Терлес долго лежал, вытянувшись на спине, и, жмурясь, рассеянно-мечтательно глядел в пространство между оголяющимися верхушками двух стоявших перед ним деревьев.
      Он думал о Байнеберге; какой это странный, однако, человек! Его слова были бы уместны в каком-нибудь ветшающем индийском храме, среди жутковатых идолов и колдовских змей в глубоких укрытиях; но к чему они днем, в интернате, в современной Европе? И все же, после того как эти слова целую вечность тянулись бесконечной, неоглядной, с тысячами извилин дорогой, казалось, что они вдруг вышли к осязаемой цели...
      И вдруг он заметил - и у него было такое чувство, что это случилось впервые, - как, в сущности, высоко небо.
      Это было как испуг. Как раз над ним светился маленький голубой, невыразимо глубокий зазор между облаками.
      У него было такое чувство, что туда можно взобраться по длинной-длинной лестнице. Но чем дальше он проникал туда, поднимаясь глазами, тем глубже отступал голубой, светящийся грунт. И все же казалось, что его можно достичь и задержать взглядом. Это желание стало мучительно сильным.
      Казалось, донельзя напряженное зрение метало, как стрелы, взгляды в просвет между облаками, и как бы далеко оно ни метило, всегда выходил маленький недолет.
      Об этом Терлес и задумался; он старался оставаться как можно спокойнее и разумнее. "Конечно, конца нет, - говорил он себе, - так оно и уходит все дальше, дальше и дальше, в бесконечность". Он не спускал глаз с неба и повторял это про себя, словно надо было испытать силу какой-то формулы заклинания. Но безуспешно; слова ничего не выражали, или, вернее, выражали что-то совсем другое, словно говорили хоть и о том же предмете, но о какой-то другой, неведомой, безразличной стороне.
      "Бесконечность"! Терлес знал это слово по курсу математики. Он никогда не представлял себе за этим ничего особенного. Оно то и дело повторялось: кто-то когда-то его изобрел, и с тех пор с его помощью можно производить вычисления так же надежно, как с помощью чего-то твердого. Оно было тем, что оно значило при вычислении; а сверх того Терлес никогда ничего не искал.
      И тут его словно молнией пронзило чувство, что в этом слове есть что-то до ужаса успокоительное. Оно предстало ему укрощенным понятием, с которым он ежедневно проделывал свои маленькие фокусы и с которого вдруг спали оковы. Что-то, выходящее за пределы разума, дикое, разрушительное было, казалось, усыплено работой каких-то изобретателей, а сейчас вдруг проснулось и стало опять ужасным. В этом вот небе оно вживе стояло над ним, и угрожало, и издевалось.
      Наконец он закрыл глаза, потому что это зрелище было для него мукой.
      Когда его вскоре, прошуршав по увядшей траве, разбудил порыв ветра, он почти не чувствовал своего тела, а от ног вверх текла приятная прохлада, удерживавшая его члены в состоянии сладостной лености. К его прежнему испугу прибавилось теперь что-то мягкое и усталое. Он все еще чувствовал, как на него глядит огромное и молчаливое небо, но он вспомнил теперь, сколь часто бывало у него уже раньше подобное ощущение, и, словно между бодрствованием и сном, он перебирал эти воспоминания и чувствовал себя оплетенным их связями.
      Тут было прежде всего то воспоминание детства, в котором деревья стояли строго и молчаливо, как заколдованные люди. Уже тогда он, видимо, ощутил то, что всегда возвращалось позже. Даже в тех мыслях у Божены было что-то от этого, что-то особое, вещее, большее, чем их значение. И то мгновение тишины в саду перед окнами кондитерской, прежде чем опустились темные покрывала чувственности, было таким. И часто Байнеберг с Райтингом на какой-то миг становились чем-то чужим и нереальным; и, наконец, Базини? Мысль о происходившем с Базини совсем разорвала Терлеса надвое; она была то разумной и обыденной, то полной того пронизанного образами безмолвия, которое было общим для всех этих ощущений, которое мало-помалу просачивалось в восприятие Терлеса и теперь вдруг потребовало, чтобы к нему, безмолвию, относились как к чему-то реальному, живому; точно так же, как прежде мысль о бесконечности.
