ГЛАВА 5

Ну, насчет шницеля я, положим, несколько погорячился. Это я понял, как только выглянул в окно — оттуда прекрасно просматривалась станция Гром. Несколько домишек, опустелых, покинутых; низкий перрон, крытое железом одноэтажное здание вокзала, железнодорожное полотно, убегающее в чистое поле, откуда надвигался на нас чудовищным полукругом вражеский батальон. Громадное желтое солнце сияло на синих мундирах, на синих — очень похожих на банные тазики — касках, на широких, угрожающе покачивающихся штыках.

Адовы глубины… Сколько же врагов?.. Не одна сотня… А нас всего четверо. Какой же я был дурак, когда отсылал эскадроны прогуляться в разведку…

Но хныкать нечего… Надо действовать!

— Анка! — распорядился я. — Бегом к пулемету! Разверни его и вдарь по гадам! Им в чистом поле как раз укрыться негде.

— Как же она побежит? — угрюмо заметил Огоньков-Фурманов. — Враг слишком близко. Не успеет она добежать. Они ее тут же и пристрелят как курицу. И правда… Эх, недостает мне все-таки армейской подготовки. Надо бы, вернувшись в контору, двинуть идейку насчет обязательной военной кафедры для оперативных сотрудников. Если я, конечно, когда-нибудь вернусь в контору!

— Не учи ученого! — огрызнулся я. — Сам знаю.

Я рассуждаю вслух, перебираю варианты. Так что попрошу не прерывать глупыми замечаниями… Итак, осмыслив ситуацию, я предлагаю единственно верный выход. Валить надо! То есть проводить стратегически обусловленное отступление. — Некуда бежать, — вздохнул Петька. — Впереди, справа и слева — неприятель. С винтарями. А у нас коней нет. Перестреляют нас.

— А сзади? Сейчас через крышу вылезем и под прикрытием дома тихонько улизнем…

— Сразу за домом — обрыв и речка, — встряла Анка. — Даже не речка, а река — широ-окая, глыбо-окая. С подводными течениями и водоворотами. Пусть уж меня лучше пристрелят, чем я в ту реку полезу. Хоть и плаваю хорошо…

— Река — это хорошо, — живо ухватился я. — Подумаешь, водовороты… Все плавать умеют?

— Все… — вразнобой ответили мне.

— И прекрасно. Речка так речка. Переплывем ее, а белые… то бишь синие, останутся с носом. Полезли по дымоходу на крышу! Кстати, просто в целях расширения кругозора, как эта самая речка называется?

— Урал.

— Э нет… — подавив мгновенно пробравшую меня дрожь, перестроился я. — Вариант с отступлением отметаем как позорный. Чапаев я или не Чапаев?

— Чапа-а-ев, — унылым хором ответила мне троица.

А синие вошли уже на станцию. Двигались они медленно. А куда им, собственно, спешить? Сопротивления они не встретили… Прут себе и прут, опустив штыки, держа указательные пальцы на винтовочных спусковых крючках, настороженно озираются. Я перевел взгляд на Анку, потом посмотрел на Огонькова-Фурманова, потом взглянул на Петьку. Они верили в меня, ждали, что легендарный комдив наконец воспрянет и с блеском выведет их из смертельно опасной ситуации. А я?

Да что я? Я все-таки бес, хоть и Чапаев Василий Иванович! То есть пусть снаружи как самый человеческий человек, но разум-то у меня сохранился, хвала Владыке, бесовской! Не знаю, как бы действовал настоящий Чапаев, а у меня в запасе вагон и маленькая тележка заклинаний.

Гибельная отвага хлынула мне в душу.

— Смотрите! — расправив по-орлиному плечи, сказал я. — И учитесь!

Прежде чем мне успели возразить, я выпрыгнул в окошко — прямо, можно сказать, на штыки к подходящим неподходяще-превосходящим силам противника.

Синие остановились.

— Чапаев! Чапаев! Сам Чапаев!.. — прошелестело по смешавшимся рядам.

