Владимир Набоков
      Университетская поэма
      В.Сирин (Владимир Набоков)
      1
      "Итак, вы русский? Я впервые
      встречаю русского..." Живые,
      слегка навыкате, глаза
      меня разглядывают: "К чаю
      лимон вы любите, я знаю;
      у вас бывают образа
      и самовары, знаю тоже!"
      Она мила: по нежной коже
      румянец Англии разлит.
      Смеется, быстро говорит:
      "Наш город скучен, между нами,-
      но речка -- прелесть!.. Вы гребец?"
      Крупна, с покатыми плечами,
      большие руки без колец.
      2
      Так у викария за чаем
      мы, познакомившись, болтаем,
      и я старательно острю,
      и не без сладостной тревоги
      на эти скрещенные ноги
      и губы яркие смотрю,
      и снова отвожу поспешно
      нескромный взгляд. Она, конечно,
      явилась с теткою, но та
      социализмом занята,-
      и, возражая ей, викарий,-
      мужчина кроткий, с кадыком,-
      скосил по-песьи глаз свой карий
      и нервным давится смешком.
      3
      Чай крепче мюнхенского пива.
      Туманно в комнате. Лениво
      в камине слабый огонек
      блестит, как бабочка на камне.
      Но засиделся я,-- пора мне...
      Встаю, кивок, еще кивок,
      прощаюсь я, руки не тыча,-
      так здешний требует обычай,-
      сбегаю вниз через ступень
      и выхожу. Февральский день,
      и с неба вот уж две недели
      непрекращающийся ток.
      Неужто скучен в самом деле
      студентов древний городок?
      4
      Дома,-- один другого краше,-
      чью старость розовую наши
      велосипеды веселят;
      ворота колледжей, где в нише
      епископ каменный, а выше -
      как солнце, черный циферблат;
      фонтаны, гулкие прохлады,
      и переулки, и ограды
      в чугунных розах и шипах,
      через которые впотьмах
      перелезать совсем не просто;
      кабак -- и тут же антиквар,
      и рядом с плитами погоста
      живой на площади базар.
      5
      Там мяса розовые глыбы;
      сырая вонь блестящей рыбы;
      ножи; кастрюли; пиджаки
      из гардеробов безымянных;
      отдельно, в положеньях странных
      кривые книжные лотки
      застыли, ждут, как будто спрятав
      тьму алхимических трактатов;
      однажды эту дребедень
      перебирая,-- в зимний день,
      когда, изгнанника печаля,
      шел снег, как в русском городке,-
      нашел я Пушкина и Даля
      на заколдованном лотке.
      6
      За этой площадью щербатой
      кинематограф, и туда-то
      по вечерам мы в глубину
      туманной дали заходили,-
      где мчались кони в клубах пыли
      по световому полотну,
      волшебно зрителя волнуя;
      где силуэтом поцелуя
      все завершалось в должный срок;
      где добродетельный урок
      всегда в трагедию был вкраплен;
      где семенил, носками врозь,
      смешной и трогательный Чаплин;
      где и зевать нам довелось.
      7
      И снова -- улочки кривые,
      ворот громады вековые,-
      а в самом сердце городка
      цирюльня есть, где брился Ньютон,
      и древней тайною окутан
      трактирчик "Синего Быка".
      А там, за речкой, за домами,
      дерн, утрамбованный веками,
      темно-зеленые ковры
      для человеческой игры,
      и звук удара деревянный
      в холодном воздухе. Таков
      был мир, в который я нежданно
      упал из русских облаков.
      8
      Я по утрам, вскочив с постели,
      летел на лекцию; свистели
      концы плаща,-- и наконец
      стихало все в холодноватом
      амфитеатре, и анатом
      всходил на кафедру,-- мудрец
      с пустыми детскими глазами;
      и разноцветными мелками
      узор японский он чертил
      переплетающихся жил
      или коробку черепную;
      чертил,-- и шуточку нет-нет
      да и отпустит озорную,-
      и все мы топали в ответ.
      9
      Обедать. В царственной столовой
      портрет был Генриха Восьмого -
      тугие икры, борода -
      работы пышного Гольбайна;
      в столовой той, необычайно
      высокой, с хорами, всегда
      бывало темновато, даром,
      что фиолетовым пожаром
      от окон веяло цветных.
