Джон МЮИР
      СТЫКИН
      (Из записок путешественника)
      ОБ АВТОРЕ "СТЫКИНА"
      Джон Мюир, естествоиспытатель, известный исследователь ледников, родился 21 апреля 1838 года в Шотландии, в городе Дюнбар. И отец его и мать шотландцы. Джон Мюир был мальчиком девяти лет, когда вся их семья иммигрировала в Америку, где отец приобрел себе ферму в малонаселенном в те времена штате Висконсин.
      Будущий ученый с детства проявлял необычайную пытливость ума и любознательность. Отец не поощрял его любовь к чтению и запрещал читать по вечерам; мальчик вставал на заре и жадно читал каждую книгу, которую только мог купить или у кого-нибудь достать.
      Джону Мюиру удалось поступить в Висконсинский университет, который он успешно окончил. Естествоиспытатель по образованию и призванию, он интересовался природой во всех ее проявлениях. Но больше всего его увлекали геология и ботаника. Исследование ледников стало делом его жизни. Он открыл и описал много ледников на Аляске; один из них (на юго-востоке Аляски) назван именем ученого - "Мюир",и мы можем отыскать его на географической карте.
      Много сил и энтузиазма отдал Джон Мюир защите леса. По свидетельству современников, он был прекрасным оратором и покорял своих слушателей. При его горячем участии был организован в конце прошлого и в начале нашего века целый ряд "национальных парков" (заповедников леса) в Северной Америке.
      Джон Мюир был членом "Общества содействия развитию наук в Америке", членом "Академии наук", членом "Академии наук и искусств".
      Он умер в Лос-Анжелесе 24 декабря 1904 года. Среди изданных научных трудов Джона Мюира - "Горы Калифорнии", "Наши национальные парки", "Путешествие в тысячу миль пешком до залива", "Путешествие по Аляске" и других - есть небольшая книжечка "Стыкин", в которой мудрость ученого удивительно хорошо сочетается с талантом художника.
      Много лет назад мне подарил эту книжку один американский ученый. Я с удовольствием перевела ее для наших читателей.
      Алла МАКАРОВА.
      Летом 1880 года я снарядил свой баркас и готовился покинуть форт Врангель, чтобы продолжить исследование ледников юго-восточной Аляски, начатое мною осенью 1879 года.
      В тот момент, когда баркас, нагруженный тюками с провизией и теплыми вещами, был готов к отплытию, команда, набранная из индейцев, стояла на местах, ожидая приказания сняться с якоря, а с берега родственники и друзья уже помахивали платочками,- на борту наконец появился мой спутник Юнг в сопровождении маленькой черной собачки. Не успела она прибежать на баркас, как тотчас же свернулась клубочком где-то в углублении между тюками.
      Я люблю собак, но эта показалась мне такой маленькой и невзрачной, что меня крайне удивило желание Юнга взять ее с собой.
      - Этакое маленькое и беспомощное существо! Она будет нам только помехой,сказал я Юнгу.- Ты бы лучше подарил ее индейцам на пристани, они возьмут ее домой для забавы ребятишкам, а нам, правда же, некогда с ней нянчиться.
      Но Юнг стал уверять меня, что она не доставит никаких хлопот, что это чудо, а не собака,- она может переносить голод и холод, как медведь, плавать, как морж, что она необыкновенно умна и сообразительна...
      Никто не мог бы разобраться в ее родословной. Среди самых разнообразных пород собак я никогда еще не видел подобного ей существа. Впрочем, некоторыми мягкими и вкрадчивыми движениями она напоминала мне лису.
      Она была коротконога и коренаста. Ее длинная, шелковистая, чуть вьющаяся шерсть лежала гладко, но при порыве ветра шерсть взъерошивалась и становилась косматой.
      Единственное, что с первого взгляда привлекало к ней внимание, был ее хвост - длинный и пушистый, как у белки. Он изгибался над спиной и почти доходил до носа. Присмотревшись внимательнее, вы замечали тонкие, чуткие уши и зоркие глаза. Над глазами вместо бровей маленькие бурые пятнышки.
      Юнг рассказал мне, что знакомый ирландец, приехавший из города Ситка, подарил эту собачку его жене еще совсем маленьким щенком. В форте Врангель щенок сделался общим любимцем. Но больше всех его полюбили индейцы и назвали его Стыкин - по имени своего племени.
