II

Это было утром в день всех святых. Франсина только что умерла.

У ее изголовья находились двое мужчин. Тот, что неподвижно стоял, был врач, другой опустился на колени и без конца целовал ее руки, словно пытаясь их согреть, — это был Жак. Уже шесть часов он пребывал в каком-то тягостном оцепенении. Но вдруг за окном заиграла шарманка, и эти звуки вернули его к действительности.

Шарманка наигрывала мелодию, которую обычно по утрам, едва проснувшись, пела Франсина.

В душе Жака вспыхнула безрассудная надежда, какая только и может зародиться в минуту бурного отчаяния. Он мысленно перенесся в прошлое, на месяц назад, в те дни, когда Франсина лежала тяжело больная. Он забыл настоящее и на миг вообразил, будто она только уснула и вот-вот проснется с утренней песенкой на устах.

Но не успели еще замолкнуть звуки шарманки, как Жак опомнился. Уста Франсины были навеки сомкнуты, предсмертная улыбка уже отлетела с ее губ и смерть наложила на них свою печать.

— Не падай духом, Жак, — сказал врач.

Жак встал и спросил, пытливо глядя на доктора:

— Все кончено, правда? Надежды больше нет?

Доктор ничего не ответил на этот печальный бред, он подошел к постели и задернул полог, затем вернулся к Жаку и протянул ему руку.

— Франсина умерла…— проговорил он. — Мы знали, что это должно случиться. Бог нам свидетель, мы сделали все, что было в наших силах, чтобы спасти ее. Она была славная девушка, Жак, и очень любила тебя, — даже больше и по-иному, чем ты любил ее. Ведь она жила только любовью, а у тебя в жизни было еще и другое. Франсина умерла… но еще не все кончено, теперь надо похлопотать о похоронах. Мы оба займемся этим, а соседку попросим посидеть здесь.

Жак покорно последовал за другом. Весь день они хлопотали в мэрии, в похоронном бюро, на кладбище. У Жака не оказалось денег, и доктору пришлось заложить свои часы, кольцо и кое-что из одежды, чтобы заплатить за похороны, они были назначены на следующий день.

Домой молодые люди вернулись поздно вечером, соседка заставила Жака немного поесть.

— Хорошо, я поем, — сказал Жак, — я прозяб и должен подкрепиться, потому что всю ночь буду работать.

Соседка и доктор не поняли, о чем он говорит.

Жак сел к столу и стал есть так торопливо, что чуть не подавился. Потом попросил воды. Но когда он поднес стакан к губам, тот выпал у него из рук. Стакан разбился, и в памяти юноши пробудилось одно воспоминание, а вместе с ним проснулась и притупившаяся было скорбь. В тот вечер, когда Франсина впервые пришла к нему, он дал ей выпить из этого стакана подсахаренной воды, — девушка тогда была уже больна и почувствовала себя плохо. Позже, когда они поселились вместе, стакан этот стал для них реликвией их любви.

В те редкие дни, когда у Жака появлялись деньги, он покупал для своей подруги одну-две бутылки вина, которое было ей прописано как подкрепляющее средство, Франсина пила вино из этого стакана, и тогда к влюбленной девушке возвращалась ее пленительная веселость.

Больше получаса Жак молча смотрел на рассыпавшиеся по полу осколки хрупкого и милого сердцу сосуда, и ему казалось, будто и сердце его разбилось и осколки терзают ему грудь. Очнувшись, он подобрал осколки стакана и спрятал их в шкаф. Потом он попросил соседку купить ему две свечи и передать привратнику, чтобы тот принес ведро воды.

— Не уходи, — сказал он доктору, который и не думал уходить, — ты мне сейчас понадобишься.

Воду и свечи принесли, друзья остались наедине.

— Что ты собираешься делать? — спросил доктор, увидев, что Жак бросает пригоршни гипса в деревянную лохань с водой.

— Не догадываешься? — скульптор. — Я хочу снять маску с Франсины, но если я останусь один — у меня не хватит мужества, поэтому ты не уходи.

Жак раздвинул полог и откинул простыню, которой было прикрыто лицо усопшей. У него задрожали руки, к горлу подступили рыдания.

— Дай сюда свечи и подержи лоханку, — сказал он товарищу.

Одну свечу поставили у изголовья, чтобы она освещала лицо девушки, вторую — в ногах. Художник провел по ресницам, бровям и волосам покойницы кисточкой, смоченной в прованском масле, и уложил ее волосы так, как обычно делала она сама.