      Нагие скамьи вдоль нагих
      столов тянулись. Там сидели
      мы в черных конусах плащей
      и переперченные ели
      супы из вялых овощей.
      10
      А жил я в комнате старинной,
      но в тишине ее пустынной
      тенями мало дорожил.
      Держа московского медведя,
      боксеров жалуя и бредя
      красой Италии, тут жил
      студентом Байрон хромоногий.
      Я вспоминал его тревоги,-
      как Геллеспонт он переплыл,
      чтоб похудеть. Но я остыл
      к его твореньям... Да простится
      неромантичности моей,-
      мне розы мраморные Китса
      всех бутафорских бурь милей.
      11
      Но о стихах мне было вредно
      в те годы думать. Винтик медный
      вращать, чтоб в капельках воды,
      сияя, мир явился малый,-
      вот это день мой занимало.
      Люблю я мирные ряды
      лабораторных ламп зеленых,
      и пестроту таблиц мудреных,
      и блеск приборов колдовской.
      И углубляться день-деньской
      в колодец светлый микроскопа
      ты не мешала мне совсем,
      тоскующая Каллиопа 1,
      тоска неконченых поэм.
      12
      Зато другое отвлекало:
      вдруг что-то в памяти мелькало,
      как бы не в фокусе,-- потом
      ясней, и снова пропадало.
      Тогда мне вдруг надоедало
      иглой работать и винтом,
      мерцанье наблюдать в узоре
      однообразных инфузорий,
      кишки разматывать в уже;
      лаборатория уже
      мне больше не казалась раем;
      я начинал воображать,
      как у викария за чаем
      мы с нею встретимся опять.
      13
      Так! Фокус найден. Вижу ясно.
      Вот он, каштаново-атласный
      переливающийся лоск
      прически, и немного грубый
      рисунок губ, и эти губы,
      как будто ярко-красный воск
      в мельчайших трещинках. Прикрыла
      глаза от дыма, докурила,
      и, жмурясь, тычет золотым
      окурком в пепельницу... Дым
      сейчас рассеется, и станут
      мигать ресницы, и в упор
      глаза играющие глянут
      и, первый, опущу я взор.
      14
      Не шло ей имя Виолета,
      (вернее: Вийолет, но это
      едва ли мы произнесем).
      С фиалкой 2 не было в ней сходства,-
      напротив: ярко, до уродства,
      глаза блестели, и на всем
      подолгу, радостно и важно
      взор останавливался влажный,
      и странно ширились зрачки...
      Но речи, быстры и легки,
      не соответствовали взору,-
      и доверять не знал я сам
      чему -- пустому разговору
      или значительным глазам...
      15
      Но знал: предельного расцвета
      в тот год достигла Виолета,-
      а что могла ей принести
      британской барышни свобода?
      Осталось ей всего три года
      до тридцати, до тридцати...
      А сколько тщетных увлечений,-
      и все они прошли, как тени,-
      и Джим, футбольный чемпион,
      и Джо мечтательный, и Джон,
      герой угрюмый интеграла...
      Она лукавила, влекла,
      в любовь воздушную играла,
      а сердцем большего ждала.
      16
      Но день приходит неминучий;
      он уезжает, друг летучий:
      оплачен счет, экзамен сдан,
      ракета теннисная в раме,-
      и вот блестящими замками,
      набитый, щелкнул чемодан.
      Он уезжает. Из передней
      выносят вещи. Стук последний,-
      и тронулся автомобиль.
      Она вослед глядит на пыль:
      ну что ж -- опять фаты венчальной
      напрасно призрак снился ей...
      Пустая улочка, и дальний
      звук перебора скоростей...
      17
      От инфлуэнции презренной
      ее отец, судья почтенный,
      знаток портвейна, балагур,
      недавно умер. Виолета
      жила у тетки. Дама эта
      одна из тех ученых дур,
      какими Англия богата,-
      была в отличие от брата
      высокомерна и худа,
      ходила с тросточкой всегда,
      читала лекции рабочим,
      культуры чтила идеал
      и полагала, между прочим,
      что Харьков -- русский генерал.
      18
      С ней Виолета не бранилась,-
      порой могла бы, но ленилась,-
      в благополучной тишине
      жила, о мире мало зная,
      отца все реже вспоминая,
      не помня матери (но мне
      о ней альбомы рассказали,-
      о временах осиных талий,
      горизонтальных канотье.
