Глава XI

Мэйтэй— кун и Докусэн-кун сидят возле токонома и заняты игрой в го. Мэйтэй настойчиво напоминает:

— Так просто играть я не стану. Проигравший выставляет угощение. Слышишь?

Докусэн— кун, привычно вздергивая свою козлиную бородку, отвечает:

— Это опошляет игру. И играть тогда неинтересно, голова занята одной мыслью: проиграю или выиграю? Это уже азарт. Нужно забыть об исходе игры, нужно играть так же свободно, как плывет по небу легкое облако, — только тогда можно ощутить вкус игры.

— Опять тебя понесло. Одно мучение играть с отшельниками. Ты тип из «Книги об отшельниках».

— Игра на бесструнном инструменте.

— Разговор по беспроволочному телеграфу.

— Ну, начнем.

— Твои белые?

— Все равно какие.

— Сразу видно, что ты отшельник. Итак, если твои белые, мои, следовательно, черные. Ну, ходи.

— По правилам начинают черные.

— Ах да. Ну, в таком случае начнем скромненько таким дебютом.

— Такого дебюта нет.

— Нет, так будет. Это мое изобретение.

Мир мой узок. И то, что называют игрой в го, я увидел впервые совсем недавно. Это небольшая квадратная доска, и на ней разложены как попало черные и белые камешки, от которых пестрит в глазах. Партнеры сидят над доской, шумят и потеют. Деревянный квадрат имеет площадь в квадратный фут и возвышается над циновками как раз настолько, чтобы кот имел возможность смахнуть с него лапой все эти камешки. Его можно сложить — тогда он становится похожим на хижину. Можно развернуть — он снова становится ровным, как поле. Легче сидеть и бесстрастно глядеть на эту доску, чем потеть над нею, отпуская неуместные шуточки. Пока на доске всего тридцать или сорок камешков, в глазах еще не пестрит. Но в решающий момент игры при взгляде на доску становится не по себе. Белые и черные камешки стоят так близко друг к другу, что, кажется, вот-вот посыплются с доски. И они не могут попросить соседей подвинуться, не могут потребовать, чтобы на них не напирали. Они могут только неподвижно стоять на месте, покорившись неизбежному року. Игра в го изобретена человеком. И в ней отразились все человеческие наклонности. Не будет ошибкой сказать, что несчастная судьба стесненных камешков отражает характер непоседливого человека. Действительно, человеку нравится так оградить себя, так сузить свой обширный мир, чтобы некуда было ступить с того места, где он, человек, остановился. Другими словами, человек — это существо, постоянно ищущее для себя новых пыток.

Не знаю, что это взбрело в голову легкомысленному Мэйтэю и йогоподобному Докусэну, но сегодня они достали с полки эту старую доску и принялись за игру. Вначале они действовали легко и свободно, и белые и черные камешки так и порхали по доске. Но доска не безгранична. С каждым новым ходом оказывались занятыми все новые клетки, и противники, несмотря на легкомыслие одного и йогоподобие другого, в конце концов стали испытывать затруднения.

— Мэйтэй-кун, ты играешь грубо. Кто же так ходит? Это не по правилам.

— У монахов-йогов, возможно, такого правила и нет, но у монаха Хонъин оно есть. И с этим ничего не поделаешь.

— Так я сейчас твою пешку убью, только и всего.

— Вассал не боится даже смерти, не говоря уже о затрещинах. Пойдем так.

— Вот так? Ладно. «С юга дует легкий ветер, но в палатах нет прохлады». Вот так будет безопаснее.

— Ага… Смотри, вот не думал, что ты способен на такой ход! А мы пойдем так. Что ты будешь делать, интересно?

— Да уж что-нибудь сделаю. Что-нибудь… «Леденеет меч под небом». Ну что с тобой возиться, получай!

— Постой, постой, что ты делаешь?! Ведь это же всему конец! Что за шутки? Погоди немного!

— Я же тебе говорил, что так ходить нельзя.

— Прошу простить мне этот ход. Возьми назад эту белую.

— Что? И эту обратно?

— А заодно и ту, что рядом.

— Ну, это уже наглость.

— Do you see the boy? [151] И это при нашей нежной дружбе? Не говори мне таких вещей, я не перенесу. Забери эти пешки. Речь идет о жизни и смерти. Погоди хоть немного, сейчас у меня на арене появится главный актер, а ты все хочешь загубить!

— Это меня не касается.

— Пусть, пусть не касается. Только ты ходы верни.

