– Ты видишь, в каком я положении. Подошло время родить, а я всё блуждаю в этих диких горах, одинокая и покинутая.
      – Коли так, то во мне ты найдёшь плохую утешительницу. Я девица и никакого понятия не имею о делах ветреных женщин. Меня никогда не интересовало, как человек вступает в этот мир, а только, как он уходит из него. Но все равно, пойдём ко мне в дом, я, как сумею, позабочусь о тебе.
      Беспомощная женщина сочла за благо воспользоваться приглашением и в сопровождении старейшей из девственниц своего времени добралась до её бедной хижины, где удобств было, пожалуй, не больше, чем под открытым небом. Однако под покровительством Сивиллы она благополучно родила девочку, сама окрестила её и назвала, в честь целомудренной хозяйки, Лукрецией. Несмотря на это, молодая мать вынуждена была довольствоваться такой скудной пищей, что по сравнению с ней строгая диета, прописываемая непреклонными врачами роженицам, могла бы показаться сарданапаловым пиром. Она питалась одними травяными супами, сваренными без соли и сала. К ним скупая старуха добавляла тонкий ломтик чёрного хлеба. Такая постная пища скоро надоела гостье. Находясь в полном здравии, после того как оправилась от молочной лихорадки, она почувствовала повышенный аппетит. Ей захотелось питательного мясного блюда или хотя бы яичницы, и последнее желание не казалось таким уж недостижимым, ибо каждый день, по утрам до неё доносилось кудахтанье курицы, громко возвещавшей о только что снесённом яйце. Женщина стойко держалась первые девять дней, но, когда на робкий намёк о крепком курином бульоне старуха не обратила никакого внимания, она откровенно сказала ей:

      – Добрая бабушка, твои супы такие грубые, а хлеб такой чёрствый, что они исцарапали мне всё горло. Приготовь мне суп, вкусный и жирный, и я не останусь перед тобой в долгу. У тебя есть курица, – зарежь её и сделай хороший обед; он придаст мне новые силы, перед тем как я отправлюсь со своей малюткой в дальний путь. Видишь на моей шее эту нитку жемчуга? Перед уходом я отдам её тебе.
      – Уж не собираетесь ли вы распоряжаться на моей кухне, сударыня? – ответила беззубая старуха. – Этого не потерпит от посторонней ни одна хозяйка. Мне думается, я разбираюсь в поварском искусстве лучше вас и сама знаю, как надо сварить суп, чтобы он был питательным и вкусным. Мои супы безупречны и хорошо выгоняют молоко, чего же вы ещё хотите от меня? А о моей курочке и не мечтайте. В этой глуши она моя подруга и отрада, – спит в моей каморке и ест вместе со мной из одной миски. Оставьте ваш жемчуг у себя, – мне не нужно за уход ни платы, ни награды.
      Видно, хозяйка не выносила критики своих кулинарных способностей и, чтобы не обидеть её, гостья, молча, заставила себя съесть поданый к столу травяной суп. На следующий день старуха взяла в руки корзину и деревянную клюку и сказала:

      – Хлеб, что я делила с вами, съеден до последней крошечки. Я иду к булочнику, а вы пока присмотрите за домом и ухаживайте за моей курочкой, но не вздумайте зарезать её. Яйцами можете пользоваться, если не поленитесь их искать. Она любит их нести в разных местах. Ждите моего возвращения семь дней. Ближайшая деревня находится недалеко отсюда, но для меня это три дня пути. Если я не вернусь через семь дней, то вы никогда уже меня не увидите.
      С этими словами старуха заковыляла из хижины, но, так как двигалась она со скоростью улитки, то в полдень не отошла ещё на расстояние выстрела из лука и только в вечерние сумерки наконец скрылась из виду.