      Последний снимок: на скамье
      она сидит; по юбке длинной
      стекают тени на песок;
      скромна горжетка, взор невинный,
      в руке крокетный молоток).
      19
      Я приглашен был раза два-три
      в их дом радушный, да в театре
      раз очутилась невзначай
      со мною рядом Виолета.
      (Студенты ставили Гамлета,
      и в этот день был рай не в рай
      великой тени барда.) Чаще
      мы с ней встречались на кричащей
      вечерней улице, когда
      снует газетчиков орда,
      гортанно вести выкликая.
      Она гуляла в этот час.
      Два слова, шуточка пустая,
      великолепье темных глаз.
      20
      Но вот однажды, помню живо,
      в начале марта, в день дождливый,
      мы на футбольном были с ней
      соревнованьи. Понемногу
      росла толпа,-- отдавит ногу,
      пихнет в плечо,-- и все тесней
      многоголовое кишенье.
      С самим собою в соглашенье
      я молчаливое вошел:
      как только грянет первый гол,
      я трону руку Виолеты.
      Меж тем, в короткие портки,
      в фуфайки пестрые одеты,-
      уж побежали игроки.
      21
      Обычный зритель: из-под кепки
      губа брезгливая и крепкий
      дымок Виргинии. Но вдруг
      разжал он губы, трубку вынул,
      еще минута -- рот разинул,
      еще -- и воет. Сотни рук
      взвились, победу понукая:
      игрок искусный, мяч толкая,
      вдоль поля ласточкой стрельнул,-
      навстречу двое,-- он вильнул,
      прорвался,-- чистая работа,-
      и на бегу издалека
      дубленый мяч кладет в ворота
      ударом меткого носка.
      22
      И тихо протянул я руку,
      доверясь внутреннему стуку,
      мне повторяющему: тронь...
      Я тронул. Я собрался даже
      пригнуться, зашептать... Она же
      непотеплевшую ладонь
      освободила молчаливо,
      и прозвучал ее шутливый,
      всегдашний голос, легкий смех:
      "Вон тот играет хуже всех,-
      все время падает, бедняга..."
      Дождь моросил едва-едва;
      мы возвращались вдоль оврага,
      где прела черная листва.
      23
      Домой. С гербами на фронтонах
      большое здание, в зеленых
      просветах внутренних дворов.
      Там тихо было. Там в суровой
      (уже описанной) столовой
      был штат лакеев-стариков.
      Там у ворот швейцар был зоркий.
      Существовала для уборки
      глухой студенческой норы
      там с незапамятной поры
      старушек мелкая порода;
      одна ходила и ко мне
      сбивать метелкой пыль с комода
      и с этажерок на стене.
      24
      И с этим образом расстаться
      мне трудно. В памяти хранятся
      ее мышиные шажки,
      смешная траурная шляпка,-
      в какой, быть может, и прабабка
      ее ходила,-- волоски
      на подбородке... Утром рано
      из желтоватого тумана
      она беззвучно, в черном вся,
      придет и, щепки принеся,
      согнется куклою тряпичной
      перед холодным очагом,
      наложит кокс рукой привычной
      и снизу чиркнет огоньком.
      25
      И этот образ так тревожит,
      так бередит меня... Быть может,
      в табачной лавочке отца
      во дни Виктории 3, бывало,
      она румянцем волновала
      в жилетах клетчатых сердца -
      сердца студентов долговязых...
      Когда играет в темных вязах
      звук драгоценный соловья,
      ее встречал такой, как я,
      и с этой девочкой веселой
      сирень персидскую ломал;
      к ее склоненной шее голой
      в смятенье губы прижимал.
      26
      Воображенье дальше мчится:
      ночь... лампа на столе... не спится
      больному старику... застыл,
      ночной подслушивает шепот:
      отменно важный начат опыт
      в лаборатории... нет сил...
      Она приходит в час урочный,
      поднимет с полу сор полночный -
      окурки, ржавое перо;
      из спальни вынесет ведро.
      Профессор стар. Он очень скоро
      умрет, и он давно забыл
      душистый табачок, который
      во дни Виктории курил.
