ЧАРЛЬЗ КИНБОТ
      19 октября 1959 года, Кедры, Ютана
      БЛЕДНОЕ ПЛАМЯ
      Поэма в четырех песнях
      ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
      1 Я тень, я свиристель, убитый влет
      Подложной синью, взятой в переплет
      Окна; комочек пепла, легкий прах,
      Порхнувший в отраженных небесах.
      Так и снутри удвоены во мне
      Я сам, тарелка, яблоко на ней;
      Раздвинув ночью шторы, за стеклом
      Я открываю кресло со столом,
      Висящие над темной гладью сада,
      10 Но лучше, если после снегопада
      Они, как на ковре, стоят вовне -
      Там, на снегу, в хрустальнейшей стране!
      Вернемся в снегопад: здесь каждый клок
      Бесформен, медлен, вял и одинок.
      Унылый мрак, белесый бледный день,
      Нейтральный свет, абстрактных сосен сень.
      В ограду сини вкрадчиво-скользящей
      Ночь заключит картину со смотрящим;
      А утром -- чьи пришпоренные ноги
      20 Вписали строчку в чистый лист дороги? -
      Дивится перл мороза. Снова мы
      Направо слева ясный шифр зимы
      Читаем: точка, стрелка вспять, штришок,
      Вновь точка, стрелка вспять... фазаний скок!
      Се гордый граус, родственник тетерки
      Китаем наши претворил задворки.
      Из "Хольмса", что ли: вспять уводит след,
      Когда башмак назад носком надет.
      Был люб мне, взоры грея, всякий цвет.
      30 Я мог сфотографировать предмет
      В своем зрачке. Довольно было мне
      Глазам дать волю или, в тишине,
      Шепнуть приказ, -- и все, что видит взор, -
      Паркет, гикори лиственный убор,
      Застрех, капели стылые стилеты
      На дне глазницы оседало где-то
      И сохранялось час, и два. Пока
      Все это длилось, стоило слегка
      Прикрыть глаза -- и заново узришь
      40 Листву, паркет или трофеи крыш.
      Мне в толк не взять, как видеть нашу дверь
      Мальчишкой мог я с озера: теперь
      Хотя листва не застит, я не вижу
      От Лейк-роуд ни крыльцо, ни даже крышу.
      Должно быть, здесь пространственный извив
      Создал загиб иль борозду, сместив
      Непрочный вид, -- лужайку и потертый
      Домишко меж Вордсмитом и Гольдсвортом.
      Вот здесь пекан, былой любимец мой,
      50 Стоял в те дни, нефритовой листвой
      Как встрепанной гирляндой оплетенный,
      И тощий ствол с корою исчервленной
      В луче закатном бронзой пламенел.
      Он возмужал, он в жизни преуспел.
      Под ним мучнистый цвет на бледносиний
      Сменяют мотыльки -- под ним доныне
      Дрожит качелей дочкиных фантом.
      Сам дом таков, как был. Успели в нем
      Мы перестроить лишь одно крыло -
      60 Солярий там: прозрачное стекло,
      Витые кресла и, вцепившись крепко,
      Телеантенны вогнутая скрепка
      Торчит на месте флюгера тугого,
      Где часто пересмешник слово в слово
      Нам повторял все телепередачи:
      "Чиво-чиво", повертится, поскачет,
      Потом "ти-ви, ти-ви" прозрачной нотой,
      Потом -- с надрывом "что-то, что-то, что-то!"
      Еще подпрыгнет -- и вспорхнет мгновенно
      70 На жердочку, -- на новую антенну.
      Я в детстве потерял отца и мать,
      Двух орнитологов. Воображать
      Я столько раз их пробовал, что ныне
      Им тысячи начту. В небесном чине,
      В достоинствах туманных растворясь,
      Они ушли, но слов случайных связь
      Прочитанных, услышанных, упряма:
      "Инфаркт" -- отец, а "рак желудка" -- мама.