      Во время путешествия Стыкин стал скоро проявлять свой причудливый характер. Всегда невозмутимо спокойный, он выкидывал иногда штуки, которые немало занимали мое любопытство.
      Те однообразные недели, когда день за днем баркас лавировал по длинным, запутанным каналам и проливам, между многочисленными островами, скользил вдоль скалистых берегов, Стыкин пребывал в состоянии сонной лени и почти не двигался с места.
      Однако стоило ему заметить, что мы собираемся причалить к берегу, он немедленно вскакивал и смотрел, что это за место, куда мы пристаем. Потом прыгал через борт, плыл к берегу и всегда поспевал туда первым.
      Но на баркас он возвращался последним. Перед тем как сняться с якоря, мы обычно долго звали его, но не могли дозваться, мы искали проказника глазами, но не могли найти.
      Только потом обнаружилось, что, хотя мы не видели его, Стыкин видел нас.
      Он обычно стоял, спрятавшись в кустах, и наблюдал за баркасом настороженным, бдительным глазом.
      Стоило нам отплыть на порядочное рас стояние, как он несся опрометью к берегу, бросался в воду и плыл за нами, прекрасно зная, что мы перестанем грести и подождем его.
      Когда наш маленький озорник подплывал к баркасу, мы брали его за шиворот, держали с минуту на вытянутых руках, чтобы стекла вода, и опускали на палубу.
      Мы пробовали отучить его от этих проделок,- гребли спокойно, как будто совсем не замечали его. Но все было напрасно: он мог плыть сколько угодно и притом с таким видом, что казалось, будто ему это очень нравится.
      Однажды в непроглядно темную, дождливую ночь мы остановились у устья потока, по которому шла кета. Тысячами плавников рыба взбудораживала воду, и весь поток светился серебристым, фосфорическим светом.
      Я был очарован этой чудесной картиной, и мне захотелось посмотреть поток в его верховьях. С одним из индейцев мы направились в лодке вверх по течению и наконец достигли начала быстрин. Здесь поток проносился по скалам, и мерцающее сияние его было сказочно красивым.
      Я долго не мог налюбоваться этим чудесным зрелищем и сидел как зачарованный, не шевелясь и не двигаясь. Индеец спокойно ловил рыбу.
      Обернувшись назад и взглянув вниз по течению, я увидел какую-то новую, длинную, веерообразную борозду света...
      "Наверное, какое-нибудь неведомое чудовище преследует нас",- мелькнуло у меня в голове.
      Судя по искрящемуся следу, оно подплывало все ближе и ближе... Вот сейчас я увижу голову и глаза чудовища...
      - Стыкин!- вдруг вырвалось у меня с радостью и удивлением так громко, что индеец выронил из рук удочку...
      В ненастные дни, когда мы оставались на берегу, я обычно отправлялся на одну из ближайших гор, смотря по тому, куда меня вели мои исследования.
      Стыкин следовал за мной, не обращая внимания на плохую погоду. Он скользил, как лиса, между колючими зарослями мокрых кустарников, едва задевая их отяжелевшие от дождя листья, перепрыгивал через поваленные бурей деревья, через валуны, расщелины глетчера, преодолевал все препятствия с терпением и настойчивостью бывалого туриста.
      Однажды, пробираясь за мной через глетчер, на поверхности которого лед лежал неровной, шероховатой корой, Стыкин сильно изранил себе ноги, и каждый шаг его был отмечен кровью. Но он продолжал бежать как ни в чем не бывало, пока я не заметил его красные следы и не сделал ему мокасины из своего носового платка.
      Трудно было понять, что за существо Стыкин. Он всегда настаивал на своем, никогда не исполнял ничьих приказаний, даже отказывался подавать убитую дичь. И, казалось, совершенно безрассудно шел навстречу опасностям и невзгодам.
      С какой бы лаской вы к нему ни подошли, в ответ он едва завиляет хвостом или подарит взглядом. Ни один престарелый бульдог не мог бы превзойти этого пушистого малыша в его невозмутимом спокойствии. Он иногда напоминал мне маленький коренастый кактус, недвижимо стоящий в пустыне.
      Я любил всматриваться в лики растений и животных и продол-жал изучать своего загадочного друга с возрастающим интересом.
