща жизнь.
      И вот появился тощий человек во фраке, взмахнул большими худыми руками, и начался удивительный спектакль, где едва державшиеся на ногах актеры изображали перед голодными зрителями любовь, страсть, измену, воссоединение, пели, танцевали, шутили, работая за пределом человеческих сил. Исполнив очередной номер, они почти вываливались за кулисы, там дежурили врач и сестра, им давали глоток хвойного экстракта, иным делали инъекцию.
      Но зрители этого не знали. Они были покорены и очарованы. Не стало войны, не стало голода и смерти. Все отхлынуло - была любящая девушка из народа с нежным именем Сильва, и лишь ее горести, ее чувства были важны сидящим в зале…
      И вот отгремел последний аккорд, стихли аплодисменты, широкие двери выпустили толпу.
      Три девочки шли, пританцовывая и напевая: «Сильва, это сон голубой, голубой», - сами во власти голубого сна. Внезапно старшая девочка будто споткнулась, поднесла руку к сердцу и со странной, медленно истаивающей на худеньком лице улыбкой как-то осторожно опустилась на тротуар, приникла к нему, вытянулась и замерла.
      - Людка, ты с ума сошла! - закричала ее подруга. - Вставай немедленно! Простудишься!
      - Люда, вставай, ну, вставай же! - со слезами просила маленькая.
      Она опустилась на корточки, стала тормошить неподвижную Люду.
      - Чего шумишь-то, - проговорила старушка с санками, - не понимаешь, что ли?..
      И тогда обе девочки заплакали, закричали.
      - Плачь не плачь, назад не вернешь, - сказала старушка. - Ступайте домой, я ее свезу, куда надо, мне не привыкать.
      Она подняла почти невесомое тело, положила на санки и повезла…
 
      Эту историю рассказывал людям после войны известный ленинградский литератор Недоброво. А потом я услышал ее куда подробнее от одной из этих девочек, пережившей блокаду и ставшей прекрасной женщиной.
      Я и сам был причастен к блокадной премьере. Мне, двадцатидвухлетнему лейтенанту, работнику отдела контрпропаганды Политуправления фронта, пришлось сбрасывать листовку, посвященную «Сильве», над немецкими гарнизонами в Чудове, Любани, Тосно. В те дни немецкое командование вновь принялось втемяшивать своему приунывшему воинству, что «Ленинград сам себя сожрет».
      Листовка содержала минимум текста и много фотографий: афиша у входа в театр, набитый до отказа зрительный зал, дирижер за пультом, сцены из оперетты, смеющиеся лица женщин, детей, солдат, матросов, заключительная овация. Крупным шрифтом было набрано сообщение о премьере «Сильвы» и приглашение немецким солдатам посмотреть спектакль в качестве военнопленных, добровольно сложивших оружие. Листовка служит пропуском для сдачи в плен («Дас Флюгблатт гильт альс Пассиршейн фюр ди Гефангенгабе»).
 
      - Кажется, я вас понял, - сказал корреспондент вечерней будапештской газеты.
      Я счел нужным добавить, что благодарность Кальману вовсе не обязывает меня писать о нем жидкими слезами безоглядного энтузиазма. Кальман был живой человек со своими недостатками, сложностями, ошибками. Пушкин сказал, что в человеке выдающемся важна и дорога каждая черта. А Кальман так крепок, что выдержит все. Его не умалишь никакой правдой, как бы горька или смешна она ни была. Он встряхнется и встанет ясным и чистым, как новый день. Ибо он не в мелких очевидностях своего бытового темперамента, хотя и это интересно, важно, а в своей музыке…
 

 

НИЧТО НЕ КОНЧИЛОСЬ

 
      Кальман осторожно положил цветы на могильную плиту. Над черным гранитом возвышалась скульптура из белого мрамора: женщина, вглядывающаяся в далекую пустоту слепой сферичностью мраморных глаз. Так перед кончиной смотрела часами в окно Паула, не видя ничего, потому что взор ее был обращен внутрь, в глубь души и прошлого.
