На незнакомце было пальто орехового цвета с пелериной, ткань которого, давно утратив ворс, стала шершавой, как терка. Из оттопыренных карманов торчали связки каких-то бумажек и брошюр. Не смущаясь тем, что его разглядывают, он со смаком уничтожал кислую капусту с гарниром и то и дело во всеуслышанье выражал свое удовлетворение. Одновременно он читал лежащую перед ним книжонку, порой делая на полях пометки карандашом, который заткнул себе за ухо.

— Ну, где же мое рагу? — вдруг воскликнул Шонар, постучав ножом об стакан.

— Рагу кончилось, сударь, — ответила девушка, подошедшая с тарелкой в руках. — Вот последняя порция для этого господина, — добавила она и поставила рагу перед человеком с книжками.

— Черт побери! — вырвалось у Шонара.

В этом возгласе прозвучало такое разочарование и горечь, что человек с книжками был тронут до глубины души. Он отодвинул бруствер из книг, высившийся между ним и Шонаром, поставил тарелку на середину стола и сказал очень ласково:

— Позвольте, сударь, предложить вам разделить со мной это блюдо.

— Я не могу вас лишать его, сударь, — ответил Шонар.

— Но тем самым вы лишаете меня удовольствия сделать вам приятное.

— Если так, сударь…

И Шонар подставил свою тарелку.

— Позвольте предложить вам не голову, а…

— Нет, нет, сударь, — воскликнул Шонар, — на это я уж никак не могу согласиться.

И все же, пододвинув к себе тарелку, Шонар заметил, что незнакомец положил ему именно тот кусок, который он якобы собирался оставить себе.

— Что же это он разыгрывает великодушие! — мысленно проворчал Шонар.

— Хоть у человека голова и самая благородная часть тела, у кролика она наименее приятная, — заметил незнакомец. — Многие терпеть не могут кроличью голову. А я, наоборот, обожаю.

— В таком случае я крайне сожалею, что ради меня вы лишили себя этого удовольствия, — ответил Шонар.

— Как так? Простите, голова у меня, — возразил человек с книжками. — Даже имел честь обратить ваше внимание…

— Позвольте, — сказал Шонар, поднося свою тарелку к самому носу незнакомца. — Что же это, по-вашему?

— Вот так штука! Что я вижу! О боги! Еще голова! Да это кролик бицефал, — вскричал неизвестный.

— Би…? — переспросил Шонар.

— …цефал. Слово греческое. И в самом деле, господин де Бюффон, писавший свои сочинения не иначе как в манжетах, упоминает о таких удивительных случаях. Ну что ж, я рад, что могу отведать подобного чуда природы.

Благодаря этому инциденту сотрапезники окончательно разговорились. Чтобы не остаться в долгу, Шонар потребовал литр вина. Человек с книжками заказал второй литр. Шонар угостил собеседника салатом. Человек с книжками ответил десертом. К восьми часам вечера на их столике уже красовалось шесть пустых бутылок. Мало-помалу они разоткровенничались, побуждаемые обильными возлияниями, они рассказали друг другу свою биографию и под конец знали один другого так, словно никогда не разлучались. Выслушав признания Шонара, человек с книжками поведал художнику, что зовут его Густав Коллин, что работает он на поприще философии, а живет уроками математики, схоластики, ботаники и нескольких других наук, оканчивающихся на «ика».

Все деньжонки, какие Коллин сколачивал, бегая по урокам, он тратил на покупку книг. Его ореховое пальто было хорошо знакомо всем букинистам на набережной от моста Согласия до моста Сен-Мишель. Что он делал со всеми этими книгами — никому не было известно, в том числе и ему самому. У него их было такое множество, что на прочтение их не хватило бы целой жизни. Но привычка покупать книги превратилась у него в настоящую страсть. Когда ему случалось вечером возвратиться домой без новой книжки, он сетовал, перефразируя слова Тита: «Сегодня у меня день пропал зря». Учтивые манеры Коллина, его привычка говорить, сочетая как в мозаике всевозможные стили, чудовищные каламбуры, которыми он уснащал речь, совершенно покорили Шонара. Художник тут же попросил у нового знакомого позволения внести его имя в знаменитый реестр, о котором мы уже упоминали.