      27
      Ушла. Прикрыла дверь без стука...
      пылают угли. Вечер. Скука.
      И, оглушенный тишиной,
      я с кексом в родинках изюма
      пью чай, бездействуя угрюмо.
      В камине ласковый, ручной,
      огонь стоит на задних лапах,
      и от тепла шершавый запах
      увядшей мебели слышней
      в старинной комнатке моей.
      Горящей кочергою ямки
      в шипящей выжигать стене,
      играть с самим с собою в дамки,
      читать, писать,-- что делать мне?
      28
      Отставя чайничек кургузый,
      родной словарь беру -- и с музой,
      моею вялой госпожой,
      читаю в тягостной истоме
      и нахожу в последнем томе
      меж "хананыгой" и "ханжой"
      "хандра: тоска, унынье, скука;
      сплин, ипохондрия". А ну-ка
      стихотворенье сочиню...
      Так час-другой, лицом к огню,
      сижу я, рифмы подбирая,
      о Виолете позабыв,-
      и вот, как музыка из рая,
      звучит курантов перелив.
      29
      Открыв окно, курантам внемлю:
      перекрестили на ночь землю
      святые ноты четвертей,
      и бьют часы на башне дальней,
      считает башня, и печальней
      вдали другая вторит ей.
      На тяжелеющие зданья
      по складкам мантия молчанья
      спадает. Вслушиваюсь я,-
      умолкло все. Душа моя
      уже к безмолвию привыкла,-
      как вдруг, со смехом громовым
      взмывает ветер мотоцикла
      по переулкам неживым!
      30
      С тех пор душой живу я шире:
      в те годы понял я, что в мире
      пред Богом звуки все равны.
      В том городке под сенью Башен
      был грохот жизни бесшабашен,
      и смесь хмельная старины
      и настоящего живого
      мне впрок пошла: душа готова
      всем любоваться под луной,
      и стариной, и новизной.
      Но я в разладе с лунным светом,
      я избегаю тосковать...
      Не дай мне, Боже, стать поэтом,
      земное сдуру прозевать!
      31
      Нет! Я за книгой в кресле сонном
      перед камином озаренным
      не пропустил, тоскуя зря,
      весны прелестного вступленья.
      Довольно угли и поленья
      совать в камин -- до октября.
      Вот настежь небеса открыты,
      вот первый крокус глянцевитый,
      как гриб, сквозь мураву пророс,
      и завтра, без обильных слез,
      без сумасшедшего напева,
      придет, усядется она,-
      совсем воспитанная дева,
      совсем не русская весна.
      32
      И вот пришла. Прозрачней, выше
      курантов музыка, и в нише
      епископ каменный сдает
      квартиры ласточкам. И гулко
      дудя в пролете переулка,
      машина всякая снует.
      Шумит фонтан, цветет ограда.
      Лоун-теннис -- белая отрада -
      сменяет буйственный футбол:
      в штанах фланелевых пошел
      весь мир играть. В те дни кончался
      последний курс -- девятый вал,
      и с Виолетой я встречался
      и Виолету целовал.
      33
      Как в первый раз она метнулась
      в моих объятьях,-- ужаснулась,
      мне в плечи руки уперев,
      и как безумно и уныло
      глаза глядели! Это было
      не удивленье и не гнев,
      не девичий испуг условный...
      Но я не понял... Помню ровный,
      остриженный по моде сад,
      шесть белых мячиков и ряд
      больших кустов рододендрона;
      я помню, пламенный игрок,
      площадку твердого газона
      в чертах и с сеткой поперек.
      34
      Она лениво -- значит, скверно -
      играла; не летала серной,
      как легконогая Ленглен 4.
      Ах, признаюсь, люблю я, други,
      на всем разбеге взмах упругий
      богини в платье до колен!
      Подбросить мяч, назад согнуться,
      молниеносно развернуться,
      и струнной плоскостью сплеча
      скользнуть по темени мяча,
      и, ринувшись, ответ свистящий
      уничтожительно прервать,-
      на свете нет забавы слаще...
      В раю мы будем в мяч играть.
      35
      Стоял у речки дом кирпичный:
      плющом, глицинией обычной
      стена меж окон обвита.
