ПОВЕСТЬ ЧЕПУПАХИ
      – Ты не можешь себе представить, как я рада видеть тебя, моя милая деточка! – сказала Герцогиня, ласково взяв Аню под руку.
      Ане было приятно найти ее в таком благодушном настроении. Она подумала, что это, вероятно, перец делал ее такой свирепой тогда, в кухне.
      “Когда я буду герцогиней, – сказала она про себя (не очень, впрочем, на это надеясь), – у меня в кухне перца вовсе не будет. Суп без перца и так хорош. Быть может, именно благодаря перцу люди становятся так вспыльчивы, – продолжала она, гордясь тем, что нашла новое правило. – А уксус заставляет людей острить, а лекарства оставляют в душе горечь, а сладости придают мягкость нраву. Ах, если б люди знали эту последнюю истину! Они стали бы щедрее в этом отношении…”
      Аня так размечталась, что совершенно забыла присутствие Герцогини и вздрогнула, когда около самого уха услыхала ее голос.
      – Ты о чем-то думаешь, моя милочка, и потому молчишь. Я сейчас не припомню, как мораль этого, но, вероятно, вспомню через минуточку.
      – Может быть, и нет морали, – заметила было Аня.
      – Стой, стой, деточка, – сказала Герцогиня, – у всякой вещи есть своя мораль – только нужно ее найти.
      И она, ластясь к Ане, плотнее прижалась к ее боку.
      Такая близость не очень нравилась Ане: во-первых, Герцогиня была чрезвычайно некрасива, а во-вторых, подбородок ее как раз приходился Ане к плечу, и это был острый, неудобный подбородок. Однако Ане не хотелось быть невежливой, и поэтому она решилась терпеть.
      – Игра идет теперь немного глаже, – сказала она, чтобы поддержать разговор.
      – Сие верно, – ответила Герцогиня, – и вот мораль этого: любовь, любовь, одна ты вертишь миром!
      – Кто-то говорил, – ехидно шепнула Аня, – что мир вертится тогда, когда каждый держится своего дела.
      – Ну что ж, значенье более или менее то же, – сказала Герцогиня, вдавливая свой остренький подбородок Ане в плечо. – И мораль этого: слова есть – значенье темно иль ничтожно.
      “И любит же она из всего извлекать мораль!” – подумала Аня.
      – Я чувствую, ты недоумеваешь, отчего это я не беру тебя за талию, – проговорила Герцогиня после молчанья. – Дело в том, что я не уверена в характере твоего фламинго. Произвести ли этот опыт?
      – Он может укусить, – осторожно ответила Аня, которой вовсе не хотелось, чтобы опыт был произведен.
      – Справедливо, – сказала Герцогиня, – фламинго и горчица – оба кусаются. Мораль: у всякой пташки свои замашки.
      – Но ведь горчица – не птица, – заметила Аня.
      – И то, – сказала Герцогиня. – Как ясно ты умеешь излагать мысли!
      – Горчица – ископаемое, кажется, – продолжала Аня.
      – Ну, конечно, – подхватила Герцогиня, которая, по-видимому, готова была согласиться с Аней, что бы та ни сказала. – Тут недалеко производятся горчичные раскопки. И мораль этого: не копайся!
      – Ах, знаю! – воскликнула Аня, не слушая. – Горчица – овощ. Не похожа на овощ, а все-таки овощ.
      – Я совершенно такого же мненья, – сказала Герцогиня. – Мораль: будь всегда сама собой. Или проще: не будь такой, какой ты кажешься таким, которым кажется, что такая, какой ты кажешься, когда кажешься не такой, какой была бы, если б была не такой.
      – Я бы лучше поняла, если б могла это записать, – вежливо проговорила Аня. – А так я не совсем услежу за смыслом Ваших слов.
      – Это ничто по сравнению с тем, что я могу сказать, – самодовольно ответила Герцогиня.
      – Ах, не трудитесь сказать длиннее! – воскликнула Аня.
      – Тут не может быть речи о труде, – сказала Герцогиня. – Дарю тебе все, что я до сих пор сказала.
      “Однако, подарок! – подумала Аня. – Хорошо, что на праздниках не дарят такой прелести”. Но это сказать громко она не решилась.
      – Мы опять задумались? – сказала Герцогиня, снова ткнув остреньким подбородком.
      – Я вправе думать, – резко ответила Аня, которая начинала чувствовать раздраженье.