      Исследовав фиорды Сумдум, Таху и их глетчеры, мы поплыли через пролив Стивенса в канал Лини, а оттуда Ледяным проливом в Крестовый Зунд, разыскивая неисследованные проходы, ведущие к главным источникам ледяных полей хребта Фервеэера. Нас сопровождала целая флотилия медяных гор, выходивших в океан из Ледникового залива. Мы обогнули мыс Ванкувер, нашу хрупкую ладью бросало, как перышко, по гребням громадных, бушующих волн.
      На протяжении многих миль Зунд заключен в угрюмые, скалистые берега. Если бы наш баркас потерпел крушение, мы не смогли бы высадиться на сушу, по тому что справа и слева от нас скалы отвесно спускались в воду, а вершины их терялись в облаках. С несмолкаемым ропотом одна за другой набегали на них волны, пенились и рассыпались в брызгах.
      Мы жадно вглядывались в туманные дали, надеясь увидеть какой-нибудь фиорд или залив, и все волновались за исключением Стыкина. Он спокойно дремал, изредка сонно поглядывая на крутые берега.
      Наконец мы заметили небольшой залив* и в пять часов вечера благополучно высадились на берег. В радостном настроении разбили лагерь в еловой роще почти напротив большого ледника.
      Пока охотник Джо лазил по обрывам, преследуя дикого козла, мы с Юнгом отправились к глетчеру.
      Мы увидели, что он отделен от вод залива мореной, которая образует крутой барьер поперек всего залива - на протяжении трех миль.
      Самое интересное открытие заключалось в том, что глетчер, по-видимому, недавно подвинулся вперед, а потом снова слегка отступил назад. Часть морены была брошена вперед, и огромные деревья на восточной стороне вырваны с корнями. Многие деревья были повалены и засыпаны, другие же, откинувшись от ледяных утесов, готовы были упасть. Некоторые же стояли прямо, но острие ледяного плуга было у них под самыми корнями, а хрустальные шпили ледяной стены глетчера возвышались над их макушками.
      После этих первых наблюдений - на обратном пути в лагерь - я стал обдумывать далекую и более обстоятельную экскурсию на завтра.
      Я проснулся рано. Мысли о глетчере прерывали мой сон всю ночь, а на рассвете разыгралась буря и совсем разогнала сон.
      Не теряя времени на завтрак, я сунул себе в карман кусочек хлеба и поспешил выйти.
      Юнг и индейцы спали. Я подумал, что Стыкин тоже спит. Но не успел пройти и ста шагов, как увидел, что мой верный спутник уже пробирается сквозь мокрые кусты и спешит ко мне.
      Я остановился.
      - Нельзя! Назад! - старался я перекричать рев бури.- Нельзя, Стыкин! Ступай в палатку, будь умником хоть раз в жизни.
      Но мои уговоры были напрасны. Мокрый до костей, он смотрел мне в глаза и, казалось, говорил:
      - Я пойду за тобой, куда ты пойдешь. Что тут поделаешь! Вынув из кармана кусочек хлеба, я угостил своего друга и разрешил ему следовать за мной.
      Так начался самый памятный из всех моих бурных дней.
      Почти горизонтальный ливень хлестал нам прямо в лицо и обливал с головы до ног. Сейчас нельзя было рисковать выйти на открытую поверхность глетчера,- там просто не устоишь и сорвешься в какую-нибудь расщелину или пропасть.
      Поэтому я решил немного отдохнуть и переждать вблизи глетчера, в роще, пока не уляжется буря. Мы оказались в затишье и стали наблюдать и слушать, что происходит в природе.
      Что за песни пела буря! Как свеж был запах омытой земли, как восхитительны тихие голоса стихии! Оторванные листья и ветки, шурша и кружась, носились по лесу под музыку ветра, игравшего среди расщелин скал и ледяных утесов.
      Слева от нас широкий поток, омывающий край глетчера, с глухим ревом и гулом катил валуны по своему каменистому ложу, словно спеша выйти к морю; вдали виднелись высокие горы, поросшие лесом, впереди, над ледяными полями глетчера, расстилалась серая мгла.
      Я пробовал запечатлеть эту великолепную картину на бумаге, но дождь мочил страницы альбома, и, несмотря на все мои старания защитить его, рисунок получался никуда не годным. Когда ветер немного затих, мне наконец удалось нарисовать восточную сторону глетчера.