Видимо, такой наглости от меня противник не ожидал.

Появившийся в первых рядах капитан медленно, словно боясь меня спугнуть, как дотошный энтомолог боится спугнуть какую-нибудь редчайшую неуловимую бабочку, поднимал револьвер.

— Внимание! — гаркнул я.

Капитан, дернувшись, выронил револьвер и тут же пал на колени в лихорадочных поисках потерянного.

— Делаю — р-раз!

Заклинание вызова Великого Пугающего Фантома, которое я решил пустить для затравки, помимо вербальных компонентов требовало еще и обязательной жестикуляции. Бормоча про себя потайные слова, я закрутил в воздухе руками, как вертолет — лопастями, сделал стойку на одной ноге, с риском для равновесия прогнулся, выпрямился, отвесил земной поклон на четыре стороны и два раза высоко подпрыгнул — в заключение хлопнул в ладоши.

Ал! — в воздухе раздался слабый звук лопнувшего мыльного пузыря.

Но — никакого фантома. Синие, разинув рты, глазели. Спиной я чувствовал недоуменные взгляды Петьки, Анки и Огонькова. Что за дела? Наверное, неважно сосредоточился. Не получилось… Ну ничего, бывает.

— Сейчас-сейчас! — выкрикнул я. — Минутку! Сделаю старую добрую Гром-И-Молнию по-мерлински. Поехали! Трижды пронзительно свистнув, я перекувырнулся, встал на руки; аплодируя сам себе подошвами сапог, прошелся два круга на руках, два круга на четвереньках и круг вприсядку. Вскочил, хлопнул в ладоши…

Ап!

Да что такое? Опять не сработало! Осечка.

Капитан наконец нашарил свой револьвер и совершенно забыл, зачем ему этот самый револьвер понадобился. «Во дает!» — откровенно читалось в его ошалевшем взгляде. Кто-то из задних рядов противника неуверенно хихикнул.

Ну псы чистилища! Ну погодите! Я разозлился и выдал на-гора очередью с десяток сильнейших заклинаний — начиная от Насылания Ужасной Колченогости и заканчивая Вливанием Свинца Через Уши, Нос и Ноздри.

Я кувыркался, крутил сальто-мортале — двойные и тройные — прыгал на левой и правой ноге попеременно, скакал вприсядку, пел, гудел, мычал, выкидывал такие коленца, аж самому страшно становилось. Думаю, на брейк-данс-пати я совершенно точно схватил бы первый приз; только вот завзятых брейкеров среди синих не нашлось — не оценили. Никто меня не испугался, никто никаких эффектов от моего сольного выступления не заметил, никто даже не охнул ни разу! А уж о том, чтобы кинуться в бегство, побросав оружие в ужасе, не было и речи. Напротив, паскудные синяки, опустив винтовки, уселись кому где пришлось, устроились поудобнее и, восхищенным шепотом переговариваясь, наблюдали. Через пять минут я услышал редкие хлопки и одинокий голос: «Браво!» А уже через десять минут — весь вражеский батальон с капитаном во главе оглушительно свистел, улюлюкал, аплодировал как свихнувшийся. Синие орали: «Браво!!!», «Бис!!!», «Молодец!» и «Вот выкамаривает, стервец этакой!»

Скоты! Олухи! Неучи! Да что б они понимали в истинной бесовской магии! Без жестикуляционных компонентов ни одно мало-мальски мощное заклинание прочесть нельзя!

Психи! Я сам чуть не свихнулся от злобы! Бормоча заклинание Непременной Диареи, я взбежал по отвесной стене дома на самый верх, на крыше ожесточенно станцевал лезгинку, ласточкой нырнул вниз, упал, поднялся, снова упал, подрыгал ногами и, ударив себя кулаками в грудь, издал душераздирающий визг. Синий батальон повалился на траву. От дружного ржания и громовых аплодисментов дрожали, как фруктовое желе, облака. Шатаясь, обливаясь потом, я кое-как встал на ноги и показал врагу бессильный кукиш. — Ложись, Василий Иваныч! — долетел откуда-то

Анкин голос.