      – Столько же вправе, сколько свиньи вправе лететь, и мор…
      Тут, к великому удивлению Ани, голос Герцогини замолк, оборвавшись на любимом слове, и рука, державшая ее под руку, стала дрожать. Аня подняла голову: перед ними стояла Королева и, скрестив руки, насупилась, как грозовая туча.
      – Прекрасная сегодня погодка, Ваше Величество, – заговорила Герцогиня тихим, слабым голосом.
      – Предупреждаю! – грянула Королева, топнув ногой. – Или ты, или твоя голова сию минуту должны исчезнуть. Выбирай!
      Герцогиня выбрала первое и мгновенно удалилась.
      – Давай продолжать игру, – сказала Королева, обратившись к Ане. И Аня была так перепугана, что безмолвно последовала за ней по направлению к крокетной площадке. Остальные гости, воспользовавшись отсутствием Королевы, отдыхали в тени деревьев. Однако как только она появилась, они поспешили вернуться к игре, причем Королева вскользь заметила, что, будь дальнейшая задержка, она их всех казнит.
      В продолжение всей игры Королева не переставая ссорилась то с одним, то с другим и орала: “Отрубить ему голову”. Приговоренного уводили солдаты, которые при этом должны были, конечно, переставать быть дугами, так что не прошло и полчаса, как на площадке не оставалось более ни одной дужки и уже все игроки, кроме королевской четы и Ани, были приговорены к смерти.
      Тогда, тяжело переводя дух, Королева обратилась к Ане:
      – Ты еще не была у Чепупахи?
      – Нет, – ответила Аня. – Я даже не знаю, что это.
      – Это то существо, из которого варится поддельный черепаховый суп, – объяснила Королева.
      – В первый раз слышу! – воскликнула Аня.
      – Так пойдем, – сказала Королева. – Чепупаха расскажет тебе свою повесть.
      Они вместе удалились, и Аня успела услышать, как Король говорил тихим голосом, обращаясь ко всем окружающим: “Вы все прощены”.
      “Вот это хорошо”, – подумала Аня. До этого ее очень угнетало огромное число предстоящих казней.
      Вскоре они набрели на Грифа, который спал на солнцепеке.
      – Встать, лежебока! – сказала Королева. – Изволь проводить барышню к Чепупахе, и пусть та расскажет ей свою повесть. Я должна вернуться, чтобы присутствовать при нескольких казнях, которые я приказала привести в исполнение немедленно.
      И она ушла, оставив Аню одну с Грифом.
      С виду животное это казалось пренеприятным, но Аня рассудила, что все равно, с кем быть – с ним или со свирепой Королевой.
      Гриф сел и протер глаза. Затем смотрел некоторое время вслед Королеве, пока та не скрылась, и тихо засмеялся.
      – Умора! – сказал Гриф не то про себя, не то обращаясь к Ане.
      – Что умора? – спросила Аня.
      – Да вот она, – ответил Гриф, потягиваясь. – Это, знаете ль, все ее воображенье: никого ведь не казнят. Пойдем!
      – Все тут говорят – пойдем! Никогда меня так не туркали, никогда!
      Спустя несколько минут ходьбы они увидели вдали Чепупаху, которая сидела грустная и одинокая на небольшой скале. А приблизившись, Аня расслышала ее глубокие, душу раздирающие вздохи. Ей стало очень жаль ее.
      – Какая у нее печаль? – спросила она у Грифа, и Гриф отвечал почти в тех же словах, что и раньше:
      – Это все ее воображенье. У нее, знаете, никакого и горя нет!
      Они подошли к Чепупахе, которая посмотрела на них большими телячьими глазами, полными слез, но не проронила ни слова.
      – Вот эта барышня, – сказал Гриф, – желает услышать твою повесть.
      – Я все ей расскажу, – ответила Чепупаха глубоким, гулким голосом. – Садитесь вы оба сюда и молчите, пока я не кончу.
      Сели они, и наступило довольно долгое молчанье. Аня подумала: “Я не вижу, как она может кончить, если не начнет”. Но решила терпеливо ждать.
      – Некогда, – заговорила наконец Чепупаха, глубоко вздохнув, – я была настоящая черепаха.
      Снова долгое молчанье, прерываемое изредка возгласами Грифа – хкрр, хкрр… – и тяжкими всхлипами Чепупахи.