— Ты уже шесть раз просил вернуть ходы.

— Ох и память же у тебя. Видишь ли, на этот раз я прошу тебя взять назад целых два хода. Говорю тебе, забери эти пешки. Не надо так упрямиться. Посиди немного в позе созерцания, и тебе станет легче.

— Но если я так сделаю, я проиграю.

— Да ведь тебе с самого начала было все равно, выиграешь ты или проиграешь.

— Мне все равно, я могу и проиграть. Но я не хочу, чтобы ты выиграл.

— Вот так прозревший! Ты все такой же — «Весенний ветер прорезает молнию».

— Не ветер молнию, а молния ветер. Все перепутал.

— Ха-ха-ха-ха… Оно и в перевернутом виде хорошо. А ты молодцом, еще держишься. Ну, ладно уж, оставь все как есть.

— Смерть и рождение — не в нашей власти. А беда приходит нежданной.

— Аминь! — И Мэйтэй-сэнсэй опустил камешек на первое попавшееся место.

Пока Мэйтэй-кун и Докусэн-кун сражались не на жизнь, а на смерть в го, у входа в гостиную сидели рядышком Кангэцу-кун и Тофу-кун, а возле них — хозяин с кислым выражением лица. На циновке перед Кангэцу-куном лежали три ломтя сушеного бонита.

Ломти бонита появились из-за пазухи Кангэцу-куна. Они еще хранили тепло человеческого тела. Хозяин и Тофу-кун озадаченно глядели на них. Кангэцу-кун сказал:

— Четыре дня назад я вернулся из поездки на родину, но у меня были разные дела, и я не мог навестить вас сразу же по приезде.

— С этим нечего было спешить, — заявил хозяин, как всегда не очень приветливо.

— Конечно, можно было и не спешить. Но мне хотелось скорее передать вам вот эти гостинцы.

— Это ведь бониты?

— Да, ими славится моя родина.

— Может быть, твоя родина и славится ими, но их сколько угодно в Токио. — Хозяин взял самый большой ломоть и поднес к носу.

— По запаху качество бонита определить нельзя, — заметил Кангэцу-кун.

— Наверное, они славятся у вас величиной…

— А вы попробуйте на вкус.

— Это само собой, но вот здесь я вижу что-то странное, эта сторона как будто примята.

— Вот потому-то я и хотел принести их вам поскорее.

— Почему?

— Как почему? Ведь это же мыши отъели.

— Ну, тогда уволь. Еще съешь и чумой заболеешь…

— Да нет, не беспокойтесь! Это ничего, когда объедено так немного.

— Где это мыши объели?

— На корабле.

— Как на корабле? Почему?

— Мне некуда было их девать, и я положил их вместе со своей скрипкой. И в тот же вечер мыши их объели. Да не только бониты, они и скрипку приняли за бонит и тоже погрызли.

— Что за дуры эти мыши. Они, пока жили на корабле, видно, совсем перестали понимать что к чему. — Хозяин опять уставился на ломти бонита.

— Ну, мыши, наверное, везде дуры, где бы они ни жили. Я боялся, что и в пансионе мыши пронюхают о том, что у меня есть бониты, а потому на ночь прятал их себе под спину.

— Это, знаешь ли, немного нечистоплотно.

— Вот я и прошу перед употреблением в пищу слегка их помыть.

— Слегка помыть — от этого они чище не станут.

— Тогда, я думаю, можно почистить их пеплом.

— Скрипку ты тоже с собой в постель брал?

— Скрипка слишком велика, чтобы класть ее с собой, но…

— Что, что? — громогласно вопросил Мэйтэй, отрываясь от игры. — Ты спал в обнимку со скрипкой? Вот это я понимаю, вот это утонченность! «Весна идет, и прижимаешь к сердцу хотя бы биву». Даже стихи такие есть. Но так было в древности. А гении нашего нового времени, разумеется, должны превзойти древних и будут спать не с бивой, а со скрипкой. «В долгие ночи ласкает меня рядом лежащая скрипка». Тофу-кун, можно так сказать новыми стихами?

Тофу— кун очень серьезно отозвался:

— Новые стихи — это вам не хайку. На ходу их не сочинишь. Зато когда они готовы, в них так и чувствуется свежий, живой дух.

— Ах, вот как? А я-то думал, что духов вызывают с помощью возжигания курений! К новым стихам их, значит, тоже приспособили? — Мэйтэй уже забыл об игре.

— Не болтай, а то опять проиграешь! — сказал хозяин.