— Так ей не будет больно, когда мы станем снимать маску, — прошептал Жак словно про себя.

Приняв эти меры предосторожности, Жак придал голове покойницы удобное для работы положение и стал пластами накладывать гипс, пока слой его не достиг нужной толщины. Четверть часа спустя работа была успешно закончена.

После этого лицо Франсины как-то странно изменилось. Еще не вполне остывшая кровь, по-видимому, вновь согрелась от прикосновения теплого гипса и прилила к лицу, на матовой белизне лба и щек появились розовые блики. Когда снимали маску, ресницы покойницы слегка приподнялись и проглянула ясная лазурь глаз, в которых, казалось, мерцала какая-то мысль, а с губ, приоткрывшихся в прощальной улыбке, словно готово было слететь последнее слово, которое может расслышать лишь сердце.

Кто станет утверждать, что сознание меркнет, как только тело теряет чувствительность? Кто может сказать, что страсти гаснут и умирают с последним биением сердца, в котором они бушевали? Разве нельзя допустить, что душа иной раз остается добровольной пленницей в теле, уже обряженном для погребения, и некоторое время взирает из своей плотской тюрьмы на слезы и горе окружающих? Ведь отходящие всегда могут сомневаться в остающихся!

Почем знать, быть может, когда Жак пытался средствами искусства сохранить черты девушки, какая-то потусторонняя мысль пробудила Франсину, недавно погрузившуюся в вечный сон? Быть может, она вспомнила, что тот, с кем она только что рассталась, не только ее возлюбленный, но и художник, что, любя ее, он всегда оставался художником, что он одновременно и любовник и артист, что для него любовь — душа искусства, и он так любил ее потому, что она умела быть для него и женщиной и возлюбленной, — чувством, принявшим определенную телесную форму. Поэтому Франсине, быть может, захотелось оставить Жаку свой образ, воплощенный идеал, и она, уже мертвая, окоченевшая, попыталась в последний раз озарить свое лицо любовью и вернуть ему обаяние юности: она как бы оживляла произведение искусства.

И бедная девушка, пожалуй, была права, ибо среди подлинных художников встречаются своеобразные Пигмалионы, которые, в противоположность своему античному собрату, стремятся превратить живых Галатей в мраморные.

При виде спокойного, ясного лица девушки, где уже не осталось следов агонии, трудно было поверить, что перед смертью она долгое время страдала. Казалось, Франсина спит и видит любовные сны, она была так хороша, что думалось: не красота ли оказалась причиной ее смерти?

Врач, сраженный усталостью, спал где-то в углу.

А Жака снова охватили сомнения. Разум его помутился, и ему упорно верилось, что та, которую он боготворил, вот-вот проснется. Легкие подергивания мускулов, вызванные наложением гипса, временами нарушали неподвижность ее черт, и эта видимость жизни поддерживала счастливое заблуждение Жака, так длилось до утра, пока не явился полицейский чиновник, который засвидетельствовал смерть и выдал разрешение на похороны.

Только впавший в безумное отчаяние человек мог сомневаться в кончине этого прелестного создания, и только непогрешимое свидетельство науки могло заставить поверить в его смерть.

Пока соседка одевала Франсину, Жака увели в другую комнату, там собралось несколько друзей, пожелавших проводить покойницу на кладбище. Богемцы, хотя и любили Жака как брата, все же не пытались его утешать, зная, что это только обострит скорбь. Они избегали слов, которые так трудно высказать и так тягостно слышать, и попросту пожали товарищу руку.

— Какое горе для Жака! — сказал один из них.

— Конечно, — ответил живописец Лазар, человек весьма своеобразный, которому удалось уже в ранние годы подавить в себе все порывы, свойственные юности, и раз навсегда усвоить определенные принципы жизни, вследствие чего художник совершенно задушил в нем человека. — Конечно, это большое горе, но Жак сам на это пошел. С тех пор как он познакомился с Франсиной, он стал совсем другим.

— Она подарила ему счастье, — возразил первый.

— Счастье? — Лазар. — А что вы называете счастьем? Страсть, которая доводит человека до того состояния, в какое теперь впал Жак? Покажите ему сейчас какой-нибудь шедевр — он и не взглянет на него. А чтобы еще раз увидеть свою возлюбленную, он готов будет растоптать полотно Тициана или Рафаэля. Вот моя возлюбленная бессмертна и никогда не изменит мне. Она живет в Лувре и зовется Джокондой.