      Аня была близка к тому, чтобы встать и сказать: “Спасибо, сударыня, за ваш занимательный рассказ”, но все же ей казалось, что должно же быть что-нибудь дальше, и потому она оставалась сидеть смирно и молча ждала.
      – Когда мы были маленькие, – соизволила продолжать Чепупаха, уже спокойнее, хотя все же всхлипывая по временам, – мы ходили в школу на дне моря. У нас был старый, строгий учитель, мы его звали Молодым Спрутом.
      – Почему же вы звали его молодым, если он был стар? – спросила Аня.
      – Мы его звали так потому, что он всегда был с прутиком, – сердито ответила Чепупаха. – Какая вы, право, тупая!
      – Да будет вам, стыдно задавать такие глупые вопросы! – добавил Гриф. И затем они оба молча уставились на бедняжку, которая готова была провалиться сквозь землю. Наконец Гриф сказал Чепупахе:
      – Валяй, старая! А то никогда не окончишь.
      И Чепупаха опять заговорила:
      – Мы ходили в школу на дне моря – верьте не верьте…
      – Я не говорила, что не верю, – перебила Аня.
      – Говорили, – сказала Чепупаха.
      – Прикуси язык, – добавил Гриф, не дав Ане возможности возразить. Чепупаха продолжала:
      – Мы получали самое лучшее образованье – мы ходили в школу ежедневно.
      – Я это тоже делала, – сказала Аня. – Нечего Вам гордиться этим.
      – А какие были у вас предметы? – спросила Чепупаха с легкой тревогой.
      – Да всякие, – ответила Аня, – география, французский…
      – И поведенье? – осведомилась Чепупаха.
      – Конечно, нет! – воскликнула Аня.
      – Ну так ваша школа была не такая хорошая, как наша, – сказала Чепупаха с видом огромного облегченья. – У нас, видите ли, на листке с отметками стояло между прочими предметами и “поведенье”.
      – И Вы прошли это? – спросила Аня.
      – Плата за этот предмет была особая, слишком дорогая для меня, – вздохнула Чепупаха. – Я проходила только обычный курс.
      – Чему же Вы учились? – полюбопытствовала Аня.
      – Сперва, конечно, – чесать и питать. Затем были четыре правила арифметики: служенье, выметанье, уморженье и пиленье.
      – Я никогда не слышала об уморженьи, – робко сказала Аня. – Что это такое?
      Гриф удивленно поднял лапы к небу.
      – Крота можно укротить? – спросил он.
      – Да… как будто можно, – ответила Аня неуверенно.
      – Ну так, значит, и моржа можно уморжить, – продолжал Гриф. – Если Вы этого не понимаете, Вы просто дурочка.
      Аня почувствовала, что лучше переменить разговор. Она снова обратилась к Чепупахе:
      – Какие же еще у вас были предметы?
      – Много еще, – ответила та. – Была, например, лукомория, древняя и новая, затем – арфография (это мы учились на арфе играть), затем делали мы гимнастику. Самое трудное было – язвительное наклонение.
      – На что это было похоже? – спросила Аня.
      – Я не могу сама показать, – сказала Чепупаха. – Суставы мои утратили свою гибкость. А Гриф никогда этому не учился.
      – Некогда было, – сказал Гриф. – Я ходил к другому учителю – к Карпу Карповичу.
      – Я никогда у него не училась, – вздохнула Чепупаха. – Он, говорят, преподавал Ангельский язык.
      – Именно так, именно так, – проговорил Гриф, в свою очередь вздохнув. И оба зверя закрылись лапками.
      – А сколько в день у вас было уроков? – спросила Аня, спеша переменить разговор.
      – У нас были не уроки, а укоры, – ответила Чепупаха. – Десять укоров первый день, девять – в следующий и так далее.
      – Какое странное распределенье! – воскликнула Аня.
      – Поэтому они и назывались укорами – укорачивались, понимаете? – заметил Гриф.
      Аня подумала над этим. Потом сказала:
      – Значит, одиннадцатый день был свободный?
      – Разумеется, – ответила Чепупаха.
      – А как же вы делали потом, в двенадцатый день? – с любопытством спросила Аня.
      – Ну, довольно об этом! – решительным тоном перебил Гриф. – Расскажи ей теперь о своих играх.

