— Тут, привлеченные диковинным зрелищем, понемногу стали собираться зеваки. Они окружили Тофу и немцев и глазели на них. Тофу покраснел и окончательно смутился. На смену первоначальной бодрости пришла полная растерянность.

— Чем же все это кончилось?

— Тофу не мог больше выдержать ни минуты и, буркнув по-японски «до свиденья», бросился наутек. Я потом спросил его: «"До свиденья" звучит несколько странно, что, разве у тебя на родине вместо „до свиданья“ говорят „до свиденья“?» — «Почему же, — ответил он, — у нас тоже говорят „до свиданья“, но поскольку моими собеседниками были иностранцы, я специально для гармонии произнес „до свиденья“». Я просто в восторге: вот человек, даже в трудную минуту не забывает о гармонии.

— Ну ладно, — значит, он сказал «до свиденья», а что же иностранцы?

— Те, говорят, были ошеломлены и только таращили глаза, ха-ха-ха… Забавно, правда?

— Ничего особенно забавного я здесь не вижу, гораздо забавнее то, что ты специально пришел рассказать мне об этом, — сказал хозяин и стряхнул пепел с папиросы. В эту минуту у ворот кто-то громко позвонил, и резкий женский голос спросил: «Разрешите?» Мэйтэй и хозяин удивленно переглянулись и замолчали.

«Женщины являются к нам не так уж часто», — подумал я, и в ту же минуту в комнату вошла обладательница этого резкого голоса, волоча по полу подол своего двойного крепдешинового кимоно. Лет ей было, наверное, немногим больше сорока. Прорезанная глубокими залысинами копна волос возвышалась над лбом подобно дамбе, высота прически составляла примерно половину длины лица. Щелки глаз, еще более узкие, чем у кита, поднимались круто к вискам, подобно склонам насыпи. Ее нос был необычайно крупный. Невольно создавалось впечатление, что раньше этот нос принадлежал кому-то другому, но женщина похитила его и пересадила на свое лицо. Как огромный каменный фонарь, перенесенный из храма поклонения духам павших воинов на маленький, всего в три цубо двор, он закрывал почти все лицо и все-таки казался каким-то совершенно инородным телом. Это был из тех носов, которые называют носами-крючками; однажды он принялся изо всех сил тянуться вверх, но по пути заскромничал и, решив вернуться на прежнее место, наклонился, да так и остался висеть, заглядывая в находящийся прямо под ним рот. Когда женщина начинала говорить, то благодаря столь необычайной форме ее носа складывалось впечатление, что она делает это не при помощи рта, а скорее при помощи носа. Для того чтобы выразить свое уважение к этому великолепному носу, я намерен впредь, говоря об этой женщине, называть ее Ханако [62].

Покончив с приветствиями, которые произносятся при первом знакомстве, Ханако внимательным взором обвела гостиную и сказала: «Прекрасный у вас дом». «Ври больше», — подумал про себя хозяин, попыхивая сигаретой. Мэйтэй, глядя в потолок, произнес: «Смотри, какой странный узор. Это что, от дождя? Или там просто доски такие?» — и тем самым намекнул хозяину, о чем следует говорить. «От дождя, конечно», — ответил хозяин. «Прекрасно», — с серьезным видом произнес Мэйтэй. «Ну и люди, совсем не умеют держать себя в обществе», — возмутилась в глубине души Ханако. Некоторое время все сидели молча.

— Мне хотелось бы кое-что спросить у вас, поэтому я и пришла, — снова заговорила гостья.

— А-а, — безразличным тоном протянул хозяин. «Нет, так дело не пойдет», — подумала Ханако и сказала:

— Собственно говоря, я живу совсем рядом — в угловом особняке, на противоположной стороне переулка.

— Такой большой европейский дом с амбаром? То-то на нем висит дощечка с надписью «Канэда», — кажется, дошло наконец до сознания хозяина, что речь идет о доме Канэда и амбаре Канэда, но от этого почтительности к госпоже Канэда у него не прибавилось.