      Угрюмый собиратель мертвых гнезд
      80 Зовется "претеристом". Здесь я рос,
      Где нынче спальня для гостей. Бывало,
      Уложен спать, укутан в одеяло,
      Молился я за всех: за внучку няни
      Адель (видала Папу в Ватикане),
      За близких, за героев книг, за Бога.
      Меня взрастила тетя Мод. Немного
      Чудачка; -- живописец и поэт,
      Умевший точно воплотить предмет
      И оживить гротеском холст и строчку.
      90 Застала Мод малютку, нашу дочку.
      Ту комнату мы так и не обжили:
      Здесь cброд безделиц в необычном стиле:
      Стеклянный пресс-папье, лагуна в нем,
      Стихов на индексе раскрытый том
      (Мавр, Мор, Мораль), гитара-ветеран,
      Веселый череп и курьез из "Сан":
      '"Бордовые" на Чапменском Гомере
      Вломили "Янки"' -- лист прикноплен к двери.
      Мой Бог скончался юным. Поклоненье
      100 Бессмысленным почел я униженьем.
      Свободный жив без Бога. Но в природе
      Увязнувший, я так ли был свободен,
      Всем детским нлбом зная наизусть
      Златой смолы медвяный рыбий вкус?
      В тетрадях школьных радостным лубком
      Живописал я нашу клетку: ком
      Кровавый солнца, радуга, муар
      Колец вокруг луны и дивный дар
      Природы -- "радужка": над пиком дальним
      110 Вдруг отразится в облаке овальном,
      Его в молочный претворив опал,
      Блеск радуги, растянутой меж скал
      В дали долин разыгранным дождем.
      В какой изящной клетке мы живем!
      И крепость звуков: темная стена
      Ордой сверчков в ночи возведена, -
      Глухая! Замирал я на холме,
      Расстрелянный их трелями. Во тьме -
      Оконца, Доктор Саттон. Вон Венера.
      120 Песок когда-то времени был мерой
      И пять минут влагались в сорок унций.
      Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться -
      Былой, грядущей. Словно два крыла,
      Смыкаются они -- и жизнь прошла.
      Невежественный, стоит здесь ввернуть,
      Счастливее: он видит Млечный Путь
      Лишь когда мочится. В те дни, как ныне,
      Скользя по веткам, увязая в тине,
      Бродил я на авось. Дебел и вял,
      130 Мяча не гнал и клюшкой не махал.
      Я тень, я свиристель, убитый влет
      Поддельной далью, влитой в переплет
      Окна. Имея разум и пять чувств
      (Одно -- чудное), в прочем был я пуст
      И странноват. С ребятами играл
      Я лишь во сне, но зависти не знал, -
      Вот разве что к прелестным лемнискатам,
      Рисуемым велосипедным скатом
      По мокрому песку.
      Той боли нить,
      140 Игрушку Смерти -- дернуть, отпустить -
      Я чувствовал сильней, пока был мал.
      Однажды, лет в одиннадцать, лежал
      Я на полу, следя, как огибала
      Игрушка (заводной жестяный малый
      С тележкой) стул, вихляя на бегу.
      Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу!
      И сразу ночь в роскошном тьмы убранстве
      Спустилась, разметав меня в пространстве
      И времени, - нога средь вечных льдов,
      150 Ладонь под галькой зыбких берегов,
      В Афинах ухо, глаз -- где плещет Нил,
      В пещерах кровь и мозг среди светил.
      Унылые толчки в триасе, тени
      И пятна света в верхнем плейстоцене,
      Внизу палеолит, он дышит льдом,
      Грядущее -- в отростке локтевом.
      Так до весны нырял я по утрам
      В мгновенное беспамятство. А там -
      Все кончилось, и память стала таять.
      160 Я старше стал. Я научился плавать.