      Терлес почувствовал, что оно охватило его со всех сторон. Как далекие, темные силы, оно грозило уже с давних пор, но он инстинктивно отступал и лишь время от времени касался этого робким взглядом. А теперь какой-то случай, какое-то событие заострили его внимание и на это направили, и теперь, словно по какому-то мановению, это врывалось со всех сторон; нагоняя с собой огромное смятение, которое каждый миг по-новому распространял дальше.
      Это накатилось на Терлеса, словно безумие - ощущать вещи, явления и людей как что-то двусмысленное. Как что-то, силой каких-то изобретателей привязанное к безобидному, объясняющему слову, и как что-то совершенно неведомое, грозящее оторваться от него в любое мгновение.
      Конечно - на все есть простое, естественное объяснение, и Терлесу оно тоже было известно, но, к его пугливому изумлению, оно, казалось ему, срывало лишь самую внешнюю оболочку, не обнажая сути, которую Терлес, словно сверхъестественным зрением, всегда видел мерцающей под этой поверхностью.
      Так лежал Терлес, весь оплетенный воспоминаниями, из которых неведомыми цветами вырастали странные мысли. Те мгновения, которых никто не забывает, ситуации, где кончается та связь, благодаря которой обычно наша жизнь без пробелов отражается в нашем разуме, словно жизнь и разум текут рядом, параллельно и с одинаковой скоростью - они сомкнулись друг с другом смущающе плотно.
      Воспоминание об ужасно тихом, печальном по краскам безмолвии иных вечеров сменилось внезапно жарким, дрожащим беспокойством летнего дня, которое однажды обожгло ему душу, словно по ней прошмыгнула стая переливчатых ящериц.
      Затем ему вспомнилась улыбка того маленького князя... взгляд... движение... - тогда, когда они внутренне покончили друг с другом, - какими тот разом и мягко освободился от всего, чем связывал его Терлес, и, освободившись, уходил в новую, неведомую даль, которая - словно сжавшись в жизнь одной неописуемой секунды - неожиданно открылась ему. Здесь снова пришли воспоминания о лесе - среди полей. Затем молчаливая картина в темнеющей комнате дома, позднее напомнившая ему вдруг потерянного друга. Вспомнились слова какого-то стихотворения...
      Есть и другие вещи, где между ощущением и пониманием царит эта несопоставимость. Всегда, однако, то, что в какой-то миг узнается нами безучастно и без вопросов, становится непонятным и запутанным, когда мы пытаемся цепью мыслей скрепить это и сделать прочным своим достоянием. И то, что выглядит великим и нечеловечным, пока наши слова тянутся к этому издалека, становится простым и теряет что-то беспокоящее, как только оно входит в наше бытие.
      И у всех этих воспоминаний оказалась поэтому вдруг одна и та же общая тайна. Словно составляя одно целое, они встали перед ним до осязаемости отчетливо.
      В свое время их сопровождало какое-то темное чувство, на которое он прежде не очень-то обращал внимание.
      Именно оно заботило его теперь. Ему вспомнилось, как он, стоя с отцом перед одним из тех пейзажей, внезапно воскликнул: о, как красиво! - и смутился, когда отец обрадовался. Ибо он с таким же правом мог сказать: ужасно грустно. Мучили его тогда несостоятельность слова, полусознание, что слова лишь случайные лазейки для прочувствованного.
      И сегодня он вспомнил ту картину, вспомнил те слова и ясно вспомнил то чувство, что лгал, хоть и не знал почему. В воспоминании взгляд его снова проходил через все. Но вновь и вновь возвращался, не находя освобождения. Улыбка восхищения богатством наитий, которую он все еще как бы рассеянно сохранял, медленно приобрела чуть заметную тень страдания...