— Вообще-то с вами должен был разговаривать мой муж, но дела фирмы отнимают у него слишком много времени… — сказала Ханако. В глазах у нее светилось торжество: «Теперь-то, наверное, проняло немного». Однако на хозяина это сообщение не произвело никакого впечатления. Манера Ханако говорить показалась ему слишком свободной для женщины, впервые встретившейся с незнакомым мужчиной, и он почувствовал раздражение.

— И даже не одной фирмы, а сразу двух или трех, — продолжала гостья. — И во всех трех он директор… Да вы, наверное, знаете.

«Неужели и это не произведет желаемого эффекта», — было написано у нее на лице. При одном упоминании имен крупных ученых или профессоров хозяин преисполнялся благоговения, к дельцам же, как ни странно, он не питал почти никакого уважения. Он был твердо убежден, что учитель гимназии на две головы выше любого дельца. А если бы даже у него и не было такого убеждения, то все равно весьма сомнительно, чтобы он со своим неуживчивым характером мог снискать расположение деловых людей. С этой мыслью хозяин уже давно примирился и был совершенно равнодушен к радостям и печалям людей, на благодеяния со стороны которых он не рассчитывал. Поэтому во всех вопросах, не имеющих отношения к научному миру, он был совершеннейшим профаном, и это проявлялось особенно ярко, когда речь заходила о деловом мире: он не имел никакого понятия о том, кто к нему принадлежит, чем там занимаются. А если бы даже и знал, все равно не смог бы испытывать к этому миру чувство покорной учтивости. Ханако и во сне не могло присниться, что где-то на земле, под одним с ней солнцем обитает такой чудак. Ей не раз приходилось иметь дело с людьми разного положения и разного нрава, и стоило ей только сказать: «Я — жена Канэда», — как тотчас же перед ней широко распахивались двери в любое общество, она была вхожа к любому человеку, какое бы высокое положение он ни занимал. Поэтому она была уверена, что достаточно будет сказать этому зачахшему в четырех стенах престарелому сэнсэю: «Я живу в угловом особняке, на противоположной стороне переулка», — чтобы тот, не спросив даже, чем занимается ее муж, пришел в неописуемый восторг.

— Ты знаешь, кто такой Канэда? — пренебрежительным тоном спросил хозяин Мэйтэя.

— Конечно, знаю. Канэда-сан друг моего дяди. Недавно они вместе были на пикнике, — серьезно произнес Мэйтэй.

— Гм! А кто твой дядя?

— Барон Макияма, — ответил Мэйтэй еще серьезнее. Хозяин хотел что-то возразить, но не успел он раскрыть рта, как Ханако резко повернулась к Мэйтэю и внимательно посмотрела на него. Лицо Мэйтэя, который сегодня поверх кимоно из цумуги надел еще кимоно из заморского шелка, оставалось бесстрастным.

— Ах, значит, вы господина Макияма… Кем же вы ему приходитесь? Извините великодушно, я этого совсем не знала. Мой муж часто повторяет: «Мы всем обязаны господину Макияма».

Она вдруг заговорила вежливым тоном и в довершение всего склонилась перед Мэйтэем в низком поклоне.

— Э, полноте, — засмеялся Мэйтэй. Хозяин был совершенно сбит с толку и только молча наблюдал за происходящим.

— Он просил господина Макияма позаботиться и о будущем нашей дочери…

— Вот как?

Даже для Мэйтэя это прозвучало слишком неожиданно, и он не мог скрыть удивление.

— Вообще-то многие просят ее руки, но ведь мы люди с положением и не можем отдать ее за первого попавшегося…

— Совершенно справедливо, — ответил Мэйтэй, постепенно успокаиваясь.

— Вот я и пришла поговорить с вами, — заговорила Ханако своим прежним высокомерным тоном, обращаясь к хозяину. — Говорят, к вам часто заходит человек по имени Мидзусима Кангэцу. Что он собой представляет?

— А для чего вы спрашиваете о Кангэцу? — неприязненно спросил хозяин.

«Наверно, это связано с замужеством их дочери и им хочется все о нем разузнать», — догадался Мэйтэй.

