В полночный час собака вдруг забеспокоилась, начала скулить и, поджав хвост, прижалась ко мне. Только я успел подумать, что это место нечисто, как, оглянувшись, увидел при свете луны стоявшего в нескольких шагах от меня человека. Лохматые волосы покрывали всё его тело, длинная борода доходила до пупа, на голове был венок, а бёдра охватывал широкий пояс из дубовых листьев. В правой руке он держал выдернутую с корнем ель . Душа моя затрепетала от страха, и я задрожал, как осиновый лист. Незнакомец подал мне знак рукой, приглашая следовать за ним, но я не мог двинуться с места. Тогда призрак заговорил, и я услышал неприятный хриплый голос:
      «Не бойся, трус! Перед тобой хранитель сокровищ Гарца. Идём со мной, я покажу тебе клад, и если ты захочешь, то сможешь завладеть им».
      От страха всё моё тело покрылось холодным потом, но я всё же набрался храбрости, перекрестил нечистого широким крестом и сказал:
      «Изыди, сатана, мне не нужны твои сокровища!»
      Дух усмехнулся, посмотрев мне в лицо: «Простак! Ты пренебрегаешь своим счастьем, – так оставайся же нищим на всю жизнь!»
      Он пошёл было прочь, но вскоре опять вернулся и сказал: «Одумайся, одумайся, чудак! Я наполню тебе золотом сумку, наполню мешок».
      «Оставь меня, – отвечал я. – Тебе все равно не удастся меня соблазнить. Ты чудовище, и я не хочу иметь с тобой никаких дел».
      Убедившись в бесполезности уговоров, дух не стал больше настаивать.
      «Ты раскаешься»,– проговорил он и при этом грустно посмотрел на меня. Потом, немного подумав, продолжал: «Слушай, что я тебе скажу, и хорошенько запомни. Может, когда-нибудь, если ты станешь разумнее, тебе это и пригодится. В недрах Броккена , глубоко под землёй, спрятаны несметные сокровища в золоте и драгоценных камнях. Они лежат там в полумраке, и потому их можно разглядеть, как днём, так и в полночь. Я охраняю этот клад семьсот лет. Но с сегодняшнего дня он никому не принадлежит, и им может воспользоваться любой, кто его найдёт. Моё время истекло, и я хочу передать клад в твои руки, потому что успел полюбить тебя, с тех пор как заметил, что ты пасёшь стада овец на Броккене».
      Дух рассказал, где скрыты сокровища и как туда добраться. Мне и сейчас кажется, будто всё это случилось со мной только вчера, – так хорошо я помню каждое его слово.
      «Иди к Андреевой горе, – сказал он, – и когда придёшь, узнай у местных жителей дорогу, что ведёт к Чёрной Королевской долине. Теперь она известна как долина Моргенброд. Там ты увидишь небольшую речушку. Одни называют её Дудер, другие Одер или Эдер. Следуй против течения вдоль берега до каменного моста, около лесопилки. Через мост не переходи, а держись правого берега реки, пока не дойдёшь до высокого каменного утёса. От него, на расстоянии выстрела из лука, заметишь обвалившуюся яму, похожую на могилу, в которой хоронят покойников. Иди туда и начинай смело раскапывать её. Земля там насыпная, – это ты заметишь сразу, как только приступишь к своей нелёгкой работе. Вскоре увидишь по обе стороны ямы камни. Продолжай копать, пока не наткнёшься на замурованную в стене четырёхугольную каменную плиту, шириной и высотой в локоть. Вытащи её и перед тобой откроется ход в хранилище сокровищ. Полезай туда на животе с рудничной лампой в зубах, – руки у тебя должны быть свободны, чтобы не наткнуться