      Оставшись одна, женщина сама занялась кухней и, первым делом, принялась усердно отыскивать яйца несушки. Были осмотрены все уголки дома, все кусты и изгороди вокруг него, но ни в первый, ни в последующие дни обнаружить их нигде не удалось. По прошествии семи дней хозяйка не вернулась. Не вернулась она и на следующий день. Все съестные припасы были съедены, и поэтому постоялица назначила третий день окончательным сроком, когда, в случае если старуха не объявится, всё её движимое и недвижимое имущество как бесхозное перейдёт к ней. В первую очередь, по беспощадному приговору, должна была быть брошена в котёл курица, неизвестно куда прятавшая снесённые яйца. Было решено посадить её пока под арест, накрыв корзиной. Раним утром следующего дня женщина наточила нож, чтобы привести в исполнение приговор и устроить прощальный обед, и поставила на очаг воду. Тем временем запертая курица громким кудахтаньем известила о только что снесённом яйце. Наследнице этот прирост наследства был очень кстати. По такому случаю, она решила сверх задуманного сделать себе на завтрак ещё и яичницу, и тотчас же пошла за яйцом, каковое и нашла под корзиной. Чувство голода было так велико, что исполнение приговора решено было отложить, пока не будет съедено яйцо. Но когда, сварив вкрутую, женщина вынула его из горшка, то почувствовала, что оно стало тяжёлым, как свинец, а очистив от скорлупы, к своему великому изумлению, обнаружила, что желток весь был из чистого золота.
      Обрадовавшись этой находке, она совсем потеряла аппетит. Её единственной заботой стало кормить чудесную курицу, ласкать, приучать её к себе, да благодарить случай, позволивший обнаружить такое замечательное свойство, прежде чем котёл поглотил драгоценную яичную фабрику.
      Чудесная курица совершенно изменила представление о хозяйке лесной хижины . При первом знакомстве, несчастная вдова приняла её за дряхлую крестьянку, когда же та стала готовить неизменно одни и те же несолёные травяные супы, то решила, что это старая нищенка. Теперь же у неё зародилось сомнение, а не была ли то добрая фея, из сострадания пославшая ей богатую милостыню, или волшебница, пожелавшая подразнить её обманчивым миражом. Всё это напоминало удивительную игру, в которой было так много сверхъестественного. Рассудок подсказывал осторожной женщине не торопиться оставлять это глухое местечко в Сосновых горах, а сначала всё хорошенько обдумать, чтобы не разгневать невидимые силы, оказывающие ей, судя по всему, своё покровительство. Она долго оставалась в нерешительности, – взять ли чудесную курицу с собой, или выпустить её на волю. На яйца она имела разрешение старухи и, по прошествии трёх дней, стала обладательницей трёх золотых яиц. Что же касается несушки, то постоялица оставалась в нерешительности, – не будет ли это кражей, если она возьмёт курицу себе. Или, быть может, кто-то решил сделать ей подарок?
      Корысть и робость боролись в её душе, и в этой неравной борьбе, как обычно, верх одержала первая. Итак, оставив себе доставшуюся в наследство от старухи курицу, женщина посадила её на шест, а дитя привязала по-цыгански платком за спиной, и в таком виде неразлучная троица покинула окружённый лесом одинокий маленький домик, в котором, кроме стрекочущего сверчка, не осталось ни одной живой души.
      Добросовестная беглянка направилась прямо в ту лесную деревню, куда ушла старуха. Ей казалось, что та вот-вот появится перед ней и потребует обратно свою курицу. Не прошло и часу, как просёлочная дорога привела её в небольшую деревушку. Любопытство побудило женщину зайти в пекарню и расспросить о старой бабке, покупавшей там иногда хлеб. Но оказалось, что её здесь никогда не видели. Тогда она рассказала о хижине в чаще леса. Крестьянки очень удивились, и только одна, самая пожилая из них, вспомнила, что когда-то слышала от своей бабушки о лесной женщине, живущей в горах, которая раз в сто лет появляется, чтобы сделать доброе дело, и потом опять исчезает. Так, для благородной женщины разрешилась эта загадка. Она не сомневалась, что встретилась с таинственной обитательницей Сосновых гор как раз в тот счастливый момент, когда ей было угодно протянуть нуждающемуся свою благодетельную руку. Курица, продолжавшая каждый день нести по одному золотому яйцу, была для неё теперь вдвойне ценной, но не как источник богатства, а как добрая память о верной хозяйке лесной хижины, приютившей несчастную вдову, когда та находилась в совершенно беспомощном состоянии. Жаль только, не удалось близко познакомиться со старой отшельницей и тем самым оказать неоценимую услугу любознательным потомкам, которым, наверное, было бы интересно знать, была ли она норной или дриадой, заколдованной принцессой или мудрой женщиной, волшебницей и подругой Цирцеи, или эндорской чародейкой . Наняв в деревне запряжённую быками телегу, мать, вместе с нежной дочуркой, курочкой и полутора десятком яиц, поехала в Бамберг, где и поселилась, благополучно завершив своё путешествие.Сначала она жила там уединённо, всё своё время уделяя воспитанию дочки и заботе о чудесной несушке. Впоследствии, когда золотые яйца сделали её достаточно богатой, она накупила полевых угодий и виноградников, приобрела поместье и замок и зажила, как знатная госпожа, помогая бедным и заботясь о монастырях. Слава о её богатстве и благочестии распространилась далеко вокруг, что привлекло к ней внимание епископа, который стал к ней благоволить и одаривать своей дружбой.