— Было бы очень хорошо, если бы вы рассказали мне о нем.

— Значит, вы сказали, что хотите выдать свою дочь за Кангэцу, — начал было хозяин, но Ханако тут же заставила его замолчать:

— Никто этого не хочет. У нас предложений сколько угодно, так что ничего страшного не случится, если он не женится на ней.

— Тогда вам нечего о нем расспрашивать, — вспылил хозяин.

— Но скрывать тоже не стоит, — с угрозой в голосе заметила Ханако.

Мэйтэй сидел между ними и, держа свою серебряную трубку наподобие гумпай-утива [63], выкрикивал про себя: «Хаккэ, ёй-я, ёй-я!»

— А сам-то Кангэцу говорил, что непременно хочет жениться на ней? — спросил хозяин в упор.

— Сам он этого не говорил, но…

— Но вы думаете, что хочет? — сказал хозяин, очевидно понимая, что с такой женщиной надо говорить только так.

— До этого дело не дошло… Но Каигэцу-сан, наверное, не прочь жениться на нашей дочери. — Ханако попыталась исправить положение как раз в тот момент, когда она уже была оттеснена к самому краю арены.

— А Кангэцу как-нибудь выказал свои чувства к вашей дочери? — спросил хозяин, всем своим грозным видом как бы говоря: «Попробуй только скажи, что выказывал», — и откинулся назад.

— Должно быть, примерно так.

На этот раз «лобовая атака» не достигла цели. Даже у Мэйтэя, который до сих пор с интересом наблюдал за происходившей сценой, корча из себя арбитра, слова Ханако вызвали любопытство. Он отложил в сторону трубку и весь подался вперед.

— Кангэцу даже писал вашей дочери любовные письма? Вот здорово! Еще один анекдот в Новом году прибавился, будет что рассказать, — радовался он про себя.

— Если бы только любовные письма! Хуже! Да как будто вы не знаете, — язвительным тоном сказала Ханако.

Хозяин, словно помешанный, повернулся к Мэйтэю и спросил:

— Тебе что-нибудь известно об этом?

Ответ Мэйтэя прозвучал не менее странно.

— Мне ничего не известно, уж если кто должен знать, так это ты, — ни с того ни с сего заскромничал он.

И лишь одна Ханако сидела с торжествующим видом.

— Нет, — сказала она, — вы оба должны знать об этом.

«Оба», пораженные, воскликнули в один голос:

— Что?!

— А если забыли, то я напомню. В конце прошлого года у Абэ-сана, в Мукодзима, был концерт, Кангэцу-сан тоже на нем присутствовал, верно? Вечером, когда он возвращался домой, на мосту Адзумабаси что-то произошло… я не хочу вдаваться в подробности, возможно ему это будет неприятно, — но думаю, что этих доказательств вполне достаточно. Ну, так как?

И, упершись в колени унизанными бриллиантами пальцами, Ханако как ни в чем не бывало стала усаживаться поудобнее. Ее нос становился все великолепнее, а Мэйтэй и хозяин для нее уже как будто не существовали.

Не говоря уже о хозяине, даже Мэйтэй, казалось, был поражен этим внезапным ударом, и некоторое время оба находились в состоянии полной прострации, но когда постепенно оправились от потрясения, то сразу почувствовали весь комизм положения и, словно сговорившись, разразились громким хохотом. Только Ханако, видя, что все идет не так, как ей хотелось бы, сидела мрачная и злая, всем своим видом как бы говоря: «Мол, это же очень невежливо, смеяться в такой момент».

— Так это была ваша дочь? Здорово! Все было, как вы говорите, а, Кусями-кун? Не иначе Кангэцу влюблен в их дочь… Теперь уже нечего скрывать, давай признаемся.

— Угу, — только и буркнул в ответ хозяин.

— Конечно, чего там скрывать, и так уже все ясно. — К Ханако вернулось ее обычное самодовольство.