Лазар начал было развивать свои теории насчет искусства и чувств, но тут объявили, что пора ехать в церковь.

После кратких молитв без хора процессия направилась к месту вечного упокоения… Это было как раз в день поминовения усопших, поэтому на кладбище стеклись толпы людей. Многие оборачивались и смотрели на Жака, который шел за гробом с непокрытой головой.

— Бедняга! Видно, хоронит мать, — один.

— Должно быть, отца, — заметил другой.

— Нет, верно, сестру, — высказал предположение третий.

Только поэт, пришедший на этот праздник воспоминаний, который справляется лишь раз в году, в мглистые ноябрьские дни, — только поэт, наблюдавший, как у разных людей выражается скорбь, понял, что Жак провожает в последний путь свою возлюбленную.

Когда подошли к уже вырытой могиле, богемцы обступили ее со всех сторон и обнажили головы. Жак встал у самого края, его друг-доктор поддерживал его под руку.

Могильщики торопились, чтобы поскорее отделаться.

— Речей не будет, тем лучше! — сказал один из них. — Ну, братцы, взялись… Раз, два!…

Гроб сняли с катафалка, обвязали канатом и спустили в яму. Могильщик вытащил канат, потом сам выкарабкался из ямы, взял лопату и стал засыпать гроб. Вскоре над могилой вырос холмик. На нем водрузили небольшой деревянный крест.

Доктор расслышал, как у Жака сквозь рыдания вырвался эгоистический возглас:

— О, моя юность! Ведь это тебя я хороню!

Жак принимал участие в кружке, члены которого именовались «водопийцами», он был основан, по-видимому, в подражание знаменитому кружку на улице Четырех Ветров, о котором идет речь в превосходном романе «Провинциальная знаменитость». Но между героями этого кружка и «водопийцами» была существенная разница, ибо последние, как всегда случается с подражателями, доводили до абсурда принципы, которые вздумали проводить в жизнь. Эту разницу очень легко заметить, ибо в романе господина де Бальзака члены кружка в конце концов достигают намеченной цели и таким образом доказывают, что система их хороша, а между тем кружок «водопийц» через несколько лет сам собою распался ввиду смерти всех его участников, причем ни один из них не увековечил своего имени, создав произведение, которое напоминало бы о существовании этого кружка.

За время совместной жизни с Франсиной Жак несколько отдалился от «водопийц». Новые обстоятельства побудили скульптора нарушить кое-какие пункты соглашения, клятвенно принятые и подписанные «водопийцами» в день основания кружка.

Этих юношей обуревало нелепое чванство, и, следуя некоему верховному принципу, они поклялись, что ни за что на свете не снизойдут с вершин искусства, или, говоря другими словами, несмотря на отчаянную нищету, не сделают ни малейшей уступки требованиям реальной жизни. Поэт Мельхиор, например, ни в коем случае не согласился бы расстаться с так называемой лирой и составить какой-нибудь доклад или рекламный проспект. Пусть, мол, этим занимается поэт Родольф, человек никчемный, но способный на все, тот никогда не пройдет мимо пятифранковой монеты, не стрельнув в нее, чем попало. Художник Лазар, надменный оборванец, ни за что не осквернил бы своей кисти, делая портрет портного с попугаем на руке, как-то сделал наш друг Марсель. А ведь Марсель получил в обмен на свое произведение тот пресловутый фрак, который был прозван Мафусаилом и украшен множеством заплат, последовательно нашитых ручками любовниц живописца. Пока Жак жил в идейном общении с «водопийцами», он терпел их гнет, но, познакомившись с Франсиной, он не захотел подвергать бедную больную девушку тому суровому режиму, которому сам подчинялся, пока жил один. Жак был натурой исключительно честной и искренней.

Он отправился к председателю кружка, непримиримому Лазару, и заявил, что отныне будет браться за любую выгодную работу.

— Дорогой мой, — ответил ему Лазар, — признавшись в любви к какой-то девушке, ты тем самым отказался от искусства. Мы останемся, если хочешь, твоими друзьями, но нам с тобой уже не по пути. Применяй свое ремесло как знаешь. Но в моих глазах ты уже не ваятель, а просто штукатур. Правда, это позволит тебе пить вино, зато мы, продолжая пить воду и есть солдатский хлеб, останемся истинными служителями искусства.