      У него была потребность изо всех сил искать какой-то мост, какую-то связь, какое-то сравнение - между собою и тем; что без слов стояло перед его внутренним взором.
      Но как только он успокаивался на какой-нибудь мысли, снова возникало это непонятное возражение: ты лжешь. Словно ему нужно было непрестанно производить деление, при котором снова и снова получался упорный остаток или словно он в кровь стирал трясущиеся пальцы, чтобы развязать бесконечный узел.
      И наконец он отступился. Вокруг него что-то плотно смыкалось, и воспоминания стали расти в неестественном искажении.
      Он снова направил глаза на небо. Словно вдруг еще удалось бы случайно вырвать у неба свою тайну и угадать по нему, что его, Терлеса, везде приводит в смятение. Но он устал, и чувство глубокого одиночества сомкнулось над ним. Небо молчало. И Терлес почувствовал, что под этим неподвижным, немым сводом он совершенно один, он почувствовал себя крошечной живой точкой под этим огромным, прозрачным трупом.
      Но это уже не испугало его. Как старая, давно знакомая боль, это проникло наконец-то и в последний уголок тела.
      Ему казалось, будто свет приобрел молочный блеск и плясал у него перед глазами, как бледный холодный туман.
      Он медленно и осторожно повернул голову и огляделся - действительно ли все изменилось. Тут его взгляд случайно скользнул по серой глухой стене, стоявшей у него в изголовье. Она словно бы склонилась над ним и молча глядела на него. Время от времени вниз сыпались, журча, тонкие струйки, и в стене пробуждалась жутковатая жизнь.
      Он часто прислушивался к ней в укрытии, когда Байнеберг и Райтинг развертывали свой фантастический мир, и он радовался ей, как странному музыкальному сопровождению какого-то гротескного спектакля.
      Но сейчас ясный день сам, казалось, превратился в бездонное укрытие, и живое молчание окружило Терлеса со всех сторон.
      Он не в силах был отвернуть голову. Рядом с ним, во влажном темном углу буйно росла мать-и-мачеха, выстраивая из своих широких листьев фантастические укрытия для улиток и червяков. Терлес слышал, как бьется у него сердце. Затем опять повторилось тихое, шепчущее, сякнущее журчанье... И эти шорохи были единственно живым в не связанном ни с каким временем безмолвном мире...
      На следующий день Байнеберг стоял с Райтингом, когда к ним подошел Терлес.
      - Я уже поговорил с Райтингом, - сказал Байнеберг, - и обо всем договорился. Ты ведь не очень-то интересуешься такими делами.
      Терлес почувствовал, как в нем поднимается что-то вроде злости и ревности из-за этого внезапного поворота, но он не знал, следует ли ему упоминать в присутствии Райтинга о том ночном разговоре.
      - Ну, вы могли бы хотя бы позвать меня, раз уж я так же, как и вы, участвую в этом деле.
      - Мы так и сделали бы, дорогой Терлес, - заторопился Райтинг, которому на этот раз явно хотелось не создавать ненужных трудностей, - но тебя нигде не было видно, а мы рассчитывали на твое согласие. Что скажешь, кстати, по поводу Базини?
      (Ни слова в свое оправдание, словно его собственное поведение было чем-то само собой разумеющимся.)
      - Что скажу? Ну, он мерзавец, - ответил Терлес смущенно.
      - Правда ведь? Ужасно мерзок.
      - Но и ты тоже влезаешь в славные дела!
      И Терлес улыбнулся несколько вымученно, стыдясь, что злится на Райтинга не так сильно.
      - Я? - Райтинг пожал плечами. - Что тут такого? Надо все испытать, и если уж он так глуп и подл...
      - Ты-то с тех пор уже говорил с ним? - вмешался Байнеберг.
      - Да, он вчера приходил ко мне вечером и просил денег, поскольку снова наделал долгов, а уплатить нечем.