Они вышли от «Матушки Кадэ» в девять часов под изрядным хмельком, походка их свидетельствовала о продолжительной беседе с бутылками.

Коллин предложил Шонару чашку кофея, и тот принял предложение с условием, что, в свою очередь, позаботится о спиртном. Они зашли в кафе на улице Сен-Жермен-л'Оссеруа, под вывеской «Мои, божество игр и веселья».

Когда они входили в кабачок, между двумя его завсегдатаями разгорелась ссора. Один из них был молодой человек с лицом, утопавшим в пышной разноцветной бороде. Как бы в противовес этой пышной растительности на подбородке, на макушке его сияла преждевременная лысина, так что голова напоминала голое колено, которое тщетно пытался прикрыть пучок волос, столь редких, что их можно было бы пересчитать. На незнакомце был черный фрак с заплатами на локтях, когда же он взмахивал руками, то под мышками зияли вентиляционные отверстия. Брюки его, пожалуй, могли сойти за черные, зато башмаки, по-видимому никогда и не бывшие новыми, казалось, уже несколько раз обошли вокруг света на ногах Вечного Жида.

Шонар заметил, что его друг Коллин и бородатый юноша обменялись приветствиями.

— Вы с ним знакомы? — он философа.

— Не то чтобы знаком, но мы иногда встречаемся в библиотеке, — отвечал тот. — Он, кажется, литератор.

— Во всяком случае, одет как литератор, — заметил Шонар.

Человеку, с которым пререкался юноша, было лет сорок, судя по огромной голове, выраставшей у него прямо из плеч, при полном отсутствии шеи, он был предрасположен к апоплексии, его приплюснутый лоб, чуть прикрытый маленькой ермолкой, свидетельствовал о непроходимой глупости. То был господин Мутон, чиновник мэрии IV округа, ведавший записью смертей.

— Господин Родольф! — восклицал он тонким, как у евнуха, голосом и при этом теребил молодого человека, держа его за пуговицу. — Хотите знать мое мнение? Так вот: все газеты — ни к чему. Предположим так: я отец семейства, не правда ли? Так вот. Я прихожу в кафе, чтобы сыграть партию в домино. Следите внимательно за ходом моей мысли.

— Дальше, дальше, — сказал Родольф.

— Так вот, — продолжал папаша Мутон, при каждой фразе он так ударял кулаком по столу, что дребезжали бокалы и кружки. — Беру это я газеты и что же вижу? Одна говорит — белое, другая — черное, и тра-та-та, и тра-та-та. Какая мне от этого польза? Я добропорядочный отец семейства, я прихожу сыграть…

— Партию в домино, — подсказал Родольф.

— Каждый вечер, — продолжал господин Мутон. — Теперь предположим… Сами понимаете…

— Отлично понимаю, — поддакнул Родольф.

— Попадается мне статья, которая идет вразрез с моим мнением. Это меня бесит, и я порчу себе кровь. Ведь все газеты, господин Родольф, все газеты — одно вранье. Вранье, вранье, — завопил он пронзительным тенорком, — а журналисты — не что иное, как разбойники, борзописцы!

— Однако, господин Мутон…

— Да, да, разбойники, — не унимался чиновник. — От них-то и все несчастья. Это они придумали и революцию и ассигнации, доказательством этому — Мюрат.

— Простите, — поправил его Родольф, — вы хотите сказать: Марат.

— Вовсе нет, именно Мюрат, — настаивал господин Мутон, — я сам видел его похороны в детстве.

— Уверяю вас…

— Даже такую пьесу в цирке показывали…

— Вот оно как! Так, выходит, это Мюрат.