Я не то чтобы лег. Я просто рухнул, потому что гудевшие от усталости ноги отказались повиноваться. И правильно, впрочем, сделали, что отказались. Я это понял, когда загрохотала первая пулеметная очередь. Анка, рыча, как медведица, выкатила громадный свой пулемет из-за амбаров и поливала синий батальон ураганным ливнем раскаленного свинца.

Ох как они бежали! Относительно сверкания пяток — не знаю, ничего определенного сказать не могу, так как лежал, уткнувшись носом в пыль. Но вот вопли! Вопли перекрывали даже оглушительный пулеметный гром!

Кто-то ухватил меня за пятку, потащил назад. Я даже не сопротивлялся — сил не было для сопротивления, выдохся. Пару раз, правда, вяло дернулся, когда меня за ноги втаскивали в окно, — и все. Точка.

— Ну, Василий Иваныч, ты и артист! — восхитился Петька, аккуратно уложив меня на подоконник. — Я такого и в цирке не видел. И как тебе в голову пришло?..

— План ваших действий, товарищ комдив, я сначала не разгадал, — признался комиссар Огоньков-Фурманов, преданно заглядывая мне в глаза.-Довольно рискованно, хотя — не могу не признать — вполне действенно.

— Это селедка наша четырехглазая додумалась Анку толкнуть! — хлопнул по плечу комиссара Петька. — Чтобы та, значит, побегла к пулемету, пока ты синих отвлекаешь. А то б мы так и стояли столбами, смотрели… Ну хват, Василий Иваныч, ну артист!

— А то!.. — отдуваясь, проговорил я. — А вы в меня не верили…

— Верили! Верили!

— Есть еще порох в пороховницах у вашего старого пса, есть, — самодовольно заключил я.

— Да какой же ты старый! — умилился Петька. — Василий Иваныч, батюшка! Вон как скакал!

— И товарищ Анка о вас крайне положительно отзывается, — внес свою лепту Огоньков-Фурманов и покраснел.

За окном все еще грохотал пулемет. И визжали удиравшие во все лопатки синяки. От шквала вполне заслуженных похвал, обрушившегося на меня, я даже забыл о своем разочаровании в здешнем мире, законы которого не позволяли осуществиться бесовским заклинаниям.

Высунувшись в окно, я заорал вслед вразнобой улепетывавшему синему воинству:

— Что? Получили, вонючки позорные? Впредь вам урок — не смеяться над кр… желтым комдивом!

Меня услышали. Капитан, успевший уже далеко отбежать, обернулся и злобно ощерился.

— Василий Иваныч, — дернул меня сзади за гимнастерку Петька, — не высовывайтесь… Не ровен час…

— Назад! — крикнул Огоньков-Фурманов.

Я подался назад. Удивительное дело, в минуту смертельной опасности кажется, что время густеет, как сметана. Я видел: капитан, пригибаясь под пулеметным огнем, выпростал перед собой правую руку с зажатым в кулаке револьвером. Видел, как он нажал на курок, как полыхнуло на конце ствола… Но сделать ничего не смог. Жестокая пуля ударила меня в левую сторону груди, вышибив мгновенно дыхание. Открыв рот, хватая руками воздух, я запрокинулся, успевая заметить, как смолк пулемет, как закричала на бегу рванувшая ко мне Анка:

— Василий Иваны-ыч! Васенька, ненаглядный ты мо-ой!

— Товарищ комдив! — взрыднул Петька.

— Глубины преисподней… — удивленно просипел я. — Как же так?..

Брякнувшись на пол, я, как и полагается всем застреленным, положил руку на грудь. Крови почему-то не было, зато в ладони, выкатившись из пробитого пулей нагрудного кармана, оказался кристаллический шарик. Желтое солнце скользнуло ослепительным лучом по бесчисленным граням. Предательская пуля не оставила даже малейшей царапины на колдовском артефакте.