Но Мэйтэй и бровью не повел.

— Какой может быть разговор о проигрыше, когда противник уже не может пошевелиться, как осьминог в сетях. Вот я со скуки и вмешался в ваш разговор.

Докусэн— кун сказал раздраженно:

— Ход твой. Я тебя жду, а не ты меня!

— Да? Ты разве уже пошел?

— Давно пошел.

— Куда?

— Вот сюда.

— Ага. «И, пешку поставив, он проиграл». В таком случае мы… мы… мы… Ого, уже вечер наступает! Что-то я не вижу хорошего хода. Ладно, так и быть. Ходи еще раз.

— Да кто же так играет?

— Ну, раз никто так не играет, пойду… Так. Вот сюда походим, в этот уголочек… Кангэцу-кун, мыши были так непочтительны к твоей скрипке только потому, что она у тебя дешевая. Тебе следует купить подороже. Хочешь, я выпишу тебе старинную, этак трехсотлетнюю, из Италии?

— Пожалуйста, очень прошу вас. А заодно уж и заплатите.

— Да на что может годиться такое старье? — сердито проговорил хозяин.

— Ты приравниваешь старье человеческое к старым скрипкам? Если даже человеческое старье гонится высоко, как, например, Канэда, то о скрипках и говорить не приходится. Скрипка чем старее, тем лучше. Ну, Докусэн-кун, ходи скорее, прошу тебя.

— Невозможно играть с таким суматошным типом, как ты. Даже подумать не даешь. Ну, делать нечего, пойдем сюда.

— Ох, пошел все-таки сюда! Какая жалость… Я не думал, что ты сюда пойдешь. Специально тебя отвлекал. Не помогло.

— В этом нет ничего удивительного. Если б ты хоть играл, а то только жульничаешь…

— В этом как раз и заключается способ монаха Хонъин, Канэда и всех современных джентльменов. Эй, Кусями-сэнсэй! Разве не видно сразу, что Докусэн-кун в Камакура объелся тухлых маринадов? Ничем его не пронять. Достоин большого уважения. В го играет скверно, однако держится спокойно.

— А ты бы брал с него пример, — отвечает хозяин, не оборачиваясь. Мэйтэй показывает ему в спину громадный красный язык. А Докусэн-кун, ни на что не обращая внимания, опять торопит партнера:

— Твой ход!

Тофу— кун спросил Кангэцу-куна:

— Ты давно начал заниматься игрой на скрипке? Я вот тоже хочу заняться. Говорят, это очень трудно.

— В общем, играть может научиться всякий.

— Ведь это тоже искусство, — с надеждой в голосе сказал Тофу-кун. — У кого есть способности к стихам, тот и музыку освоит быстро, как ты думаешь?

— Попробуй. Мне кажется, у тебя получится.

— Ты когда начал?

— Еще в колледже… Сэнсэй, я вам не рассказывал, как я начал заниматься музыкой?

— Нет, не рассказывал.

— Вероятно, в колледже был преподаватель, игравший на скрипке? — предположил Тофу-кун.

— Ну что ты, какой там преподаватель. Я самоучка.

— Ты просто гений.

— Ну, самоучка — это не обязательно гений, — обиженно сказал Кангэцу-кун. Кажется, один только Кангэцу-кун способен обижаться, когда его называют гением.

— Хорошо, пусть будет так. Расскажи, пожалуйста, как ты научился играть. Мне тоже хочется научиться.

— Могу рассказать. Рассказывать, сэнсэй?

— Ну, рассказывай.

— Теперь часто можно увидеть на улицах молодых людей со скрипками в футлярах. Но в мое время в колледже не было ни одного человека, который бы занимался европейской музыкой. Тем более в нашем провинциальном колледже, где было все так скромно, что мы не имели даже нормальной обуви…

— Ого, — сказал Мэйтэй, — там рассказывают что-то интересное. Давай кончать, Докусэн-кун. Будет с нас.

— Но мы же еще не закончили. Есть еще свободные клетки.

— А ну их. Дарю их тебе.

— Мало ли что ты даришь. Я не могу их так просто взять.

— Ты такой аккуратный, что совсем не похож на йога. Ну ладно, будь по-твоему, давай заканчивать… Что это ты такое интересное рассказываешь, Кангэцу-кун? Это про колледж, где ученики ходили на занятия босиком?

— Да нет, ничего подобного.

— Да, да, я слышал еще, что у учеников там страшно огрубели пятки. Это оттого, что они босиком занимались военной подготовкой.