— Ну, а я о чем вам битый час толкую? — вскричал упрямый Мутон. — Мюрат, тот самый, что работал в подвале. Теперь предположим на минутку… Разве можно порицать Бурбонов за то, что они его гильотинировали, раз он предатель?

— Кто гильотинировал? Кого? Какой предатель? Что вы говорите? — завопил Родольф, теперь уже он схватил господина Мутона за пуговицу.

— Ну, Марат.

— Да нет, да нет же, господин Мутон, — М-ю-р-а-т. Поймите же наконец, черт возьми!

— Ясное дело. Сволочь Марат. Он предал императора в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Вот поэтому-то я и говорю, что все газеты на один лад, — продолжал господин Мутон, развивая свои политические взгляды. — Знаете ли, чего бы мне хотелось, господин Родольф? Предположим на минутку… Мне бы хотелось иметь хорошую газету… Небольшую… Но хорошую. Без всяких фраз. Вот!

— Эк куда хватили! — прервал его Родольф. — Газета без фраз!

— Вот именно — без фраз. Поймите меня.

— Стараюсь.

— Газета, которая сообщала бы о здоровье короля и о всяких земных благах. А то, скажите на милость, к чему все эти ваши газеты, в которых все равно ничего не поймешь. Ну, предположим на минутку… Я служу в мэрии, так? Веду записи, — отлично. Так вот вдруг мне скажут: «Господин Мутон, вы записываете покойников, так сделайте еще то-то и то-то». Что это за «то-то»? Что это за «то-то»? Так вот газеты — это то же самое! — воскликнул он в заключение.

— Вполне с вами согласен, — поддакнул какой-то понятливый сосед.

И господин Мутон, приветствуемый своими единомышленниками, опять засел за домино.

— Здорово я его осадил, — хвастнул он, указывая на Родольфа, который тем временем сел за столик, где устроились Шонар и Коллин.

— Вот болван-то! — сказал Родольф, обращаясь к молодым людям.

— Голова крепкая! Веки у него — словно откидной верх кабриолета, а глаза — прямо как бильярдные шары, — заметил Шонар, вынимая из кармана превосходно обкуренную трубку.

— Славная у вас, сударь, трубка, — ничего не скажешь, — воскликнул Родольф.

— У меня есть и получше, для выездов в свет, — небрежно бросил Шонар. — Дайте-ка табачку, Коллин.

— А он у меня весь вышел.

— Позвольте услужить, — сказал Родольф, кладя на стол пачку табаку.

Коллин почел своей обязанностью, в ответ на эту любезность, чем-нибудь угостить собеседников.

Родольф принял предложение. Разговор коснулся литературы. Родольф, профессию которого и так уже выдал его фрак, признался, что дружит с Музами, и заказал еще по рюмочке. Официант хотел было унести бутылку, но Шонар попросил ее оставить. До слуха его донесся серебристый дуэт двух пятифранковых монет, позвякивавших в кармане Коллина. Слыша, как откровенничают его новые приятели, Родольф тоже пустился в признания и излил перед ними душу.

Они, несомненно, просидели бы в кафе до утра, но их попросили удалиться. Не успели они пройти и десятка шагов (на что потратили не меньше четверти часа), как хлынул проливной дождь. Коллин и Родольф жили в разных концах Парижа, один — на острове Сен-Луи, другой — на Монмартре.

Шонар, совсем забыв о том, что он бездомный, предложил приятелям переночевать у него.

— Пойдемте ко мне, я живу тут рядом, — сказал он, — проведем ночь за беседой о литературе и искусстве.

— Ты нам сыграешь, а Родольф почитает свои стихи, — сказал Коллин.

— Конечно, конечно, — подхватил Шонар, — надо веселиться, ведь живем-то один раз.