      Деревья с краю леса стояли раненые с ободранной корой, красноречиво говоря о побоях, только что нанесенных огромными ледяными глыбами. Те же, которые в течение столетий стояли впереди них, лежали теперь сломанные, и глетчер продолжал терзать их, растирая в бесформенную массу.
      Дождь все еще лил, и становилось холоднее. Обдумывая, как быть, я стал потихоньку спускаться на поверхность глетчера, подрубая топориком ступеньки на ледяном берегу, чтобы помочь Стыкину идти за мной.
      Опускавшиеся все ниже и ниже свинцовые облака грозили снегом, они-то и заставили меня задуматься: можно ли уходить далеко от суши при этих условиях?
      Западного берега совсем не видно, если начнется метель или с прежней силой забушует ветер, нам суждено погибнуть в ледяных расщелинах.
      Кристаллы снега - эти прелестные, хрупкие цветы - становятся ужасными, когда, в тяжелых хлопьях, гонимые ветром, они закрывают дневной свет и заслоняют ажурным покровом пропасти, на дне которых вас ждет смерть.
      Наблюдая за погодой, я бродил по кристальному морю. Я нашел, что лед на протяжении мили или двух удивительно прочен, расщелины на окраинах узкие, а более широкие можно обойти кругом. Вскоре я заметил, что там и сям облака начинают рассеиваться.
      Ободренный всем этим, я наконец решился перейти на другой берег глетчера. Сначала мы быстро продвигались вперед, и небо, мне казалось, не предвещало беды.
      Выбирая направление, я время от времени пользовался указаниями компаса. Однако главными путеводителями были линии структуры глетчера.
      Двигаясь к западу, мы пришли к месту, вдоль и поперек изрезанному расщелинами. Здесь нам приходилось пробираться по узким и длинным извилинам, огибающим края громадных поперечных и продольных пропастей. Многие из них были от двадцати до тридцати футов шириной и, наверное, в тысячу футов глубиной. Прокладывая себе путь по этим опасным местам, я был до крайности осторожен. Стыкин же бежал с уверенностью несущихся над ним облаков.
      Провалы от шести до восьми футов шириной, через которые я с трудом мог перескочить, он перепрыгивал, не останавливаясь, даже не взглянув на них.
      Погода теперь стала быстро изменяться к лучшему, посветлело.
      Время от времени прорывался луч солнца, и глетчер можно было видеть от края до края. Тогда ясно выступали цепи обрамляющих его гор, лишь едва прикрытых дымкой облаков. А ледяная равнина, на мгновение освещенная солнцем, искрилась и блестела мириадами омытых кристаллов.
      Потом все снова тонуло во мраке.
      Я был взволнован, восхищен этим волшебным зрелищем.
      Стыкину же, казалось, были безразличны и темнота, и свет, так же как и пропасти, Провалы, водовороты и стремительные потоки, куда каждую минуту он мог сорваться. Его ничто не поражало, и он ничего не боялся. Он не проявлял ни, осторожности, ни любопытства, ни удивления, ни страха, а смело бежал вперед, как будто глетчер был площадкой для игр. Шарообразная, пушистая фигурка казалась одним прыгающим мускулом.
      Через три часа мы достигли западного берега. Ширина глетчера здесь была около семи миль. Я прошел к северу, чтобы лучше разглядеть истоки ледника в горах Фервезера. Мне казалось, что облака должны подняться и погода, разгуляется.
      Пробрались мы без особого труда по самому краю леса. Тут, как и на противоположной стороне, лес был наводнен и поломан разбухшим и вылезшим из своего русла глетчером. Приблизительно через час, перейдя большой мыс, мы увидели перед собой разветвление глетчера, опускавшегося ледяным водопадом.
      Проследив его путь на протяжении четырех миль, я обнаружил, что он впадает в озеро, наполняя его ледяными глыбами. Я с интересом исследовал бы и дальнейший путь глетчера, но надо было торопиться в обратный путь, чтобы успеть сойти со льда до наступления темноты.
      Итак, взглянув еще раз на чудесный вид, расстилавшийся передо мной, я повернул назад, надеясь увидеть это место при более благоприятных условиях.
      Сначала мы продвигались быстро, так как на нашем пути не встречалось особых препятствий. И только когда отошли от западного берега мили на две, попали в запутанную сеть пропастей.