      - Ты уже дал ему денег?
      - Нет еще.
      - Это очень хорошо, - сказал Байнеберг, - теперь у нас есть искомая возможность разделаться с ним. Ты мог бы велеть ему прийти куда-нибудь сегодня вечером.
      - Куда? В нашу клетушку?
      - Думаю - нет, о ней ему пока незачем знать. Прикажи ему явиться на чердак, где ты был с ним тогда.
      - В котором часу?
      - Скажем... в одиннадцать.
      - Хорошо... Хочешь еще немного погулять?
      - Да. У Терлеса, наверное, есть еще дела, правда? Никакой работы у Терлеса больше не было, но он
      чувствовал, что у обоих есть еще что-то общее, что они хотят утаить от него. Он досадовал на свою чопорность, не позволявшую ему вклиниться.
      И вот он ревниво смотрел им вслед, представляя себе всякое, о чем они могли, наверно, втайне договориться.
      При этом ему бросилось в глаза, до чего невинна и мила прямая, гибкая походка Райтинга - совершенно так же, как и его слова. И в противовес этому он попытался представить себе его таким, каким он должен был быть в тот вечер; внутреннюю, психологическую сторону этого. Это было, наверно, долгое, медленное падение двух вцепившихся друг в друга душ и затем бездна как в подземном царстве. А в промежутке - миг, когда наверху, далеко наверху, умолкли и замерли все звуки мира.
      Неужели после чего-то подобного человек снова может быть таким довольным и легким? Наверняка это не так уж много для него значило. Терлесу очень хотелось спросить его. А вместо того он в детской робости отдал его этому паукообразному Байнебергу!
      Без четверти одиннадцать Терлес увидел, что Байнеберг и Райтинг вышмыгнули из постели, и тоже оделся.
      - Тсс!.. Погоди. Заметят ведь, если мы уйдем сразу все трое.
      Терлес снова спрятался под одеяло. Затем в коридоре они соединились и с привычной осторожностью стали подниматься на чердак.
      - Где Базини? - спросил Терлес.
      - Он придет с другой стороны. Райтинг дал ему ключ оттуда.
      Они все время оставались в темноте. Лишь наверху перед большой железной дверью Байнеберг зажег свой потайной фонарик.
      Замок сопротивлялся. Из-за многолетнего бездействия его заело, и он не слушался подобранного ключа. Наконец он отомкнулся с резким звуком; тяжелая створка терлась, застревая, о ржавчину петель и подавалась медленно.
      С чердака потянуло теплым, застоявшимся воздухом, как из теплицы.
      Байнеберг запер дверь снова.
      Они спустились по маленькой деревянной лестнице и сели, скорчившись, возле мощной поперечной балки.
      Рядом с ними стояли огромные бочки с водой, предназначенной для тушения пожара. Воду в них явно давно уже не меняли, и она издавала сладковатый запах.
      Вообще все окружение было крайне удручающее. Жара под крышей, скверный воздух и лабиринт мощных балок, которые частью уходили наверх и терялись в темноте, частью расползались понизу таинственной сетью.
      Байнеберг затемнил фонарик, и они, не говоря ни слова, неподвижно сидели во мраке - в течение нескольких долгих минут.
      Тут в темноте на противоположном конце скрипнула дверь. Тихо и нерешительно. Это был шум, от которого забилось, запрыгало сердце, как от первого звука приближающейся добычи.
      Последовали неуверенные шаги, удар ноги о загудевшее дерево; глухой шум, как от толчка тела... Тишина... Затем снова нерешительные шаги... Ожидание... Тихий человеческий звук...
      - Райтинг?
      Тут Байнеберг снял колпачок с фонарика и метнул широкий луч к тому месту, откуда донесся голос.
      Несколько мощных балок высветились с резкими тенями, дальше ничего, кроме конуса пляшущих пылинок, не было видно.
      Но шаги стали увереннее и приближались.