Подойдя к своему дому, который он узнал не без труда, Шонар присел на тумбу, а Родольф с Коллином зашли в еще открытый погребок, чтобы подкрепиться. Когда они вернулись, Шонар несколько раз постучался в дверь: он смутно помнил, что швейцар имеет обыкновение не слишком торопиться. Наконец дверь отворилась, и папаша Дюран, спросонок совсем позабывший, что Шонар больше не его жилец, ничуть не удивился, когда художник крикнул ему в форточку свое имя.

После длительного и тяжкого восхождения они наконец очутились на верхнем этаже, но тут Шонар, шедший впереди, заметил в своей двери ключ и вскрикнул от удивления.

— Что случилось? — спросил Родольф.

— Ничего не понимаю, — пролепетал тот. — Утром я унес ключ с собою, а он тут торчит. Погодите, сейчас разберемся. — Я положил его в карман. Так и есть! Вот он! — воскликнул Шонар, показывая ключ.

— Какое-то колдовство!

— Фантасмагория, — согласился Коллин.

— Чертовщина, — добавил Родольф.

— Однако прислушайтесь, — продолжал Шонар, и в голосе его звучал ужас.

— Что такое?

— Что такое?

— Мой рояль сам играет! До, ля, ми, ре, до, ля, си, соль, ре. Проклятое ре! Вечно фальшивит.

— Так это не у вас играют, а где-нибудь по соседству, — высказал предположение Родольф. Потом он шепнул Коллину, на которого грузно опирался всем телом:— Я пьян.

— По-видимому. Во-первых, это не рояль, а флейта.

— Однако и вы пьяны, голубчик, — проговорил поэт, обращаясь к философу, усевшемуся прямо на пол. — Это скрипка.

— Скри… Хм… Эй, Шонар! — бормотал Коллин, таща приятеля за ноги, — слышал? Сей господин считает, что это скри…

— Гром и молния! — вскричал Шонар вне себя от ужаса, — мой рояль все играет. Тут какое-то наваждение!

— Фантас… магория…— завопил Коллин и выронил одну из бутылок, которые держал в руках.

— Чертовщина, — завизжал Родольф.

В самый разгар этого кошачьего концерта дверь неожиданно отворилась, и на пороге появился человек с канделябром, в котором горели розовые свечи.

— Что вам угодно, господа? — спросил он приятелей, вежливо кланяясь.

— Боже, что я наделал! Я ошибся! Попал не к себе! — воскликнул Шонар…

— Извините нашего друга, сударь, — подхватили Коллин и Родольф, обращаясь к незнакомцу. — Он напился до чертиков.

Вдруг сквозь пьяный угар Шонара осенила трезвая мысль: он прочел на своей двери надпись, сделанную мелом:

«Я три раза заходила за новогодним подарком. Феми».

— Да нет же, нет! Я действительно у себя, — вскричал он. — Вот визитная карточка, которую оставила мне Феми к Новому году. Конечно, это моя дверь!

— Боже ты мой! Я весьма смущен, сударь…— проронил Родольф.

— Поверьте, сударь, — прибавил Коллин, — я всецело разделяю смущение моего друга.

Молодой человек не удержался от смеха.

— Соблаговолите зайти ко мне на минутку, — ответил он, — и ваш друг, конечно, сразу убедится, что он ошибся.

— Охотно.

Тут поэт и философ, подхватив Шонара под руки, ввели его в комнату, или вернее сказать, — во дворец Марселя, которого читатель, вероятно, уже узнал.

Шонар обвел комнату мутным взглядом и прошептал:

— Как украсилось мое жилище! Просто поразительно!

— Ну что? Теперь убедился? — спросил его Коллин.

Но тут Шонар заметил рояль, подошел к нему и заиграл гаммы.

— Эй, вы там, послушайте-ка! — сказал он, беря аккорды. — Все благополучно! Скотинка узнала хозяина! Си, ля, соль, фа, ми, ре! О-о! Проклятое ре! Ты неисправимо! Говорил же я, это мой рояль.

— Он настаивает на своем! — Коллин Родольфу.