      Ему сорок шесть, не так уж много, а скольких близких успел потерять: отца, брата, Паулу…
      - Отчего так пустеет мир? - произнес он вслух и будто услышал тихий, насмешливо-нежный голос:
      - Мы рождаемся в молодом мире. Нас окружают юные братья и сестры, полные сил родители, еще не старые деды. Мир стареет с нами, но быстрее нас. Вот уже ушли деды, потом родители, старшие братья и друзья. И никуда не деться от преждевременных потерь, кому-то на роду написано уйти до срока… Тебе надо было бежать от меня раньше, я все сделала для этого, когда-нибудь узнаешь. Лишь одного я не могла: бросить тебя сама - слишком любила…
      Он коснулся плеча Паулы, ее высокой шеи - под рукой был холодный камень.
      Когда он повернулся, то увидел у могильной ограды женщину, наблюдавшую за ним с выражением чуть комического сочувствия. Она была элегантна и очень красива. Некоторая усталость век обнаруживала, что страсти знакомы этому молодому существу.
      - Агнесса? - удивился Кальман. - Что ты тут делаешь? Это не твое царство.
      - Но и не твое, Имре, ты же боишься покойников. - Агнесса усмехнулась. - Тебе не идет поза безутешного вдовца. Для этого ты слишком эгоистичен.
      - Да, я был плохим мужем Пауле. И наверное, окажусь плохим вдовцом. Но я и не позер, ты это отлично знаешь.
      - Это правда. Ты не умеешь притворяться. И тебе, наверное, здорово плохо без Паулы. Поэтому я и приехала. Мне сказали, что ты бываешь здесь в это время.
      - Очень мило с твоей стороны, - удивленно сказал Кальман. - Но я предпочитаю одиночество.
      - Я предлагаю тебе одиночество вдвоем.
      - Ты что, импровизируешь водевиль: «Ричард Третий в юбке» - соблазнение над могилой?
      - Ну, соблазнила-то я тебя значительно раньше.
      - И предала тоже.
      - Боже мой! Лишь ты мог порвать отношения из-за жалкой мимолетной связи, которую я сама толком не заметила. Столько лет прожить в Вене и остаться жалким провинциалом!
      - Тебе не кажется, что над могилой Паулы этот разговор не очень уместен?
      - Надо считаться с живыми, а не с мертвыми, - жестко сказала Агнесса. - Много ты думал о Пауле, когда путался со мной?
      - Паула сама прекратила нашу близость, - потупил голову Кальман. - Боялась заразить меня чахоткой. Я этого не боялся.
      - Паула все знала о нас. Она переживала наш разрыв. Это была замечательная женщина с мужским умом. Она боялась за тебя и считала: какая ни на есть, я могу быть настоящим другом. Она хотела, чтобы мы поженились.
      - Это дико, - помолчав, сказал Кальман, - но я верю тебе. Она настойчиво говорила, что я должен жениться и завести детей. Это была ее навязчивая идея. Мне даже казалось, что она готова назвать имя женщины, но меньше всего я мог допустить, что она имеет в виду тебя.
      - Это почему же?
      - Паула заставила меня верить в женскую порядочность.
      - Бедный Имре! Тогда тебе лучше остаться холостяком.
      - Я тоже так думаю.
      - Но Паула не хотела этого.
      - Не шантажируй меня ее именем.
      - Что за тон, Имре? Ладно, бог с тобой. Но зачем же терять дружбу?
      - Ты хорошо говорила о Пауле. За это тебе многое прощается. А дружить мы, наверное, сможем.
      - И на том спасибо! Ты на колесах?
      - Нет, Паула не выносила автомобилей. Я хожу сюда пешком.
      Агнесса внимательно посмотрела на него.