      Но словно отрок, чей язык однажды
      Несытой девки удоволил жажду,
      Я был растлен, напуган и заклят.
      Хоть доктор Кольт твердил: года целят
      Как он сказал, от "хвори возрастной",
      Заклятье длится, стыд всегда со мной.
      ПЕСНЬ ВТОРАЯ
      Был час в безумной юности моей,
      Когда я думал: каждый из людей
      Загробной жизни таинству причастен,
      170 Лишь я один -- в неведеньи злосчастном:
      Великий заговор людей и книг
      Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.
      Был день сомнений в разуме людском:
      Как можно жить, не зная впрок о том,
      Какая смерть и мрак, и рок какой
      Сознанье ждут за гробовой доской?
      В конце ж была мучительная ночь,
      Когда постановил я превозмочь
      Той мерзкой бездны тьму, сему занятью
      180 Пустую жизнь отдавши без изъятья.
      Мне нынче шестьдесят один. По саду
      Порхает свиристель, поет цикада.
      В моей ладони ножнички, они -
      Звезды и солнца яркие огни,
      Блестящий синтез. Стоя у окна,
      Я подрезаю ногти, и видна
      Невнятная похожесть: перст большой -
      Сын бакалейщика; за ним второй -
      Староувер Блю, наш здешний астроном,
      190 Вот тощий пастор (я с ним был знаком),
      Четвертый, стройный, -- дней былых зазноба,
      При ней малец-мизинчик крутолобый;
      И я снимаю стружку, скорчив рожу,
      С того, что Мод звала "ненужной кожей".
      Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,
      Когда удар случился. Твердый рот
      Искривился, черты побагровели.
      В известный пансион, в Долину Елей
      Ее свезли мы. Там она сидела
      200 Под застекленным солнцем, то и дело
      В ничто впиваясь непослушным глазом.
      Туман густел. Она теряла разум,
      Но говорить пыталась: нужный звук
      Брала застыв, натужившись, -- как вдруг
      Из ближних клеток мозга в диком танце
      Выплескивались сонмы самозванцев,
      И взор ее туманился в стараньи
      Смирить распутных демонов сознанья.
      Под коим градусом распада ждет
      210 Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?
      Кто ленту перематывает вспять?
      Не всем везет, иль должно всех спасать?
      Вот силлогизм: другие смертны, да,
      Я -- не "другой": я буду жить всегда.
      Пространство -- толчея в глазах, а время -
      Гудение в ушах. И я со всеми
      В сем улье заперт. Если б издали,
      Заранее мы видеть жизнь могли,
      Какой безделицей -- нелепой, малой,
      220 Чудесным бредом нам она б предстала!
      Так впору ли, со смехом низкопробным,
      Глумиться над незнаемым загробным:
      Над стоном лир, беседой неспешливой
      С Сократом или Прустом под оливой,
      Над серафимом розовокрылатым,
      Турецкой сластью и фламандским адом?
      Не то беда, что слишком страшен сон,
      А то, что он уж слишком призмелен:
      Не претворить нам мира неземного
      230 В картинку помудреней домового.
      И как смешны потуги -- общий рок
      Перевести на свой язык и слог:
      Звучит взамен божественных терцин
      Бессонницы косноязычный гимн!
      "Жизнь -- донесенье. Писано впотьме."
      (Без подписи).
      Я видел на сосне,
      Шагая в дому в день ее конца,
      Подобье изумрудного ларца,
      Порожний кокон. Рядом стыл в живице
      240 Увязший муравей.
      Британец в Ницце,
      Лингвист счастливый, гордый: "je nourris
      Les pauvres cigales"{1}. - Кормит же, смотри,
      Бедняжек-чаек!
      Лафонтен, тужи:
      Жующий помер, а поющий жив.
      Так ногти я стригу и различаю
      Твои шаги, -- все хорошо, родная.