      В довершение беды черные облака спускались все ниже и ниже, и скоро ненавистный снег повалил тяжелыми хлопьями.
      С беспокойством стал я разыскивать путь среди слепящей бури. Стыкин казался совсем спокойным, только стал держаться ближе позади меня.
      На каждые пятьсот футов удобного пути приходилось по миле беспорядочно изрезанного пропастями и загроможденного сдвинутыми и изломанными ледяными глыбами, перебираться через которые было невероятно трудно.
      Через час или два этого утомительного путешествия мы подошли к ряду продольных широких расщелин, почти прямых и правильных, точно огромные борозды.
      "Нельзя останавливаться ни на минуту. Вперед! Вперед!" - подгонял я, себя.
      И я делал скачок за скачком, в страшном напряжении, осторожно балансируя над зияющими пропастями. Стыкин следовал за мной как ни в чем не бывало.
      Много миль пропутешествовали мы таким образом, спускаясь вниз и поднимаясь вверх, но мало продвигаясь вперед.
      По большей части мы бежали, а не шли, так как опасность провести ночь на глетчере становилась все более угрожающей. Стыкин, казалось, был готов на все.
      Быть может, мы и перенесли бы одну ночь под пургой, но чтобы не замерзнуть насмерть нам пришлось бы без устали прыгать на маленькой площадке какой-нибудь плоской льдины,- ведь мы были голодны и мокры до костей, а ветер с гор все еще гнал снег, и было нестерпимо холодно. И какой бесконечно долгой показалась бы нам эта ночь на льдине! Сквозь слепящий снег я не мог определить общего направления, по которому лежала наименее опасная дорога. Мне приходилось буквально пробираться ощупью от пропасти к пропасти. При выборе направления я руководствовался структурой льда, некоторые указания брал у ветра.
      Не раз меня бросало в жар. У Стыкина же самообладание, казалось, росло с увеличением опасности.
      Мы бежали, прыгали без устали, стараясь не упустить ни одной минуты умирающего дневного света.
      Преодолев каждое; новое страшное препятствие, я все надеялся, что оно будет последним. Но расщелины и пропасти становились все более и более угрожающими.
      Наконец наш путь был прегражден очень широкой и прямой пропастью. Я проследил ее в северном направлении на расстоянии мили, тщетно пытаясь найти переход.
      Затем я прошел вниз по глетчеру приблизительно на такое же расстояние - к месту, где эта пропасть соединялась с другой, тоже непроходимой пропастью.
      На протяжении двух миль было лишь одно место, где можно было попытаться перепрыгнуть. Но даже при мысли об этом прыжке у меня замирало сердце. Такая переправа возможна только при крайнем напряжении всех сил. Сторона, на которой я стоял, была на фут выше другой, но даже и с этим преимуществом пропасть казалась жутко широкой.
      Я долго мысленно измерял ширину пропасти и всматривался в структуру противоположного ее края.
      В конце концов я пришел к заключению, что перепрыгнуть возможно, но что обратный прыжок, с более низкой стороны, почти немыслим.
      Осторожный горец редко предпринимает опасный переход в малоизвестной ему местности, если у него нет уверенности в том, что он может вернуться обратно.
      Это - правило горцев.
      Поэтому, несмотря на то, что каждая минута была мне дорога, я заставил себя сесть и спокойно обдумать положение, прежде чем принять какое-либо решение.
      Восстанавливая свой запутанный путь в памяти, как будто он был начерчен на карте, я понял, что теперь пересекал глетчер на милю или две выше по сравнению с направлением, которого держался утром, и что я попал в место, где никогда раньше не был.
      Должен ли я решиться на этот опасный прыжок? Или же, быть может, лучше попробовать вернуться обратно на западный берег, в лес, развести там костер и потерпеть голод в ожидании нового дня?
      Но мы уже прошли такую широкую полосу опасного льда, возражал я себе, что вряд ли нам удается вернуться в лес перед наступлением темноты, тем более что метель все еще продолжает кружить.
      А поверхность льда по ту сторону пропасти, казалось, манила надеждой на благоприятный исход наших скитаний, да и восточный берег был теперь на таком же расстоянии, как и западный.
      Поэтому-то мне и хотелось продолжить свой путь вперед.
      Я прыгнул и перескочил.