— Ну вот еще. Кто это вам говорил такие вещи?

— Какая разница — кто? Говорили, и всё. И еще говорили, что там ученики подвешивают к поясу комок риса, который съедают в школе на завтрак. Вернее, не съедают, а пожирают. В середине комка спрятана маринованная слива. Так вот, чтобы добраться до этой сливы, они с быстротой молнии пожирают несоленый рис. Очень энергичные молодцы, правда? Такие должны прийтись тебе по вкусу, Докусэн-кун.

— Отличные нравы. Скромные и здоровые.

— Есть нечто еще более отличное. Один мой друг служит в тех краях. Однажды он решил купить пепельницу знаменитого резчика с его, резчика, факсимиле. И что же? Сколько он ни искал, оказалось, что там нет не только пепельниц знаменитых резчиков, но и вообще никаких пепельниц. Он спросил, почему не продаются пепельницы, и ему ответили, что незачем продавать, когда каждый может сам вырезать ее из куска бамбука. Это тоже говорит о скромных и здоровых нравах, верно, Докусэн-кун?

— Все это так, однако…

— Однако, однако, однако… Хватит с меня. Я был изумлен, когда услыхал об этом. Поэтому достойно всяческой похвалы, что Кангэцу-кун научился играть на скрипке самоучкой в таком глухом месте. В книге «Кидзи» о таких сказано: «Одинок и гениален». Ты одинок и гениален, Кангэцу-кун.

— Ничего я не одинок и не гениален.

— Ну, тогда ты великий скромник… Что? Считать пешки? Не желаю, не приставай. Я и так знаю, что проиграл.

— Но ведь нужно знать точно.

— Вот и считай сам. Я не счетовод. Извиняюсь. Предки не простят мне, если я не выслушаю рассказ гения нашего времени о том, как он учился играть на скрипке.

И Мэйтэй, покинув Докусэн-куна, подсел к Кангэцу. Докусэн-кун старательно заполнил часть свободных мест белыми камешками, часть черными и принялся считать про себя, шевеля губами. А Кангэцу продолжал рассказывать:

— Нравы в наших краях очень жестокие, и чтобы не уронить свой престиж в глазах учеников из других провинций, наши ученики расправлялись с мягкотелыми очень жестоко. Дело доходило до самосудов, и мне приходилось очень тяжело.

— Действительно, настоящие грубияны, — сказал Мэйтэй. — Во-первых, зачем они носят синие без рисунка шаровары? Это уже снобизм. И все они такие смуглые, даже черные. Это, наверное, от морского ветра. Мужчина еще ничего, а уж женщине такой цвет кожи совсем не идет.

Тема скрипки отодвинулась на задний план.

— Да, женщины в нашей провинции смуглые, — согласился Кангэцу.

— И все-таки выходят замуж, да?

— Ну что же делать, если все в провинции смуглые?

— Вот бедняги. Правда, Кусями-кун?

— Это хорошо, что смуглые, — сказал хозяин. — Белокожие всегда крутятся перед зеркалом и без конца восхищаются собой. С женщинами ничего не поделаешь. — И хозяин вздохнул.

— Но ведь там, где все смуглые, — сообразил Тофу-кун, — женщины будут восхищаться своей смуглостью?

— Все равно, — сказал хозяин. — Женщины — это существа, которые ни к чему не пригодны.

— Ты не очень-то, — предупредил Мэйтэй, — а то от жены попадет.

— Ничего, не беспокойся.

— Что, ее дома нет?

— Куда-то отправилась с детьми.

— Я так и думал. Что-то у вас очень тихо. Куда она пошла?

— Не знаю. Куда захотела, туда и отправилась.

— И вернется, когда захочет?

— Да. Тебе вот хорошо, ты холостой.

Тофу— кун состроил недовольную гримасу, а Кангэцу-кун заулыбался. Мэйтэй-кун сказал:

— Все женатые так думают. Докусэн-кун, ты тоже, кажется, страдалец в семейной жизни?

— Что? Подожди. Четырежды шесть — двадцать четыре… двадцать пять, двадцать шесть… двадцать семь… Думал, что мало, а здесь сорок шесть пешек. Оказывается, разница всего в восемнадцать пешек. Что ты сказал?

— Я говорю, что ты тоже страдалец в семейной жизни.

— Ха-ха-ха! Нет, только не страдалец. Ведь моя жена в меня влюблена!

— Ну, тогда прошу прощения. Докусэн-кун есть Докусэн-кун.