      Тобою любовался я, Сибил,
      Все классы старшие, но полюбил
      В последнем, на экскурсии к Порогу
      250 Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу
      Твердил о водопадах. На траве
      Был завтрак. В романтической канве
      Предстал внезапно парк привычно-пресный.
      В апрельской дымке видел я прелестный
      Изгиб спины, струистый шелк волос
      И кисть руки, распятую вразброс
      Меж искрами трилистника и камня.
      Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,
      Оборотясь, глаза мои встречая,
      260 Наперсток с ярким и жестяным чаем.
      Ты в профиль точно та же. Губ окромок
      Так трепетен, изгиб бровей так ломок,
      На скулах -- тень ресниц. Персидский нос,
      Тугая вороная прядь взачес
      Являет взору шею и виски,
      И персиковый ворс в обвод щеки. -
      Все сохранила ты. И до сих пор
      Мы ночью слышим струй поющих хор.
      Дай мне ласкать тебя, о идол мой,
      270 Ванесса, мгла с багровою каймой,
      Мой Адмирабль бесценный! Объясни,
      Как сталось, что в сиреневой тени
      Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,
      Впивался в твой висок, лопатку, шею?
      Уж сорок лет -- четыре тыщи раз
      Твоя подушка принимала нас.
      Четыре сотни тысяч раз обоим
      Часы твердили время хриплым боем.
      А много ли еще календарей
      280 Украсят створки кухонных дверей?
      Любля тебя, когда застыв, глядишь
      Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!
      Вернется ли?" (В тревожном ожиданье
      Так нежен шепот -- нежен, как лобзанье).
      Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты
      На самолетный след в огне заката,
      Когда, закончив сборы, за подпругу
      Мешок дорожный с молнией по кругу
      Ты тянешь. И привычный в горле ком,
      290 Когда встречаешь тень ее кивком,
      Игрушку на ладонь берешь устало
      Или открытку, что она писала.
      Могла быть мной, тобой, -- иль нами вместе.
      Природа избрала меня. Из мести?
      Из безразличья?.. Мы сперва шутили:
      "Девчушки все толстушки, верно?" или
      "Мак-Вэй (наш окулист) в один прием
      Поправит косоглазие". Потом -
      "А ведь растет премиленькой". -- И в бодрость
      300 Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст".
      "Ей поучиться б верховой езде"
      (В глаза не глядя). "В теннис... а в еде -
      Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она
      Пусть некрасива, но зато умна".
      Все бестолку. Конечно, высший балл
      (История, французский) утешал.
      Пускай на детском бале в Рождество
      Она в сторонке -- ну и что с того?
      Но скажем честно: в школьной пантомиме
      310 Другие плыли эльфами лесными
      По сцене, что украсила она,
      А наша дочь была обряжена
      В Старуху-время, вид нелепый, вздорный.
      Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.
      Прошла зима. Зубянкой и белянкой
      Май населил тенистые полянки.
      Скосили лето, осень отпылала,
      Увы, но лебедь гадкая не стала
      Древесной уткой. Ты твердила снова:
      320 "Чиста, невинна -- что же тут дурного?
      Мне хлопоты о плоти непонятны.
      Ей нравится казаться неопрятой.
      А девственницы, вспомни-ка, писали
      Блестящие романы. Красота ли
      Важней всего?.." Но с каждого пригорка
      Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:
      Не будет губ, чтобы с окурка тон
      Ее помады снять, и телефон,
      Что перед балом всякий миг поет
      330 В Сороза-холл, ее не позовет;
      Не явится за ней поклонник в белом;
      В ночную тьму ввинтившись скользким телом,
      Не тормознет перед крыльцом машина,
      И в облаке шифона и жасмина
      Не увезет на бал ее никто...
      Отправили во Францию, в шато.