— Он настаивает на своем! — повторил Родольф, обращаясь к Марселю.

— А это что? — добавил Шонар, показывая юбку, усеянную блестками, которая валялась на стуле. — Скажете, это не мой наряд?

И он в упор посмотрел на Марселя.

— А это? — продолжал он, снимая со стены повестку судебного исполнителя, о которой говорилось выше.

И он стал читать:

«Принимая во внимание изложенное, предписываю господину Шонару освободить помещение восьмого апреля, не позже полудня, и сдать его в полном порядке домовладельцу. Настоящая повестка вручена под расписку, гербовый сбор в сумме пяти франков взыскан».

— Ну и ну! Что же, по-вашему, я не тот господин Шонар, которого выселяют через судебного исполнителя и которого почтили гербовым сбором в сумме пяти франков? А это что такое? — продолжал он, увидав на ногах Марселя свои ночные туфли.

— Ведь это же мои шлепанцы, вышитые любезной мне рукой! Теперь вы, сударь, объясните, как вы попали к моим ларам? — спросил он Марселя.

— Господа, — ответил тот, обращаясь к Коллину и Родольфу, — признаю: ваш друг, — и он указал на Шонара, — действительно у себя дома.

— Ну вот и отлично, — воскликнул Шонар.

— Но и я, — продолжал Марсель, — я тоже у себя дома.

— Однако, — перебил его Родольф, — если наш друг узнаёт…

— Да, если наш друг…— подхватил Коллин.

— И если вы, со своей стороны, тоже помните… то как же могло случиться…

— Да, как же могло случиться…— повторил Коллин, словно эхо.

— Благоволите присесть, господа, — ответил Марсель. — Сейчас я вам разъясню эту загадку.

— Не спрыснуть ли нам разъяснение? — заикнулся Коллин.

— И не закусить ли малость? — добавил Родольф.

Молодые люди уселись за стол и дружно набросились на холодную телятину, которой они запаслись в погребке.

Тут Марсель рассказал о том, что произошло утром между ним и хозяином, когда он приехал сюда с вещами.

— В таком случае вы, сударь, вполне правы: мы находимся у вас, — сказал Марселю Родольф.

— Нет, нет, сударь, вы у себя дома, — учтиво ответил Марсель.

Но потребовалось немало труда, чтобы втолковать Шонару, что именно произошло. Тут приключился забавный инцидент, подливший масла в огонь. Разыскивая что-то в буфете, Шонар обнаружил там сдачу с пятисотфранковой ассигнации, которую господин Бернар утром разменял для Марселя.

— Так я и знал! Случай никогда меня не подведет! — вскричал он. — Теперь припоминаю: ведь я утром вышел из дому, твердо надеясь, что он мне подвернется! А он, узнав, что я просрочил все платежи, сам явился сюда, но как раз в мое отсутствие. Мы разошлись, вот и все. Вот здорово, что я оставил ключ в ящике!

— Счастливое заблуждение, — прошептал Родольф, наблюдая, как Шонар укладывает монеты ровными стопочками.

— Мечта, обольщение — такова жизнь, — добавил философ.

Марсель хохотал.

Час спустя все четверо крепко спали.

На другой день они проснулись около двенадцати и были крайне удивлены, увидев себя в такой компании. Шонар, Коллин и Родольф, по-видимому, не узнали друг друга и называли один другого не иначе, как «сударь». Марселю пришлось им напомнить, что накануне они явились к нему втроем.

В это время в комнату вошел папаша Дюран.

— Сударь, — обратился он к Марселю, — нынче девятое апреля тысяча восемьсот сорокового года. На улицах грязно. На троне по-прежнему его величество Луи-Филипп, король Франции и Наварры. Смотри-ка! — вскричал папаша Дюран при виде своего прежнего жильца, — господин Шонар! Как же вы сюда попали?

— По телеграфу! — ответил Шонар.

— Скажите на милость! Ну и шутник же вы! — ухмыльнулся швейцар.