      Тут - совсем близко - снова ударилась о дерево нога, и в следующий миг в широком основании светового конуса возникло - пепельно-бледное - при этом неверном освещении - лицо Базини.
      Базини улыбался. Ласково, мило. Застыв, как на портрете, улыбка его выступала за рамку света.
      Терлес сидел, прижавшись к балке, и чувствовал, как у него дрожат глазные мышцы.
      Байнеберг стал перечислять позорные поступки Базини; однотонно, хриплыми словами.
      Затем вопрос:
      - Значит, тебе нисколько не стыдно?
      Затем взгляд Базини на Райтинга, говоривший, казалось: "Пора тебе, пожалуй, помочь мне". И в тот же миг Райтинг ударил его кулаком в лицо, так что тот качнулся назад, споткнулся о балку, упал. Байнеберг и Райтинг прыгнули к нему.
      Фонарик опрокинулся, и свет бессмысленно и вяло тек по полу к ногам Терлеса.
      По звукам Терлес понял, что они сорвали с Базини одежду и хлестали его чем-то тонким, гибким. Они явно все это уже подготовили. Он слышал хныканье и негромкие жалобы Базини, который, не переставая, молил пощадить его; наконец он слышал лишь стоны, похожие на сдавленные вопли, а в промежутках негромкие ругательства и горячее, страстное дыхание Байнеберга.
      Он не тронулся с места. В самом начале его, правда, охватило животное желание прыгнуть туда и бить, но чувство, что он опоздает и будет лишним, удержало его. На его членах лежала тяжелая рука скованности.
      С виду безучастно смотрел он в пол. Он не напрягал слуха, чтобы разбирать звуки, и не чувствовал, чтобы его сердце било быстрее обычного. Он уставился в лужицу света, разлившуюся у его ног. Светились пылинки и маленькая безобразная паутина. Дальше свет просачивался в зазоры между балками и задыхался в пыльном, грязном сумраке.
      Терлес сидел бы так и час, ничего не чувствуя. Он ни о чем не думал и все же был внутренне предельно занят. При этом он сам наблюдал за собой. Но так, словно, в сущности, глядел в пустоту и видел себя только как бы нечетким пятном и со стороны. Однако из этой неясности - со стороны - в отчетливое сознание медленно, но все явственнее проталкивалась одна потребность.
      Что-то заставило Терлеса улыбнуться по этому поводу. Затем эта потребность снова усилилась. Она согнала его со своего места вниз - на колени, на пол. Его тянуло прижаться телом к половицам; он чувствовал, что глаза его делаются большими, как рыбьи, он чувствовал, как сквозь голое тело бьется о дерево его сердце.
      Теперь в Терлесе действительно все кипело, и он должен был ухватиться за балку, чтобы не поддаться головокружению, тянувшему его вниз.
      На лбу его выступили капли пота, и он испуганно спрашивал себя, что все это значит.
      Выведенный из своего безразличия, он снова теперь прислушался сквозь темноту к тем троим.
      Там стало тихо, только Базини жалобно бормотал что-то, ощупью ища свою одежду.
      Терлес почувствовал какую-то приятность в этих жалобных звуках. Словно паучьими лапками пробежала у него по спине дрожь вверх и вниз; застряла между лопатками и коготками оттянула назад кожу на голове. К своему изумлению, Терлес понял, что находится в состоянии полового возбуждения. Он стал вспоминать и, не вспомнив, когда оно наступило, припомнил, что оно уже сопровождалось странной потребностью прижаться к полу. Он устыдился этого; но словно мощной волной крови это ударило ему в голову.
      Байнеберг и Райтинг ощупью пробрались назад и молча сели с ним рядом. Байнеберг посмотрел на фонарик.
      В этот миг Терлеса опять потянуло вниз. От глаз - он чувствовал это теперь, - от глаз шло к мозгу как бы гипнотическое оцепенение. То был какой-то вопрос, да, какой-то... нет, какое-то отчаяние... о, ведь это было знакомо ему... стена, тот общественный сад, низкие лачуги, то воспоминание детства... то же самое! то же самое! Он посмотрел на Байнеберга. "Неужели этот ничего не чувствует?" - подумал он. Но Байнеберг нагибался, чтобы поднять фонарик. Терлес задержал его руку.