      - Нет, это не лицемерие. Ты по-настоящему любил Паулу. Давай я подброшу тебя в город.
      Машина быстро домчала их до центра Вены. Возле погребка «Опера» Кальмана окликнул какой-то краснощекий человек.
      - Это мой зять, - сказал Кальман Агнессе. - Я здесь сойду.
      - Мы увидимся?
      - Конечно. Только не на кладбище.
      - Тебя не оставило чувство юмора. Ты будешь жить.
      Кальман вышел из машины. Агнесса дружески помахала ему рукой.
      - Поздравляю, - сказал зять. - Ты не теряешь времени даром.
      Кальман пожал плечами.
      - Какая женщина! - зять поцеловал сложенные щепотью пальцы. - И какое имя!.. Не знаю, что она в тебе нашла, но забрало ее крепко. Столько времени графиня Эстергази ждет пожилого мужчину с внешностью отнюдь не лорда Байрона.
      - Не болтай!
      - Я совершенно серьезно. Мы все… и твоя мама надеялись на этот брак. Она молода, красива, богата и знатна. Представляешь, как будет звучать: графиня Кальман-Эстергази, граф Кальман-Эстергази!..
      - Я Кальман, и с меня этого достаточно.
      - Надо и о родне думать. Нам давно хотелось породниться с аристократами. Может, у тебя на примете какая-нибудь Габсбург или Нассау? Признайся честно своему верному Иоше. Хочешь стаканчик чего-нибудь?
      - Нех. Ты мне надоел со своими пошлостями. Пойду в кафе «Захер».
      - Не сердись, Имре. Я же любя.
      Кальман не ответил и пошел через улицу в сторону избранного венской богемой кафе.
      Он вошел и, рассеянно раскланиваясь с посетителями, двинулся к своему обычному столику у окна.
      Официант, не спрашивая заказа, с быстротой молнии поставил перед ним кофейник, чашку и стакан с ледяной водой. Чиркнул спичкой. Кальман с наслаждением закурил сигару. Голубое облако всплыло перед ним. Он пропустил мгновение, когда в этом облаке обрисовалось вначале смутно, затем все отчетливей девичье лицо такой светлой и радостной красоты, что вторично будет явлена человечеству спустя годы и годы в образе юной Мерилин Монро. То же золото волос, синь глаз, кипень зубов в большой легкой улыбке, та же нежнейшая кожа, совершенная линия шеи и плеч. Но в этой девушке было больше какой-то благородной прочности, при всей деликатности сложения, в ней не чувствовалось даже намека на излом, будто ее растили в особо здоровом, напоенном свежестью трав и цветов пространстве.
      Кальман прочно уставился на нее, но девушка, занятая разговором с подругой, не догадалась об этом неприличном разглядывании. Когда же она неожиданно повернулась в его сторону, он успел скрыться в густом облаке дыма.
      Официант как раз что-то прибирал на его столике.
      - Запишите на мой счет! - крикнула девушка и быстро пошла к выходу.
      Кальману показалось, что официант хотел кинуться за ней вдогонку.
      - Обер! - остановил его Кальман. - Кто эта девушка?
      - А, не стоит разговора, господин Кальман. Какая-то статисточка… Никогда не платит за кофе.
      - Сколько она задолжала?
      - Семь шиллингов четыре крейцера, - без запинки ответил официант.
      - Запишите на меня, - сказал Кальман. - Она одна приходит?
      - Если вы о кавалерах, господин Кальман, то одна. Раньше ее приводила мамочка. Эта хоть тихая, стеснительная. А мамочка - не заплатит да еще наорет.
      - Ладно. Вам будет уплачено, и довольно об этом.