      Она вернулась -- вновь с обидой, с плачем,
      Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей
      Все шли на стадион, она ж -- к ступеням
      340 Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,
      Одна -- или с подругой, что потом
      Монашкой стала, иногда вдвоем
      С корейцем-аспирантом; так странна
      Была в ней сила воли -- раз она
      Три ночи провела в пустом сарае,
      Мерцанья в нем и стуки изучая.
      Вертеть слова любила -- "тень" и "нет",
      И в "телекс" переделала "скелет".
      Ей улыбаться выпадало редко -
      350 И то в знак боли. Наши планы едко
      Она громила. Сидя на кровати
      Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,
      Расставив ноги-тумбы, в космах грязных
      Скребя и шаря ногтем псориазным,
      Со стоном, тоном, слышимым едва,
      Она твердила гнусные слова.
      Моя душа -- так тягостна, хмура,
      А все душа. Мы помним вечера
      Затишия: маджонг или примерка
      360 Твоих мехов, в которых, на поверку,
      Ведь недурна! Сияли зеркала,
      Свет -- милосерден, тень -- нежна была.
      Мы сделали латынь; стеною строгой
      С моей флюоресцентною берлогой
      Разлучена, она читает в спальне;
      Ты -- в кабинете, в дали дважды дальней.
      Мне слышен разговор: "Мам, что за штука
      Вестальи?" "Как?" "Вес талии". Ни звука.
      Потом ответ твой сдержанный, и снова:
      370 "Предвечный, мам?" -- ну, тут-то ты готова
      И добавляешь: "Мандаринку съешь?"
      "Нет. Да. А преисподняя?" -- И в брешь
      Молчания врываюсь я, как зверь,
      Ответ задорно рявкая сквозь дверь.
      Неважно, что читала, -- некий всхлип
      Поэзии новейшей. Скользкий тип,
      Их лектор, называл те вирши "плачем
      Чаруйной дрожи", -- что все это значит,
      Не знал никто. По комнатам своим
      380 Разъятые тогда, мы состоим
      Как в триптихе или в трехактной драме,
      Где явленное раз, живет веками.
      Надеялась ли? -- Да, в глуби глубин.
      В те дни я кончил книгу. Дженни Дин,
      Моя типистка, способом избитым
      Ее свести решила с братом Питом.
      Друг Джейн, их усадив в автомобиль,
      Повез в гавайский бар за двадцать миль.
      А Пит подсел в Нью-Вае, в половине
      390 Девятого. Дорога слепла в стыни.
      Уж бар нашли, внезапно Питер Дин
      Себя ударив в лоб, вскричал: кретин!
      Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму
      Посажен будет, если он ему...
      Et cetera{1}. Участия полна,
      Она кивала. Пит исчез. Она
      Еще немного у фанерных кружев
      Помедлила (неон рябил по лужам)
      И молвила: "Мне третьей быть неловко.
      400 Вернусь домой". Друзья на остановку
      Ее свели. Но в довершенье бед
      Она зачем-то вышла в Лоханхед.
      Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать
      Включу". (Тут время начало двоиться).
      Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.
      Едва ее увидев, страшным взором
      Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн.
      Рука злодея из Флориды в Мэн
      Пускала стрелы эолийских смут.
      410 Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд
      (Три критика, пиит) начнет решать
      Судьбу стиха в канале номер пять".
      Там нимфа в пируэте, свой весенний
      Обряд свершает, преклонив колени
      Пред алтарем в лесу, на коем в ряд
      Предметы туалетные стоят.
      Я к гранкам поднялся наверх, и слышал,
      Как ветер вертит камушки на крыше.
      "Зри, в пляс слепец, поет увечна голь"
      420 Здесь пошлый тон эпохи злобной столь
      Отчетлив... А потом твой зов веселый,
      Мой пересмешник, долетел из холла.
      Поспел я чаем удоволить жажду
      И почестей вкусить непрочных: дважды
      Я назван был, за Фростом, как всегда
      (Один, но скользкий шаг).
      "Вот в чем беда:
      Коль к ночи денег не получит он...
      Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."
      Там -- фильм о дальних странах: тьмая ночная
      430 Размыта мартом; фары, набегая,
      Сияют как глаза двойной звезды,
      Чернильно-смуглый тон морской воды, -
      Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,
      За девять лун до рождества ее.
      Седые волны уж не вспомнят нас, -
      Ту долгую прогулку в первый раз,
      Те вспышки, парусов тех белых рой
      (Меж них два красных, а один с волной
      Тягался цветом), старца с добрым нравом,
      440 Кормившего несносную ораву
      Горластых чаек, с ними -- сизаря,
      Бродившего вразвалку... Ты в дверях
      Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука.
      И снова ты к программке тянешь руку.
      Еще огни в тумане. Смысла нет
      Тереть стекло: лишь отражают свет
      Заборы да столбы на всем пути.
      "А может, ей не стоило идти?
      Ведь все-таки заглазное свиданье...
      450 Попробуем премьеру "Покаянья"?"
      Все так же безмятежно, мы с тобой
      Смотрели дивный фильм. И лик пустой
      Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.
      Приотворенность уст и влажность глаз,
      На щечке -- мушка, галлицизм невнятный,
      Все, точно в призме, расплывалось в пятна
      Желаний плотских.
      "Я сойду". "Постойте,
      Ведь это ж Лоханхед!" "Да-да, откройте".
      В стекле качнулись призраки древес,
      460 Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.
      Гроза над джунглями. "Ой нет, не надо!"
      В гостях Пат Пинк (треп против термояда).
      Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", -
      Сказала ты. И началась тогда
      Игра в телерулетку. Меркли лица.
      Ты слову не давала воплотиться,
      Шутам рекламным затыкала рты.
      Какой-то хлюст прицелился, но ты
      Была ловчей. Веселый негр трубу
      470 Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу
      Рубин в твоем кольце вершил, искрясь;
      "Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь,
      Крупица света съежилась во мраке
      И умерла.
      Разбуженный собакой,
      Папаша-Время встал из шалаша
      Прибрежного, и кромкой камыша
      Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен.
      Зевнула ты. Мы доедали ужин.
      Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.
      480 "Не телефон?" "Да нет". Я мыл тарелки,
      Младые корни, старую скалу
      Часы крошили, тикая в углу.
      Двенадцать бьет. Что юным поздний час!
      И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,
      Веселый свет плеснул на пятна снега
      И на ухабах наших встал с разбега
      Патрульный "форд"... Отснять бы дубль другой!..
      Одни считали -- срезать путь домой
      Она пыталась, где, бывает, в стужу
      490 От Экса к Ваю конькобежцы кружат,
      Другие -- что бедняжка заплуталась,
      А третьи -- что сама она сквиталась
      С ненужной жизнью. Я все знал. И ты.
      Шла оттепель, и падал с высоты
      Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.
      Весна, озябнув, жалась у ворот
      Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.
      К трескучей, жадно стонущей трясине
      Из камышей, волнуемых темно,
      500 Скользнула тень -- и канула на дно.
      ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
      Безлистый l'if! -- большое "может статься"
      Твое, Рабле. Большой батат.
      Иль вкратце:
      IPH -- Institute of Preparation for
      The Hereafter{1}. Я прозвал его
      "Большое Если". Нужен был им лектор
      Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор,
      Писал ко мне: "курс лекций про Червя".
      Нью-Вай оставив, кроха, ты и я
      Перебрались тогда в соседний штат, -
      510 В Юшейд гористый. Я горам был рад.
      Над нашим домом виснул снежный пик,
      Столь пристально далек и дивно дик,
      Что мы лишь заводили взгляд, не в силах
      Его в себя вобрать. IPH слыл могилой
      Младых умов; он был окрашен в тон
      Фиалки и в бесплотность погружен.
      Все ж не хватало в нем той дымки мглистой,
      Что вожделенна столь для претериста.