      - Разве не похоже это на глаз? - сказал он, указывая на растекшийся на полу свет.
      - Ты что, настроился на поэтический лад?
      - Нет. Но разве ты сам не говорил, что с глазами дело обстоит особо? От них иногда - вспомни любимые свои идеи насчет гипноза - исходит какая-то сила, которой не встретишь ни в каком курсе физики... Несомненно также, что по глазам человека часто узнаешь куда лучше, чем по его речам...
      - Ну... и что?
      - Для меня этот свет как глаз. Глядящий в неведомый мир. У меня такое чувство, будто я должен что-то отгадать. Но я не могу. Мне хочется вобрать это в себя...
      - Ну... тебя все-таки тянет на поэзию.
      - Нет, я всерьез. Я в полном отчаянии. Вдумайся только, и ты тоже это почувствуешь. Потребность поваляться в этой луже... на четвереньках, совсем вплотную к ней, проползти в пыльные углы, словно так это можно отгадать...
      - Дорогой мой, баловство, сантименты. Оставь сейчас, пожалуйста, такие вещи.
      Байнеберг наконец нагнулся и поставил фонарик на место. А Терлес злорадствовал. У него было такое ощущение, что он вобрал в себя эти события одним чувством больше, чем его спутники.
      Он ждал сейчас появления Базини и с тайным трепетом чувствовал, что кожа на голове опять напряглась под коготками.
      Он ведь уже совсем точно знал, что для него что-то приберегается, и вновь и вновь и через все более короткие промежутки напоминало ему о себе; ощущение это, другим непонятное, было явно очень важно для его жизни...
      Только вот что означала здесь эта чувственность, он не знал, но помнил, что она появлялась каждый раз, когда события представали странными только ему и мучили его, потому что он не знал, в чем тут причина.
      И он решил при следующем случае серьезно обдумать это. Пока же он целиком отдался возбуждающему трепету, который предшествовал появлению Базини.
      Байнеберг установил фонарик, и лучи снова вырезали в темноте круг, как пустую рамку.
      И вдруг в этой рамке снова оказалось лицо Базини; точно так же, как в первый раз, с той же застывшей, слащавой улыбкой; словно в промежутке ничего не случилось, только по его верхней губе, рту и подбородку прочерчивали извилистую, как червяк, дорожку медленные капли крови.
      - Сядь там! - Райтинг указал на мощную балку. Базини повиновался. Райтинг начал говорить:
      - Ты уже, наверно, думал, что дешево отделался, да? Думал, вероятно, я помогу тебе? Ну, так ты ошибся. То, что я с тобой делал, я делал, только чтобы посмотреть, до чего дойдет твоя подлость.
      Базини сделал протестующее движение. Райтинг пригрозил снова броситься на него. Тогда Базини сказал:
      - Прошу вас, Бога ради, я не мог иначе.
      - Молчи! - крикнул Райтинг. - Надоели нам твои увертки! Теперь мы узнали раз и навсегда, чего от тебя можно ждать, и поступать будем соответственно...
      Наступило короткое молчание. Вдруг Терлес тихо, почти ласково сказал:
      - Скажи-ка: "Я вор".
      Базини сделал большие, почти испуганные глаза; Байнеберг одобрительно засмеялся.
      Но Базини молчал. Тогда Байнеберг толкнул его в бок и прикрикнул на него:
      - Не слышишь, что ли, ты должен сказать, что ты вор! Говори сейчас же!
      Снова наступила короткая, почти мгновенная тишина; затем Базини тихо, одним духом и как можно более безобидным тоном сказал:
      - Я вор.
      Байнеберг и Райтинг довольно засмеялись, глядя на Терлеса.