— Е-мое! — воскликнул я и тут же раздумал умирать. Шарик в моей ладони вибрировал, словно микроскопическая стиральная машина. Вместе с шариком, подчиняясь ему, дрожало мое сознание… перед глазами расплывалась действительность… альтернативная действительность расплывалась перед глазами! Я уже не слышал, как кричат и суетятся вокруг меня, потому что возник ниоткуда странный, все заполняющий гул, мое тело словно распухло во все стороны сразу и потеряло вес. Не чувствуя абсолютно ничего и пугаясь ни на что не похожего этого ощущения, я закрыл глаза.

Дзин-нь!

Странный какой-то звук. Кристально-нездешний. Будто кто-то хрустальным молоточком тюкнул по серебряному блюдцу… И где я это уже слышал?

— …Сам во всем и виноват, — ворвался в мои уши обрывок речи, произносимой довольно угрюмым голосом, — через три кнехта якорину тебе в глотку, ставрида позорная! Чтоб тебе гальюны до скончания твоей никчемной жизни чистить ватными палочками! Чтоб тебе!.. Ух, ексель-моксель, шпангоут враскорячку! Тьфу, дредноут недоделанный! Хрень-трень через кубрик налево!

Я прокашлялся — исключительно для того, чтобы убедиться: жив я или нет? И строго потребовал на всякий случай:

— Немедленно прекратите ругаться!

— А-а… Причалил наконец к берегу! Вставай, хватит валяться, симулянт!

— Кто симулянт? — обиделся я и открыл глаза. — Сам симулянт! — сказал я Петьке, сидевшему напротив меня на корточках. — Видел же, как синегвардейская пуля попала мне в грудь! Вот сюда!

Я шлепнул себя ладонью по нагрудному карману гимнастерки и внезапно увидел, что никакой гимнастерки на мне нет. Есть кожанка, чрезвычайно грязная между прочим, украшенная потрепанным красным бантом и веточками петрушки, отвратительно воняющими огуречным рассолом. Да и Петька… То есть никакой это не Петька! Это же Петро Карась — в извечной своей тельняшке, драном морском бушлате…

— Синяки меня подстрелили… — по инерции договорил я.

— Это ты синяк! — ответил мне Петро. — Всем синякам синяк! После той битвы за Волынск тебя и не узнать, Адольф. Был человек человеком, хоть и бес, конечно. А стал каким-то бандитом! Ругаешься как сапожник, пьешь как… как сапожник.

— Карась! — закричал я, бросаясь прямо из положения лежа на шею матросу. — Ур-ра! Если б ты знал, как я рад тебя видеть! Я вернулся! Артефакт сработал, — правда, хрен его знает, как он сработал, но я ведь вернулся! Где мой любимый, настоящий Огоньков без всякого дурацкого псевдонима? Где моя дорогая зеленоволосая Анна? Где мои прекрасные оборотни, великолепные домовые, очаровательные лешие, умопомрачительные русалки и водяные?.. Кстати, а мы сами-то где?

— «Где?..» — передразнил Петро, ускользая от моих объятий. — В рифму ответить?

Я огляделся. Радость моя порядком поугасла. Похоже, что именно в рифму на мой вопрос и отвечать: окружающий нас с Карасем интерьерчик смотрелся мрачновато. Представьте себе каменный мешок размером два на два, земляной обледеневший пол, лишь кое-где прикрытый чахлыми пучками соломы, и — как единственный источник света — крохотное окошко, забранное могучими металлическими прутьями.

— Тюрьма, что ли? — предположил я.

— Догадался! Молоток! Старайся в том же духе, кувалдой станешь… Ты что, не помнишь, как нас сюда тащили? А вообще-то где тебе помнить. Ты же пьяный был в зюзю! Белогвардейцев, которые нас повязали, синяками называл! А себя величал боевым желтым комиссаром. И еще песню пел. Как это? «И от тайги до британских морей…»

— Желтая армия всех сильней… — совсем уж уныло доскулил я.