      Но кроме плюшевой гостиной,
      где я запомнил три картины:
      одна -- Мария у Креста,
      другая -- ловчий в красном фраке,
      и третья -- спящие собаки,-
      я комнат дома не видал.
      Камин и бронзовый шандал
      еще, пожалуй, я отмечу,
      и пианолу под чехлом,
      и ног нечаянную встречу
      под чайным чопорным столом.
      36
      Она смирилась очень скоро...
      Уж я не чувствовал укора
      в ее послушности. Весну
      сменило незаметно лето.
      В полях блуждаем с Виолетой:
      под черной тучей глубину
      закат, бывало, разрумянит,-
      и так в Россию вдруг потянет,
      обдаст всю душу тошный жар,-
      особенно, когда комар
      над ухом пропоет, в безмолвный
      вечерний час,-- и ноет грудь
      от запаха черемух. Полно,
      я возвращусь когда-нибудь.
      37
      В такие дни, с такою ленью
      не до науки. К сожаленью,
      экзамен нудит, хошь не хошь.
      Мы поработаем, пожалуй...
      Но книга -- словно хлеб лежалый,
      суха, тверда -- не разгрызешь.
      Мы и не то одолевали...
      И вот верчусь средь вакханалий
      названий, в оргиях систем,
      и вспоминаю вместе с тем,
      какую лодочник знакомый
      мне шлюпку обещал вчера,
      и недочитанные томы -
      хлоп, и на полочку. Пора!
      38
      К реке воскресной, многолюдной
      местами сходит изумрудный
      геометрический газон,
      а то нависнет арка: тесен
      под нею путь -- потемки, плесень.
      В густую воду с двух сторон
      вросли готические стены.
      Как неземные гобелены,
      цветут каштаны над мостом,
      и плющ на камне вековом
      тузами пиковыми жмется,-
      и дальше, узкой полосой,
      река вдоль стен и башен вьется
      с венецианскою ленцой.
      39
      Плоты, пироги да байдарки;
      там граммофон, тут зонтик яркий;
      и осыпаются цветы
      на зеленеющую воду.
      Любовь, дремота, тьма народу,
      и под старинные мосты,
      сквозь их прохладные овалы,
      как сон блестящий и усталый,
      все это медленно течет,
      переливается,-- и вот
      уводит тайная излука
      в затон черемухи глухой,
      где нет ни отсвета, ни звука,
      где двое в лодке под ольхой.
      40
      Вино, холодные котлеты,
      подушки, лепет Виолеты;
      легко дышал ленивый стан,
      охвачен шелковою вязкой;
      лицо, не тронутое краской,
      пылало. Розовый каштан
      цвел над ольшаником высоко,
      и ветерок играл осокой,
      по лодке шарил, чуть трепал
      юмористический журнал;
      и в шею трепетную, в дужку
      я целовал ее, смеясь.
      Смотрю: на яркую подушку
      она в раздумье оперлась.
      41
      Перевернула лист журнала
      и взгляд как будто задержала,
      но взгляд был темен и тягуч:
      она не видела страницы...
      Вдруг из-под дрогнувшей ресницы
      блестящий вылупился луч,
      и по щеке румяно-смуглой,
      играя, покатился круглый
      алмаз... "О чем же вы, о чем,
      скажите мне?" Она плечом
      пожала и небрежно стерла
      блистанье той слезы немой,
      и тихим смехом вздулось горло:
      "Сама не знаю, милый мой..."
      42
      Текли часы. Туман закатный
      спустился. Вдалеке невнятно
      пропел на пастбище рожок.
      Налетом сумеречно-мглистым
      покрылся мир, и я в слоистом,
      цветном фонарике зажег
      свечу, и тихо мы поплыли
      в туман,-- где плакала не ты ли,
      Офелия, иль то была
      лишь граммофонная игла?
      В тумане звук неизъяснимый
      все ближе, и, плеснув слегка,
      тень лодки проходила мимо,
      алела капля огонька.
      43
      И может быть, не Виолета,-
      другая, и в другое лето,
      в другую ночь плывет со мной...
      Ты здесь, и не было разлуки,
      ты здесь, и протянула руки,
      и в смутной тишине ночной
      меня ты полюбила снова,
      с тобой средь марева речного
      я счастья наконец достиг...
      Но, слава Богу, в этот миг
      стремленье грезы невозможной
      звук речи английской прервал:
      "Вот пристань, милый. Осторожно".