— Ладно, так уж и быть. Расскажем вам все, что знаем о Кангэцу-куне. Кусями-кун! Ты же хозяин. Перестань смеяться, а то так мы никогда не кончим. Ох, и страшная же это вещь тайна. Сколько ни прячь, все равно как-нибудь обнаружится. Но вот что странно. Как это госпоже Канэда удалось проведать обо всем? Просто удивительно, — разболтался Мэйтэй.

— Я-то всегда начеку, — с победоносным видом заявила Ханако.

— По-моему, даже слишком начеку. А все-таки от кого вы узнали об этом?

— От жены рикши, что живет рядом с вами.

— Того самого рикши, у которого есть черный кот? — спросил хозяин. От удивления у него глаза вылезли на лоб.

— Да, того самого. Я частенько пользовалась ее услугами в этом деле. Мне было интересно узнать, о чем говорит Кангэцу-сан каждый раз, когда приходит сюда, вот я и попросила ее подслушать, а потом рассказать мне.

— Какой ужас, — воскликнул хозяин, глядя на Ханако широко раскрытыми глазами.

— Пустяки. Что делаете и что говорите вы, меня совсем не интересует. Только Кангэцу-сан.

— Да хоть Кангэцу, хоть кто… В общем, проделки этой бесстыдницы, жены рикши, мне совсем не по вкусу, — разозлился хозяин.

— Разве она не может подойти к вашему забору и стоять там сколько ей вздумается? А если вам не нравится, что ваши разговоры слушают другие, то или говорите тише, или переезжайте в другой дом, который побольше, — без тени смущения заявила Ханако. — И не только жена рикши. Кое-что мне рассказала также учительница музыки.

— О Кангэцу?

— Не только о Кангэцу-сане, — с угрозой в голосе ответила Ханако.

«Не по себе ему, наверное, сейчас», — только успел я подумать о своем хозяине, как тот произнес:

— Эта учительница, которая корчит из себя благородную, набитая дура…

— Позволю себе заметить, она все-таки женщина. Так что со своим «набитая дура» вы ошиблись адресом.

Манеры Ханако красноречиво говорили о том, что собой представляет эта женщина. Она, кажется, явилась сюда только затем, чтобы устроить скандал. Мэйтэй, как всегда, был верен себе и с интересом наблюдал за перепалкой между хозяином и Ханако. Он был совершенно невозмутим и очень напоминал отшельника Тэккая, следящего за боем сиамских петухов.

Хозяин, понимая, что по части колкостей Ханако намного превзошла его, был вынужден на некоторое время замолчать. Но тут его неожиданно осенила какая-то идея.

— Вы изображаете дело так, словно Кангэцу влюблен в вашу дочь, а я слышал совсем по-другому, ведь правда, Мэйтэй-кун? — воскликнул хозяин, призывая в свидетели Мэйтэя.

— Да, он нам тогда рассказывал, будто ваша дочь заболела… что-то там говорила в бреду.

— Ничего подобного, — воскликнула госпожа Канэда, теперь она выражалась более четко и определенно.

— Однако Кангэцу говорил, что действительно слышал об этом от жены одного профессора.

— Ведь это моих рук дело, я сама попросила профессоршу сделать так, чтобы Кангэцу-сан обратил внимание на нашу дочь.

— И профессорша согласилась?

— Да. Не даром, конечно. Пришлось потратиться.

— Значит, вы решили не возвращаться домой до тех пор, пока не узнаете о Кангэцу-куне всю подноготную? — спросил Мэйтэй необычайно грубым тоном: видно, ему тоже надоела Ханако. — Кусями-кун, если и будем рассказывать, то так, чтобы он не пострадал от этого… Сударыня, мы, я и Кусями, расскажем вам о Кангэцу-куне лишь то, что не сможет повредить. Лучше всего, если вы будете спрашивать по порядку.

Ханако в конце концов согласилась и стала не спеша задавать вопросы. Теперь она снова заговорила вежливым, учтивым тоном.

— Говорят, что Каигэцу-сан физик, но не могли бы вы рассказать, что он избрал своей специальностью?

— В аспирантуре он занимается изучением земного магнетизма, — серьезным тоном отвечал хозяин.

К несчастью, Ханако не поняла, что это означает, и, хотя она многозначительно воскликнула «о!», лицо ее изображало недоумение.