      Лукреция выросла. Её скромность и красота восхищали как духовенство, так и мирян.
      В то время король созвал в Бамберге рейхстаг . По этому случаю, в город съехалось столько придворных, прелатов и князей, что он стал тесен, и мать с дочерью скрылись от сутолоки в загородном доме. Но епископ, покровительствующий вдове, так красочно расписал девушку королеве, что та пожелала иметь эту юную красавицу среди своих фрейлин.
      Двор короля Генриха не отличался строгостью нравов , поэтому заботливая мать, сколько могла, противилась этому, хотя и была благодарна за оказанную её дочери честь. Но настойчивость королевы и советы епископа, авторитет которого так много значил для колеблющейся женщины, сломили наконец её сопротивление, и она дала своё согласие.
      Целомудренная Лукреция, роскошно и со вкусом одетая, появилась при дворе. В её обязанности входило оберегать игольный ящичек королевы и во время дворцовых празднеств, вместе с другими девушками благородного происхождения, нести за ней шлейф. Когда появлялась королева, все взоры всегда были обращены на Лукрецию, ибо, по единодушному признанию придворных, она была грацией среди нимф королевской свиты.

      Каждый день при дворе был праздником. Это упоение беспрерывным удовольствием, сменившее однообразную жизнь под надзором матери, наполняло душу Лукреции невыразимо сладостным чувством. Ей казалось, будто она перенеслась, если не в лоно небесного блаженства, то, по крайней мере, в преддверие его. Помимо жалованья за охрану игольного ящичка, она получила ещё и от своей доброй матери один шок яиц, снесённых волшебной курицей, и потому ни в чём не нуждалась. Лукреция могла исполнить любое желание, какое только способна была придумать красавица, непоражённая ещё стрелой Амура и в детской непосредственности считающая высшим счастьем мишурный блеск наряда, который она не променяла бы и на святое сияние. Великолепными нарядами, она выделялась среди всех девушек свиты королевы, а те, втайне, хотя и завидовали подруге, но вслух превозносили её за тонкий вкус.
      Так как королева благоволила к Лукреции, то и придворные дамы, по заведённому обычаю, окружили её вниманием и заботой, а своё недовольство и досаду постарались спрятать глубоко в сердце. Не меньше внимания, но без лицемерия, оказывали ей и придворные кавалеры. Каждое их слово было искренним. Лесть представительнице прекрасного пола из уст мужчины льётся, как масло, тогда как слетевшая с языка женщины, она кисла, как уксус. Беспрерывный фимиам, который курили ей при дворе, был бы для Лукреции не меньшим благом, чем золотые куриные яйца, если бы ясную поверхность чистой девичьей души не начала разъедать ржавчина тщеславия. Сладкая лесть потакала желанию девушки беспрестанно слушать похвалы её красоте. Юная грация требовала как принадлежащих ей по праву признаний, что она самая красивая среди королевских фрейлин.
