Как редко теперь пишу по-русски

      В письме от 30 января 1943 г. Набоков поздравляет Алданова с успехом "Начала конца". "Конечно, с радостью обращусь к вам, дорогой друг, коли будет нужно. Пока что у меня все складывается довольно благополучно. Если бы я мог выпекать по стихотворной пьеске в день или по рассказу раз в неделю, то снарядил бы энтомологическую экспедицию в Патагонию - так был бы богат. На самом же деле моя наука сильно тормозит мою литературу. И моя энгровская виолончель не дает музе говорить". Еще одно поздравление с успехом книги в письме Набокова от 7 апреля: "Ваша книга предвещена четверкой аврорных статей в "Бук оф дзи монтс". Желаю ей замечательнейший успех и очень, очень радуюсь за вас". 10 апреля Алданов отвечает: "Читал в газете, что Вы получили стипендию Гугенгейма. Это большой успех, - говорят, что ее не очень трудно продлить. Ставят ли они какие-либо условия?" Подобно тому как Набоков пишет постоянно о бабочках, Алданов, химик, автор книг и статей по химии, 10 мая делится с Набоковым мечтой: устроить лабораторию в своей квартире. Но ни лаборатории у Алданова, ни энтомологической экспедиции в Патагонию у Набокова. Алданов иронизирует: в связи с успехом "Начала конца" в газетах появились о нем фантастические сведения: будто ой был "послом Керенского", будто его роман "Ключ", на деле появившийся в 1930 г., "был бестселлером в царской России". Он работает над "Истоками", но медленно, терзается мыслью: "совестно писать теперь исторический роман". 13 июня Набоков возвращается в письме к газетной шумихе в связи с награждением "Начала конца": многие в США не могли простить Алданову, что он в этом романе ставит на одну доску Сталина и Гитлера. "Шум, поднятый копытцами коммунистов, скорее приятен". Сам он собирается в энтомологическую экспедицию в Юту, сообщает, что кончил своего (очень "своего") "Гоголя" и шлет "Весну в Фиальте". Из городка Огенквит под Бостоном - он там отдыхает - Алданов 29 июля благодарит Набокова за "Весну".
      Фрагмент из письма Набокова из Экта, штат Юта, от 6 августа 1943 г.:
      "Мы живем в диких орлиных краях, страшно далеко, страшно высоко. Тут некогда были рудники, пять тысяч рудокопов, стрельба в кабаках и все то, что нам в детстве рассказывал неизвестный американцам капитан. Теперь безлюдие, скалистая глушь, "лыжная" гостиница на юру (8600 футов высоты), серая рябь осин промеж черни елей, медведи переходят дорогу, цветут мята, шафран, лупина, стойком стоят у своих норок пищуны (воде сусликов), и я с утра до ночи набираю для моего музея редчайших бабочек и мух. Я знаю, что вы не поклонник природы, но все-таки скажу вам о несравненном наслаждении взобраться чуть ли не по отвесной скале на высоту 12 000 ф. и там наблюдать "в соседстве" пушкинского "Бога" 1 жизнь какого-нибудь диковинного насекомого, застрявшего на этой вершине с ледниковых времен. Климат тут суровый, ледяные ветры, шумные ливни, а как только ударит солнце, налипают мучительные слепни - что им особенно приятно, когда ходишь, как я, в одних трусиках и теннисных туфлях; но ловля тут великолепная, и я редко так хорошо себя чувствовал. Город в двадцати пяти милях, и сообщение только автомобильное; газету читаю раз в неделю и то только заголовки. Хозяин гостиницы - мой издатель. "Гоголя" моего он скоро выпустит. Я там тискаю американских критиков приблизительно так, как теребил некогда Адамовича. Роман мой продвигается промеж чешуекрылых. Дорогой друг, как хочется с вами побеседовать "о буйных днях Парижа, о Шиллере - нет, только не о Шиллере <...> Зачем "Новый журнал" печатает дикого пошляка Гребенщикова и букольки совершенно безграмотной г-жи Кудрянской? А "Времена" - лучшее, что написал Осоргин - очень трогательно и хорошо. С вашей оценкой Милюкова я совершенно не согласен. Цементом его эрудиции и пьедесталом его трудоспособности была та великая бездарность, которая есть плоть и кость стольких солидных ученых и томасманистых писателей. Это одна из тех восковых фигур, которые очень "похожи". Не могу поверить, что вы с вашим вкусом и умом могли бы серьезно восхищаться "Историей русской культуры".