— А он сможет стать доктором наук, если будет продолжать заниматься?

— Вы хотите сказать, что если он не станет доктором, то вы не отдадите за него свою дочь? — с неприязнью спросил хозяин,

— Конечно, — совершенно спокойным тоном ответила Ханако. — Ведь людей, которые просто окончили университет, сколько угодно.

Хозяин взглянул на Мэйтэя, и его лицо выразило еще большее отвращение.

— Мы не можем точно сказать, станет он доктором или нет. Спросите о чем-нибудь другом. — Мэйтэю тоже было явно не по себе.

— Он и сейчас занимается этим самым земным… ну, как его?

— Несколько дней тому назад он сделал в Физическом обществе доклад о результатах своего исследования на тему «Механика повешения», — поспешил сообщить хозяин.

— Фу, мерзость какая! Повешение… Уж очень он странный человек. С этим повешением или еще там с чем-то ему никогда не стать доктором.

— Конечно, если он сам повесится, то сделать это будет трудно, но не исключена возможность, что благодаря именно «Механике повешения» он станет доктором, — сказал Мэйтэй.

— Вот как? — произнесла Ханако, переводя испытующий взгляд на хозяина. К сожалению, она не понимала значения слова «механика», поэтому испытывала беспокойство. Однако госпожа Канэда, очевидно, решила, что ей не пристало обнаруживать свою необразованность, и ей ничего не оставалось, как попытаться что-нибудь понять по выражению лиц своих собеседников. У хозяина лицо было хмурым.

— А еще чем-нибудь другим, более понятным, он не занимается?

— Недавно он написал трактат «От рассмотрения устойчивости желудей к вопросу о движении небесных тел».

— Неужели в университете изучают даже какие-то там желуди?

— Я тоже всего лишь дилетант и точно сказать не могу, но если этим занимается Кангэцу-кун, значит вещь стоящая, — с серьезным видом подтрунивал Мэйтэй.

Ханако, кажется, поняла, что разговоры о науке ей не по зубам, и, решив больше не задавать никаких вопросов, поспешила перевести разговор на другую тему.

— Теперь бы мне хотелось спросить о другом… Ведь правда, что он на Новый год сломал два передних зуба, когда ел грибы?

— Это вопрос мой, — оживился Мэйтэй. — Правда. Сейчас у него на том месте прилепился кусок куямоти.

— Неужели ему совершенно несвойственно щегольство? Почему он не пользуется зубочисткой?

— Непременно укажу ему на это при первой же встрече, — ухмыльнулся хозяин.

— Мне кажется, что у него очень плохие зубы, если даже о грибы ломаются. Верно?

— Пожалуй, не скажешь, что хорошие, а, как ты думаешь, Мэйтэй?

— Не хорошие, но довольно симпатичные. Вот только непонятно, почему он до сих пор не вставил новые. Очень странно смотреть на эти залежи куямоти.

— Не вставляет потому, что нет денег, или просто из прихоти?

— Успокойтесь, долго ходить беззубым он не будет. — К Мэйтэю постепенно возвращалось хорошее расположение духа.

Ханако заговорила снова:

— Мне хотелось бы взглянуть на какое-нибудь его письмо или еще что-нибудь в этом роде, если у вас, конечно, есть.

— Разве что открытки, у меня их много, вот посмотрите, пожалуйста.

И хозяин принес из кабинета три или четыре десятка открыток.

— Мне не надо так много… Только парочку…

— Ну-ка дай, я выберу, какие получше, — сказал Мэйтэй и протянул Ханако открытку с картинкой. — Вот, кажется, интересная.

— О, даже с картинкой, очень красивая картинка, посмотрим… Фу, барсук! Почему он решил нарисовать барсука? Барсук здесь прямо как настоящий, удивительно! — воскликнула Ханако с восхищением.

— Вы прочитайте, что там написано, — смеясь, сказал хозяин.

Ханако читала так же, как читает наша служанка.