Вот ведь елки-палки! Вернулся из параллельного мира — и нет чтобы за стол, ломящийся от яств, нет чтобы в объятия к какой-нибудь знойной красавице — попал прямо в узилище. Ну почему так всегда бывает, а?

— Если так и дальше пойдет, — решительно высказался Петро, — я от тебя переведусь куда-нибудь. Хоть к Махно. Он, наверное, и то покультурнее будет.

— Петро! — проникновенно начал я. — Ты мне, конечно, не поверишь, но я должен тебе кое-что объяснить…

— Объясни! — взвился Карась. — Объясни, пожалуйста, трень-хрень, ядреный штурвал! Объясни, почему после взятия Волынска ты как с цепи сорвался?! Запил, закуролесил! К бедной Анне приставал! Довел кикимору несчастную до слез, аж Огоньков за нее заступаться полез, а ты ему глаз подбил и меня чуть не покалечил. Пришлось поскорее из Волынска сваливать, чтобы ты окончательно новую власть не это… не дискредитировал!

— Так мы сейчас не в Волынске?

— Конечно нет, пьянчуга! Тебя там надолго запомнят! Уж на что я выпить люблю, но до такого, чтобы конную статую губернатора оседлать и удивляться, почему она стоит как вкопанная, ни за что бы не додумался! А потом что было, помнишь? Как ты все два дня похода дербанил спирт и распевал одну и ту же песню про Желтую армию? Как предлагал лешему Кузьме руку и сердце, перепутав его с Анной? А последний финт — когда мы подошли к занятому белыми Рогунову? Даешь, мол, разведку! Пошли, мол, Петька, — это ты мне — в разведку! Законспирируемся, никто нас ни в чем не заподозрит! Я и пошел сдуру. Ни хрена себе конспирация! В первом кабаке, где, как ты уверял, можно важные сведения получить, ты нажрался, плясал, будто сайгак, на столах, расстегнулся до полного безобразия и белогвардейскому патрулю предложил попробовать горячего комиссарского тела! Это даже удивительно было бы, если б нас не повязали!

— Мы уже в Рогунове? — прошептал я.

— Да! В городской тюрьме!

— Петро! — глубоко вдохнув, начал я. — Это был не я.

— Что?

— Последние два дня… это был не я!

— А кто? Иван Федорович Крузенштерн?

— Какой еще Иван Федорович? — опешил я.

— Ну не знаю какой… Так пароход назывался, на котором я юнгой плавал.

— Послушай, кот Матрос… тьфу! Послушай, Петро. Сложно — я понимаю — в это поверить, но я… В общем, я посредством колдовского артефакта Черного Барона переместился в параллельный мир. А на мое место переместился некто Василий Ива…

— Слушать не хочу твои выдумки! — отрезал Карась. — Набедокурил, протрезвел, теперь выкручиваешься. Оправдания ищешь. Сейчас за нами придут, между прочим. Ты белякам тоже про этот самый… параллельный мир трындеть будешь?

— У меня и доказательства есть!

Я пошарил по карманам кожанки. Ага, вот он! Мой дорогой, проклятущий артефакт. Кристалл. Я постучал по граням, подкинул артефакт на ладони, подышал на него, протер рукавом. И как же он действует? Хоть бы кнопочка была какая-нибудь или рычажок. Или хотя бы инструкция по применению… Подозреваю, что принцип работы с этой штуковиной довольно простой. Как-то ведь у меня получалось дважды его использовать? Хм…

— Это что такое? — заинтересовался Петро. — Ух ты… И как ты его хитро заныкал! Тебя ведь беляки здесь обшаривали с ног до головы — и ничего, кроме воблы, огурцов, куска сала и шкалика, не нашли.

— Конечно, не нашли, — кивнул я, рассматривая артефакт. — Потому что не меня обыскивали, а Василия Ивановича Чапаева.

— Опять выдумки? Какого еще Чапаева? Первый раз слышу!

— Это меня давно уже удивляет и настораживает…

— Эй! — зашумели за дверью. — Красношарые! Чего вы там шепчетесь! А ну — который комиссар — выходи в коридор! На допрос.