      Кальман отвернулся и вдруг увидел в окне удаляющуюся фигуру девушки. Увидел ее длинные, стройные ноги, осиную талию, тонкое, долгое юное тело. Увидел в неестественном приближении, как будто навел бинокль. Девушка вдруг оказалась совсем рядом, ее можно было бы позвать шепотом. Но то был оптический обман. Она мгновенно отдалилась на всю длину улицы и вдруг исчезла, как стаяла. Но и это был обман, она продолжала существовать где-то там, в толпе и сумятице городской жизни, ее можно опять увидеть, хотя бы в этом кафе… Ему казалось еще недавно, что все кончилось. Да, все кончилось, но все начиналось снова…
 

 
      Со стороны могло показаться, что это одевают манекен. Но не было тут сторонних наблюдателей, все обитательницы захудалого пансиона с пышным названием «Централь» принимали участие в великой женской заботе. И обряжали они вовсе не манекен, а живую, нежную, розовую, дышащую плоть - изумительно сложенную золотоволосую девушку, стоящую посреди комнаты. Пахло утюгом, пылью, недорогими духами. Каждая деталь туалета придирчиво осматривалась, чистилась, встряхивалась, проглаживалась, опрыскивалась «Лориганом для бедных» и надевалась на обнаженную красавицу.
      Вот на ней оказался лифчик, потом один чулок, другой, пояс с подвязками; подвязки соединились с чулками, натянув их до отказа и обрисовав длинные стройные ноги с высоким благородным подъемом и сильными икрами; ступни всовываются в черные лакированные туфли. Затем девушка продела руки в кружевные рукава тончайшей, просвечивающей кофточки.
      - Штанишки! - крикнула одна из добровольных камеристок. - Мицци, что ты там копаешься?
      Из смежной двери высунулось покрасневшее от раздражения лицо рыжеволосой Мицци.
      - Чего орете?.. Дырка на самой попке. Пьяный дурак Мориц уронил пепел. Сейчас зашью.
      - Неужели других нет? - подал жалобный голос «манекен».
      - А у тебя есть?.. Чем мы лучше?.. У одной Мицци приличные десу и те прожгли.
      - При наших заработках - хоть бы фасад содержать в порядке! - сказала маленькая травестюшка.
      Наконец Мицци залатала дырку.
      Одна нога, другая нога, через голову накидывается юбка, теперь жакет, шляпка. Чего-то не хватало… Добрая ворчливая Мицци принесла сумочку на длинном ремешке.
      - Только не крути ее вокруг пальца, - предупредила Мицци, - это неприлично.
      Полностью экипированная красавица подошла к зеркальной дверце шкафа и отразилась там во всем своем великолепии. Это уже знакомая нам посетительница кафе «Захер», чей кофе с королевской щедростью оплатил потрясенный ее красотой Кальман.
      - Только смотри, Вера, к трем часам ты должна вернуться. Иначе мне не в чем будет выйти, - сказала одна из девушек.
      - Не забудь где-нибудь сумочку, - предупредила Мицци.
      - И штаны тоже, - злобно сказала женщина с прилипшей к губе папироской.
      - Не суди по себе, Грета! - огрызнулась Вера.
      - Не залей юбку, я в ней выступаю, - поступило очередное напоминание.
      - Не бойтесь, девочки, все будет в полном порядке, - заверила подруг Вера, ловко орудуя пуховкой.
      - Имей в виду: за чулки убью! - пригрозила травестюшка.
      - У меня в два сорок массовка - не забудь…
      - А у меня в три проба…
      - Брось, - сказала курильщица, - на тебе некуда пробу ставить.
      - Да успокойтесь, девочки, как вам не стыдно? - выщипывая брови, сказала Вера.
      И хоть сильно беспокоились за свои жалкие вещички насельницы пансиона, они все равно рады за подругу, которой, похоже, наконец-то засветило солнце. Под малогостеприимным сводом собрались юные и не очень юные существа, с которыми жизнь обошлась довольно сурово: актрисы без ангажемента, балетные статисточки - «крысы», как сказано у Бальзака, будущие кинозвезды, не продвинувшиеся дальше массовки; обездоленные существа стойко держались против злого ветра неудач, хотя редкая устояла бы против временной связи с хорошо обеспеченным господином.