— Это не только Докусэн-кун, — вступился за всех жен на свете Кангэцу-кун. — Таких примеров сколько хотите.

— Правильно! — серьезно сказал Тофу-кун. — Я думаю, человек может увековечить свое имя только двумя путями: путем искусства и путем любви. Например, путем супружеской любви. Поэтому люди непременно должны бракосочетаться и строить свое счастье. Иначе они будут противоречить законам неба. Разве не так, сэнсэй? — обратился он к Мэйтэю.

— Великолепное рассуждение. Но таким, как я, не суждено увековечить свое имя.

— Если женишься, то наверняка не увековечишь, — сказал хозяин, поморщившись.

— Во всяком случае, мы, неженатые молодые люди, не постигнем смысла существования без соприкосновения с миром искусства. Именно поэтому я хочу научиться играть на скрипке и все расспрашиваю Кангэцу-куна, как это делают.

— Да, да, ведь мы собирались прослушать скрипичную повесть господина гения, — спохватился Мэйтэй и убрал наконец свои щупальца. — Рассказывай, больше я не буду мешать.

Однако в это время Докусэн-кун принялся с важным видом поучать Тофу-куна:

— Путь к познанию не может раскрыться через скрипку. Было бы ужасно, если бы тайны вселенной познавались таким легким путем. Чтобы уловить дыхание мира, необходимо последовательно впадать в прострацию и оживать. Не имея способности впадать в прострацию, нечего и думать о познании.

Но Тофу— кун не знал из учения йогов даже начального «й», поэтому слова Докусэн-куна не произвели на него ни малейшего впечатления.

— Возможно, — ответил он. — Но я полагаю, что предел высших устремлений человечества выражается все-таки в искусстве. И я не могу отказаться от него.

— Если ты не можешь отказаться, — сказал Кангэцу-кун, — тогда я расскажу вам историю моей скрипки. Как я уже упоминал, осуществление этой затеи встретило на своем пути массу затруднений. Во-первых, как купить скрипку?

— Еще бы, разве можно купить скрипку там, где и шлепанцы достать невозможно!

— Нет, скрипки там продавались. И деньги я скопил. Но купить никак не мог.

— Почему?

— Все в округе знали друг друга, пойдешь купить — сразу заметят. А заметив, объявят, что заважничал, и потянут на самосуд.

— Гениев преследовали с древних времен, — сочувственно сказал Тофу-кун.

— Опять гений. Прошу тебя не называть меня гением. Так вот, я каждый день бродил возле магазина, где продавались скрипки, и все думал, как я куплю скрипку, как возьму ее в руки и что будет тогда с моей душой. Мне так хотелось, так хотелось… Каждый день я только об этом и думал.

— Понимаю, — сказал Мэйтэй.

— Странная склонность, — буркнул хозяин.

— Все же ты гений, — восхитился Тофу. И только Докусэн-кун промолчал, величественно пощипывая бородку.

— Может быть, вас удивит, что в таком захолустье продавались скрипки. Но ничего удивительного в этом нет. Там была и женская гимназия, а в этой гимназии преподавали скрипку. Конечно, хороших скрипок не было, но все же это были скрипки. Магазин, торговавший ими, относился к своему товару пренебрежительно. Их связывали в пучки и вывешивали на улице. Прохаживаясь возле магазина, я слышал, как они звучат от ветра или случайного прикосновения. И когда я слышал эти звуки, мне казалось, что сердце у меня вот-вот разорвется на части. Я не находил себе места.

— Плохо твое дело, — хихикнул Мэйтэй. — Существует водобоязнь, мизантропия и другие виды помешательства, а у тебя, значит, было скрипичное помешательство.

— Нет, знаете ли, — вступился Тофу-кун, — только тот, у кого вот так обострены чувства, способен стать настоящим художником. Что ни говорите, а он гений.

— Да, возможно, это было помешательство. Но услышанные мною звуки были поистине прекрасны. Сколько лет я играю на скрипке, но мне ни разу не удалось их воспроизвести. Как их выразить? Нет, выразить их словами невозможно.

— Словно голубые колокольчики в ночи, — провозгласил Докусэн-кун. К сожалению, никто не подхватил эту реплику.

— Дважды слышал я эти небесные звуки, пока бродил вокруг магазина. И когда я услыхал их в третий раз, я решил, что во что бы то ни стало куплю скрипку, хотя бы это и навлекло на меня презрение всех жителей моего края. Пусть даже насмехаются надо мной люди из других провинций, пусть даже мне суждено погибнуть во цвете лет под железными кулаками неумолимых преследователей. Пусть даже меня исключат из колледжа. Я понял, что не могу не купить скрипку.