— Это тебя, — толкнул меня в бок матрос — Давай вали. Попробуй теперь отмазаться, диверсант хренов.

Дверь открылась. Двое мрачного вида конвоира с винтовками стояли на пороге.

— Артефакт сохрани, Петро! — шепнул я, незаметно передавая матросу артефакт. — А я уж попробую…

— На выход! Р-руки за спину! Я повиновался.

Неразговорчивые конвоиры — один сзади, другой впереди — провели меня по узкому коридору, по винтовой лестнице, из подвала на первый этаж здания. Штык упирался мне в спину. В предбанничке перед массивной дверью с табличкой «Комендантъ» мы остановились.

— Сидай! — буркнул, ощутимо кольнув меня в спину штыком, один из солдат. — И жди, красная сволочь, когда до тебя очередь дойдет.

Я опустился на длинную скамью, занятую каким-то маленьким, сгорбленным седобородым старичком в грубом балахоне. Сами конвоиры остались в дверях. А я потихоньку огляделся. Н-да, отсюда не убежишь. Окон нет, с одной стороны дверь с «Комендантом», с другой — двое вооруженных солдат. Немного придавало уверенности в себе чудесное ощущение родных рогов, хвоста и копыт, но… и только. Всю магическую силу я потратил на цирковую пантомиму, исполненную на радость синякам; мне восстанавливаться теперь нужно не менее суток, но времени-то нет совсем!

За дверью кабинета что-то бухнуло, грохнуло. Долетел приглушенный истерический вопль:

— Не зна-аю!

И хриплый, полузвериный рык:

— Запираться, мерзавец?! А ну отвечай, гнида! Душу выну!

— Не в духе, майор-то… — зашептали мои конвоиры, опасливо поглядывая на дверь. — Ох, лютует…

— А вот я тебя плетью, подлеца! — загремел неистовый майор.

— Мамочки-и! — взвизгнул кто-то за дверью. Седобородый старичок вздрогнул.

— Охо-хо… — проговорил он, взглянув на меня. — Охо-о… — повторил он, явно напрашиваясь на общение.

Я взглянул на него. Колоритный старичок. Седая, всклокоченная бородища до самого пупа, серые космы, почти полностью закрывающие сморщенное личико, серые, лохматые брови — будто старичка щедро намылили хозяйственным мылом и забыли смыть косматую пену.

— Охо-хо… — пытливо глядя на меня, вздохнул еще раз старичок. — А ведь я как лучше хотел… Ох, молодой человек, больно смотреть на то, что в стране творится. Старый Моисей хотел помочь несчастной стране, да и сам попал как кур в ощип… Охо-хо…

— Примолкни, батя! — огрызнулся один из конвоиров. — Вот у господина коменданта будешь разговаривать, а сейчас не трави душу. Помолчи!

— Отпустил бы ты меня, соколик, — захныкал старый Моисей, — чего тебе пожилого человека мытарить…

— Ну уж нет. Майору о тебе доложено. Сам пришел, сам и ответ держать будешь.

— Я ведь как лучше хотел, — пустил слезу Моисей, — охо-хо…

— В самом деле, — подал я голос, — отпустите пенсионера. Его-то за что?

Солдат фыркнул.

— Меня ни за что, молодой человек, — утершись бородой, заторопился Моисей. — Старый Моисей сам пришел. Пришел, послушал за дверью, что там в кабинете творится, и захотел обратно уйти… Так ведь не пускают! А я ведь как лучше хотел! Охо-хо… Больно смотреть, молодой человек!..

— На что больно смотреть? — осведомился я.

— На все, — широко развел руками старик. — На кровь, слезы и стоны людские… Что творится, что творится! Это же просто лечь и помереть — вот что творится. Но не может старый Моисей оставаться в сторонке. Старый Моисей пришел предложить миру спасение! И что слышит старый Моисей за минуту до того, как решится судьба его и миллионов других людей? Те же стоны слышит старый Моисей, те же стоны и жалобы… Охо-хо…

— Спасение? — заинтересовался я. — Было бы здорово. Где оно, твое спасение? Отрежь мне кусочек, мне именно сейчас оно жизненно необходимо.