      Но это удалось мне с таким невероятным напряжением всех сил, что теперь больше, чем когда-либо, я боялся необходимости обратного прыжка.
      Стыкин последовал моему примеру и побежал за мной как ни в чем не бывало.
      Мне казалось, что теперь наверняка все ужасы остались позади. Но не успел я успокоить себя этой мыслью, как остановился перед пропастью невиданной ширины.
      Все еще не унывая, я стал изучать ее, надеясь найти либо окружной путь, либо переход.
      Скоро я обнаружил, что эта пропасть в своей верхней части соединяется с той, через которую мы только что перебрались.
      С волнением я пошел в противоположном направлении и увидел, что и в своем нижнем конце она соединяется с той же пропастью, сохраняя на всем своем протяжении ширину от сорока до пятидесяти футов.
      Итак, мы находились на узком острове около двух миль длиной.
      Было только два пути к спасению: один - обратный, по дороге, которая нас привела сюда, другой лежал впереди, через почти недоступный узкий висячий мостик, образованный расщепленным льдом и пересекающий пропасть в одном месте довольно глубоко.
      Теперь я был в состоянии, близком к отчаянию. Мы на краю гибели - в этом не было для меня сомнения.
      Немного овладев собой, я внимательно стал разглядывать ледяной мост и мысленно взвешивал возможности переправы.
      Мост был очень старый и, пожалуй, самый ненадежный из всех, какие когда-либо встречались на моем пути.
      Ширина пропасти здесь была около пятидесяти футов, а ледяной мостик пересекал ее по диагонали. Эта тонкая пластинка льда была вогнута посередине на двадцать или тридцать футов ниже уровня глетчера, а изгибающиеся покатые ее концы прикреплены к обрывистым берегам на семь или восемь футов ниже их края.
      Спуститься вниз по почти вертикальной стене к началу моста, а затем подняться на противоположном берегу было главной трудностью. Но ее необходимо было преодолеть.
      Ни одна из многочисленных опасностей, которые мне приходилось встречать на пути многолетнего странствования по горам и глетчерам, не казалась мне такой очевидной, как эта. И она пришла тогда, когда мы были мокры до костей и голодны, когда небо было зловеще темное от свинцовых облаков, а ночь уже близка.
      И все-таки мы должны были попытаться сделать эту ужасную переправу, другого выхода не было.
      Начав спускаться чуть в сторону от опущенного конца моста, я сделал топориком углубление на краю ледяного обрыва, чтобы опереться коленом. Затем, перегнувшись вперед, надрубил другое небольшое углубление - для каблука.
      Я соскользнул туда осторожно, прижавшись всем телом к ледяному обрыву, чтобы устоять в борьбе с ветром.
      Опираясь левой рукой на сделанные выемки и углубления, правой я надрубал новые, все время балансируя, так как каждую минуту мог сорваться. Жизнь и смерть были в каждом ударе топора, в каждом моем движении.
      Добравшись в конце концов до ледяного моста, я принялся осторожно подскабливать его покатую поверхность и скоблил до тех пор, пока не получилась крошечная площадка.
      Весь перегнувшись вперед, с трудом балансируя на этой маленькой скользкой поверхности, я наконец оседлал ледяную перекладину.
      Затем началась переправа через пропасть. Она удалась сравнительно легко. Я подравнивал топориком острые края льдины осторожными, короткими ударами и, придерживаясь коленями, потихоньку скользил вперед.
      На зияющую внизу пропасть я старался не смотреть,- край голубой льдины был для меня всем на свете.
      После того, как дюйм за дюймом я переполз мост и выровнял топориком другую площадку на противоположном его конце, началась самая ужасная часть моей переправы.
      Невероятных трудов стоило встать на ноги, подняться с моста, на котором я крепко сидел верхом. Как трудно было высекать ступеньки на почти вертикальном отвесе, ползти вверх, карабкаясь и цепляясь окоченелыми руками и ногами за каждую едва заметную выемку и неровность льда, я не могу передать!
      Кажется, что в такие минуты человек всем своим существом превращается в зрение и осязание и его обыкновенная сила перерастает в какую-то богатырскую мощь.
      Как мне удалось подняться по этому ледяному обрыву, не знаю. Казалось, что это совершил кто-то другой, не я.
      Я никогда не рисковал своей жизнью напрасно, но часто думал, что повстречаться со смертью на высокой горе или в бездне глетчера намного лучше, чем умереть от болезни или какого-нибудь нелепого случая на ровной земле. Однако когда эта быстрая, кристально чистая смерть смотрела в упор на меня, было несказанно трудно поднять на нее глаза...
      А как же маленький Стыкин? Когда а решился на переправу и, опустившись на колени, долбил углубление на ледяном обрыве, он подошел сзади, просунул голову через мое плечо, посмотрел вниз, на противоположную сторону пропасти, окинул своим загадочным взглядом поперечную льдину, и подступ к ней, а потом посмотрел мне в лицо и заскулил. Казалось, он говорил мне: - Скажи, ведь ты не пойдешь в это ужасное место?
      В первый раз я увидел в его взгляде вполне определенно выраженный страх и беспокойство. А интонация его голоса; была настолько жалобная, что я совершенно бессознательно стал успокаивать его, как ребенка.
      - Перестань бояться, глупыш,- Говорил я ему,- быть может, мы и переберемся благополучно, хотя это и будет трудно. Знай, что в этом суровом мире ни один прямой путь не дается легко. Мы должны рисковать нашей жизнью, чтобы спасти ее. В худшем случае мы поскользнемся и сорвемся, но какая великая могила примет нас!
      Мои увещевания не подействовали на Стыкина,- он вытя-нул шею, закинул голову и стал выть. Потом посмотрел еще раз испытующим взглядом на чудовищную пропасть, повернулся и ушел, по-видимому, чтобы найти другую переправу.
      Когда же, разочарованный в своих поисках, он вернулся обратно, я уже сделал шаг или два вперед. Я не мог оглянуться назад и только слышал его душераздирающий вой, которым он, видимо, оплакивал меня, убедившись, что я решился на эту ужасную переправу.
      А когда я достиг противоположной стороны, он завыл еще громче. Он бегал взад и вперед, тщетно пытаясь отыскать другой путь к спасению, затем опять возвращался к краю пропасти со стоном и воем, будто терзаемый предсмертными муками.
      Я резко повернулся, делая вид, будто ухожу совсем, оставляя его на произвол судьбы, и скрылся за ледяными утесами.
      Но и это не помогло. Стыкин вытянулся на льду и стал выть еще громче, еще безнадежнее.
      Мне ничего не оставалось делать, как выйти из засады. Я снова подошел к краю пропасти и суровым голосом крикнул, что я не могу дожидаться дольше и, если он не пойдет за мной сейчас же, все, что я смогу ему обещать, это прийти за ним на следующий день. Я предостерегал его, что, если он вздумает вернуться обратно в лес, волки растерзают его...
      После этих наставлений я снова словами и жестами стал торопить его скорее бежать ко мне.
      Стыкин прекрасно знал, что я не шучу. И вот с храбростью отчаяния, затаив дыхание и не издавая больше ни единого звука, он припал к краю обрыва, соскользнул в углубление, сделанное мною для колена, крепко прижимаясь ко льду, как будто стараясь использовать трение каждого волоска своей шерсти.
      Взглянув вниз на первую ступеньку, он сжал свои лапки все вместе и стал скользить медленно-медленно через край и вниз на ступеньку. Забрался туда всей четверней, почти стоя на голове.
      А затем, совсем не подымая своих лап, насколько я мог разглядеть сквозь снег, он медленно соскользнул через край этой ступеньки на следующую, затем на третью и так далее все тем же способом, пока наконец не достиг начала моста.
      Теперь же с равномерностью медленно вибрирующего маятника он стал подымать свои лапки, как будто считая и отбивая такт: раз, два, три.
      Сопротивляясь порывам ветра и сосредоточенно делая каждый шаг, он достиг наконец подножия обрыва.
      На коленях, весь перегнувшись вниз, я ждал его на краю пропасти, готовый оказать ему помощь, как только он приблизится ко мне настолько, что я дотянусь до него рукой.
      Стыкин остановился в мертвом молчании.
      Я так боялся, что он не в силах будет преодолеть препятствие, которое теперь стояло перед ним,- ведь собаки не отличаются умением лазить!
      У меня не было веревки. Если бы она у меня была, я сделал бы петлю и таким образом вытащил его наверх.
      Пока я соображал, что снять с себя, чтобы сделать аркан, Стыкин с напряженным вниманием рассматривал ряд выдолбленных ступенек и небольших углублений, как бы считая и запечатлевая их в своей памяти.
      И вдруг он стал карабкаться. Ошеломленный, наблюдал я, как он цеплялся лапами за углубления, ступеньки, выемки... Все произошло с такой неимоверной быстротой, что я не в состоянии был рассмотреть, как это было сделано.
      Как пуля, пронесся он над моей головой, наконец спасенный.
      - Молодец! Хорошо! Храбрый малый!- кричал я, стараясь поймать и приласкать его.
      Но не тут-то было.
      Никогда раньше и никогда после не видел я ничего, что могло бы сравниться с этой бурной реакцией перехода от глубокого отчаяния к торжествующей, ликующей, неудержимой радости.
      Как безумный, носился он и бросался взад и вперед, визжа и лая, вертелся, описывая бесчисленные круги, словно несомый ветром лист, ложился, кувыркался, катался по земле, все продолжая испускать неудержимый поток истерических криков, рыданий и прерывающихся всхлипываний.
      Боясь, что он умрет от наплыва такой необузданной радости, я подбежал к нему и хотел схватить, встряхнуть его хорошенько, чтобы привести в себя. Но он бросился от меня и умчался так далеко, что только одни лапы замелькали в воздухе.
      Потом неожиданно, с бешеной быстротой он пронесся обратно, кинулся мне прямо в лицо, чуть не сбив меня с ног, все продолжая визжать и лаять, как будто стараясь сказать:
      - Спасен! Спасен! Спасен!
      Потом он опять убегал, несся, как угорелый, и вдруг опрокидывался на спину, весь дрожа и едва всхлипывая.
      Такие бурные волнения могли окончиться смертью. Забежав вперед, я крикнул ему, насколько мог строго, чтобы он прекратил наконец эту глупую игру, что до лагеря еще далеко, а уже скоро начнет смеркаться.
      На этот раз Стыкин послушался. Итак, мы продолжали свой путь. Лед был изрезан тысячью расщелин, но они были самые обыкновенные и не представляли особых, препятствий. Радость освобождения согревала, как огонь, и мы бежали, не чувствуя усталости, точно в наши напряженные мускулы была влита новая сила.
      Стыкин мчался беззаботно, как будто не было никаких препятствий на его пути и только с наступлением темноты перешел к своей лисьей рыси.
      Наконец на горизонте показались туманные горы, и скоро мы почувствовали твердые скалы под ногами. Мы были теперь вне всякой опасности. И тут нами овладела слабость,- исчезла опасность, а вместе с ней и наши силы оставили нас.
      Уже в темноте мы спустились вниз по боковой морене, пробираясь через валуны и сломанные деревья, сквозь кусты и колючие заросли рощи, приютившей нас утром во время дождя. Потом мы перебрались через отлогий земляной нанос конечной морены.
      Было уже десять часов вечера, когда мы увидели яркий костер лагеря,- нас ждали с обильным ужином. Несколько человек индейцев племени Хуна пришли навестить Юнга и принесли ему мясо и землянику, а охотник Джо подстрелил дикого козла.
      Но нам было не до еды. Едва успели мы вытянуться на своих постелях, как тут же забылись в беспокойном сне.
      Стыкин метался всю ночь, хрипло рычал во сне, без сомнения, все еще вспоминая себя на краю пропасти. То же было и со мной.
      С тех пор Стыкин привязался ко мне еще больше. Никто, кроме меня, не мог кормить его. Как бы ни был лаком кусок, он не брал его ни из чьих рук, кроме моих. Ночью, когда все вокруг костра утихало, он приходил, клал свою мордочку ко мне на колени и смотрел с таким обожанием и преданностью, что невозможно было оставаться равнодушным. И когда ему удавалось поймать мой взгляд, он, казалось, говорил мне:
      "Не правда ли, мы перенесли ужасное испытание на том глетчере?.."
      Ничто из событий последующей жизни не могло заслонить в моей памяти этот день.
      Как сейчас, отчетливо вижу перед собой огромную, бездонную пропасть с хрупким ледяным мостком. Свинцовые облака, плывущие над пропастью, и снег, падающий в нее.
      И на краю этой бездны я вижу маленького Стыкина, слышу его мольбы о помощи.
      * Залив известен теперь под именем Тейлоровой губы.