      1 Имеется в виду стихотворение Пушкина "Монастырь на Казбеке".
      ---------
      В ноябрьской переписке Набокова и Алданова две темы. 23 ноября из Кембриджа, Массачусетс, Набоков признается: "...лег написать вам два слова - и вдруг удивился тому, как редко теперь пишу по-русски". Он спрашивает, нет ли у Алданова сведений о судьбе Фондаминского. 27 ноября Алданов отвечает: "Я лично думаю, что его больше нет в живых". Он откликается на признание Набокова: "Это очень печально, что Вы больше не пишете по-русски. Очень отражается и на "Новом журнале" - чрезвычайно. А вдруг?" Возвращается к своей работе над "Истоками": это "самый длинный (и, б. м., самый плохой) роман в русской литературе". В письмах Алданова от 26 января и 15 апреля 1944 г. то же заботливое стремление сохранить Набокова для русской литературы: благодарит за присылку "Парижской поэмы" в "Новый журнал", высоко отзывается о предметах интереса Набокова в литературе англоязычной: Гоголь, русские поэты...
      В письме Набокова от 8 мая 1944 г. резкие упреки в адрес авторов "Нового журнала" и характерный политический комментарий: "Выступление Вертинского в Москве и поездка туда католического служителя культа явления, достойные кисти Алданова. Союз Советов безболезненно превращается в Союз Русского народа. Ах, если бы Вы написали историю периода 1904 1944! Второй том "Истоков" ".
      Впрочем, сделав "Истокам" похвалу, оговаривается: "Я немножко против симметрии между визитом одного героя к Бакунину, а другого героя к Достоевскому, но, может быть, это намеренно, и тогда эта кариатидность оправдана".
      Алданов на следующий же день отзывается: "Сердечно благодарю за добрые слова обо мне. В дальнейшем "кариатидности" не будет. У меня еще появится немало знаменитых людей, но это будут иностранцы, и я к ним своих русских действующих лиц направлять не буду. Буду просто их показывать без связи с фабулой романа: они мне нужны как "истоки", вот и будет показано, как, напр., Маркс или Гладстон узнают о том же Берлинском конгрессе, и пусть лучше меня ругают за "отсутствие плана", чем за искусственные приемы. Боюсь, однако, что этот роман страниц в 1500 и никогда не будет кончен".
      Письмо Алданова от 15 сентября 1944 г.- развернутая рецензия на только что вышедшую книгу Набокова "Николай Гоголь".
      "Я прочел ее не "в один присест", но действительно в два. Это очень блестящая и остроумная книга, одна из Ваших самых блестящих. Солгал бы Вам, если бы сказал, что с ней согласен. У меня есть возражения к каждой странице. Очень ли Вы будете меня презирать, если я скажу, что, по моему глубокому убеждению, Гоголь, при своей самой подлинной гениальности, был много проще, чем Вы его изображаете, - проще от первой страницы с разговором двух "русских" мужиков (помните полемику о "русских"?) и молодого человека в белых канифасовых панталонах до последней с благородным мерзавцем-князем и его неподражаемым "разумеется, пострадает и множество невинных"? Проще и зависимее от иностранных влияний. Говоря о художественных приемах Гоголя, Вы, конечно, часто говорите о Сирине - и это высшая похвала. Знаю, что Вы совершенно равнодушны к чужому мнению и к моему в частности, но все-таки хотел бы Вам сказать, что я от Вашей книги в восторге. Со многим и согласен. Попадались ли Вам мои заметки о Гоголе, кое в чем совпадающие с Вашими (напр. о забавных суждениях о "реализме" и "гражданской скорби" Гоголя, о чудовищности основной моральной идеи "Мертвых душ" - "виноват был, что торговал мертвыми душами, а надо было торговать живыми")? <...> Но, ради Бога, сообщите, кто американский писатель и кто критик? А "холливудских" имен у Толстого я, разумеется, никогда, до последнего дня, Вам не прощу. Что до "Фауста", то, если он воплощение пошлости, то что сказать, например, о "Демоне" Лермонтова или о "Все утопить" 1? И уж будто в немецкой философии все вздор и ложная слава. И Шопенгауэр?