       ОМАРОВАЯ КАДРИЛЬ
      Чепупаха глубоко вздохнула и плавником стерла слезу. Она посмотрела на Аню и попыталась говорить, но в продолжение двух-трех минут ее душили рыданья.
      – Совсем будто костью подавилась! – заметил Гриф, принимаясь ее трясти и хлопать по спине. Наконец к Чепупахе вернулся голос. И, обливаясь слезами, она стала рассказывать.
      – Может быть, Вы никогда не жили на дне моря (“Не жила”, – сказала Аня) и, может быть, Вас никогда даже не представляли Омару. (Аня начала было: “Я как-то попроб…” – но осеклась к сказала: “Нет, никогда!”) Поэтому Вы просто не можете себе вообразить, что это за чудесная штука – Омаровая Кадриль.
      – Да, никак не могу, – ответила Аня. – Скажите, что это за танец?
      – Очень просто, – заметил Гриф. – Вы, значит, сперва становитесь в ряд на морском берегу…
      – В два ряда! – крикнула Чепупаха. – Моржи, черепахи и так далее. Затем, очистив место от медуз (“Это берет некоторое время”, – вставил Гриф), вы делаете два шага вперед…
      – Под руку с омаром, – крикнул Гриф.
      – Конечно, – сказала Чепупаха.
      – Два шага вперед, кланяетесь, меняетесь омарами и назад в том же порядке, – продолжал Гриф.
      – Затем, знаете, – сказала Чепупаха, – вы закидываете…
      – Омаров, – крикнул Гриф, высоко подпрыгнув.
      – Как можно дальше в море…
      – Плаваете за ними, – взревел Гриф.
      – Вертитесь кувырком в море, – взвизгнула Чепупаха, неистово скача.
      – Меняетесь омарами опять, – грянул Гриф.
      – И назад к берегу – и это первая фигура, – сказала Чепупаха упавшим голосом, и оба зверя, все время прыгавшие как сумасшедшие, сели опять очень печально и тихо и взглянули на Аню.
      – Это, должно быть, весьма красивый танец, – робко проговорила Аня.
      – Хотели ли бы вы посмотреть? – спросила Чепупаха.
      – С большим удовольствием, – сказала Аня.
      – Иди, давай попробуем первую фигуру, – обратилась Чепупаха к Грифу. – Мы ведь можем обойтись без омаров. Кто будет петь?
      – Ты пой, – сказал Гриф. – Я не помню слов.
      И вот они начали торжественно плясать вокруг Ани, изредка наступая ей на ноги, когда подходили слишком близко, и отбивая такт огромными лапами, между тем как Чепупаха пела очень медленно и уныло:
 
“Ты не можешь скорей подвигаться? –
Обратилась к Улитке Треска. –
Каракатица катится сзади,
Наступая на хвост мне слегка.
Увлекли черепахи омаров
И пошли выкрутасы писать.
Мы у моря тебя ожидаем,
Приходи же и ты поплясать.
Ты не хочешь, скажи, ты не хочешь,
Ты не хочешь, скажи, поплясать?
Ты ведь хочешь, скажи, ты ведь хочешь,
Ты ведь хочешь, скажи, поплясать?”
“Ты не знаешь, как будет приятно,
Ах, приятно! – когда в вышину
Нас подкинут с омарами вместе
И – бултых! – в голубую волну!
Далеко, – отвечает Улитка, –
Далеко ведь нас будут бросать.
Польщена, говорит, предложеньем,
Но прости, мол, не тянет плясать.
Не хочу, не могу, не хочу я,
Не могу, не хочу я плясать.
Не могу, не хочу, не могу я,
Не хочу, не могу я плясать”.
Но чешуйчатый друг возражает:
“Отчего ж не предаться волне?
Этот берег ты любишь, я знаю,
Но другой есть – на той стороне.
Чем от берега этого дальше,
Тем мы ближе к тому, так сказать,
Не бледней, дорогая Улитка,
И скорей приходи поплясать.
Ты не хочешь, скажи, ты не хочешь,
Ты не хочешь, скажи, поплясать?
Ты ведь хочешь, скажи, ты ведь хочешь,
Ты ведь хочешь, скажи, поплясать?”
 
      – Спасибо, мне этот танец очень понравился, – сказала Аня, довольная, что представленье кончено. – И как забавна эта песнь о треске.
      – Кстати, начет трески, – сказала Чепупаха. – Вы, конечно, знаете, что это такое.