— «В последний день года по лунному календарю горные барсуки устраивают гуляние и танцуют до упаду. В песне, которую они поют, говорится: „Сегодня вечером к концу подходит год, и даже „по горам идущий“ сегодня к нам не забредет. Тра-та-та-та“». Что это такое? Насмешка какая-то, — рассердилась Ханако.

— А эта богиня вам нравится? — спросил Мэйтэй, протягивая ей еще одну открытку. На открытке была изображена богиня в хагоромо [64], играющая на биве [65].

— Кажется, у этой богини слишком маленький нос.

— Самый обыкновенный. Да вы не на нос смотрите, а читайте, что написано.

А написано там было следующее:

«В старину жил где-то астроном. Однажды вечером он, как обычно, поднялся на высокую башню и стал внимательно рассматривать звезды. Неожиданно в небе появилась прекрасная богиня, и на землю полились звуки чарующей музыки, какой не услышишь в нашем мире; астроном стоял словно завороженный, совершенно забыв даже о пронизывавшем насквозь холоде. А утром нашли труп астронома, совершенно белый от инея. „Это — правдивая история“, — сказал старик лгун».

— Что такое? Здесь же нет никакого смысла! И это писал физик. Хоть бы почитал изредка журнал «Литературный клуб»… — На Кангэцу-куна обрушился поток брани.

— А как эта? — полушутливо спросил Мэйтэй и подал Ханако третью открытку. На этой открытке был изображен парусник, а внизу, как обычно, виднелась небрежно сделанная надпись.

«Маленькая ночная гетера у переправы просыпается на рассвете от крика куликов, что бродят по берегу бурного моря, и плачет — нет у нее родителей. Отец, моряк, — на дне морском».

— Великолепная вещь! Восхитительно! Как он хорошо все понимает, как чувствует! — вскричала гостья.

— Вы считаете, что понимает?

— Конечно. Под сямисэн можно петь.

— Тогда получится настоящий шедевр. А как вам нравятся эти? — спросил Мэйтэй, засыпая Ханако открытками.

— Хватит, хватит, мне и так уже ясно, что он знает толк в чайных домиках. — Восторгу Ханако, казалось, нет предела.

Ханако, видимо, уже выяснила все интересовавшие ее вопросы относительно Кангэцу и под конец выдвинула весьма любопытное требование:

— Я очень извиняюсь перед вами. Не говорите, пожалуйста, Кангэцу-сану, что я была у вас.

Она, очевидно, считала, что имеет право знать о Кангэцу все, а тому нельзя о ней рассказывать ничего.

— Да, конечно, — уклончиво ответили Мэйтэй и хозяин.

Ханако поднялась и направилась к выходу, многозначительно сказав при этом: «А я на днях отблагодарю вас».

Когда хозяин и Мэйтэй, проводив гостью, вернулись в гостиную, каждый из них обратился к другому с одним и тем же вопросом: «Что это значит?» Хозяйка, находившаяся в соседней комнате, тоже не выдержала: оттуда слышалось приглушенное хихиканье.

Мэйтэй громко крикнул:

— Хозяюшка, а хозяюшка, вот приходил типичный образец банальности! Когда банальность достигает такой степени, она становится типичной банальностью. Так что вы не стесняйтесь, смейтесь сколько угодно.

— Главное, лицо у нее неприятное, — с раздражением проговорил хозяин.

— А какой великолепный нос! — подхватил Мэйтэй.

— И кривой к тому же.

— Сутуловат немного. Сутулый нос! Сверхоригинально, — воскликнул Мэйтэй и засмеялся, довольный своим сравнением.

— Такие особы верховодят мужьями, — произнес хозяин с еще большей досадой.

— Похожа на товар, не распроданный в девятнадцатом веке и залежавшийся на полке до двадцатого.

Мэйтэй всегда говорит какие-то непонятные вещи. Тут в комнату вошла хозяйка и предупредила с чисто женской осторожностью:

— Будете громко ругаться, опять жена рикши все услышит и передаст ей.

— Пусть передаст, ей это пойдет только на пользу.

— Но ведь неблагородно критиковать чье-нибудь лицо. Не по своей же воле она ходит с таким носом. Это очень нехорошо еще и потому, что она дама.