      - А кто он хоть такой, этот твой банкир? - спросила курящая.
      - Странно, - подмазывая губы и оттого чуть пришепетывая, отозвалась Вера, - я его тоже приняла за банкира, когда он подошел ко мне в кафе. Он такой полный, солидный, неторопливый, молчаливый, настоящий делец, а знаете, кем он оказался? Кальманом!
      - Каким еще Кальманом?
      - Ты с ума сошла? Не знаешь короля оперетты?
      - Ладно болтать-то! Ври, да знай меру. Будет Кальман с тобой связываться. Ему - только свистни… Весь балет…
      - И все солистки…
      - И все примадонны…
      - Да у него роман с графиней Эстергази, - важно сказала Мицци.
      Вера несколько растерялась перед этим натиском.
      - Как же так?.. Он обещал представить меня Губерту Маришке. Тот даст мне роль в «Принцессе из Чикаго».
      - Губерту Маришке?.. Красавцу Губерту?.. Любимцу Вены?.. Да он просто жулик, этот твой бухгалтер.
      - Ладно, снимай жакет! Нечего дурака валять. Этому счетоводу и так много чести…
      - А что же ты не спешишь к господину Кальману? - ехидно сказала курящая. - Уже двенадцатый час.
      - Он обещал заехать за мной на машине.
      Девушки издеваются над Верой не по злобе - от разочарования. Они поверили чудной сказке, оказывается, опять обман, не солидный покровитель, а какой-то очковтиратель.
      Послышался резкий автомобильный гудок.
      Девушки кинулись к окнам. Внизу стоял открытый «кадиллак» Кальмана. Кальман курил сигару, откинувшись на сиденье, шофер в черных защитных очках мял грушу клаксона.
      - Он! - охнула белобрысая статисточка.
      - Кто он?!
      - Дер Кальман, - прошептала «крыса» и лишилась сознания…
 
      …В третьем часу дня в пансионе «Централь» началась паника. Девушки - в туалете каждой чего-то не хватало - яростно бранили запозднившуюся подругу.
      - Делай после этого добро людям!..
      - Я опаздываю на свидание!..
      - Небось сидит в ресторане и корчит из себя светскую даму!..
      - Если я потеряю роль - глаза выцарапаю! - пообещала травестюшка.
      И тут появилась запыхавшаяся Вера.
      Девицы накинулись на нее, как грифы на павшего верблюда, и стали сдирать свои вещи…
 
      Вера в халатике и стоптанных домашних туфлях убеждала подруг не сердиться.
      - Девочки, милые, честное слово, я не виновата. Господин Кальман никак не мог сговориться с директором Маришкой.
      - Неужели с ним настолько не считаются?
      - Он там император! - гордо сказала Вера.
      - Так за чем же дело стало?
      - Маришка сразу принялся ухаживать за мной. А Кальман сказал: «Маришка, ты мне мешаешь». Совсем как в «Княгине чардаша». Тот отстал, но разозлился и нарочно развел канитель.
      Вбежала готовая на выход Мицци, брезгливо держа что-то завернутое в промасленную бумагу.
      - Это что такое?
      - Бутерброд с ветчиной. Господин Кальман меня угостил. Он любит ветчину и всегда носит с собой в пакетике.
      - Не много же ты заработала! - обдала ее презрением Мицци и выметнулась из комнаты…
      - Ну, а роль тебе хоть дали? - поинтересовалась травестюшка.
      - Дали. Маленькую. Всего несколько слов. Но с проходом через всю сцену. О, мне бы только показаться публике!
      - Отбоя не будет от ангажементов!..