— Дюран, я не терплю, чтобы слуги вмешивались в разговор! — его Марсель. — Сходите в соседнюю кухмистерскую и велите принести сюда завтрак на четыре персоны. Вот вам меню. — И он передал швейцару бумажку с перечнем блюд. — Ступайте.

— Вчера вы, господа, угостили меня ужином, — обратился Марсель к молодым людям, — позвольте же мне сегодня предложить вам завтрак — не у меня дома, а у вас, — добавил он, протягивая Шонару руку.

В конце завтрака Родольф взял слово.

— Господа, — сказал он, — позвольте расстаться с вами…

— Нет, нет, — воскликнул Шонар в порыве нежных чувств, — мы не расстанемся никогда!

— Конечно. Здесь так хорошо! — добавил Коллин.

— …расстаться ненадолго, — продолжал Родольф, — дело в том, что завтра выходит в свет «Покрывало Ириды» — модный журнал, который издается под моей редакцией. Я должен прочесть корректуры, через час я вернусь.

— Черт возьми! — воскликнул Коллин. — Вы мне напомнили, что у меня сегодня урок, я занимаюсь с одним индийским принцем, который приехал в Париж с целью изучить здесь арабский язык.

— Дадите урок завтра, — решил Марсель.

— Нельзя! — ответил философ. — Принц должен мне заплатить сегодня же. Кроме того, признаюсь, день для меня будет потерян, если я не загляну к букинистам.

— Но ты вернешься? — спросил Шонар.

— Со скоростью стрелы, пущенной умелой рукой, — ответил философ, любитель причудливых образов.

И они с Родольфом удалились.

— А в самом деле, — проговорил Шонар, оставшись наедине с Марселем, — чем нежиться на ложе безделия, не отправиться ли мне на поиски золота, чтобы утолить алчность господина Бернара?

— Разве вы все-таки собираетесь отсюда уезжать? — с беспокойством спросил Марсель.

— Ну да! Поневоле приходится, раз у меня повестка от судебного исполнителя. Одного гербового сбора пять франков!

— А если уедете, то и мебель с собой заберете? — допытывался Марсель.

— Разумеется. Не оставлю ни одного волоска, как выражается господин Бернар.

— Черт возьми! Это мне не по душе. Ведь я снял вашу комнату с мебелью, — возразил Марсель.

— А! Вот оно что! — протянул Шонар. — Увы! — добавил он грустно, — у меня нет никакой надежды раздобыть семьдесят пять франков — ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшем будущем.

— Постойте! — воскликнул Марсель. — У меня идея!

— Какая?

— Дело обстоит так: юридически эта комната моя, раз я заплатил за нее за месяц вперед.

— Комната — ваша. Но мебель я увезу на законном основании, как только расплачусь. А если бы мог, то увез бы ее и незаконно, — сказал Шонар.

— Значит, — продолжал Марсель, — у вас есть мебель, но нет помещения, а у меня есть помещение, но нет мебели.

— Вот именно.

— Комната мне нравится, — сказал Марсель.

— Мне тоже нравится. Нравится как никогда, — сказал Шонар.

— Как когда?

— Как никогда. Кажется, ясно.

— Значит, все может устроиться, — продолжал Марсель. — Оставайтесь здесь, я предоставляю комнату, вы — мебель.

— А кто будет платить? — осведомился Шонар.

— Деньги у меня сейчас есть, значит платить буду я. За следующий месяц заплатите вы. Подумайте.

— Я не привык долго раздумывать, особенно когда мне делают приятное предложение. Согласен. Да и в самом деле, живопись и музыка — сестры.

— Двоюродные, — поправил Марсель.

В это время возвратились Коллин и Родольф, — они встретились у подъезда.

Марсель и Шонар сообщили им о своем союзе.

— Господа, угощаю всю компанию обедом, — воскликнул Родольф, у которого в жилетном кармане звякнули деньги.