      – Да, – ответила Аня, – я ее часто видела во время обеда.
      – В таком случае, если вы так часто с ней обедали, то Вы знаете, как она выглядит? – продолжала Чепупаха.
      – Кажется, знаю, – проговорила Аня, задумчиво. – Она держит хвост во рту и вся облеплена крошками.
      – Нет, крошки тут ни при чем, – возразила Чепупаха. – Крошки смыла бы вода. Но, действительно, хвост у нее во рту, и вот почему, – тут Чепупаха зевнула и прикрыла глаза. – Объясни ей причину и все такое, – обратилась она к Грифу.
      – Причина следующая, – сказал Гриф. – Треска нет-нет да и пойдет танцевать с омарами. Ну и закинули ее в море. А падать было далеко. А хвост застрял у нее во рту. Ну и не могла его вынуть. Вот и все.
      Аня поблагодарила:
      – Это очень интересно. Я никогда не знала так много о треске.
      – Я могу Вам еще кое-что рассказать, если хотите, – предложил Гриф. – Знаете ли Вы, например, откуда происходит ее названье?
      – Никогда об этом не думала, – сказала Аня. – Откуда?
      – Она трещит и трескается, – глубокомысленно ответил Гриф.
      Аня была окончательно озадачена.
      – Трескается, – повторила она удивленно. – Почему?
      – Потому что она слишком много трещит, – объяснил Гриф.
      – Я думала, что рыбы немые, – шепнула Аня.
      – Как бы не так, – воскликнул Гриф. – Вот есть, например, белуга. Та прямо ревет. Оглушительно.
      – Раки тоже кричат, – добавила Чепупаха. – Особенно, когда им показывают, где зимовать. При этом устраиваются призрачные гонки.
      – Отчего призрачные? – спросила Аня.
      – Оттого, что приз рак выигрывает, – ответила Чепупаха.
      Аня собиралась еще спросить что-то, но тут вмешался Гриф.
      – Расскажите-ка нам о Ваших приключеньях”, – сказал он.
      – Я могу вам рассказать о том, что случилось со мной сегодня, – начала Аня. – О вчерашнем же нечего говорить, так как вчера я была другим человеком.
      – Объяснитесь! – сказала Чепупаха.
      – Нет, нет! Сперва приключенья, – нетерпеливо воскликнул Гриф. – Объясненья всегда занимают столько времени.
      И Аня стала рассказывать о всем, что она испытала с того времени, как встретила Белого Кролика. Сперва ей было страшновато – оба зверя придвигались так близко, выпучив глаза и широко разинув рты, – но потом она набралась смелости. Слушатели ее сидели совершенно безмолвно, и только когда она дошла до того, как Гусеница заставила ее прочитать “Скажи-ка, дядя” и как вышло совсем не то, – только тогда Чепупаха со свистом втянула воздух и проговорила:
      – Как это странно!
      – Прямо скажу – странно, – подхватил Гриф.
      – Я бы хотела, чтобы она и теперь прочитала что-нибудь наизусть. Скажи ей начать!
      И Чепупаха взглянула на Грифа, словно она считала, что ему дана известная власть над Аней.
      – Встаньте и прочитайте “Как ныне сбирается”, – сказал Гриф.
      “Как все они любят приказывать и заставлять повторять уроки! – подумала Аня. – Не хуже, чем в школе!”
      Однако она встала и стала читать наизусть, но голова ее была так полна Омаровой Кадрилью, что она едва знала, что говорить, и слова были весьма любопытны:
 
Как дыня, вздувается вещий Омар.
“Меня, – говорит он, – ты бросила в жар;
Ты кудри мои вырываешь и ешь,
Осыплю я перцем багровую плешь”.
Омар! Ты порою смеешься, как еж,
Акулу акулькой с презреньем зовешь;
Когда же и вправду завидишь акул,
Ложишься ничком под коралловый стул.
 
      – Это звучит иначе, чем то, что я учил в детстве, – сказал Гриф.
      – А я вообще никогда ничего подобного не слышала, – добавила Чепупаха. – Мне кажется, это необыкновенная ерунда.
      Аня сидела молча. Она закрыла лицо руками и спрашивала себя, станет ли жизнь когда-нибудь снова простой и понятной.
      – Я требую объясненья, – заявила Чепупаха.