      Лесть скоро стала матерью и родила нескромное кокетство. В свою победную колесницу Лукреция впрягала князей, графов и дворян и где только могла, с триумфом, выставляла на показ весь этот цвет германской нации Священной Римской империи. Она умела скрывать гордое тщеславие под маской скромности, и тем лучше ей удавалось её пиратство. По своему желанию, Лукреция воспламеняла любое чувствительное сердце, и эта страсть палить и жечь была, пожалуй, единственной, унаследованной ею от отца. Когда она видела, что достигла цели, то отступала с холодным равнодушием, обманывая надежды всех, кто добивался её благосклонности, и с нарочитым злорадством смотрела, как скрытая скорбь и печаль мучает несчастных и стирает румянец с их щёк. Но её собственное сердце оставалось окружённымо бронзовой стеной бесчувственности, и преодолеть эту преграду, чтобы хоть в отместку, точно также воспламенить его, не мог ни один из её поклонников. Юная фрейлина была любима и никого не любила. Потому ли, что ещё не пришёл её час или что честолюбие подавляло нежную страсть, а может и оттого, что её характер был неустойчив и непостоянен, как открытое море, и зерно любви не могло прорасти в этом беспокойно бьющемся сердце.
      Наиболее опытные сердцееды скоро заметили, что эта местность недоступна для завоевания и потому ограничились только слепым нападением, поднимая всякий раз шум, после чего незаметно отходили в сторону. (Так и наши легкомысленные мужчины: стучатся в сердце каждой красавицы, но боятся чистого факела Гименея не меньше, чем хищники, в африканской пустыне, огня). Менее опытные, напротив, с наивной надеждой предпринимали серьёзные атаки, но Лукреция хорошо оберегала свои укреплённые позиции, и они вынуждены были отступать.
      Вот уже несколько лет в свите короля находился молодой граф из Клеттенберга. Несмотря на свой телесный недостаток, он был любимцем всего двора. У него было вывихнуто одно плечо, за что он и получил прозвище «Ульрих Кривой». Зато все остальные его качества и таланты заставляли даже самый строгий ареопаг дам, критически оценивающих даже стройность Адониса, не обращать на этот недостаток внимания и не ставить ему в упрёк несовершенство фигуры. Он пользовался уважением при дворе и был так любезен с прекрасным полом, что все дамы, не исключая самой королевы, благоволили к нему. Неистощимое остроумие, умение придумывать новые забавы и придавать обычным увеселениям новую прелесть и привлекательность, делали его незаменимым в женском обществе. Если была плохая погода, или король находился в дурном настроении, которое ему часто портил Папа, и двор изнывал от скуки, то посылали за графом Ульрихом, чтобы он весельем и шутками развеял хандру и снова оживил королевские покои.
      Близость к дамскому обществу, не мешала ему легко избегать неотразимых стрел лукавого Амура. Он никак не давал себя загарпунить. Ему нравилось играть роль влюблённого пастушка, но если только женщина готовила для него оковы, он разрывал их, как Самсон семь пут, накинутых на него коварной любовницей. Ульрих, как и гордая Лукреция, хотел налагать оковы, но не носить их. Не рискуя ошибиться, можно было предположить, что две такие сходные натуры, коих случай свёл настолько близко, что они жили под одним небом, спали под одной крышей, обедали за одним столом и укрывались тенью одной листвы, встретившись, захотят испытать силу воздействия своих талантов друг на друга.
      И вот уже Лукреция вознамерилась наконец завоевать сердце графа. Однако, зная что он имеет при дворе славу самого непостоянного поклонника, она решила держать его крепче, чем других, – тех, кого меняла, как модные платья по временам года, – и не отпускать до тех пор, пока не убедится, что надёжно удерживает возле себя эту непостоянную блуждающую комету.
      Что касается Ульриха, то честолюбие побудило и его завести любовную игру с прекрасной фрейлиной двора, чтобы, оттеснив соперников, дать им почувствовать своё превосходство в искусстве любви, но когда они опустят перед ним паруса, быстро сняться с якоря и на крыльях ветра войти в гавань другого любвеобильного сердца. Обе стороны приготовились к взаимному нападению, и на покрытых цветами полях любви одновременно, по желанию обоих сторон, начались наступательные операции.
      Лукреции необычайно льстило, что любимец всего двора, на которого она давно имела тайные виды, наконец-то добровольно пришёл присягнуть её чарующей красоте, тем самым предоставив повод отомстить ему за прежнее неповиновение.
      Его взгляд, раньше лишь едва касавшийся Лукреции, теперь был устремлён только на неё. Ульрих ходил за ней по пятам, как день за солнцем. Все праздники, устраиваемые им при дворе, предназначались только для неё, и при их подготовке он считался только с её вкусом и прислушивался только к её советам. Любое желание юной красавицы выполнялось с большим усердием, но всё, что не заслуживало её одобрения, будь то просьба самой королевы, не приводилось в исполнение совсем.