— А я-то собирался предложить то же самое! — подхватил Коллин, вынимая из кармана золотой, который он затем вставил себе в глаз. — Мой принц дал мне червонец на покупку индусско-арабской грамматики, а мне удалось купить ее за шесть су!

— А я взял авансом тридцать франков у кассира «Покрывала Ириды», сославшись на то, что должен привить себе оспу, — заявил Родольф.

— Итак, сегодня день получек! — заметил Шонар. — Один только я ни при чем. Это прямо-таки унизительно.

— Как бы то ни было, повторяю свое предложение, — продолжал Родольф.

— А я свое, — подхватил Коллин.

— Что же, пусть жребий решит, кому из нас расплачиваться, — предложил Родольф.

— Нет, — воскликнул Шонар. — У меня другое предложение — куда лучше!

— А именно?

— Родольф пусть платит за обед, а Коллин — за ужин.

— Поистине Соломоново решение, — обрадовался философ.

— Это будет почище Камачовой свадьбы, — заключил Марсель.

Обед состоялся в провансальском ресторанчике на улице Дофин, который славился своими официантами и вином. На еду и возлияния особенно не налегали, принимая во внимание, что следовало оставить место для ужина.

Завязавшееся накануне знакомство Шонара с Коллином и Родольфом, а затем с Марселем приобрело еще более интимный характер. Каждый из молодых людей провозгласил свое кредо в области искусства, все четверо пришли к убеждению, что им присуще одинаковое мужества и одни и те же надежды. Беседуя и споря, они обнаружили, что у них общие вкусы, что все они владеют оружием шутки, которая забавляет, не нанося ран, что сердца их еще не остыли, живут благородными порывами и глубоко чувствуют красоту. Все четверо исходили из тех же отправных точек и стремились к той же цели, им казалось, что встреча их — не пустая прихоть случая, что, быть может, само провидение, неизменный покровитель отверженных, соединяет их руки и шепотом подсказывает им евангельскую истину, которая должна бы стать единственным законом человечества: «Помогайте ближним и любите друг друга».

К концу обеда, когда воцарилась некая торжественная тишина, Родольф встал и провозгласил тост за будущее. Коллин ответил ему краткой речью, отнюдь не заимствованной из книг и не блиставшей никакими стилистическими красотами, он говорил на том милом, простом языке, который хоть и неуклюж, зато доходит до глубины сердца.

— И глуп же наш философ! — Шонар, наклоняясь к бокалу. — Он хочет, чтобы я разбавлял вино водицей!

После обеда приятели отправились пить кофей к «Мому», где они провели вечер накануне. Именно с этого дня заведение стало совершенно невыносимым для прочих завсегдатаев.

Насладившись кофеем и ликерами, кружок богемы, уже окончательно сформировавшийся, водворился на квартире Марселя, которая получила название «Шонарова Элизиума». Пока Коллин заказывал обещанный ужин, остальные запаслись петардами, ракетами и прочими пиротехническими снарядами. Перед тем как сесть на стол, приятели пустили из окна великолепный фейерверк, всполошивший весь дом, тем более что он сопровождался песней, которую друзья распевали во все горло:

Отпразднуем, отпразднуем,

Отпразднуем чудесный день!

На другое утро они снова оказались вместе, но теперь их это уже не удивляло. А перед тем как разойтись по делам, они всей ватагой зашли к «Мому», скромно позавтракали и порешили встретиться там вечером. И с тех пор они долгое время неизменно сходились у «Мома».

Таковы главные герои, которые будут встречаться в кратких историях, составляющих эту книгу, она отнюдь не является романом и не притязает на большее, чем указано в ее названии, ибо «Сцены из жизни Богемы» всего лишь очерки нравов. Герои книги принадлежат к особому общественному слою, о котором до сих пор имели ложное представление, основной порок подобного рода людей — беспорядочность. Однако эту беспорядочность можно извинить тем, что она вызвана житейскими обстоятельствами.