      – Она объяснить не может, – поспешно вставил Гриф и обратился к Ане: – Продолжай!
      – Но как же это он прячется под стул, – настаивала Чепупаха. – Его же все равно было бы видно между ножками стула.
      – Я ничего не знаю, – ответила Аня. Она вконец запуталась и жаждала переменить разговор.
      – Продолжай! – повторил Гриф. – Следующая строфа начинается так: “Скажи мне, кудесник…”
      Аня не посмела ослушаться, хотя была уверена, что опять слова окажутся не те, и продолжала дрожащим голосом:
 
“Я видел, – сказал он, – как, выбрав лужок,
Сова и пантера делили пирог:
Пантера за тесто, рыча, принялась,
Сове же на долю тарелка пришлась.
Окончился пир – и сове, так и быть,
Позволили ложку в карман положить.
Пантере же дали и вилку, и нож.
Она зарычала и съела – кого ж?”
 
      – Что толку повторять такую белиберду? – перебила Чепупаха. – Как же я могу знать, кого съела пантера, если мне не объясняют. Это головоломка какая-то!
      – Да, Вы уж лучше перестаньте, – заметил Гриф, к великой радости Ани.
      – Не показать ли вам вторую фигуру Омаровой Кадрили? – продолжал он. – Или же Вы хотели бы, чтобы Чепупаха вам что-нибудь спела?
      – Пожалуйста, спойте, любезная Чепупаха, – взмолилась Аня так горячо, что Гриф даже обиделся.
      – Гм! У всякого свой вкус! Спой-ка ей, матушка, “Черепаховый суп”.
      Чепупаха глубоко вздохнула и, задыхаясь от слез, начала петь следующее:
 
Сказочный суп – ты зелен и прян.
Тобой наполнен горячий лохан!
Кто не отведает? Кто так глуп?
Суп мой вечерний, сказочный суп,
Суп мой вечерний, сказочный суп!
Ска-азочный су-уп,
Ска-азочный су-уп,
Су-уп мой вечерний,
Ска-азочный, ска-азочный суп!
Сказочный суп – вот общий клич!
Кто предпочтет рыбу или дичь?
Если б не ты, то, право, насуп-
Ился бы мир, о, сказочный суп!
Сбился бы мир, о, сказочный суп!
Ска-азочный су-уп,
Ска-азочный су-уп,
Су-уп, мой вечерний,
Ска-азочный, ска-азочный СУП!
 
      – Снова припев! – грянул Гриф, и Чепупаха принялась опять петь, как вдруг издали донесся крик: “Суд начинается!”
      – Скорей! – взвизгнул Гриф и, схватив Аню за руку, понесся по направлению крика, не дожидаясь конца песни.
      – Кого судят? – впопыхах спрашивала Аня, но Гриф только повторял: “Скорей!” – и все набавлял ходу. И все тише и тише звучали где-то позади обрывки унылого припева:
      Су-уп мой вечерний,
 
Ска-азочный, ска-азочный суп!
 
 
 

       КТО УКРАЛ ПИРОЖКИ?
      Король Червей и его Королева уж восседали на тронах, когда они добежали. Кругом теснилась громадная толпа – всякого рода звери и птицы, а также и вся колода карт: впереди выделялся Валет, в цепях, оберегаемый двумя солдатами, а рядом с Королем стоял Белый Кролик, держа в одной руке тонкую трубу, а в другой пергаментный свиток. Посредине залы суда был стол, а на нем большая тарелка с пирожками: они казались такими вкусными, что, глядя на них, Аня ощущала острый голод. “Поскорее кончилось бы, – подумала она, – поскорее бы начали раздавать угощенье”. Но конец, по-видимому, был не близок, и Аня от нечего делать стала глядеть по сторонам.
      Ей никогда раньше не приходилось бывать на суде, но она кое-что знала о нем по книжкам, и теперь ей было приятно, что она может назвать различные должности присутствующих.
      “Это судья, – сказала она про себя, – он в мантии и парике”.
      Судьей, кстати сказать, был Король, и так как он надел корону свою на парик (посмотрите на картинку, если хотите знать, как он ухитрился это сделать), то, видимо, ему было чрезвычайно неудобно, а уж как ему это шло – посудите сами.
      Рядом с Аней на скамеечке сидела кучка зверьков и птичек.