      Я затабанил и пристал.
      44
      Там на скамье мы посидели...
      "Ах, Виолета, неужели
      вам спать пора?" И заблистав
      преувеличенно глазами,
      она в ответ: "Судите сами,-
      одиннадцать часов",-- и встав,
      в последний раз мне позволяет
      себя обнять. И поправляет
      прическу: "Я дойду одна.
      Прощайте". Снова холодна,
      печальна, чем-то недовольна,-
      не разберешь... Но счастлив я:
      меня подхватывает вольно
      восторг ночного бытия.
      45
      Я шел домой, пьянея в тесных
      объятьях улочек прелестных,-
      и так душа была полна,
      и слов была такая скудность!
      Кругом -- безмолвие, безлюдность
      и, разумеется, луна.
      И блики на панели гладкой
      давя резиновою пяткой,
      я шел и пел "Алла верды",
      не чуя близости беды...
      Предупредительно и хмуро
      из-под невидимых ворот
      внезапно выросли фигуры
      трех неприятнейших господ.
      46
      Глава их -- ментор наш упорный:
      осанка, мантия и черный
      квадрат покрышки головной,-
      весь вид его -- укор мне строгий.
      Два молодца -- его бульдоги -
      с боков стоят, следят за мной.
      Они на сыщиков похожи,
      но и на факельщиков тоже:
      крепки, мордасты, в сюртуках,
      в цилиндрах. Если же впотьмах
      их жертва в бегство обратится,
      спасет едва ли темнота,-
      такая злая в них таится
      выносливость и быстрота.
      47
      И тихо помянул я черта...
      Увы, я был одет для спорта,
      а ночью требуется тут
      (смотри такой-то пункт статута)
      ходить в плаще. Еще минута,
      ко мне все трое подойдут,
      и средний взгляд мой взглядом встретит,
      и спросит имя, и отметит,-
      "спасибо" вежливо сказав;
      а завтра -- выговор и штраф.
      Я замер. Свет белесый падал
      на их бесстрастные черты.
      Надвинулись... И тут я задал,
      как говорится, лататы.
      48
      Луна... Погоня... Сон безумный...
      Бегу, шарахаюсь бесшумно:
      то на меня из тупика
      цилиндра призрак выбегает,
      то тьма плащом меня пугает,
      то словно тянется рука
      в перчатке черной... Мимо, мимо...
      И все луною одержимо,
      все исковеркано кругом...
      И вот стремительным прыжком
      окончил я побег бесславный,
      во двор коллегии пролез,
      куда не вхож ни ангел плавный,
      ни изворотливейший бес.
      49
      Я запыхался... Сердце бьется...
      И ночь томит, лениво льется...
      И в холодок моих простынь
      вступаю только в час рассвета,
      и ты мне снишься, Виолета,
      что просишь будто: "Плащ накинь...
      не тот, не тот... он слишком узкий..."
      Мне снится, что с тобой по-русски
      мы говорим, и я во сне
      с тобой на ты,-- и снится мне,
      что, будто принесла ты щепки,
      ломаешь их, в камин кладешь...
      Ползи, ползи, огонь нецепкий,-
      ужели дымом изойдешь?
      50
      Я поздно встал, проспал занятья...
      Старушка чистила мне платье:
      под щеткой -- пуговицы стук.
      Оделся, покурил немного;
      зевая, в клуб Единорога
      пошел позавтракать,-- и вдруг
      встречаю Джонсона у входа!
      Мы не видались с ним полгода-
      с тех пор, как он экзамен сдал.
      -- "С приездом, вот не ожидал!"
      -- "Я ненадолго, до субботы,
      мне нужно только разный хлам -
      мои последние работы -
      представить здешним мудрецам".
      51
      За столик сели мы. Закуски
      и разговор о том, что русский
      прожить не может без икры;
      потом -- изгиб форели синей,
      и разговор о том, кто ныне
      стал мастер теннисной игры;
      за этим -- спор довольно скучный
      о стачке, и пирог воздушный.
      Когда же, мигом разыграв
      бутылку дружеского Грав,
      за обольстительное Асти
      мы деловито принялись,-
      о пустоте сердечной страсти
      пустые толки начались.