      Зато я чрезвычайно рад, что Вы не усмотрели беспредельных глубин в "Переписке с друзьями" и ее не "паскализировали", как полагалось в последние сорок лет паскализировать этот вздор. Рад по той же линии, что назвали письмо Белинского благородным документом.
      Думаю, что отзывы о книге в американской печати будут лестные. Но, правда, Вы американцам не облегчили задачи - хоть бы что-либо разъяснили (говорю как Ваш издатель). В русской же литературе эта Ваша книга не умрет - когда будет туда допущена (я хочу сказать, в Россию)".
      Несколько многозначительных строк в конце письма посвящены текущим военным сводкам:
      "С трепетом жду первой телеграммы из Франции от своих. Пока ничего о них не знаю. Давно в жизни у меня не было такой радости, как теперь чтение газет и сообщений о Германии. Скоро, скоро конец".
      1 А. С. Пушкин. "Сцена из "Фауста"".
      ---------
      В письмах Алданова от 16 ноября 1945 г. и Набокова от 8 декабря речь идет о делах: как получать гонорары за старые довоенные книги, продаваемые в Европе (издательства лопнули, кто должен платить?), имеет ли смысл хлопотать о возвращении своей библиотеки, брошенной в Париже в начале войны? Несколько строк в письме Набокова, кажется, написаны кровью. Он узнал из Праги, что его брат Сергей погиб в немецком концлагере под Гамбургом. "Говорят, живя в Берлине в 1943 году, он слишком откровенно выражался и был обвинен в англосаксонских пристрастиях. Мне совершенно не приходило в голову, что он мог быть арестован (я полагал, что он спокойно живет в Париже или Австрии), но накануне получения известия о его гибели я в ужасном сне видел его лежащим на нарах и хватающим воздух в смертных содроганиях..." Чуть ниже в письме выразительнейшие слова о парижской эмиграции: "Мучительно думать о гибели стольких людей, которых я знавал, которых встречал на литературных собраниях (теперь поражающих - задним числом - какой-то небесной чистотой). Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма". Алданов 16 декабря отвечает: "Я эту пасху в ее воскресном виде любил..."
      Следующее дошедшее до нас письмо из этой переписки датировано 20 июня 1948 г. Алданов пишет: "Полтора года мы не обменивались с Вами письмами. Знаю, что Вы терпеть не можете писать письма, поэтому Вам из Франции не писал <...> Знаю, что Вы получили кафедру в Корнелле, искренно поздравляю..." 23 июля Набоков отзывается, сообщает о делах, в выразительной лепки словах жалуется, что стал полнеть: "стал похож на помесь между Апухтиным и Макартуром..."
      Письмо Алданова от 13 августа 1948 г.
      Дорогой Владимир Владимирович.
      Очень рад был Вашему письму, добрым вестям о Вас. То, что Вы так много (даже при Вашем росте) теперь весите, по-моему, исключает возможность какого-либо легочного процесса или процесса в дыхательных путях. А без какой-либо легкой болезни после сорока лет человеку уже, по-видимому, обходиться не суждено,
      Был у меня М. Шефтель, рассказывал о Вас - все были приятные сообщения. Я не все читал из того, что Вы печатали в последние два года. Те рассказы, которые я читал, один лучше другого.