      Ведь мы же умираем каждый день:
      520 Живую плоть, а не могилы тень
      Забвенье точит; лучшие "вчера"
      Сегодня -- прах, пустая кожура.
      Готов я стать былинкой, мотыльком,
      Но никогда -- забыть. Гори огнем
      Любая вечность, если только в ней
      Печаль и радость бренной жизни сей,
      Страданье, страсть, та вспышка золотая,
      Где самолет близ Геспера растаял,
      Твой вздох из-за иссякших сигарет,
      530 То, как ты смотришь на собаку, след
      Улитки влажной по садовым плитам,
      Флакон чернил добротных, рифма, ритм,
      Резинка, что свивается, упав,
      Поверженной восьмеркой, и стопа
      Вот этих самых карточек, -- не ждут
      В надежной тверди неба.
      Институт
      Считал, напротив: стыдно мудрецам
      Ждать многого от Рая. Что, как там
      Никто не скажет "здрасте", ни встречать
      540 Не выйдет вас, ни в тайны посвящать.
      Что, как швырнут в бездонную юдоль,
      И полетит душа, оставив боль
      Несказанной, незавершенным дело,
      Уже гниеньем тронутое тело -
      Неприодетым, утренним, со сна,
      Вдову -- на ложе жалостном, она
      Невнятным расплывается пятном
      В сознании разъятом, нежилом!
      IPH презирал богов (и "Г"), при этом
      550 Мистический нес вздор, давал советы
      (Очки с медовым тоном для ношенья
      На склоне лет): как, ставши привиденьем,
      Передвигаться, коль вы легче пуха,
      Как просочиться сквозь собрата-духа
      А если попадется на пути
      Сплошное тело -- как его пройти;
      Как отыскать в удушьи и в тумане
      Янтарный нежный шар, Страну Желаний.
      Как в кутерьме пространств, галактик, сфер
      560 Не одуреть. Еще был список мер
      На случай неудачных инкарнаций:
      Что делать, коль случится оказаться
      Лягушкою на тракте оживленном,
      Иль мевежонком под горящим кленом,
      Или клопом, когда на Божий свет
      Вдруг извлекут обжитый им Завет.
      Суть времени -- преемственность, а значит,
      Безвременность корежит и иначит
      Порядок чувств. Советы мы даем
      Как быть вдовцу: он потерял двух жен,
      570 Он их встречает любящих, любимых,
      Ревнующих друг к дружке. Обратима
      По смерти жизнь. У прежнего пруда
      Одна дитя качает, как тогда,
      Со лба льняные пряди собирая,
      Печальна и безмолвна; а другая,
      Такая же блондинка, но с оттенком
      Заметным рыжины, поджав коленки,
      Сидит на балюстраде, влажный взор
      580 Уставя в синий и пустой простор.
      Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой
      Дитя развлечь? Недетски-величавый,
      Он помнит ли ту ночь на автостраде
      И тот удар, убивший мать с дитятей?
      А новая любовь -- лодыжки тон
      Балетным черным платьем оттенен, -
      Зачем на ней другой жены кольцо?
      Зачем гневливо юное лицо?
      Нам ведомо из снов, как нелегки
      590 С усопшими беседы, как глухи
      Они к стыду, к испугу, к тошноте
      И к чувству, что они -- не те, не те.
      Так школьный друг, что в дальнем пал сраженьи
      В дверях кивком нас встретит, и в смешеньи
      Приветливости и могильной стужи
      Укажет на подвал, где стынут лужи.
      И как узнать, что вспыхнет в глубине
      Души, когда нас поведут к стене
      По манию долдона и злодея,
      600 Политика, гориллы в портупее?
      Мысль прянет в выси, где всегда витала,
      К атоллам рифм, к державам интеграла,
      Мы будет слушать пенье петуха,
      Разглядывать на плитах пленку мха,
      Когда же наши царственные длани
      Начнут вязать изменники, мы станем
      Высмеивать невежество в их стаде
      И плюнем им в глаза, хоть смеха ради.