      Еще несколько шуток, запоздалых охов по поводу незамеченной дырки, спущенной петли, и девушки, будто воробьи, разом вспорхнули и улетели. Да они и были под стать воробьям, только в отличие от пернатых собратьев иной день и зернышка не наклевывали в городском навозе…
 
      В опустевшем пансионе «Централь» Вера гладила свое старенькое платье в комнатке толстой, расплывшейся консьержки.
      - Ну как я пойду в ресторан в таком виде! - с отчаянием сказала Вера. - Может, отказаться?
      - Ему нужна ты, а не твое платье. Неважно, как женщина одета, важно, как она раздета.
      - Но я еще не женщина, тетушка Польди. О чем вы говорите?
      - Зачем же ты идешь?
      - Он мне нравится. Он знаменитый. На него все смотрят. И я никогда не была в дорогом ресторане.
      - Хочешь совет? Есть у тебя хоть одна приличная вещь? Шарфик? Дай сюда этот шарфик.
      Вера принесла шарфик. Тетушка Польди встала и с неожиданной грацией принялась играть пестрым лоскутом ткани, то повязывая вокруг шеи, то накидывая на плечи, то лаская пальцами, словно мужскую руку. Вера смотрела как завороженная.
      - Поняла?.. Привлекай внимание к этому шарфику, и мужчина ничего больше не увидит. Ни старого платья, ни дырявых чулок, ни сношенных туфель. Мужчины, дитя мое, вообще не видят, как женщина одета. Мы обманываем самих себя, считая, что одеваемся для мужчин. Мы одеваемся только друг для друга.
      Вера не слушала, с подавленным ужасом смотрела она на безобразную старуху, бывшую когда-то неплохой актрисой и, наверное, привлекательной женщиной.
      - Тетушка Польди, а как же так случилось?..
      - О чем ты?
      - Все это… - Вера обвела вокруг себя рукой.
      - Ушла красота, ушла молодость. Я не умела откладывать на черный день. Я жила. И ни о чем не жалею. У меня была жизнь. Смотри, платье сожжешь.
      Вера поспешно отняла утюг; в синих сосредоточенных глазах - твердая решимость не повторить судьбу тетушки Польди.
      Кальман пришел вовремя. Вера высмотрела его из окна и сбежала вниз, прежде чем он успел позвонить. Она сразу убедилась в мудрости старой привратницы. Утром он внимания не обратил на ее элегантный туалет, а сейчас, невольно следя за игрой с шарфиком, заметил:
      - Как вы мило одеты!..
      Но эта игра не ввела в заблуждение зятя Кальмана Иошу, когда они, отпустив машину, вошли в вестибюль его ресторана. Он кинулся им навстречу, но вдруг отступил и стал быстро-быстро говорить что-то по-венгерски. А говорил он, что Кальман, видать, сошел с ума, если позволил себе привести в ресторан эту нищенку.
      Кальман пытался ему возражать, но тут Вера повернулась и кинулась прочь.
      Он успел - при всей своей тучности - настичь ее в дверях. Они почти вывалились на улицу под начавшийся, как и положено, дождь.
      - Что с вами, Верушка? - впервые назвал он ее тем именем, которое останется за ней навсегда.
      - Я понимаю по-венгерски, - прозвучало сквозь слезы.
      - Не обращайте внимания на этого мужлана… Он приползет к вам с извинениями.
      - Не нужны мне его извинения. Он прав. Я нищенка, а нищие не ходят по ресторанам.
      - Мне казалось, что вы так мило одеты!..
      Они шли под проливным дождем и не замечали, что промокли до нитки, что в туфлях хлюпала вода.
      - Я хорошо знаю бедность, - говорил Кальман. - Мы все исправим. Как жаль, что магазины уже закрыты.
      - Но я хочу есть, - жалобно сказала Вера. - За весь день я съела один ваш бутерброд с ветчиной.
      - Бедная девочка! Знаете что, я живу поблизости. Не бойтесь, это вполне прилично. Дом полон прислуги, нам быстро приготовят поесть.
      - Господин Кальман, с вами я ничего не боюсь.