      Мы с Т. М. во вторник уезжаем в Ниццу (1б). Уезжаем на год - если ничего в мире не случится. Если же случится (проще говоря, война), то выбраться назад едва ли будет возможно, хотя мы все для этого сделаем. Тогда поминайте добром. Почему едем? Есть семейные обстоятельства престарелая мать Т. М. Есть и более простая причина. Вы говорите о моих "успехах". Со всеми этими "успехами" моего заработка в Америке не хватает. Пришлось бы искать места, но в мои годы мне ни кафедры, ни другой работы, вероятно, не дадут - да и я не очень умею преподавать, да еще по-английски. Во Франции же жизнь втрое дешевле; чем здесь, и там моих американских и других литературных заработков вполне хватает - могу даже помогать. Причина уважительная. Продал Скрибнеру две книги, в том числе том рассказов. Некоторые из них по-русски не напечатаны, так как не все годится для "Н. Р. Слова" - того, что не годится, я им и не посылал. Вы, наверное, знаете, что ушел из "Нового журнала". Ушел из-за какого-то оглушительного по комическому бессмыслию письма М. Цетлиной к Бунину. Достаточно Вам сказать, что в этом письме она в слезливо-величественной форме писала, что желает своим уходом от Бунина" (то есть разрывом отношений) смягчить удар, нанесенный Буниным русскому делу!!! Удар заключался в том, что он вышел из парижского Союза писателей: из этого союза (в который я не входил) исключили писателей, взявших советские паспорта, - и он этому сочувствовал, - но не исключили одновременно б. друзей немцев, в том числе и сотрудников гитлеровского "Парижского вестника" - односторонняя терпимость или нетерпимость для него, как и для меня, неприемлемы. Впрочем, Вы все это, верно, знаете, да и скучно об этом писать. Вы спросите, при чем же тут "Новый журнал". Хотя Карпович по существу относится к письму Цетлиной так же, как я и как, кажется, почти все, Бунин не пожелал остаться с ней в одном деле. В нормальное время было бы несколько естественней, ввиду конфликта, уйти Цетлиной, а не Бунину. Однако она делает по журналу всю черную техническую работу, заменить ее некем, так как платить технической секретарше журнал, по своей бедности, не может. Поэтому ни Бунин, ни я не предлагали Михаилу Михайловичу выбрать между ней и нами. Мы просто ушли, и я убедил Ивана Алексеевича не сообщать об этом в "Н. Р. Слове", чтобы не вредить журналу. Мы с ним были (в Грассе) его инициаторами (он в 1940 году тоже собирался переехать в Америку), я был с покойным Цетлиным его основателем и редактором и отдал этому делу несколько лет жизни (не говоря о деньгах). Со всем тем я по разным причинам не огорчаюсь. Желаю журналу добра совершенно искренне.
      Вы мне два года тому назад писали, что парижская эмиграция напоминает Вам сливочную пасху, которой в понедельник пытаются ножом придать прежний воскресный горделивый вид. Как Вы были правы! Я много раз вспоминал эти Ваши слова. Многое мог бы Вам об этом написать, да не хочется. Не раз и цитировал эти Ваши слова в разговорах и письмах.
      Кстати, по поводу (или не совсем по поводу) этого. Недавно был я здесь у одного старого русского доктора. Он мне сказал, что из моих книг ему больше всего нравится "Камера обскура". Я тут Вас не назвал: приятно кивал головой - да, эта вещь очень мне удалась.