      Тонкие носы сразу почуяли, для какого божества благоухает амбра и вокруг открыто заговорили, что двор – это оркестр, тон которому задаёт Лукреция. Цветущие женские физиономии пожелтели и побледнели от зависти. Придворные дамы, сами охотно отдавшие бы свои сердца графу, в надежде получить от него хоть крупицу взаимности, вынуждены были, как безмолвные зрительницы, отступить перед этой прекрасной любовью. Но свои завоевания, все вместе и каждое в отдельности, Ульрих принёс в жертву прекрасной бамбергинке, а та, в ответ, вернула своим пленникам свободу. Она больше не опутывая сетями притягательной нежности ни одного сердца и не выискивала пытливым взором устремлённых на неё взглядов тайных обожателей.
      До сих пор любовная игра пары, связанной узами нежной взаимной симпатии, продвигалась вперёд своим чередом, как народившаяся луна к своему полнолунию. Но настало время, когда она, подобно ночному светилу, стала клониться на убыль, причём одна её половина совсем исчезла из виду, оказавшись в тени, в то время как другая сохраняла ещё свой блеск.
      Теперь каждой из сторон следовало бы одним ловким ударом покончить с этой игрой, показав тем самым всему двору, что она не обманута.
      Сначала тщеславие графа не простиралось дальше достижения превосходства над всеми соперниками, после чего, в случае успеха, он намеревался добровольно покинуть своё завоевание и устремиться к новым любовным приключениям.. Он достиг первой цели. Но незаметно хитрый Амур, редко позволяющий безнаказанно шутить с собой, превратил игру гордости и тщеславия в серьёзное сердечное дело.
      Прекрасная Лукреция, овладев сердцем графа и пристегнув его на цепочку к своей триумфальной колеснице, сама осталась верна своему плану, ибо её сердце в игре не участвовало. У неё не было сомнений, что если непокорному графу удастся разбить оковы и выйти из повиновения раньше, чем он получит свободу, чего она в тайне боялась, то на карту будет поставлена её репутация покорительницы мужских сердец, и насмешники будут не на её стороне. Поэтому Лукреция решила проститься с Ульрихом как раз в тот момент, когда он с наибольшим рвением старался завоевать её благосклонность. Неожиданно для этого представился случай. Граф Рупрехт из Кофернбурга, земляк и сосед графа Ульриха Клеттенбергского, приехал в Гослар, – обычное местопребывание короля Генриха, – чтобы представить двору свою краснощёкую кузину. Здесь он увидел прекрасную Лукрецию. А увидеть её – значит полюбить. Таков был удел всех рыцарей и дворян, съезжавшихся со всех концов страны в этот старинный имперский город, бывший тогда немецким Пафосом .
      Физиономия графа Рупрехта была не очень привлекательна. К тому же мать-природа поступила опрометчиво, отпустив ему больше, чем следовало, и наградила его таким характерным наростом на спине, что он, в отличие от своего соседа, получил прозвище – «Рупрехт Горбатый».
      В то время не было принято скрывать телесные недостатки, прибегая к услугам искусных портных. Напротив, их выставляли открыто, напоказ и относились к ним с уважением, а историки даже заботливо сохраняли прозвища их обладателей для потомков. Эпитеты, – Хромой, Заика, Косой, Одноглазый, Толстопузый и Сухоточный, – ещё напоминали о тех, к кому они относились, тогда как память о их былых делах давно угасла.
      Граф Рупрехт отличался необычайной дерзостью и чрезмерным самомнением, и ноша, которую он взвалил на свои плечи, была для него ничем иным, как грузом собственного себялюбия. Хотя фигура кефернбуржца не сулила ему больших успехов у дам, сам граф не считал свой горб утёсом, о который могли разбиться его надежды на удачу в любви. Он мужественно решил предпринять атаку на сердце прекрасной Лукреции, а та, открыв только что этот храм Януса , пребывавший долгое время взаперти, с видимым удовольствием приняла новую жертву. Замаячившая перед Рупрехтом счастливая перспектива превратила для него Гослар в Элизиум. По своей простоте, провинциальный граф конечно не знал, что сердце хитрой придворной грации, подобно триумфальным воротам, пропускало через себя толпы тех, кто нёс её оковы, но не могло служить местом постоянного пребывания влюблённых.