Защищая нос Ханако, хозяйка одновременно защищала и свою собственную наружность.

— Почему же неблагородно? Разве это дама?! Не дама, а настоящая дура, вот она кто. Правда, Мэйтэй?

— Может, и дура, но все равно молодец. Какую нам выволочку устроила!

— Во-первых, кто в ее представлении преподаватель?

— То же, что и рикша, который живет по соседству с твоим домом. Чтобы заслужить уважение такой особы, нужно быть по меньшей мере доктором. В общем, ты сделал большую ошибку, что не стал доктором, а как вы считаете? — сказал Мэйтэй, обращаясь к хозяйке.

Но даже она считала мужа совершенно безнадежным.

— Профессор из него ни за что не получится, — сказала она.

— А может, и стану скоро, ты напрасно пренебрегаешь мною. Тебе, конечно, неизвестно, что в древние времена человек по имени Исократ [66] написал большую книгу в возрасте девяноста четырех лет. Софокл создавал шедевры, удивлявшие весь мир, когда ему было почти сто лет. Восьмидесятилетний Симоноид [67] сочинял чудесные стихи. Я же…

— Глупости все это, да вы ни за что не проживете столько с вашим желудком, — выпалила хозяйка, будто бы она точно подсчитала, сколько ее мужу осталось жить.

— Грубиянка!… Пойди и сама спроси у Амаки-сана… Ты всегда даешь мне мятые черные хаори, заплатанные кимоно. Теперь понятно, почему эта женщина ни во что меня не ставит. С завтрашнего дня я буду носить такие же вещи, какие носит Мэйтэй, приготовь.

— «Приготовь»! Но у вас ведь нет такой прекрасной одежды. И потом, жена Канэда была вежлива с Мэйтэй-саном только потому, что он упомянул имя своего дяди. Одежда здесь ни при чем, — ловко отвела упрек хозяйка.

Хозяин, который при слове «дядя» как будто вдруг вспомнил о чем-то, спросил Мэйтэя:

— Я никогда не знал, что у тебя есть дядя. Ты ведь никогда о нем не рассказывал. Так как же, есть у тебя дядя или нет?

Показывая всем своим видом, что для него этот вопрос не является неожиданным, Мэйтэй произнес:

— О, дядя! Мой дядя страшно упрям… Он тоже достался нам в наследство от девятнадцатого века, — и посмотрел на супругов.

— Ха-ха-ха… Вы всегда говорите такие интересные вещи. А где он живет?

— В Сидзуока, да не просто живет. Он живет с теммагэ [68] на голове, я прямо поражаюсь. Когда ему говорят: «Наденьте шапку», — он гордо отвечает: «Хотя мне уже много лет, холод для меня никогда не был чувствительным настолько, чтобы надевать шапку…» «Холодно, поспите еще», — скажут ему, а он в ответ: «Человеку, чтобы выспаться, вполне достаточно четырех часов, спать больше — уже роскошь», — и встает затемно. Он хвастает: «Я тоже тренировался не один год, чтобы научиться спать не больше четырех часов, однако в молодости мне все время страшно хотелось спать. Теперь же я наконец вступил в такую пору жизни, когда могу сделать все, что захочу, и страшно доволен». Ведь вполне закономерно, что в шестьдесят семь лет у него пропал сон. Для этого не нужна ни тренировка, ни всякая другая чепуха. Но он убежден, что добился успеха исключительно благодаря силе самоотречения. Поэтому, выходя из дому, он непременно захватывает с собой железный веер.

— Что он с ним делает?

— Не знаю, просто берет, и все. Возможно, он использует его вместо стека. Недавно с ним произошла странная история, — продолжал Мэйтэй, на этот раз обращаясь уже к хозяйке.

— Что такое? — нехотя отозвалась та.