      Если Вас интересует Бунин (я ведь знаю, что в душе у Вас есть и любовь к нему), то огорчу Вас: его здоровье очень, очень плохо. А денег не осталось от премии ничего. Я здесь для него собирал деньги, собрал без малого б00 долларов. Давали все, от правого Сергеевского до Джуиш лэбор коммити - они Бунина, очевидно, большевиком не считают. Добавлю, что в своей ближайшей семье Цетлина могла бы без труда найти не таких, как Иван Алексеевич, а настоящих феллоу трэвеллеров* - но с ними она отношений не рвет, о нет. В конце концов мне-то все равно и меня ничем не удивишь. Но старика эта история, к некоторому моему удивлению, взволновала. Бунин с Цетлиной знаком лет сорок. Читаете ли Вы "Н. Р. Слово" и следите ли за вариантом понедельничной сливочной пасхи, сказавшимся в так называемой истории с "власовцами"? 1
      Очень ли будет нескромно, если я Вас спрошу, что Вы теперь пишете? Я философскую книгу, помнится, писал Вам о ней (пишу прямо по-французски), и еще рассказы. К сожалению, они все длинные: по 10 - 14 тысяч слов каждый, и для американских изданий не годятся. А то мои дела были бы лучше. В. Англии "Истоки" выбраны в качестве "книги месяца" Бук cocaйemu**, но после двух налогов мне останется очень мало, да и этого из Англии не выцарапаешь. Ниццей я доволен, хотя этот странный город cocmoum из "новых богачей" и коммунистов. Я почти никого там не знаю, "Айнзамкайтур"* ** порою старым людям полезен. Через год, если будем живы, вернусь - опять чтобы получить "риэнтри пермит"****!
      Впрочем, кто знает, что будет во Франции через год.
      Знаю, что Вы очень не любите переписки. Все же очень прошу: иногда пишите. Не забывайте - увидимся ли мы еще в этой жизни или нет.
      1 Алданов писал 23 мая 1948 г. А. С. Альперину по поводу проекта создания в Нью-Йорке Комитета (или Союза) борьбы за народную свободу: "Для меня решающий вопрос в том, будут ли в состав Союза привлечены люди, о которых известно, что они в самом деле участвовали во власовском движении или хотя бы сочувствовали ему. Если да, то я ни в коем случае в образующийся (но еще не образованный) Союз не войду <...> Важно не только то, что мы хотим делать, но и то, с кем мы готовы это делать".
      * Om fellow traveller - попутчик (англ.).
      ** Book society - Книжное общество (англ.).
      *** Einzamkeitur - Лечение одиночеством (нем.).
      **** Reentry permit - Право на возвращение (англ.).
      ---------
      28 января 1951 г.
      Дорогой Владимир Владимирович.
      Мне давно - отчасти и по опыту - известно, что Вы очень не любите писать письма. Поэтому (верьте, именно поэтому) я Вам не писал из Франции, где мы с Татьяной Марковной прожили мирно два с половиной года. На днях оттуда вернулись, а надолго ли, это зависит от общего положения в мире и от моих денежных дел (не знаю, будет ли Скрибнер и дальше приобретать с авансами мои книги: последняя у него продавалась гораздо хуже всех моих других; он это объясняет тем, что рядовой американец теперь книг русских авторов не покупает, независимо от их взглядов. Если это так, то дело плохо, и придется искать какой-либо службы или research*).
      Попал я с корабля на бал и не на очень веселый бал. Дело идет о сборе денег в пользу Бунина. Вы, верно, знаете, что у него от Нобелевской премии 1933 года давно не осталось ни гроша. Живет он главным образом тем, что для него собирают его друзья. Так вот, опытными людьми признано здесь необходимым: для успеха производимого частным образом сбора необходимо устроить в Нью-Йорке вечер. Вейнбаум 1 будет председательствовать, будет прочтен рассказ самого Ивана Алексеевича, будет доклад о нем, будет и мое небольшое слово. Я, однако, сделал оговорку. Я приехал сюда с острейшим конъюнктивитом, и сейчас мой глаз в таком состоянии, что я выступить теперь просто не мог бы. Если эта болезнь, тянущаяся у меня уже два месяца (испробованы и пенициллин и ауреомицин), к тому времени не пройдет, то я свое слово напишу и его кто-либо на вечере прочтет. Но главное, по общему (и моему) мнению, это ВАШЕ выступление (хотя бы десятиминутное). Вас умоляют приехать для этого в Нью-Йорк. Устраивает вечер Лит. Фонд, образовавший особую комиссию. Он должен состояться во второй половине февраля - о дне Фонд мог бы с Вами сговориться. Если только есть какая-либо возможность, прошу Вас не отказываться. Бунину - 81 год, он очень тяжело болен, и едва ли Вы его когда-либо еще увидите. Вам же будет приятно сознание, что Вы ему эту большую услугу оказали.