Вопреки словам Лазара, Жак все же остался художником. Но чтобы иметь возможность содержать Франсину, он при случае брался за работу, которая могла принести доход. Так, он долгое время работал в мастерской орнаментщика Романьези. Жак обладал богатой выдумкой и тонким мастерством и мог бы, не оставляя серьезного искусства, создать себе имя, делая жанровые статуэтки, которые в наше время занимают значительное место в торговле предметами роскоши. Но, подобно всем истинным художникам, Жак был ленив, к тому же влюблен, как бывают влюблены поэты. Пыл юности пробудился я нем поздно, зато бурно, и, предчувствуя свой близкий конец, он хотел до дна исчерпать страсть в объятиях Франсины. Поэтому не раз случалось, что выгодная работа сама стучалась в его дверь, а Жак не откликался, — ведь для этого пришлось бы поступиться своим покоем, а ему так сладко мечталось в сиянии лучистых глаз возлюбленной.

После смерти Франсины скульптор решил возобновить свои отношения с «водопийцами». Но в кружке господствовало влияние Лазара, и все его участники окаменели в своем эгоистическом служении искусству. Жак не нашел тут того, что искал. Его отчаяния никто не понимал, друзья пытались утешить его рассуждениями, не встретив в них участия, Жак решил, что лучше замкнуться в своей скорби, чем делать ее предметом обсуждений. Он окончательно порвал с «водопийцами» и стал жить в одиночестве.

Дней через пять-шесть после похорон Франсины Жак отправился на кладбище Монпарнас и предложил мраморщику следующую сделку: мастер обнесет могилу Франсины оградой, сделанной по рисунку Жака, и, кроме того, даст ему кусок белого мрамора, а Жак предоставит себя на три месяца в распоряжение мастера в качестве гранильщика или скульптора. В то время мастеру предстояло выполнить несколько крупных заказов, он пришел к Жаку, познакомился с его незаконченными работами и убедился, что в лице скульптора судьба посылает ему крайне полезного человека. Через неделю могила Франсины была уже обнесена оградой, а деревянный крест заменен каменным, на котором было высечено имя покойной.

К счастью, Жак напал на честного человека, который понимал, что сотня килограммов чугуна и три квадратных фута пиренейского мрамора — жалкое вознаграждение за три месяца работы скульптора, талант которого принесет несколько тысяч прибыли. Поэтому мастер предложил Жаку стать участником его предприятия на известных процентах, но Жак от этого отказался. Как художнику с богатой фантазией, ему претило выполнять почти одинаковые работы, вдобавок, желание его теперь осуществилось — он получил глыбу мрамора и мог создать из нее шедевр для надгробия Франсины.

С наступлением весны положение Жака улучшилось: его друг, врач, познакомил его со знатным иностранцем, который поселился в Париже и решил построить роскошный особняк в одном из лучших кварталов столицы. Было приглашено несколько выдающихся художников, которым предстояло украсить этот маленький дворец. Жаку заказали камин для гостиной. Эскизы, сделанные Жаком, как сейчас стоят у меня перед глазами. Они были восхитительны, мрамор, обрамлявший очаг, повествовал о всех прелестях зимы. Мастерская Жака оказалась тесной для такой работы, по его просьбе ему предоставили помещение в самом особняке, где еще никто не жил. Ему даже выдали довольно крупный аванс в счет условленного вознаграждения. Жак начал выплачивать своему товарищу-врачу деньги, которые тот одолжил ему после смерти Франсины. Он поспешил на кладбище, намереваясь посадить на могиле своей возлюбленной роскошные цветы.