      А как изгою старому помочь,
      610 В мотеле умирающему? Ночь
      Кромсает вентилятор с гулким стоном,
      По стенам пляшут отсветы неона,
      Как будто бы минувшего рука
      Швыряет самоцветы. Смерть близка.
      Хрипит он, и клянет на двух наречьях
      Удушие, что легкие калечит.
      Рывок, разрыв -- мы к этому готовы.
      Найдем le grand nйant{1}, иль может, новый
      Виток вовне, пробивший клубня глаз.
      620 Сказала ты, когда в последний раз
      Мы шли по институту: "Если есть
      На свете Ад, то он, должно быть, здесь".
      Крематоры ворчали зло и глухо,
      Когда вещал Могиллис, что для духа
      Смертельна печь. Мы критики религий
      Чурались. Наш Староувер Блю великий
      Читал обзор о годности планет
      Для жизни душ. Особый комитет
      Решал судьбу зверей. Пищал китаец
      630 О том, что для свершенья чайных таинств
      Положено звать предков -- и каких.
      Фантомы По я раздирал в клочки
      И разбирал то детское мерцанье -
      Опала свет над недоступной гранью.
      Был в слушателях пастор молодой
      И коммунист седой. Любой устой
      И партии, и церкви рушил IPH.
      Поздней буддизм возрос там, отравив
      Всю атмосферу. Медиум незваный
      640 Явился, разлилась рекой нирвана,
      Фра Карамазов неотступно блеял
      Про "все дозволено". И страсть лелея
      К возврату в матку, к родовым вертепам,
      Фрейдистов школа разбрелась по склепам.
      У тех безвкусных бредней я в долгу.
      Я понял, чем я пренебречь могу,
      Взирая в бездну. И утратив дочь,
      Я знал -- уж ничего не будет: в ночь
      Не отстучит дощечками сухими
      650 Забредший дух ее родное имя,
      И не поманит нас с тобой фантом
      Из-за гикори в садике ночном.
      "Что там за странный треск? И что за стук?"
      "Всего лишь ставень наверху, мой друг".
      "Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем -
      И в шахматы... Ах, ветер!" "Что нам в том?".
      "Нет, все ж не ставень. Слышишь? Вот оно".
      "То, верно, ветка стукнула в окно".
      "Что ухнуло там, с крыши повалясь?"
      660 "То дряхлая зима упала в грязь".
      "И что мне делать? Конь в ловушке мой!"
      Кто скачет там в ночи под хладной мглой?
      То горе автора. Свирепый, жуткий
      Весенний ветер. То отец с малюткой.
      Потом пошли часы и даже дни
      Без памяти о ней. Так жизни нить
      Скользит поспешно и узоры вяжет.
      Среди сограждан, млеющих на пляже,
      В Италии мы лето провели.
      670 Вернулись восвояси, и нашли,
      Что горсть моих статей ("Неукрощенный
      Морской конек") "повергла всех ученых
      В восторг" (купили триста экземпляров).
      Опять пошла учеба, снова фары
      По склонам гор поплыли в темноте
      К благам образования, к мечте
      Пустой. Переводила увлеченно
      Ты на французский Марвелла и Донна.
      Пронесся югом ураган "Лолита"
      680 (То был год бурь), шпионил неприкрыто
      Угрюмый росс. Тлел Марс. Шах обезумел.
      Ланг сделал твой портрет. Потом я умер.
      Клуб в Крашо заплатил мне за рассказ
      О том, "В чем смысл поэзии для нас".
      Вещал я скучно, но недолго. После,
      Чтоб избежать "ответов на вопросы"
      Я припустил к дверям, но тут из зала
      Восстал всегдашний старый приставала
      Из тех, что верно, не живут и дня