      Буду ждать Вашего ответа. Был бы чрезвычайно рад, если бы при этом случае Вы написали и о себе. Что пишете? Довольны ли работой? Не слишком ли много времени у Вас отнимает кафедра?
      Мы оба шлем Вам, Вере Евсеевне и Вашему сыну самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.
      1 Главный редактор газеты "Новое русское слово".
      * "Исследовательская работа (англ.).
      ---------
      2 февраля 1951 г.
      Дорогой Марк Александрович.
      Как-то теплее на душе, когда знаешь, что Вы в Америке. Хорошо бы, если бы Вы могли и физически влиять на погоду. Тут у нас деревья стоят в отвратительных алмазах от замерзших дождевых капель.
      Дорогой друг, Вы меня ставите в очень затруднительное положение. Как Вы знаете, я не большой поклонник И. А. Очень ценю его стихи - но проза... или воспоминания в аллее... Откровенно Вам скажу, что его заметки о Блоке показались мне оскорбительной пошлятиной. Он вставил "ре" в свое имя. Вы мне говорите, что ему 80 лет, что он болен и беден. Вы гораздо добрее и снисходительнее меня - но войдите и в мое положение: как это мне говорить перед кучкой более или менее общих знакомых юбилейное, то есть сплошь золотое, слово о человеке, который по всему складу своему мне чужд, и о прозаике, которого ставлю ниже Тургенева?
      Скажу еще, что в книге моей, выходящей 14 февраля 1 (в главе из нее, только что опубликованной в "Партизане"), я выразил мое откровенное мнение о его творчестве и т. д.
      Если, однако, Вы считаете, что несколько технических слов о его прелестных стихах достаточно юбилееобразны, то теоретически я был бы готов м'эгзекюте*; фактически же... Зимою, в буран, по горам, 250 миль проехать на автомобиле да 250 назад, чтобы поспеть на очередную лекцию в университете, трудновато, а железнодорожный билет стоит 25 долларов, которых у меня нет. Вместо того, чтобы спокойно заниматься своим делом, я принужден вот уже десятый год отваливать глыбы времени и здоровья университетам, которые платят мне меньше, чем получает околоточный или бранд-майор. Если же фонд решил бы финансировать мой приезд, то все равно не приеду, потому что эти деньги гораздо лучше переслать Бунину.
      Когда Вам будет 80 лет, я из Африки приеду Вас чествовать.
      Очень был рад Вашему письму, но грустно было узнать о Вашей глазной болезни. Думаю, что весной буду в Нью-Йорке, и очень будет радостно Вас повидать.
      Мы оба шлем вам обоим привет.
      Дружески Ваш
      В. Набоков-Сирин.
      1 Речь идет о книге воспоминаний "Убедительное доказательство" на английском языке, первом варианте книги "Другие берега".
      * m'execute - подчиниться (франц.).
      ---------
      11 февраля 1951 г.
      Дорогой Владимир Владимирович.
      Ну что ж, очень жаль, что Вы не можете приехать. Я передал комиссии содержание заключительной части Вашего письма. Все были очень огорчены. Разумеется, комиссия оплатила бы Ваши расходы по поездке, но я сообщил и то, что Вы и в этом случае выступить не могли бы.
      Сердечно Вас благодарю за добрые слова обо мне. Я чрезвычайно их ценю. Спасибо.
      Насколько мне известно, Бунин признает большой талант Блока. Помнится, он писал только о "Двенадцати" и "Скифах". Разве Вам так нравятся именно эти произведения? Тогда мне трудно было бы в Вами согласиться. Но не стоит об этом спорить. Или поговорим, когда Вы приедете.
      Мы оба будем сердечно рады повидать Вас здесь. Еще до того, конечно, прочту Вашу новую книгу. Я в Ницце читал некоторые отрывки из нее в "Нью-Йоркер". Они превосходны. Как жаль, что университет отнимает у Вас столько времени! Все же надеюсь, что Вы готовите роман. Правда? Было бы в высшей степени печально для литературы, если б это оказалось неверным.