Но весна пришла сюда раньше Жака, и на могильном холмике в изумрудной траве уже распустилось немало цветов. У Жака не хватило мужества вырвать их — ему казалось, что в них заключена какая-то частица его подруги. Когда садовник спросил — что же делать с розами и анютиными глазками, которые он принес по его заказу, Жак велел посадить их на соседнюю, свежую могилу. То была ничем не огражденная могила бедняка, единственным опознавательным знаком которой служила воткнутая в землю дощечка, где висел почерневший венок из бумажных цветочков — бедный дар Удрученного горем бедняка. Жак ушел с кладбища совсем другим человеком. Он с радостным любопытством смотрел на ликующее весеннее солнце, — то самое солнце, которое столько раз золотило локоны Франсины, когда она носилась по полям, срывая белыми ручками пестрые цветы. Целый рой радостных мыслей звенел в его голове. Поравнявшись с кабачком на бульварном кольце, опоясывающем Париж, он вспомнил, как однажды их с Франсиной застигла в этом месте гроза, они укрылись в кабачке и пообедали там. Жак зашел в ресторанчик и сел за прежний столик. Сладкое ему подали на блюдечке с виньеткой, он узнал и это блюдечко и вспомнил, как Франсина целых полчаса решала изображенный на нем ребус, вспомнилась ему и песенка, которую спела тогда Франсина, — так она развеселилась от стаканчика дешевого лиловатого винца, содержавшего куда больше веселья, чем виноградного сока. Но теперь наплыв сладостных воспоминаний оживлял его любовь, не оживляя скорби. Подобно всем поэтичным, мечтательным натурам, Жак был суеверен, ему подумалось, что это Франсина, заслышав его шаги на кладбище, послала ему из-за могилы сонм светлых воспоминаний, и ему не хотелось омрачить их ни единой слезой. Он вышел из кабачка бодро, с высоко поднятой головой, ясным взглядом и ровно бьющимся сердцем, на устах его появилась еле уловимая улыбка, и он стал на ходу тихонько напевать припев любимой песенки Франсины:

По улице бродит любовь,

Пусть дверь моя будет открыта.

Припев был тоже данью воспоминаниям, но как-никак юноша его мурлыкал, и, пожалуй, Жак именно в тот вечер бессознательно сделал первый шаг на пути, который ведет от скорби к меланхолии, а от меланхолии — к забвению. Увы, что бы мы ни делали, к чему бы ни стремились, мы подчиняемся вечному и справедливому закону изменчивости.

Как цветы, быть может возникшие из праха Франсины, зацвели на ее могиле, — так соки юности забродили в сердце Жака, воспоминания о старой любви вызвали к жизни смутную тягу к новым увлечениям. Да и вообще Жак принадлежал к числу тех художников и поэтов, для которых страсть служит материалом для искусства и поэзии: только искреннее чувство пробуждает дремлющие в их душах творческие силы. У Жака творчество было поистине плодом глубоких переживаний, и даже в самые незначительные произведения он вкладывал частицу своей души. Он уже обнаружил, что не может жить одними воспоминаниями и что, подобно тому как мельница изнашивается при недостатке зерна, его сердце изнашивается от отсутствия чувств. Работа утратила для него всякую прелесть, фантазия, некогда бурная и стихийная, теперь требовала с его стороны настойчивых усилий. Жак был недоволен и почти завидовал образу жизни своих бывших друзей «водопийц».

Он попробовал развлекаться, потянулся к веселью, завел новые знакомства. Он сблизился с поэтом Родольфом, с которым встретился однажды в кафе, и они прониклись друг к другу симпатией. Жак поведал поэту о своей тоске, и тот сразу же разгадал ее причину.

— Мне это знакомо, друг мой…— сказал он и, коснувшись рукой груди Жака, добавил: — скорее снова разведите здесь огонь! Влюбитесь без промедления, хотя бы в шутку, и вдохновение вернется к вам.

— Увы! Я слишком горячо любил Франсину, — ответил Жак.

— Ничто не помешает вам любить ее вечно. Вы будете ее ласкать, целуя другую.

— Ах, встретить бы женщину, похожую на нее!

И он расстался с Родольфом в глубокой задумчивости.

Полтора месяца спустя к Жаку вернулся былой пыл, — он весь загорелся под нежными взглядами хорошенькой Мари — девушки, болезненная красота которой несколько напоминала красоту бедной Франсины. Что и говорить, она была прелестна, и ей было восемнадцать лет без двух месяцев — как она всегда говорила. Ее роман с Жаком начался в лунную ночь, на загородном балу, под резкие звуки скрипки, чахоточного контрабаса и кларнета, свистевшего как дрозд. Жак повстречал ее как-то вечером, степенно прогуливаясь вокруг танцевальной площадки. Когда он появлялся здесь в своем неизменном черном сюртуке, застегнутом до подбородка, задорные местные красотки, знавшие его с виду, говорили:

— Что нужно здесь этому факельщику? Разве собираются кого-то хоронить?