— Молчать! — погрозил нам пальцем солдат. — Тихо! Не мешайте господину майору допрашивать!

— М-мерзавец! — гремел тем временем майор. — Сознавайся в преступных своих намерениях! Или опять плетки захотел?!

— Пощади-ите-э!

Моисей задрожал и прикрылся бородой от страха.

— Лютует… — крестясь, проговорил солдат. — Не дай бог никому нашему майору под горячую руку попасть…

— А кто там? — спросил я. — В кабинете-то?

— А мужичок местный. Крутился во дворе, где господин майор на квартире стоит, крутился, , да потом выяснилось, что со стола у хозяйки самовар пропал, — объяснил солдат.

— И что теперь с этим мужичком будет?

— Повесят, надо полагать, — зевнул солдат. — Лют майор, ох лют…

Меня передернуло. Ничего себе правосудие! Если за подозрение в мелкой краже здесь предусмотрена смертная казнь, то мне — как шпиону и красному комиссару — что грозит? Публичное четвертование? Пытки раскаленным железом?

— Ох грехи наши… — заныл снова Моисей. — Ох беда…

— Ты про спасение говорил, — шепотом напомнил я. — Говорил, спасти весь мир хочешь…

— Я? Старый Моисей ничего уже теперь не хочет… Старому Моисею страшно. А ведь и старый Моисей был когда-то юным. Дерзким, умным и многоученым был старый Моисей! Алхимией занимался; известна ли вам, молодой человек, такая наука?

— Конечно, — кивнул я. — Старый Моисей добился удивительных результатов в своем труде! — наклонившись ко мне, прошептал старик. — Это раньше он держал свои достижения в тайне, ну а теперь-то зачем? Все равно старому Моисею не унести с собой в могилу все то, что он сделал. Хотел как лучше… Хотел спасти мир…

— З-запорю! Розги сюда давайте! Розги!

— Ой, не губите меня, батюшка! Не знаю я того самовара и не ведаю!..

— Ближе к делу, батя, — захрипел я, нутром чувствуя, что странный старик, возможно, и подскажет мне путь к спасению. — Какой эликсир создал старый Моисей?

— Старый Моисей, — защекотал мне ухо бородищей старик, — не просто создал эликсир. Старый Моисей изобрел универсальный состав, который способен изменить человеческую природу! С этим составом проще простого составить великое множество разных эликсиров! Эликсир Мудрости и Эликсир Глупости, Эликсир Святости и Эликсир Порока, Эликсир Вечного Здоровья и Эликсир Постоянных Болезней, Эликсир Неутомимого Веселья и Эликсир Подавляющего Уныния…

— То есть?

— Если бы люди всей страны собрались здесь, старый Моисей каждого бы одарил Эликсиром Добра и Всепрощения. Люди, выпив по капле Эликсира, навсегда забудут о войне и ненависти. И воцарится тогда на земле покой и порядок… Но кто будет слушать старого Моисея, сошедшего с ума от невзгод? Вот и господин комендант майор, к которому я с преступной поспешностью решил обратиться, не будет слушать. Он старого Моисея сначала выпорет, а потом повесит. Или наоборот.

Конвоиры дружно заржали:

— Вот пропишет тебе господин майор сейчас еликсирх по заднему месту! Господин майор не любит, когда его ерундой всякой отвлекают от дела! Архимик! Красным недотепам мозги полощи! А мы люди бывалые — не верим ни в архимию, ни в черта с рогами! Старый Моисей зарылся в свою бороду и жалобно запищал.

«Псих… — уныло догадался я. — А я-то уж понадеялся… Такие изобретатели в каждом населенном пункте имеются. Кто вечный двигатель из велосипеда мастерит, кто философский камень лепит из куриного помета, а кто эликсиры из ослиной мочи выпаривает…»

Дверь кабинета с треском распахнулась. Как стрела из лука вылетел оттуда худощавый, оборванный мужичонка и вонзился между двумя солдатами, завязшими в дверном проеме.