— Этой весной я неожиданно получил от него письмо: «Срочно вышли котелок и фрак». Такая просьба озадачила меня, и я поспешил сделать письменный запрос. Мне ответили, что котелок и фрак нужны для самого старика. Заказ был выполнен срочно, чтобы успеть к двадцать третьему числу, когда в Сидзуока будет отмечаться праздник победы. Однако в письме содержалась такая странная фраза: «Шляпу купи умеренной величины, мерку для фрака тоже выбери по своему усмотрению и закажи в „Даймару“»…

— Сейчас и в «Даймару» шьют европейское платье?

— Ах, сэнсэй, просто он спутал с «Сирокия».

— «Выбери мерку по своему усмотрению»… Это же очень трудно!

— Это в духе дядюшки.

— И как же ты поступил?

— А что же мне оставалось делать — выбрал по своему усмотрению и послал.

— Ты тоже хорош. Ну и что, размер подошел?

— Наверное, подошел, потому что в местной газете я читал, что в тот день Макияма Оо был в великолепном фраке, с этим самым железным веером…

— С веером он, по-видимому, никогда не расстается.

— Да, я собираюсь положить его дядюшке в гроб, когда он умрет.

— Хорошо хоть, что шляпа и фрак пришлись ему впору.

— Как бы не так. Я тоже полагал, что все в порядке, но через некоторое время оттуда пришла посылка. «Ишь ты, думаю, даже подарок какой-то прислали». Открываю — котелок. Тут же письмо: «Вы были очень любезны, выполнив мою просьбу, но котелок оказался немного велик. Не сочтите, пожалуйста, за труд и перешлите его шляпочнику, пусть уменьшит немного. Необходимые для этого деньги я отправлю почтовым переводом».

— Какой ты беспечный! — воскликнул хозяин, с величайшим удовлетворением узнав, что на свете есть кто-то еще более беспечный, чем он сам. Немного погодя он спросил: — Ну, а что потом?

— Потом? Потом я стал сам носить, что же еще оставалось делать?

— Эту шляпу-то? — хихикнул хозяин.

— И этот человек барон? — удивленно спросила хозяйка.

— Кто?

— Ваш дядя с железным веером.

— Да что вы!! Он ученый-конфуцианец. В молодости корпел над книгами китайских ученых и поэтому даже теперь, когда повсюду сияют электрические лампы, ни в какую не желает расставаться со своим тёммагэ, тут уж ничего не поделаешь, — отвечал Мэйтэй.

— Послушай, но ведь ты, кажется, говорил о бароне Макияма!

— Говорили, говорили, я тоже слышала из столовой, — единственный раз согласилась с мужем хозяйка.

— Ах, вон оно что, ха-ха-ха… — ни с того ни с сего рассмеялся Мэйтэй, потом с невозмутимым видом добавил: — Это все неправда. Да будь у меня дядя барон, я бы сейчас был по меньшей мере директором департамента.

— А я уж подумал, что за чертовщина, — сказал хозяин с радостным и взволнованным лицом. Его жена пришла в еще больший восторг.

— Ну и ну, — сказала она, — а вы частенько врете с серьезным видом, как сейчас? Оказывается, вы умеете лгать.

— Та женщина делает это еще лучше, чем я.

— Да вы тоже ей не уступите, что и говорить.

— Однако, хозяюшка, я лгу ради шутки, а эта женщина все говорит с особым умыслом, с подковыркой. Злокачественная ложь. Если перестать отличать неподдельное чувство юмора от обезьяньей мудрости интриги, то сам бог комедии будет вынужден пожалеть об отсутствии проницательного мужа.

Хозяин потупил взор и произнес:

— Ну, не знаю.

— А, все равно, — смеясь, ответила хозяйка.

Мне еще ни разу не доводилось видеть усадьбу Канэда. Я услыхал о ней впервые только сейчас. У нас в доме никогда не говорили о дельцах, а поэтому и я, живущий на хлебах хозяина, не только не имею с ними ничего общего, но они всегда были мне глубоко безразличны. Тем не менее, прислушиваясь краем уха к беседе, которая только что состоялась во время неожиданного визита Ханако, я попытался представить себе красоту ее дочери, а потом стал размышлять об их богатстве, знатности и могуществе и, несмотря на то что я просто кот, не мог уже спокойно валяться на галерее.