А Жак продолжал свою одинокую прогулку, терзая себе душу воспоминаниями, которым музыка придавала еще большую остроту — веселая кадриль звучала в его ушах печально, как De profundis. Именно в состоянии этой задумчивости заметил он Мари — она наблюдала за ним со стороны и как сумасшедшая хохотала над его сумрачным видом. Жак взглянул на нее и услышал смех, раздававшийся из-под розовой шляпки. Он подошел к девушке, что-то сказал ей, она ответила, он предложил ей руку, приглашая пройтись по саду, она согласилась. Он сказал ей, что она хороша как ангел, и она заставила его повторить это два раза, он сорвал для нее с дерева несколько зеленых яблок, она с наслаждением съела их, и ее звонкий смех звучал без умолку словно ликующий ритурнель. Жак вспомнил Библию, и подумал, что никогда не надо терять надежду, имея дело с женщиной, особенно с такой, которая любит яблоки. Он еще раз прошелся вокруг сада с розовой шляпкой, а кончилось тем, что, придя на бал один, он ушел оттуда со спутницей.

Между тем Жак не забыл Франсины, как и предсказывал Родольф, он каждый день целовал ее, целуя Мари, И тайком работал над памятником, который собирался поставить на ее могиле.

Однажды, получив деньги, Жак купил Мари черное платье. Девушка была очень рада, но заметила, что для лета черное мрачновато. Жак возразил, что это его любимый цвет и Мари доставит ему удовольствие, если будет ходить в черном. Мари послушалась.

Как— то в субботу Жак сказал ей:

— Приходи завтра пораньше, поедем за город.

— Какое счастье! — Мари. — Я приготовила тебе сюрприз — вот увидишь! Завтра будет солнышко.

Мари всю ночь просидела за работой — она дошивала платье из материи, которую купила себе на собственные сбереженья, — кокетливое розовое платье. И в воскресенье она явилась в мастерскую Жака в нарядной обновке.

Скульптор встретил ее холодно, чуть ли не грубо.

— А я-то думала порадовать тебя! Для этого я и подарила себе такое веселое платьице! — ответила Мари, она не понимала, чем недоволен Жак.

— За город не поедем, можешь уходить, — бросил он. — Мне надо работать.

Мари ушла совсем огорченная. По дороге она встретила, молодого человека, который когда-то ухаживал за ней и к тому же звал историю Жака.

— Вот как! Вы перестали носить траур, мадемуазель Мари? — он.

— Траур? По ком?

— Как? Вы не знаете? А ведь это всем известно. Черное платье, которое подарил вам Жак…

— Ну и что?

— То был траур. Жаку хотелось, чтобы вы носили траур по Франсине.

После этого Жак больше не видел Мари.

Разрыв их принес ему несчастье. Настали тяжелые дни: работы совсем не было, и он впал в такую нищету, что с отчаяния попросил своего друга-доктора поместить его в больницу. По его виду врач сразу же понял, что устроить это будет не трудно. Жак, сам того не подозревая, уже находился на пути к Франсине.

Его положили в больницу св. Луи.

Он еще мог двигаться и работать, поэтому попросил, чтобы ему предоставили пустую каморку и принесли туда стеку, станок и глины. Первые две недели он работал над памятником, который собирался поставить на могилу Франсины. Это была фигура ангела, стоящего с распростертыми крыльями. У ангела было лицо Франсины, но статуя так и осталась незаконченной, потому что Жак уже не мог подниматься на второй этаж, а вскоре и вообще перестал вставать с постели.

Однажды в его руки попал больничный журнал, и по лекарствам, какие ему прописывались, он понял, что безнадежен. Он написал родным и вызвал к себе сестру общины св. Женевьевы, которая с большой нежностью ухаживала за ним.

— Сестра, — сказал он, — там наверху, в каморке, которую вы выхлопотали для меня, осталась гипсовая фигурка, она изображает ангела и предназначалась для могилы. Я не успел высечь ее из мрамора, хотя мрамор у меня дома есть, — прекрасный белый мрамор с розовыми прожилками. Одним словом… сестра, возьмите эту статую и отдайте ее в часовню вашей общины.

Несколько дней спустя Жак скончался. Похороны его совпали с открытием художественной выставки, поэтому никто из «водопийц» не пришел его проводить.

— Искусство — прежде всего, — изрек Лазар.

Семья Жака была бедная, и своего места на кладбище у нее не имелось.

Его похоронили где пришлось.