      Шлем Вам, Вере Евсеевне и Вашему сыну наш сердечный привет. До скорого свиданья.
      18 июля 1951 г. Алданов перед возвращением во Францию отправляет Набокову письмо, прощается. Сообщает, что в Нью-Йорке создается русское книжное издательство 1 и главой его будет известный в США знаток русской литературы Н. Р. Вреден. Советует Набокову спешно обратиться к Вредену: "Я с ним, разумеется, говорил о Вашем "Даре"". Роман Набокова "Дар" до того времени ни разу не был опубликован отдельной книгой, а в журнале "Современные записки" перед второй мировой войной печатался без главы о Чернышевском.
      1 Это издательство получило название "Издательство имени Чехова".
      Ответное письмо Набокова из Вест-Йеллоустона, штат Монтана, датировано 15 августа того же года:
      Дорогой Марк Александрович,
      благодарю вас за дружеское сообщение: я написал Вредену и пошлю ему манускрипт, когда вернусь в Итаку.
      Жена и я находимся сейчас в Монтане, на западе от Елостонского парка (ели стонут!), а сын в ста милях от нас в Тетонах ( так французский путешественник назвал тень изумительно острых гор) в Wyoming'е, где занимается альпинизмом. Все мое время уходит на бабочек: мы провели незабываемый месяц на огромной высоте в юго-западном Колорадо, где ловили бабочку, которую я сам когда-то описал, а самочки не знал, - а теперь у меня этих еще никем не виданных самочек двадцать штук. Ноги у меня еще футбольные, но груди прыгают, когда бегаю.
      После этого письма переписка надолго прервалась, и следующее дошедшее до нас письмо датировано 16 октября 1954 года. Набоков на бланке Корнелльского университета (Отдел русской литературы. Владимир Набоков) сообщает о впечатлении, которое произвела на него книга Алданова "Ульмская ночь":
      Дорогой Марк Александрович,
      пишу вам два слова между лекциями - только чтобы сказать вам, что во время случайного досуга (в поезде между Итакой и New York'ом) я прочитал вашу "Ульмскую ночь". Я был взволнован этой вашей самой поэтической книгой - ее остроумие, изящество и глубина составляют какую-то чудную звездную смесь - именно "ульмскую ночь".
      Будьте здоровы.
      Ваш В. Набоков.
      Эта книга Алданова, утверждавшая, что в истории закономерностей нет, что она сплошная цепь случайностей, привлекла пристальное внимание эмигрантских писателей и общественных деятелей. В нью-йоркской газете "Новое русское слово" была напечатана в высшей степени положительная рецензия Георгия Адамовича. В письме к Алданову от 17 марта 1954 г. он назвал "Ульмскую ночь" одной из самых замечательных его книг, даже в художественном смысле. Е. Д. Кускова спорила с концепцией книги: "Совершенно убеждена, что если б убили Ленина, Октябрь был бы ускорен. Это - аксиома при разборе последовательности русских истор. событий. Конечно, верного "аршина" для измерения предвидения верных или неверных действий нет. Но тем не менее политик и общественный деятель тем и отличается от простых смертных, что аршин у него есть, пусть приблизительный. Можно сказать так: есть безусловная закономерность и в истории" (письмо Алданову от 25 октября 1954 г.). Алданов отвечал ей через два дня: "Спорить, конечно, об этом трудно, но я остаюсь при своем мнении, что октябрь был "чертовой лотереей". Кстати, к моему изумлению (очень приятному) я вчера получил просто восторженное письмо об этой моей книге - от Вл. Набокова-Сирина! Он получил ее почти год тому назад, тотчас после ее выхода, теперь будто бы прочел и дает такую оценку. Разумеется, я очень рад".
      Алданов считает нужным поблагодарить Набокова за отзыв. Из его письма Набокову от 26 октября 1954 г.
      Дорогой Владимир Владимирович.