— В каталажку мерзавца! — напутствовал майор арестанта. — Потом решу, когда его казнить! И старого сумасшедшего в каталажку! Некогда с ними возиться! Комиссара сюда подайте! Шпиона!

Один конвоир взял за шкирку залившегося слезами мужичка, а второй ткнул меня штыком:

— Пшел, красная вонючка! Быстро!

Я поднялся. Старый Моисей, трясущийся на скамье как на электрическом стуле, ухватил меня за рукав:

— Молодой человек! Вижу я, что не выбраться уже мне из этих казематов. Возьмите себе, может быть, у вас…

Он сунул мне в карман какой-то сверток. Я хотел было отпихнуть его руку, но штык, упирающийся мне в спину, уже толкал меня в кабинет.

Господин майор оказался жирным, малорослым мужчиной, удивительно похожим на жабу, неудачно замаскированную под гусара: круглая, усыпанная бородавками физиономия наполовину скрывалась за огромными, истинно гусарскими усами с закрученными кверху кончиками.

— Сесть! — заорал он, выпучив на меня глаза. — Сесть, мер-рзавец!

Я поспешно опустился на стул. Майор некоторое время разглядывал меня, свирепо шевеля усами, сжимал и разжимал кулаки, будто прикидывал, как удобнее ему будет перепрыгнуть через разделявший нас стол и с особой жестокостью меня придушить.

— Кр-расное отр-ребье… — прорычал он наконец. — Говори, кто тебя послал?! Говори, что ты здесь разнюхивал, прохиндей?! А?!

Ответить я не успел. Последний майорский вопросительный вопль сорвался — господин майор натужно закашлялся и просипел:

— Квасу мне!

Тотчас открылась дверь, и солдат с закинутой за спину винтовкой поставил на стол запотевший глиняный кувшин, с ловкостью заправского полового обтер его полотенцем и, пятясь и непрерывно кланяясь, удалился. Господин майор присосался к кувшину, а оторвавшись от него, отфыркался, откашлялся и налил себе квасу в стакан.

— Горло тут с вами, подлецами, сорвешь… — пробормотал он, опускаясь за стол. — На чем мы остановились? Ага… Говори, красное отребье, кто тебя послал и чего ты здесь разнюхивал? И поскорее говори, а то у меня обеденный перерыв скоро, а за обедом я привык наблюдать последние муки приговоренных.

Ничего себе привычки у человека. Я не специалист, но, по-моему, такой злобный нрав обычно бывает обусловлен комплексом неполноценности. Вон у него харя какая отвратительная! Как не разозлишься на весь свет с такой харей? Проснется майор поутру, глянет в зеркало, плюнет — и только и мыслей у него весь день: кого бы до обеденного перерыва замучить.

— Между прочим, — осторожно начал я, — для меня ваши бородавки свести в два счета… Представляете, раз-два — и личико чистое, как у младенца? Хотите, я буду вашим личным имиджмейкером? Бассейн, тренажерный зал…

Майор не отвечал, пуча глаза и беззвучно шлепая губами.

— Ну и далее… — Я воспользовался минутным затишьем, чтобы встать и обойти вокруг стола, рассматривая под разными углами коменданта. — Второй и третий подбородки мы уберем. Четвертый, так уж и быть, оставим. Его можно воротником скрыть. Килограммов сорок-пятьдесят снимем. Приятная полнота к вашему чину вполне подходит, но вот эти складки… здесь… и вот здесь по бокам — это уже лишнее. У вас такое брюхо, как будто вы глобус проглотили. Затем — прическа. Мне кажется, полубокс вам подойдет… — Я заглянул под фуражку майора. — Ах вы лысый! Ничего, сейчас это даже модно. Так-с, что еще? Усы. Вы как хотите, а усы я настоятельно рекомендую убрать. Оставим легкую, элегантную небритость…