XIX

ПРИЧУДЫ МЮЗЕТТЫ

Читатель, вероятно, помнит, как Марсель продал еврею Медичи свою знаменитую картину «Переход через Чермное море», которой суждено было стать вывеской съестной лавки. Продажа ознаменовалась роскошным ужином, который еврей пообещал богемцам как надбавку к плате за картину. На другой день Марсель, Шонар, Коллин и Родольф проснулись очень поздно. Еще одурманенные винными парами, они никак не могли припомнить события минувшего вечера. Когда с соседней колокольни донесся полуденный благовест, друзья переглянулись с печальной улыбкой.

— Церковный колокол сзывает род людской в трапезную, — сказал Марсель.

— Да, — согласился Родольф, — наступил торжественный час, когда всякий порядочный человек направляется в столовую.

— Неплохо бы и нам стать порядочными, — проронил Коллин, для которого каждый день был днем святого Аппетита.

— О молочная ферма моей кормилицы! О лакомство, которым меня угощали в младенчестве четыре раза в день! Где ты? — подхватил Шонар. — Где ты? — повторил он с мечтательной и нежной грустью.

— И подумать только, что сейчас в Париже поджаривают по меньшей мере сто тысяч котлет! — вздохнул Марсель.

— И столько же бифштексов, — добавил Родольф.

В то время как друзья обсуждали ежедневную роковую проблему завтрака, снизу, из находившегося в их доме ресторана, словно на смех неслись голоса официантов, которые наперебой выкрикивали заказы посетителей.

— Хоть бы замолчали, злодеи! — досадовал Марсель. — Каждое слово как удар кирки у меня в желудке: пустота в нем все увеличивается.

— Ветер северный, — глубокомысленно проговорил Коллин, указывая на флюгер, метавшийся на соседней крыше. — Значит, завтрака у нас сегодня не будет. Стихии против нас.

— Откуда ты это взял? — спросил Марсель.

— Это мое метеорологическое открытие, — продолжал философ. — Северный ветер почти всегда приносит воздержание. Зато южный обычно предвещает радость и обильную еду. Философы называют это предуведомлением свыше.

Натощак Гюстав Коллин всегда бывал зверски остроумен.

В этом миг Шонар погрузил руку в бездну, называвшуюся карманом, и тут же с воплем вытащил ее.

— Караул! Кто-то залез ко мне в карман! — кричал он, стараясь высвободить палец из клешней живого омара.

Вслед за ним закричал и Марсель. Он машинально пошарил у себя в кармане и неожиданно открыл там Америку, о которой совсем позабыл, а именно те полтораста франков, которые уплатил ему накануне Медичи за «Переход через Чермное море».

Тут все четверо сразу вспомнили вчерашние события.

— Шапки долой, господа! — воскликнул Марсель, высыпая на стол горсть монет, среди которых трепетно поблескивали пять-шесть новеньких червонцев.

— Как живые! — умилился Коллин.

— Что за звон! — восхищался Шонар, позвякивая золотыми.

— До чего хороши медальки! — Родольф. — Прямо-таки кусочки солнца. Будь я королем, я выпускал бы одни только червонцы и приказал бы чеканить на них профиль моей возлюбленной.

— Подумать только, ведь есть страна, где кусочки золота валяются на земле, как простые камушки, — заметил Шонар. — Было время, когда американцы давали четыре таких кусочка за два су. Один мой предок посетил Америку, и желудок краснокожих стал его могилой. Это нанесло большой ущерб всей нашей семье.

— Но откуда же взялось это существо? — спросил Марсель, глядя, как омар ползет по полу.

— Теперь припоминаю, — признался Шонар. — Вчера я заглянул на кухню Медичи, и это пресмыкающееся, надо полагать, нечаянно свалилось мне в карман — ведь они подслеповаты. Но раз уж он попался ко мне, — добавил Шонар, — мне хочется его у себя оставить. Я его приручу и окрашу в красный цвет, тогда вид у него будет повеселее. Я скучаю по Феми, он составит мне компанию.

— Господа! Обратите внимание, — воскликнул Коллин. — Флюгер повернул на юг. Завтрак у нас будет!

— Еще бы, — поддакнул Марсель, хватая червонец. — Вот мы сейчас его сварим, да еще с приправой!

Началось длительное и обстоятельное обсуждение меню. Каждое блюдо вызывало споры и ставилось на голосование. Омлет, предложенный Шонаром, после тщательного изучения вопроса был отвергнут, а также и белые вина, против которых Марсель произнес вдохновенную речь, доказавшую его солидные познания в виноделии.