      - Это ты хорошо придумал, малыш. И обратились к Базини:
      - А теперь ты скажешь еще: я скотина, я вор и скотина, я ваша скотина, вор и свинья.
      И Базини сказал это не переводя дыхания и с закрытыми глазами.
      Но Терлес уже опять откинулся в темноту. Ему было тошно от этой сцены и стыдно, что он выдал другим пришедшее ему в голову.
      На занятиях по математике Терлеса вдруг осенила одна мысль.
      В последние дни он слушал уроки в школе с особым интересом, ибо про себя думал: "Если это действительно подготовка к жизни, как они говорят, то значит, тут должен найтись и какой-то намек на то, чего я ищу".
      При этом он думал именно о математике; еще со времени тех мыслей о бесконечности.
      И в самом деле, среди занятий его вдруг озарило. Сразу после окончания урока он подсел к Байнебергу - единственному, с кем он мог говорить о подобных вещах.
      - Слушай, ты это вполне понял? - Что?
      - Эту историю с мнимыми числами?
      - Да. Это же совсем не так трудно. Надо только запомнить, что квадратный корень из минус единицы - это еще одна величина при вычислении.
      - Но вот в том-то и дело. Такого же не существует. Любое число, положительное или отрицательное, дает в квадрате что-то положительное. Поэтому не может быть в действительности числа, которое было бы квадратным корнем из чего-то отрицательного.
      - Совершенно верно. Но почему бы, несмотря на это, не попытаться произвести извлечение квадратного корня и при отрицательном числе? Конечно, это не может дать никакой действительной величины, но потому-то и называют такой результат мнимым. Это все равно как сказать: здесь вообще всегда кто-то сидел, поставим и сегодня стул для него. И даже если он тем временем умер, сделаем вид, будто он придет.
      - Но как же так, если точно, с математической точностью знаешь, что это невозможно.
      - Вот и делают вид, будто это не так. Видимо, какой-то толк от этого есть. А разве иначе обстоит дело с иррациональными числами? Деление, которое никогда не кончается, дробь, величину которой нельзя вычислить, сколько бы долго ты ни считал? А как ты можешь представить себе, что параллельные линии пересекаются в бесконечности? Я думаю, если бы мы были чересчур добросовестны, то математики не было бы на свете.
      - В этом ты прав. Если все так и представлять себе, то получается и правда довольно странно. Но этот-то и Удивительно, что с этими мнимыми или еще какими-либо невозможными величинами можно действительно производить вычисления, дающие осязаемый результат!
      - Только эти мнимые факторы должны в ходе вычисления взаимно уничтожаться.
      - Да, да. Все, что ты говоришь, я знаю. Но не остается ли, несмотря ни на что, во всем этом что-то необыкновенное? Как бы объяснить это тебе? Задумайся только: сначала в таком вычислении идут вполне солидные числа, представляющие собой метры, или вес, или еще что-нибудь ощутимое и хотя бы являющиеся действительно числами. В конце вычисления числа такие же. Но те и другие связаны между собой чем-то, чего вообще нет. Не похоже ли это на мост, от которого остались только опоры в начале и в конце и который все же переходишь так уверенно, словно он весь налицо? Для меня в таком вычислении есть что-то головокружительное. Словно часть пути заходит бог весть куда. Но самое жуткое, по-моему, - сила, которая скрыта в таком вычислении и держит тебя так крепко, что ты все-таки попадаешь туда, куда нужно.
      Байнеберг ухмыльнулся.
      - Ты говоришь уже почти совсем как наш поп: "Ты видишь яблоко... это колебания света, а глаза и так далее... и ты протягиваешь руку, чтобы украсть его... это мышцы и нервы приводят ее в движение... Но между тем и другим есть что-то, что рождает одно из другого... а это бессмертная душа, которая согрешила сейчас... да... да... ни одного вашего действия нельзя объяснить без души, она играет вами, как фортепианными клавишами..." - И он передразнил интонацию, с какой преподаватель катехизиса рассказывал эту старую притчу.