      52
      "-- Любовь..." -- и он вздохнул протяжно:
      "Да, я любил... Кого -- неважно;
      но только минула весна,
      я замечаю,-- плохо дело;
      воображенье охладело,
      мне опостылела она".
      Со мной он чокнулся уныло
      и продолжал: "Ужасно было...
      Вы к ней нагнетесь, например,
      и глаз, как, скажем, Гулливер,
      гуляющий по великанше,
      увидит борозды, бугры
      на том, что нравилось вам раньше,
      что отвращает с той поры..."
      53
      Он замолчал. Мы вышли вместе
      из клуба. Говоря по чести,
      я был чуть с мухой, и домой
      хотелось. Солнце жгло. Сверкали
      деревья. Молча мы шагали,-
      как вдруг угрюмый спутник мой,-
      на улице Святого Духа -
      мне локоть сжал и молвил сухо:
      "Я вам рассказывал сейчас... -
      Смотрите, вот она, как раз.."
      И шла навстречу Виолета,
      великолепна, весела,
      в потоке солнечного света,
      и улыбнулась, и прошла.
      54
      В каком-то раздраженье тайном
      с моим приятелем случайным
      я распрощался. Хмель пропал.
      Так; поваландался, и баста!
      Я стал работать,-- как не часто
      работал, днями утопал,
      ероша волосы, в науке,
      и с Виолетою разлуки
      не замечал; и, наконец,
      (как напрягается гребец
      у приближающейся цели)
      уже я ночи напролет
      зубрил учебники в постели,
      к вискам прикладывая лед.
      55
      И началось. Экзамен длился
      пять жарких дней. Так накалился
      от солнца тягостного зал,
      что даже обморока случай
      произошел, и вид падучей
      сосед мой справа показал
      во избежание провала.
      И кончилось. Поцеловала
      счастливцев Альма Матер в лоб;
      убрал я книги, микроскоп,-
      и вспомнил вдруг о Виолете,
      и удивился я тогда:
      как бы таинственных столетий
      нас разделила череда.
      56
      И я уже шатун свободный,
      душою легкой и голодной
      в другие улетал края,-
      в знакомый порт, и там в конторе
      вербует равнодушно море
      простых бродяг, таких, как я.
      Уже я прожил все богатства:
      портрет известного аббатства 5
      всего в двух копиях упас.
      И в ночь последнюю -- у нас
      был на газоне, посредине
      венецианского двора,
      обычный бал, и в серпантине
      мы проскользили до утра.
      57
      Двор окружает галерея.
      Во мраке синем розовея,
      горят гирлянды фонарей -
      Эола легкие качели.
      Вот музыканты загремели -
      пять черных яростных теней
      в румяной раковине света.
      Однако где же Виолета?
      Вдруг вижу: вот стоит она,
      вся фонарем озарена,
      меж двух колонн, как на подмостках.
      И что-то подошло к концу...
      Ей это платье в черных блестках,
      быть может, не было к лицу.
      58
      Прикосновеньем не волнуем,
      я к ней прильнул, и вот танцуем:
      она безмолвна и строга,
      лицом сверкает недвижимым,
      и поддается под нажимом
      ноги упругая нога.
      Послушны грохоту и стону
      ступают пары по газону,
      и серпантин со всех сторон.
      То плачет в голос саксофон,
      то молоточки и трещотки,
      то восклицание цимбал,
      то длинный шаг, то шаг короткий,-
      и ночь любуется на бал.
      59
      Живой душой не правит мода,
      но иногда моя свобода
      случайно с нею совпадет:
      мне мил фокстрот, простой и нежный...
      Иной мыслитель неизбежно
      симптомы века в нем найдет,-
      разврат под музыку бедлама;
      иная пишущая дама
      или копеечный пиит
      о прежних танцах возопит;
      но для меня, скажу открыто,
      особой прелести в том нет,
      что грубоватый и немытый
      маркиз танцует менуэт.
      60
      Оркестр умолк. Под колоннаду
      мы с ней прошли, и лимонаду
      она глотнула, лепеча.
      Потом мы сели на ступени.
      Смотрю: смешные наши тени
      плечом касаются плеча.
      "Я завтра еду, Виолета".
      И было выговорить это
      так просто... Бровь подняв, она
      мне улыбнулась, и ясна
      была улыбка: "После бала