— Вот это и есть гений, — с завистью и восторгом объявил Тофу. — Не гений не способен на такие мечты. Я завидую. Я всегда мечтал, чтобы у меня возникали такие бурные стремления, но ничего не получалось. Вот хожу по концертам, внимательно слушаю, но восторга не испытываю.

— Ты счастлив, что не испытываешь восторга. Теперь я способен говорить об этом спокойно, а тогда мучился так, что трудно себе представить. И в конце концов, сэнсэй, я купил.

— Угу… И как это было?

— Был как раз вечер накануне дня рождения императора. Все мои земляки отправились на горячие источники с ночевкой. А я, сказавшись больным, не пошел в тот день на занятия и весь день пролежал в постели у себя на квартире. Я все думал о том, как вечером пойду покупать скрипку и моя мечта наконец исполнится.

— Так ты что — притворился больным и не пошел на уроки?

— Совершенно верно.

— Вот это уже немного гениально, — сказал Мэйтэй.

— Весь день я с нетерпением ждал захода солнца, то и дело высовывая голову из-под одеяла. Вечер все не наступал. Я закрывался одеялом и смежал веки, но и это не помогало. Я вновь высовывал голову, и меня бесили лучи солнца, падавшие на широкие сёдзи. Мой взгляд то и дело останавливался на узкой длинной тени, двигавшейся по сёдзи.

— Что за длинная тень? — осведомился Кусями-сэнсэй.

— А это у меня висела на карнизе связка очищенной хурмы.

— Угу. А дальше?

— Делать было нечего, я поднялся, вышел на галерею и съел одну сушеную хурму.

— Вкусно было? — спросил хозяин с завистью.

— Хурма в наших краях необыкновенно вкусна. Здесь, в Токио, невозможно даже представить ее вкус.

— Ну, будет о хурме, — нетерпеливо сказал Тофу. — А потом что ты сделал?

— Потом, вернувшись в постель и закрыв глаза, я стал творить тихую молитву о быстрейшем наступлении вечера. Мне показалось, что прошло по меньшей мере три-четыре часа, но когда я высунул голову из-под одеяла — что бы вы думали? — ослепительное осеннее солнце сияло по-прежнему, озаряя сёдзи, по которым скользила узкая длинная тень.

— Я это уже слышал, — сказал Тофу.

— Это повторяется несколько раз. Я встал с постели, раздвинул сёдзи, съел еще одну сушеную хурму и опять забрался в постель. И тут я снова стал творить молитву, прося богов поторопить солнце.

— Все на том же самом месте, — заметил хозяин.

— Прошу вас, сэнсэй, не спешите и слушайте. Я пролежал, как мне показалось, еще три-четыре часа, решил, что уже настало время подниматься, и высунул голову. Но нет! Ослепительное осеннее солнце по-прежнему озаряло сёдзи, а по ним скользила длинная узкая тень.

— Ну, так будет без конца одно и то же… — сказал хозяин.

— Я встал с постели, раздвинул сёдзи, вышел на веранду и, съев еще одну хурму…

— Что? Опять хурма? Ты без конца лопаешь ее.

— Это от нетерпения.

— Вот тебе не терпелось, а нам и подавно не хватает терпения слушать.

— Сэнсэй, вы вот всегда так спешите. Вам очень трудно рассказывать.

— Но ведь и слушать не так легко, — недовольно сказал Тофу.

— Ну ладно, делать нечего. Постараюсь закончить поскорее. Короче говоря, я ел хурму, а наевшись, забирался в постель. Так продолжалось до тех пор, пока я не прикончил всю хурму.

— К тому времени и солнце, наверное, зашло.

— Не тут-то было. Когда я доел последний плод и полежал в постели, а затем высунулся поглядеть, что творится вокруг, ослепительное осеннее солнце все еще озаряло…

— Я больше не могу. Сколько можно повторять одно и то же?

— Но вы подумайте и обо мне! Мне ведь тоже рассказывать скучно!

— У тебя такое терпение, что ты можешь смело браться за любое дело, обязательно одолеешь, — не выдержал Мэйтэй-кун. — Если тебя не подгонять, ты до завтрашнего утра будешь разглагольствовать о своем ослепительном солнце. Когда ты собираешься купить скрипку, в конце концов?