      - Впрочем, вся эта история мало интересует меня.
      - Я думал, как раз тебя она должна интересовать. Я, во всяком случае, сразу подумал о тебе, потому что это - если это действительно так необъяснимо - почти подтверждение твоей веры.
      - Почему это не должно быть объяснимо? Я вполне допускаю, что изобретатели математики споткнулись тут о собственные ноги. Почему, в самом деле, то, что находится за пределами нашего разума, не могло позволить себе сыграть такую шутку именно с этим самым разумом? Но меня это не занимает, ведь такие вещи ни к чему не ведут.
      Еще в тот же день Терлес попросил у учителя математики разрешения прийти к нему, чтобы тот объяснил ему некоторые места последней лекции.
      На следующий день во время обеденного перерыва он поднялся по лестнице в маленькую квартиру преподавателя.
      Он проникся теперь каким-то совершенно новым уважением к математике, потому что она внезапно перестала быть для него мертвым учебным заданием и сделалась чем-то очень живым. И из-за этого уважения он испытывал какую-то зависть к учителю, который, конечно, прекрасно знал все эти связи, всегда носил с собой свое знание, как ключ от запертого сада. Но, кроме того, Терлесом двигало любопытство, несколько, впрочем, нерешительное. Он никогда еще не был в комнате молодого мужчины, и ему очень хотелось узнать, как выглядит жизнь такого другого, знающего и все же спокойного человека, узнать хотя бы настолько, насколько о нем можно судить по внешнему виду, по окружению.
      Вообще-то он был по отношению к своим учителям робок и сдержан и считал, что потому особым их расположением не пользуется. Его просьба показалась ему поэтому, когда он теперь взволнованно остановился у двери, рискованным предприятием, где дело идет не столько о том, чтобы получить разъяснение, - ибо в глубине души он теперь уже сомневался в этом, - сколько о том, чтобы заглянуть как бы за учителя, в его каждодневное соприкосновение с математикой.
      Его провели в кабинет. Это была продолговатая комната с одним окном; у окна стоял закапанный чернилами письменный стол, а у стены - диван, обитый рубчатой зеленой колючей тканью и украшенный кисточками. Над диваном висели выцветшая студенческая шапочка и множество коричневых, потемневших фотографий формата визитной карточки, сделанных в университетские времена. На овальном столе с крестообразным подножием, завитки которого, претендуя на изящество, походили на неудавшуюся любезность, лежали трубка и пластинчатый, крупно нарезанный табак. Вся комната пропахла поэтому дешевым кнастером.
      Не успел Терлес вобрать в себя эти впечатления и отметить в себе известное неудовольствие, словно от соприкосновения с чем-то неаппетитным, как вошел учитель.
      Это был молодой человек, не старше тридцати лет, блондин, нервный, недюжинный математик, уже представивший ученому миру несколько важных работ.
      Он сразу сел за свой письменный стол, покопался в лежащих на нем бумагах (Терлесу поздней показалось, что он укрылся за ним), протер носовым платком пенсне, закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на Терлеса.
      Терлес тоже начал уже разглядывать его. Он заметил белые грубошерстные носки и еще - что тесемки подштанников выпачкались о ваксу полусапожек.
      Носовой платок зато выделялся по контрасту белизной и манерностью, а галстук был хоть и лоскутный, но зато пестрел всеми цветами радуги, как палитра.
      Терлес чувствовал, что эти маленькие наблюдения невольно отталкивают его дальше, он уже не мог надеяться, что этот человек действительно обладает значительными знаниями, коль скоро ни в его внешности, ни во всем его окружении явно не было ни малейшего признака таковых. Кабинет математика он втихомолку представлял себе совершенно иным: с каким-нибудь внешним проявлением ужасных вещей, которые здесь продумывались. Обыкновенность оскорбила его; он перенес ее на математику, и его почтение перед ней стало сменяться недоверчивой строптивостью.