носом на острые камни. Если у тебя будут кровоточить колени, не обращай внимания и, не останавливаясь, ползи дальше, пока не достигнешь широкой каменной лестницы. Не спеша, спускайся вниз. Семьдесят две ступени приведут тебя в просторный зал с тремя дверьми. Две из них будут открыты, а третья заперта на железный засов и замок. Не иди в правую дверь, чтобы не обеспокоить останки прежнего владельца сокровищ. Не иди и в левую дверь, – там змеиное царство гадюк, – а открой запертую дверь. Для этого тебе понадобится хорошо известный корень разрыв-травы. Не забудь захватить его с собой, иначе все твои труды пропадут даром, ибо ни один инструмент не сможет заменить его. Как достать корень, спроси у опытного охотника. Для него это совсем нетрудное дело. Не пугайся, если дверь вдруг откроется со страшным грохотом, как от выстрела бомбарды. То будет исходить сила от разрыв-травы, но тебе она не причинит никакого вреда. Не забудь только прикрыть рудничную лампу, чтобы она не погасла. Как только войдёшь, тебя ослепит блеск золота и сверкание драгоценных камней на стенах и колоннах внутри подземелья. Но не вздумай протянуть к ним руку, – это было бы святотатством. Посреди подвала стоит бронзовый ларь, похожий на высокий церковный алтарь. В нём ты найдёшь много золота и серебра. Бери, сколько твоей душе угодно и столько, сколько сможешь унести, – тебе хватит этого на всю жизнь. Трижды можешь возвращаться сюда, но если вздумаешь прийти в четвёртый раз, не получишь ничего, а за свою алчность будешь жестоко наказан, – поскользнёшься на каменной лестнице и сломаешь ногу. Не забывай только каждый раз забрасывать яму с ходом в хранилище сокровищ короля Бруторикса землёй».
      Едва дух умолк, как собака вдруг подняла уши и залаяла. Вслед за тем я услышал удаляющийся шум колёс и хлопанье бича. На месте, где только что стоял призрак, никого уже не было.
      Так закончил седобородый духовидец рассказ о своём приключении, который был воспринят слушателями по-разному. Одни не упустили случая подшутить над стариком:
      – Это тебе приснилось, дед! – говорили они. Другие искренне верили ему. А некоторые молчуны делали многозначительные мины и уходили, не проронив ни слова.
      Хозяин «Золотого Ягнёнка», – большой плут, – отнёсся к этому рассказу без всякого предубеждения, полагая, что лучше всего разрешит спор конец этой истории. Ему не терпелось узнать, предпринял ли старик паломничество в подземелье и вернулся ли оттуда с полным мешком золота, или нет. Он налил ему кружку вина из новой бутылки, чтобы поддержать его болтливое настроение, и дружески спросил:
      – Скажи-ка, папаша Мартин, а был ли ты на этой горе и нашёл, что обещал тебе дух, или он оказался лжецом и обманщиком?
      – Нет, лжецом я его ни в коем случае назвать не могу. Ведь я никогда ничего не делал, чтобы разыскать яму и раскопать её, – честно признался старик.
      – А почему?
      – По двум причинам: во-первых, мне слишком дорога моя шея, чтобы я продался дьяволу, а во-вторых, я ни разу не встретил человека, который мог бы рассказать, как найти корень разрыв-травы, где он растёт и в какой день и час его нужно выкапывать, хотя спрашивал об этом многих храбрых охотников.
      Так и не удалось хозяину «Золотого Ягнёнка» пролить свет на свои сомнения, и он перестал донимать рассказчика вопросами.
      Тогда взял слово престарелый пастух Блаз:
      – Жаль, сосед Мартин, что ты дал этой тайне состариться вместе с тобой. Если бы ты открыл её лет сорок назад, то наверное, нашёл бы корень разрыв-травы. Пусть ты уже никогда не поднимешься на Броккен, я всё же, ради забавы, расскажу тебе, как его достать. Легче всего это сделать с помощью чёрного дятла. Заметь весной, в каком дупле он совьёт себе гнездо и, как только наступит время появления на свет птенцов, улучи момент, когда птица вылетит на поиски пищи. Тогда сунь в дупло крепкую затычку, а сам спрячься за деревом и жди, пока дятел не вернётся кормить птенцов. Заметив, что гнездо плотно закупорено, он с испуганным криком будет кружить вокруг дерева, а потом вдруг полетит на запад. Теперь позаботься о том, чтобы у тебя под рукой был ярко-красный плащ, а за неимением такового, заранее купи в лавочке четыре локтя красного сукна, спрячь его под платьем и жди у дерева день или два, пока дятел снова не вернётся к гнезду с разрыв-травой в клюве. Как только он коснётся корнем затычки, та вылетит с огромной силой, как пробка из бутылки с бродячим вином. Не теряя времени, быстро расстели под деревом красный плащ или сукно. Дятел подумает, что это огонь и от испуга выронит разрыв-траву. Некоторые на самом деле разжигают под деревом небольшой костёр, который немного дымит, и бросают в него цветы лаванды, но это не очень надёжно. Если пламя недостаточно быстро разгорится, то дятел улетит и унесёт с собой корень. В случае удачи, овладев разрыв-травой, не забывай каждый день привязывать к ней веточку крушины, иначе он потеряет силу и пропадёт без всякой пользы.
      Сидящие за столом ещё долго на разные лады обсуждали эту историю, и было уже далеко за полночь, когда наконец все разошлись.
      В стороне от собравшихся, за печкой, в мягком кожаном кресле хозяина, рядом с собакой и котом сидел ещё один гость, весь вечер погружённый в такое глубокомысленное молчание, будто готовился дать монашеский обет в картезианском монастыре. Обычно мало расположенный к созерцательному настроению, на сей раз он весь углубился в себя, охваченный тяжёлым раздумьем, для чего причин у него было более чем достаточно.
      Некогда трактирщик и винодел, которого знали и мудрые члены магистрата, и простые горожане, потом колодезник и наконец просто бездельник, Петер Блох за последнее десятилетие опускался всё ниже и ниже, со ступеньки на ступеньку большой лестницы счастья и почёта. А надо признать, что от винодела до колодезника немногим ближе, чем от кайзера до пономаря.
      В прошлом, когда он был ещё богат, это был жизнерадостный человек и прирождённый шутник. На устраиваемых им торжественных обедах, он умел в одинаковой степени насыщать и желудки, и дух гостей. Не легко было превзойти его в поварском искусстве. Петер умел прекрасно приготовить глухаря со взбитым сладким соусом, высокие студни из рыбы, превосходные печенья, айвовые торты, пироги с облатками, а кабаньи головы у него всегда были украшены позолоченными ушами.
      В своё время он решил присмотреть себе помощницу, но, к несчастью, его выбор пал на девицу, прославившуюся на весь город своим злым языком, которым она жалила, как змея. Любого, кто попадал под её обстрел, будь то друг или враг, – ей было безразлично, – она могла одним духом девять раз опозорить. Не щадила даже святых на небе. Она была знакома с их скандальной биографией не хуже, чем фрау Шнипс , – ей не посчастливилось только запастись таким же, как у той, богатым остроумием, и острословы были не на её стороне.
      Фольбрехт Ильза ненавидела всех без исключения. Она всем давала отвратительные прозвища, и молодые парни за версту обходили её. Поэтому она перезрела, как плод шиповника, который оставляют не сорванным из-за колючек на кустах. Но мастеру Петеру расхвалили Ильзу за её ловкость в работе и хозяйственность и в конце концов уговорили посвататься к ней. И пошли тогда по городу дубоватые стишки, звучавшие так:
 
 
Ильзу в жёны,
Видит бог,
За то, что злой
У ней язык,
Никто не брал,
А повар Блох
На ней женился вмиг.
 
 
      Едва обвенчанная пара вернулась от алтаря, как начался супружеский разлад. Городской винодел, в порыве радости, по случаю торжественного дня, дал вину одолеть себя, что, впрочем, с ним случалось и в обычные дни, и повис на руках невесты. Тут и обнаружились её острые колючки. Брачный календарь предсказывал молодым бурную неприветливую погоду, сильную грозу с градом и проливным дождём, немного солнечного света и много холодных ночей.
      Прогноз от начала и до конца оказался верным, хотя впоследствии обилие детей позволило предполагать, что по крайней мере иногда случалась и благоприятная погода и тёплые ночи. Несмотря на это, детский лепет – «папа» – ещё долго не радовал слух мастера Петера. Всё его потомство было таким хилым и слабым, что едва родившись, дети умирали в сильных судорогах, как молодые козлята холодной зимой. Ярость сварливой женщины отравляла материнское молоко и превращала его в ядовитый напиток, который нежные малютки пили из источника жизни.
      Хотя мастер Петер и не был настолько богат, чтобы оставить заметное состояние своим наследникам, всё же ему было неприятно оставаться бездетным. Часто он жаловался соседям на свою несчастливую звезду и, когда хоронил дитя, говорил:
      – Вот и опять облетел цветок с вишнёвого дерева, не дав завязаться и созреть плоду.
      Тогда одна умная женщина открыла ему причину его семейного несчастья, и когда у него снова родился сын, винодел нанял кормилицу. Мальчик рос крепким и здоровым, и отец не мог на него нарадоваться. Петер взял дорогого мальчугана под свою опеку и, как только тот стал носить штаны, повёл его вместо школы на кухню. Он не мог отказать сыну ни в каких лакомствах и сделал из него маленького обжору. В полдень, когда на кухне готовили гостям обед, малыш уже стоял на страже и то подцеплял вилкой из миски кусочек печёнки, то указывал пальцем на петушиный гребешок, и рука доброго отца тут же протягивала ему лакомство, ткнув его предварительно в соль. Но стоило мальчугану попросить что-нибудь вкусненькое у матери, как та принималась кричать на него, бранить за невоспитанность и бить поварёшкой по рукам.
      Любимое дитя плакало, чтобы разжалобить отцовское сердце, и тогда мастер повар подливал масла в огонь, добродушно обращаясь к разбушевавшейся супруге на своём франконском наречии:
      – Мамуля, дай же дитюле кусочек курочки.
      Так воспитывал добрый отец сына, пока на седьмом году не закормил его до смерти.
      Из всех детей у него осталась только одна единственная дочь, такая крепкая и здоровая, что ей не могли повредить ни эссенция белены – материнское молоко, ни обилие отцовских лакомств. Под суровым надзором матери и балуемая отцом, она выросла стройной и красивой, так что теперь мастер повар никак не мог пожаловаться на чёрта, который всякий раз норовил подсунуть ему в дом чёртово яйцо.
      Между тем благополучие семьи заметно изменилось. В юности Петер пропускал занятия по математике в школе, и ни одно из основных действий арифметики – вычитание, сложение и умножение – никак не укладывалось у него в голове, а делением он не мог овладеть всю свою жизнь. Поэтому ему стоило очень большого умственного напряжения регулировать в своём деле расход и приход. Когда у него были деньги, он щедро пополнял запасами кухню и погреб, кормил и поил бездельников в кредит, ни в чём их не ограничивая, угощал легкомысленную братию, умеющую рассказывать весёлые истории, и наполнял желудки нищим и всем, кому удавалось вызвать у него сострадание. Когда же касса его истощилась, мастер Петер стал брать в долг у ростовщиков под большие проценты, а сварливой жене, державшей его под башмаком, говорил, что эти деньги получены от старых должников.
      Основным правилом, с которым он очень хорошо ладил и которому и в наши дни следуют многие ленивые хозяева, было: «Как-нибудь обойдётся, – всему бывает конец!»
      И конец действительно настал. Петер Блох разорился, попал под конкурс и поневоле, к великому сожалению всех блюдолизов и тонких гурманов города, лишился трактира и погреба. Но благоволивший мастеру Петеру магистрат, из уважения к его поварскому искусству, завоевавшему ему расположение многих сограждан, а также во избежание злых сплетен, – мол в имперском городе Роттенбурге умирает с голоду трактирщик, – предоставил бывшему повару скромную должность колодезника. Только и на этой маленькой должности у него не было ни счастья, ни удачи.
      Прошёл слух, что жиды отравили воду в колодцах. Рассвирепевшая толпа напала на евреев, часть из них убила, а часть изгнала из города, разграбив их имущество. На этом, собственно говоря, и закончились кривотолки разнузданной толпы, но мастер Петер, незаслуженно обвинённый в недостаточной бдительности при охране воды, потерял при этом свою должность. Теперь он ни откуда не ждал ни совета, ни помощи. Копать землю он не мог, просить милостыню стыдился. В те простые времена, когда знатная женщина не боялась собственными руками двигать в печке закоптелые горшки и сама занималась кухней, у господ совсем не было спроса на поваров. К тому же немецкие гурманы тогда ещё не были избалованы французской кухней.
      В таком печальном положении бывший повар вынужден был жить, пользуясь милостью колючей жены, скудно кормившейся на доходы от мелкой торговли мукой. Чтобы оправдать своё пропитание, он выполнял у неё работу осла, – домашнего животного, которое, если бы не нашлась ему замена, ей все равно пришлось бы купить. Она нагружала непривычные плечи неповоротливого супруга тяжёлыми мешками с зерном, и он, кряхтя, нёс их на мельницу. За это ему полагалось немного еды, а если он не справлялся с работой, чёртова баба била его кулаками.

      Всё это сверх меры огорчало кроткую, добросердечную дочь и стоило ей многих пролитых наедине с собой слёз. Люциния была любимицей мастера Петера. Он по-своему баловал и лелеял её, и за отцовскую любовь она платила детской лаской. Для доброго отца это была награда за все его домашние беды.
      Добродетельная Люциния иглой зарабатывала на жизнь, и в шитье, а особенно в вышивании, достигла большого искусства. Всё, что видели её глаза, могли её руки. Она вышивала церковные облачения, покрывала для алтаря, а на разноцветных скатертях, которые тогда были в моде, шёлком и шерстью воплощала библейские сюжеты из Ветхого Завета, – от сотворения мира до целомудренной Сусанны. Несомненно, если бы Люциния была нашей современницей, она успешно могла бы соперничать с прославившимися своим искусством тремя сёстрами в Целле, которые женским волосом, продетым в иглу, с поразительным мастерством вышивают свои шедевры, не уступающие лучшим творениям резца.
      Хотя Люциния должна была подробно отчитываться перед строгой матерью своим заработком и охотно отдавала его на общие домашние расходы, ей всё же, иногда, удавалось обмануть её и утаить трёхбаценовую монету для доброго отца. При случае, она незаметно давала ему припрятанные деньги, чтобы он мог улизнуть в трактир. К предстоящему празднику пастухов, она сэкономила для жаждущего отца двойную сумму и с тайной радостью, украдкой, сунула ему деньги в руку, когда вечером, с тяжёлым мешком муки на спине, он пришёл с мельницы. Отец ласково взглянул на любимую дочку, что под тяжестью груза, который взвалила на него жена, – этот домашний дракон, как справедливо, в сердцах, обычно называл он за глаза свою дражайшую половину, – стоило ему больших усилий. На этот раз доброта милой Люцинии особенно тронула её отца. На глазах у него выступили слёзы. Дело в том, что как раз в это время мастер Петер вынашивал один план, и задуманное им вряд ли могло заслужить одобрения кроткой дочери и, тем более, её денег на вино. Погружённый в тяжёлые мысли, он побрёл вниз по улице к «Золотому Ягнёнку». Протиснувшись сквозь шумную толпу, Петер потребовал себе кружку вина и, не принимая участия в общем разговоре, уселся за печкой в мягком кожаном хозяйском кресле, которое, несмотря на все его удобства, находясь на почтенном расстоянии от толпы, оставалось не занятым.
      Здесь, после того как вино немного расслабило его напряжённые нервы и, восстановив душевное равновесие, дало свободный ход мыслям, он задумался над сделанным ему щекотливым предложением, касающимся прекрасной Люцинии.
      Один молодой гений, по профессии художник, почти такой же напыщенный и глупый, как его младший коллега – пресловутый придворный художник Франц Краттер, своими двумя объёмистыми томами навеявший скуку на всю читающую публику ,– приехал в Роттенбург заниматься живописью. Главным объектом его занятий был высший идеал женской красоты. Где бы он ни увидел миловидную девушку, – на улице или в церкви, – тотчас же вытаскивал лист пергамента и рисовал её сначала карандашом, а потом расписывал портрет святой Вероники или Мадонны масляными красками и продавал в костёл. Портреты пользовались хорошим спросом, особенно у молодых монахов, благоговевших перед ними.
      В праздник тела Христова, во время торжественной процессии, ему сразу же бросилась в глаза прелестная Люциния. Он быстро взял в руку карандаш, надеясь успеть запечатлеть прекрасные черты лица. Однако то было не обычное лицо, которое можно изобразить с той же лёгкостью, с какой в лучах света появляется силуэт на стене. Лицо прелестной девушки было таким нежным, а весь её стан так изящно округлён, что как ни старался художник силой воображения в первом же наброске получить хорошенькую миниатюру, это ему так и не удалось, – между копией и оригиналом не было ничего общего. Вместо живого образа получился деревянный манекен, и он с досадой перечеркнул бесполезный рисунок.
      Вскоре после этого один богатый граф заказал ему для украшения своего вновь отстроенного замка несколько картин, идеи которых он предложил сам. Главная из этих картин должна была изображать рождение Венеры, когда она выходит из морской пены и боги с изумлением смотрят на этот чудесный дар моря.
      Для этой композиции художник не мог найти лучшей модели богини Любви, чем прекрасная дочь бывшего трактирщика Петера Блоха. Вопрос был только в том, как предоставить глазу художника всю сумму прелестей стыдливой девушки, которую он хотел бы рисовать с натуры, чтобы придать её формы богине. Желая приблизить решение этого вопроса, он первым делом предложил отцу девушки растирать краски, назначив за этот труд хорошую плату.
      Однажды, после состоявшегося знакомства, художник пригласил Петера в трактир и щедро угостил его вином. Заметив, что гость пришёл в хорошее расположение духа, он завёл речь о своём деле, пообещав большие деньги, если соглашение состоится. Но мастер Петер очень рассердился на такое непристойное предложение, а в желании, якобы в угоду искусству, писать девушку обнажённой, заподозрил неблаговидный умысел художника посягнуть на честь и добродетель прекрасной Люцинии.
      – Как это понять, сударь? – возмутился он, в порыве гнева. – Вы это серьёзно говорите, или шутите? Он думает, что я за наличные продам мою дочь, как ощипанную курочку! Последнее-то мне, как повару, прежде хорошо удавалось, но первое не подобает делать ни одному порядочному отцу.
      Гению от искусства пришлось употребить всё своё красноречие, чтобы вразумить приятеля повара. Он привёл ему в пример свободный город Кротон в великой Греции, где некогда почтенные граждане, соревнуясь в усердии, во имя отечественного искусства, приводили своему земляку, художнику Зевксису, красивейших девушек города, и те точно так же должны были стоять перед мольбертом в том виде, в каком они вышли из рук матери-природы, что ничуть не повредило их девичьей чести и репутации. Напротив, все пять избранных красавиц, позировавших художнику, пока он писал богиню Любви, счастливо вышли замуж и даже были прославлены поэтами.
      Как ни убедителен был этот пример, он не произвёл никакого впечатления на честного роттенбуржца, считавшего неприличным выставлять свою скромную дочь напоказ в подобном виде. Мастер Петер не мог позволить себе пойти на такой шаг, за который в наше время привлекли к ответственности вице-короля Индии, после того как он выставил на обозрение грации Оуде в греческих костюмах .
      – Приятель, – сказал художник, – я вижу, мы с тобой не договоримся. Ну что ж, на то твоя воля. Между прочим, если бы ты понимал свою выгоду, то, как хороший повар, наверное, не отказался бы устроить хорошую пирушку для глаз за двадцать золотых гульденов наличными.
      Упоминание о золоте смягчило твёрдую мещанскую мораль мастера Петера, сделав её податливой и эластичной, как замшевая кожа. В том жалком положении, в каком он находился, эта сумма была очень заманчива. Мысль о том, сколько хорошего можно сделать на один только гульден, а потом всё это повторить ещё девятнадцать раз, пересилила все его сомнения. Он обещал обдумать предложение и найти способ, как передать Люцинию в руки художника, при условии, что тот сам убедит целомудренную девушку показать её скрытую красоту. При этом мастер Петер признался в своём бессилии уговорить дочь согласиться на такое непристойное дело.
      Светский молодой человек улыбнулся в ответ на провинциальную деликатность старика.
      – Ты думаешь, папаша Петер, – сказал он, – мне будет так трудно это сделать? Тебе разве не знаком спор солнца и буйного ветра из-за дорожного плаща путешественника? Что не смог бурный порыв урагана, то сделало своими нежными лучами солнце. От тебя, конечно, не требуется уговаривать прекрасную Люцинию снять одежды. Ты был бы подобен урагану, а я буду солнечным лучом.
      Контракт с художником Дунсом был заключён, и мастер Петер находил некоторое затруднение лишь в том, как выполнить задуманное шельмовство: спрятать Люцинию от глаз матери и добром доставить заказчику.
      Терзаемый сомнениями, просидел он в мягком кресле хозяина «Золотого Ягнёнка» уже час, но так и не продвинулся ни на иоту. При мысли о том, какая гроза ожидает его на супружеском горизонте, как будут сверкать молнии в глазах эвмениды Ильзы и греметь гром из её уст, когда она узнает о его отцовском предательстве, холодный пот выступил у него на лбу. Да и молоток совести громко стучал в его сердечной камере, а каждая капля вина, которую детское добродушие всегда превращало в нектар, сейчас обретала для него привкус желчи и полыни от одного лишь сознания, что освежающий напиток, оплаченный геллерами и пфеннигами любимой дочери, должен был придать ему мужества и подтолкнуть на коварный поступок: подвергнуть жестокому испытанию её скромность и стыдливость.
      Если бы мастер Петер хорошо всё обдумал и взвесил, то он должен был бы признать, что не пристало отцу плод своего тела делать объектом бесстыдной торговли.
      Алчность и старонемецкая честность жестоко боролись в его душе, и победа одной из них была ещё сомнительна, когда старый Мартин начал рассказывать о своём приключении.
      Необычная история привлекла внимание анахорета за печкой. Он приказал умолкнуть обеим спорящим сторонам и, навострив уши, весь превратился в слух, стараясь не пропустить ни одного слова.

      Надо ли говорить, что чем дальше продвигался отец Мартин в своём повествовании, тем интереснее оно становилось для притихшего за печкой слушателя. Сначала им владело только любопытство, но когда сосед Блаз рассказал, как добыть у чёрного дятла разрыв-траву, в нём разгорелась пылкая фантазия. Он вдруг почувствовал непреодолимое желание овладеть подземным сокровищем. Душой и телом Петер Блох был уже там, на Броккене, перед бронзовым сундуком, и наполнял золотом мешки.
      С негодованием отверг он предложение художника. Его корыстолюбие жаждало более жирной приманки. Двадцать золотых гульденов едва ли стоили труда, чтобы нагнуться и поднять их, если бы они лежали у его ног. Гарц-Потози и винные пары так воодушевили Петера, что он тут же принял решение попытать счастья на Броккене.