      Только что я получил от Чеховского издательства Ваше письмо от 10-го, пересланное мне по простой, не воздушной почте.
      Надо ли Вам говорить, как мне Ваше письмо было приятно. Доставило большую радость именно потому, что исходит от Вас. От души вас благодарю. Знаю, что Вы очень преувеличили достоинства моей книги.
      Я в свое время поручил Чеховскому издательству послать Вам "Ульмскую ночь" - было бы странно отправлять ее в Ниццу с тем, чтобы она отсюда ушла в Америку. Таким образом книга была без надписи. Сделаю надпись при встрече, так как все же надеюсь вернуться в С. Штаты (хотя делать мне там нечего).
      В последней книге "Нового журнала", еще мною не полученной, помещено начало моей повести "Бред". Она будет печататься в журнале лишь в отрывках, и уж по одному этому прошу Вас (если прочтете) не судить слишком строго. <...>
      В отличие от "Ульмской ночи" "Бред" Алданова прошел почти незамеченным и в его переписке с Набоковым не обсуждался. Но в переписке двух писателей, относящейся к 1955 г., обсуждались другие их новые произведения, другие литературные темы.
      7 марта 1955 г. Алданов пишет:
      Дорогой Владимир Владимирович.
      Я уже недели две тому назад получил Вашу книгу от Чеховского издательства - не сомневаюсь, что это Вы распорядились мне ее послать (как и я Вам в свое время "Ульмскую ночь"): Чеховское издательство никаких книг других авторов мне не посылает, да и свои собственные я давно покупаю, так как бесплатных они авторам дают, как, впрочем, все американские издательства, всего шесть экземпляров.
      "Другие берега" мне очень хорошо известны по американскому изданию. Все же, разумеется, я тотчас приступил к чтению русского издания, которое "переводом" назвать нельзя. Читал медленно, с все увеличивающимся восторгом и даже изумлением. Такие чувства у меня теперь вызываете только Вы - из всех современных писателей Что я мог бы к этим словам добавить? Да Вы и сами знаете цену этой книги, как и мое мнение о Вас.
      Принято говорить. "Желаю большого успеха книге". Я это, конечно, и говорю. Но какой может быть в настоящее время у русской книги успех? Ценителей в эмиграции мала, а читателей лишь немногим больше. Будет ли она допущена в Россию в ближайшее десятилетие? Надежды мало. Да и возродится ли читатель и в самой России? Все-таки тридцать семь лет там отравляют все, в том числе и вкус.
      Алданов шлет Набокову в английском переводе свой новый рассказ "Каид", просит совета, какому американскому еженедельнику его предложить. Его литературный агент, Хорч, скончался, и теперь писателю самому приходится заниматься литературной судьбой своих произведений.
      30 марта Набоков, сообщая, каковы расценки на художественную прозу в различных американских журналах, все же в осторожной форме замечает, что "Каид" не произвел на него большого впечатления: "... мне сдается, что поскольку Ваш материал будет переводной, то, может быть, скорее всего им подошел бы блестящий алдановский очерк о какой-нибудь яркой фигуре на теперешней авансцене... Качество перевода среднее". Он посылает свой новый адрес: "Живу же в разных меблирахах".
      В письме от 6 апреля Алданов берет своего переводчика под защиту: это довольно известный американский дипломат (фамилию не называет) и в качестве дипломата не может печатать перевод под своей подписью, пусть в редакции думают, что рассказ написан по-английски. "Не знал, что Вы по сей день живете в меблированной квартире (как и я во Франции, но здесь пустых квартир и нет). Отчего же Вы не обзаводитесь мебелью, "своим углом"? Ведь Вы обосновались в Америке навсегда".
      На деле через пять лет Набоковы переедут на постоянное жительство в Швейцарию. В конце письма Алданов касается другой темы: в Париже осенью ожидается съезд эмигрантских писателей. "Какая его задача и чем он будет заниматься - не знаю. Я получил уже четыре месяца тому назад телеграфное приглашение от Американского комитета, но не принял его. Едете ли туда Вы?"