      Нынешний его владелец, предчувствуя своё падение, вёл себя, как нерешительный министр, который не в силах отказаться от своего поста, держится за него, пока ему не прикажут уйти. Если бы он мог порвать со своей непостоянной повелительницей, то, возможно, ему ещё удалось бы повернуть игру в свою пользу и не оказаться отвергнутым в глазах сторонних наблюдателей. Он бросился бы тогда в объятия первой попавшейся обожательницы. Толстая краснощёкая тюрингинка явилась, как будто её звали, и начала уже заигрывать с Ульрихом, но вмешательство серьёзной страсти заставило графа отказаться от новых любовных приключений. Он напоминал актёра любительского театра, – играя на сцене влюблённого, тот зачасттую настолько входит в роль, что игра перерастает в серьёзное увлечение, и дело в конце концов завершается свадьбой. Так бабочка безнаказанно порхает вокруг огня, пока горячее пламя не поглотит её, судорожно стремящуюся к свободе.
      Потерю независимости граф почувствовал по-настоящему только тогда, когда обнаружил соперника в своём земляке, графе Кофернбургском. И хотя исходившая от него угроза была неожиданной, его успех не оставлял у графа Ульриха сомнений, что Лукреция уже не делит с ним нежное чувство. В первый раз в жизни ему довелось испытать муки неразделённой любви. Напрасно среди шумных развлечений он старался рассеяться и побороть в себе страсть, отравляющую ему жизнь. У него не хватало для этого сил. Он уже не был Самсоном, который локоном мог вырвать гвоздь из стены или вытащить из сердца ранившую его колючку. Он был Самсоном, утратившим силу, отдыхая на коленях перехитрившей его коварной любовницы .
      Вялый и отрешённый, граф Ульрих уныло бродил, не замечая никого вокруг. Он редко появлялся при дворе, был неразговорчив и всем своим видом нагонял скуку на дам. Глубокая меланхолия графа действовала на окружающих, как вечернее облако, заслоняющее заходящее солнце, а у некоторых вызывала даже сильный приступ хандры. Зато его богиня, напротив, праздновала триумф победы, нисколько не испытывая сострадания к мучительному состоянию верного паладина. Она доходила в своей жестокости так далеко, что иногда, не стесняясь присутствия графа Ульриха, кокетничала и переглядывалась с его соперником.

      Однажды Лукреция дала великолепный обед в дамских покоях и, когда во время пения и игры на арфах веселье гостей достигло апогея, подруги обратились к ней с просьбой, дать празднику имя, чтобы всем надолго запомнился этот весёлый день.
      – Этому празднику подобает дать имя, которое было бы достойно воспоминания о нём в будущем, – ответила она и из озорства назвала обступившим её гостям, с нетерпением ожидавших ответа, имя – «Граф Ульрих Кеттенфайер ».
      В любви, так же, впрочем, как и во всём остальном, вкусы недолговечны. В последнюю четверть нашего столетия граф Ульрих, с его мрачным настроением, тихой скорбью и ввалившимися щеками, не мог бы не вызвать сострадания чувствительной женской души, что послужило бы рычагом для приведения в движение его сердечных дел. Но несколькими столетиями раньше, в его время, излишняя чувствительность давала лишь повод для насмешек.
      Разум подсказывал ему, что так цели не достичь, и он, послушавшись наконец доброго советчика, перестал открыто разыгрывать роль вздыхающего пастушка, стал опять деятельным и энергичным и сделал попытку победить непобедимую Лукрецию её же собственным оружием. «Тщеславие, – рассуждал он, – это либо притягивающий, либо отталкивающий полюсы магнита. Оно заставляет гордую красавицу благоволить к своему поклоннику, но может и отвергнуть его. Поэтому, чтобы завоевать сердце Лукреции, я буду питать её тщеславие».