      Тяжёлый глиняный горшок вдруг словно ожил и превратился в наполненный горячим газом аэростат, на котором поднявшись высоко над землёй и прекрасно себя чувствуя в этой непривычной стихии, мастер Петер строил воздушные замки.
      Корень всех зол, – корыстолюбие и алчность, – собственно, не были ему свойственны, пока продолжалось его благополучие. Деньги всегда скользили у него между пальцами и тем неприятнее было бывшему трактирщику выносить теперь бедность и унижения. Если Петер и хотел иметь золотые горы, то лишь для того, чтобы не быть вьючным ослом у своей жены и не носить тяжёлые мешки на мельницу, и ещё, чтобы обеспечить любимую дочь богатым приданым, хотя был момент, когда он чуть было не дал уговорить себя взять за неё выкуп, как это принято у черемисов, и продать её ловкому уговорщику. Но это было всего лишь бесовское наваждение.
      Прежде чем Петер Блох поднялся с удобного хозяйского кресла, план путешествия на Гарц был уже обдуман до мелочей, включая вопросы питания в пути, и исполнение его назначено на ближайшее воскресение.
      Мастер Петер шёл домой в таком радужном настроении, как если бы в «Золотом Ягнёнке» добыл колхидское золотое руно, но дорогой, он вдруг с беспокойством вспомнил, что для полного блаженства ему не достаёт магического корня разрыв-травы. А когда он подумал, что, хотя в горах олень уже тоскует по самке, но дятел ещё не скоро совьёт гнездо, на душе его стало темно, как в доме, где после только что завершившегося свадебного пиршества вдруг погасили все свечи.

      Огорчённый, проскользнул Петер в свою каморку и бросился на жёсткий матрац, но не мог ни успокоиться, ни заснуть. Вдруг, словно внутренний голос прошептал ему слова поговорки: «Что отложено, то не потеряно». Он быстро зажёг лампу, заточил перо и, пока ни одна буква не стёрлась в его памяти, записал всё, что услышал о сокровищах, от начала и до конца. И когда то, что он запомнил и что снова, будто прошло перед его глазами, соскользнуло с кончика пера, Петер вновь обмакнул чёрствую корку печали в сладкую патоку надежды. Он утешил себя тем, что ещё только одну зиму придётся ему поработать ослом и что в конце концов он окончит свой жизненный путь не на жалкой мельничной тропинке.
      День прогнал мрачную ночь. Встала и занялась осмотром хозяйства добрая Ильза, как обычно, сопровождая свою возню монотонной, пронзительной утренней песней, и прилежные пальчики трудолюбивой Люцинии уже вдевали в иглу тонкую шёлковую нить, прежде чем усердный писака положил перо. Энергичная жена резко открыла дверь и застала дорогого супруга за его работой.
      – Ах ты, болван, – было её утренним приветствием, – никак опять всю ночь напролёт кутил в кабаке и промотал украденные у меня деньги. В больницу бы тебя, пьяницу!
      Мастер Петер, давно привыкший к таким сердечным излияниям, не потерял самообладания, а переждал, пока утихнет буря, и спокойно сказал:
      – Дорогая жена, не раздражайся. Я был занят хорошим и полезным делом.
      – Ах ты, лгун! Ты – и хорошее дело, это похоже на тебя?! – распалялась супруга.
      – Жена, дай мне сказать, – возразил Петер. – Я составляю завещание. Кто знает, где и когда придёт мой последний час, и я хочу, чтобы у меня всё было в порядке.
      Эта неожиданная речь, как ножом, резанула по сердцу кроткую Люцинию. Из её голубых, ясных, как утро, глаз полились слёзы, и она разразилась громкими рыданиями. Люциния подумала, что у доброго отца дурное предчувствие, предвещающее ему близкую кончину, и вспомнила, что в прошлую ночь ей приснилась свежевырытая могила. К тому же, она знала, что не в обычае отца, думать о четырёх последних вещах – смерти, погребении, восстании из мёртвых и страшном суде, – если он накануне пил вино.