      “Это скамейка присяжников”, – решила она. Слово это она повторила про себя два-три раза с большой гордостью. Еще бы! Немногие девочки ее лет знают столько о суде, сколько она знала. Впрочем, лучше было бы сказать: “скамья присяжных”.
      Все двенадцать присяжников деловито писали что-то на грифельных досках.
      – Что они делают? – шепотом спросила Аня у Грифа. – Ведь суд еще не начался, записывать нечего.
      – Они записывают свои имена, – шепнул в ответ Гриф, – боятся, что забудут их до конца заседания.
      – Вот глупые! – громко воскликнула Аня и хотела в возмущеньи добавить что-то, но тут Белый Кролик провозгласил: “Соблюдайте молчанье”, и Король напялил очки и тревожно поглядел кругом, чтобы увидеть, кто говорит.
      Аня, стоя за присяжниками, заметила, что все они пишут на своих досках: “Вот глупые!” Крайний не знал, как пишется “глупые”, и обратился к соседу, испуганно хлопая глазами.
      “В хорошеньком виде будут у них доски по окончании дела!” – подумала Аня.
      У одного из присяжников скрипел карандаш. Переносить это Аня, конечно, не могла, и, улучив минуту, она протянула руку через его плечо и выдернула у него карандаш. Движенье это было настолько быстро, что бедный маленький присяжник (не кто иной, как Яша-Ящерица) никак не мог понять, куда карандаш делся. Он тщетно искал его – и наконец был принужден писать пальцем. А это было ни к чему, так как никакого следа на доске не оставалось.
      – Глашатай, прочти обвиненье! – приказал Король.
      Тогда Белый Кролик протрубил трижды и, развернув свой пергаментный список, прочел следующее:
      Дама Червей для сердечных гостей
      В летний день напекла пирожков.
      Но пришел Валет, и теперь их нет:
      Он – хвать – и был таков!
      – Обсудите приговор, – сказал Король, обращаясь к присяжникам.
      – Не сейчас, не сейчас! – поспешно перебил Кролик. – Еще есть многое, что нужно до этого сделать.
      – Вызови первого свидетеля, – сказал Король. И Белый Кролик трижды протрубил и провозгласил:
      – Первый свидетель!
      Первым свидетелем оказался Шляпник. Он явился с чашкой чая в одной руке, с куском хлеба в другой и робко заговорил:
      – Прошу прощенья у Вашего Величества за то, что я принес это сюда, но дело в том, что я еще не кончил пить чай, когда меня позвали.
      – Пора было кончить, – сказал Король. – Когда ты начал?
      Тот посмотрел на Мартовского Зайца, который под руку с Соней тоже вошел в зал.
      – Четырнадцатого Мартобря, кажется, – ответил он.
      – Четырнадцатого, – подтвердил Мартовский Заяц.
      – Шестнадцатого, – пробормотал Соня.
      – Отметьте, – обратился Король к присяжникам, и те с радостью записали все три ответа один под другим, потом сложили их и вышло: 44 копейки.
      – Сними свою шляпу! – сказал Король Шляпнику.
      – Это не моя, – ответил Шляпник.
      – Украл! – воскликнул Король, и присяжники мгновенно отметили это.
      – Я шляпы держу для продажи, – добавил Шляпник в виде объяснения. – Своих у меня вовсе нет. Я – шляпник.
      Тут Королева надела очки и стала в упор смотреть на свидетеля, который побледнел и заерзал.
      – Дай свои показанья, – сказал Король, – и не ерзай, а то я прикажу казнить тебя тут же.
      Это не очень подбодрило Шляпника. Он продолжал переступать с ноги на ногу, тревожно поглядывая на Королеву. В своем смущеньи он откусил большой кусок чашки вместо хлеба.
      В ту же минуту Аню охватило странное ощущенье, которое сначала ее очень озадачило. И вдруг она поняла, в чем дело: она снова начала расти. Ей пришло в голову, что лучше покинуть зал, но потом она решила остаться, пока хватит места.
      – Ух, Вы меня совсем придавили, – пробурчал Соня, сидящий рядом с ней. – Я еле могу дышать.
      – Не моя вина, – кротко ответила Аня. – Я, видите ли, расту.
      – Вы не имеете права расти здесь, – сказал Соня.
      – Ерунда! – перебила Аня, набравшись смелости. – Вы небось тоже растете.
      – Да, но разумным образом, – возразил Соня, – не раздуваюсь, как Вы.