      Граф Ульрих вновь, но с ещё большим рвением возобновил свою игру. Как и прежде, он предупреждал все желания надменной принцессы двора, осыпая её подарками, которые обычно так льстят женскому тщеславию. Один богатый аугсбуржец, прибывший морем из Александрии, предложил королеве великолепную брошь, украшенную драгоценным камнем, но та отказалась, – покупка оказалась для неё слишком дорогой. Граф Ульрих купил её, заложив при этом половину графства, и подарил повелительнице своего сердца. Лукреция приняла драгоценную брошь и на придворном балу прикрепила ею ленту к шелковистым золотым косам, вызвав у всех придворных щеголих завистливые гримасы. Некоторое время она благосклонно кокетничала с графом, а потом спрятала трофей в шкатулку с драгоценностями и вскоре были забыты и граф и его подарок.
      Однако Ульрих не позволял сбить себя с толку. Новыми подарками он напоминал о старых и, как и прежде, продолжал делать всё, чтобы удовлетворить тщеславие гордой красавицы. Правда, для этого пришлось заложить и вторую половину графства, так что в конце концов у него не осталось ничего, кроме титула и герба, под которые нельзя было взять в долг ни у одного ростовщика. Такое непомерное расточительство с каждым днём всё более и более бросалось в глаза, пока наконец сама королева не обратила на это внимание. В разговоре с графом, она посоветовала ему воздержаться от такого неразумного мотовства и поберечь родовое имение. Тогда Ульрих откровенно поведал ей о своей любви.
      – Всемилостивейшая госпожа, – сказал он, – моя страсть не тайна для вас. Лукреция, нежная девушка, похитила моё сердце, и я не могу теперь без неё жить. Но как она поступает со мной? Как дразнит притворным кокетством, – об этом знает весь двор. Если бы я мог её забыть! Но я не в силах отказаться от неё. Всё состояние я отдал, чтобы добиться благосклонности Лукреции, но её сердце остаётся для меня закрытым, как небесный рай для души усопшего, отлучённого от церкви, хотя её глаза часто лгут мне о любви. Я прошу вас, сделайте ей от моего имени предложение стать моей супругой. Вам она не посмеет отказать.
      Королева пообещала уговорить свою фрейлину не испытывать больше верность графа и наградить его чистой взаимной любовью.
      Но прежде чем она нашла время заговорить об этом с гордой Лукрецией, у неё попросил аудиенции граф Рупрехт.
      – Милостивая королева, – обратился он к ней, – я полюбил одну девушку из вашей свиты – целомудренную Лукрецию, и она отдала мне своё сердце. Для меня будет большой честью, если вы объявитееё моей невестой и, как предписывает христианская церковь, обручите нас. Я прошу вас оказать мне любезность и вложить её руку в мою, после чего отпустить благородную девушку со мной.
      Её величеству угодно было услышать, на каком основании граф претендует на сердце, принадлежащее другому. Она осталась очень недовольна, узнав, что её фаворитка ведёт любовную игру одновременно с двумя знатными дворянами. В тогдашние времена это считалось предосудительным, так как вело к жестокой борьбе не на жизнь, а на смерть, когда обычно ни один из соперников не уступал своего права другому без кровопролития. Правда, королева всё же полагала, что раз уж оба претендента выбрали верховным судьёй её, то они сочтут себя обязанными подчиниться принятому ею решению. Она позвала Лукрецию к себе в потайную комнату и напустилась на неё:
      – Негодница! Как смеешь ты сеять при дворе смуту? Придворные охотятся за тобой и осаждают меня жалобами и просьбами сосватать тебя им в жёны, ибо не знают каким будет твой ответ. Словно магнит, ты притягиваешь каждый стальной шлем, ведёшь легкомысленную игру с рыцарями и оруженосцами и пренебрегаешь своими обещаниями и клятвами. Разве подобает целомудренной девушке вести любовную игру сразу с двумя мужчинами и водить за нос обоих? Ласкать, подавать надежды, а за их спинами насмехаться над ними? Это тебе даром не пройдёт. Один из этих достойных молодых людей должен стать твоим мужем. Граф Ульрих, либо граф Рупрехт. Сейчас же выбирай, если не хочешь моей немилости.
      Лукреция побледнела, услышав строгий выговор королевы, осуждающей её легкомысленное кокетство. Она не предполагала, что её маленькое пиратство в любви может предстать перед судом высшей инстанции в Священной Римской империи. Придя в себя от смущения, она смиренно упала на колени перед строгой наставницей и, обливая слезами её руки, сказала: