Замок стоял на скале, как раз против постоялого двора, так что их разделяла только проезжая дорога да маленький форелевый пруд. Благодаря удачному расположению, он всё ещё привлекал внимание своих хозяев, поддерживавших его в хорошем состоянии и сохранивших в нём всю домашнюю утварь. Владелец замка часто останавливался здесь во время охоты и устраивал пиры, длившиеся до наступления вечерних сумерек. Но, как только зажигались на небе звёзды, он со всей своей свитой покидал это место, чтобы не подвергаться насмешкам и оскорблениям со стороны духа, хозяйничавшего здесь по ночам.
      Между прочим, привязанность ночного чудища к замку была настолько неприятна, насколько и полезна, – проделки духа отпугивали воров. У графа не могло быть более бдительного и верного сторожа, чем это ночное приведение, к которому относились с уважением даже самые отъявленные воры, и не было более надёжного места для хранения драгоценностей, чем эта старая крепость на скале в местечке Руммельсбург, близ Рейнберга.
      Солнечный свет угасал, и надвигалась тёмная ночь, когда Франц с фонарём в руках и в сопровождении хозяина постоялого двора подходил к воротам замка. Хозяин захватил с собой корзину со съестными припасами и бутылкой вина, пообещав не брать за неё плату, а также пару подсвечников и две восковые свечи, которых давно уже не было во всём замке, потому что там никогда не останавливались после наступления темноты. Франц обратил внимание на свечи и думая, что за них придётся платить, а он в них совсем не нуждался, заметил:
      – К чему такое расточительство? Света в фонаре достаточно, чтобы мне успеть лечь в постель, а когда я проснусь, солнце будет уже высоко. Я очень устал и буду спать как убитый.
      – Я не хочу от вас скрывать… – ответил хозяин. – Ходит слух, что в замке не чисто. Говорят, будто бы там живёт приведение. Но не беспокойтесь, моё жильё рядом и, если что-нибудь случится, вам стоит только позвать, и я с моими слугами тут же приду на помощь. Внизу, в доме, всю ночь не стихает шум и всегда кто-нибудь бодрствует. Я тридцать лет живу здесь и ни разу не видел ничего необычного. Если иногда ночью и слышится грохот, так это коты или куницы возятся в амбаре. На всякий случай я приготовил для вас свечи. Ночь не друг человека, а свечи освящены, и их света призрак, если только он на самом деле обитает в замке, наверняка испугается.
      Хозяин сказал правду: он никогда не видел призрака в замке, потому что ночью, из осторожности, не ступал туда ногой, а днём дух не появлялся. И теперь плут не рискнул перейти границу его владений. Открыв дверь, он через порог протянул страннику корзину с едой и, дав последние наставления, пожелал спокойной ночи.
      Франц ступил в прихожую без какого-либо страха и робости, считая разговоры о приведении пустой болтовнёй или неразумной попыткой действительные события представить как сверхъестественные. Ему вспомнилась легенда о честном рыцаре Эберхарде Бронкхорсте, чьей тяжёлой руки он так боялся и который, вопреки слухам, оказался таким гостеприимным человеком. Поэтому во время странствия Франц взял за правило из обывательских сплетен делать прямо противоположные выводы, совсем упустив из виду, что в людской молве, как говорил мудрый рыцарь, всегда скрыто зёрнышко истины. Следуя указанию хозяина харчевни, он поднялся по каменным ступенькам винтовой лестницы наверх и, очутившись перед запертой дверью, открыл её ключом. Длинный мраморный коридор, в котором гулко раздавались звуки его шагов, привёл Франца в большой зал, а из него через боковую дверь в длинный ряд покоев, обставленных прекрасной мебелью, красивой и удобной.
      Франц выбрал одну из комнат, показавшуюся ему особенно уютной. Там стояла мягкая кушетка и, кроме того, из окна был виден внизу, напротив, постоялый двор, откуда отчётливо доносилось каждое громкое слово. Он зажёг восковую свечу и, накрыв стол, с аппетитом поужинал, как дворянин из Отахейта, а пузатый кувшин утолил его жажду.Пока зубы были заняты работой, Францу было не до привидения. Если же иногда вдалеке и раздавался какой-либо шум и Страх предостерегал его: «Слышишь, слышишь? Вот идёт домовой!», то Смелость отвечала: «Пустяки, это дерутся кошки или куницы». Но, спустя четверть часа после ужина, когда шестое чувство голода и жажды перестало занимать душу и она из остальных пяти чувств обратила всё внимание на слух, Страх успел нашептать ему на ухо о трёх страшных вещах , прежде чем Смелость собралась ответить. Франц запер дверь, задвинул засов и уселся на каменном подоконнике. Чтобы немного рассеяться, открыл створки окна и стал смотреть на звёздное небо, ущербный месяц и считать падающие звёзды. На улице не было ни души. Как ни хвастал хозяин, постоялый двор выглядел пустынным: двери были заперты, огонь потушен, а изнутри не доносилось ни звука. Было тихо  как в могиле. Ночной сторож протрубил в горн и прокричал своё «Слушайте, господа!» Его голос разнёсся по всей округе и подействовал успокаивающе на струсившего астронома, всё ещё продолжавшего считать мерцающие звёзды. Пронзительная вечерняя песня прозвучала как раз под окном, так что Франц легко мог завести беседу с ночным сторожем и с удовольствием сделал бы это, но он не был уверен, захочет ли тот разговаривать с ним.
      В густонаселённом городе, где как в пчелином улье, царит шум и сутолока, мыслителю среди многочисленных домочадцев, может быть, было бы приятно пофилософствовать об уединении как о прекрасном спутнике человеческой души и, оценивая все его выгодные стороны, помечтать о нём. Но там, где, по воле случая, одиночество становится реальным и неизбежным, например, жуткой ночью в чаще леса, или в заброшенном старом замке, где глухие стены и своды да печальные крики сов в развалинах башен вселяют страх, или, как это было на острове Жуана Фернандеса с единственным спасшимся при кораблекрушении человеком , прожившим там долгие годы отшельником, там оно, по правде сказать, не очень привлекательно для робкого анахорета , особенно, если он каждое мгновение ожидает появления призрака. В таком случае беседа с ночным сторожем была бы, пожалуй, приятнее для души и сердца, чем чтение увлекательного трактата о пользе уединения. Если бы друг Циммерман очутился на месте приятеля Франца в руммельсбургском замке у вестфальской границы, он без сомнения написал бы такую же интересную книгу о достоинствах общения, как ту, что он написал, когда, вероятно, под впечатлением от какой-нибудь тягостной ассамблеи стал горячим поборником уединения.
      Полночь – это час, когда живёт и действует духовный мир, в то время как грубый животный мир погружается в глубокий сон. Франц предпочёл бы проспать этот полный сомнения и риска час. Он закрыл окно, обошёл комнату, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел кругом, – всё ли в порядке, – прочистил фонарь, чтобы ярче горел, и растянулся на кушетке, показавшейся его усталому телу очень мягкой. Однако быстро заснуть Францу не удалось, чему виной было слегка учащённое сердцебиение, приписываемое им дневной жаре. Поэтому, чтобы получить вечернее благословение, пришлось прочитать молитву, какую он не читал уже много лет. Молитва оказала обычное действие, и постоялец скоро задремал.
      Спустя час, он вдруг проснулся от внезапно нахлынувшего на него страха. Сон совсем оставил его, и Франц стал прислушиваться, всё ли спокойно, но ничего не услышал, кроме колокола, уже отбивающего двенадцатый час. Вслед за колоколом эту новость громким пением известил всей округе ночной сторож. Подождав ещё немного, Франц повернулся на другой бок и собрался было уснуть, как вдруг ему показалось, что где-то скрипнула дверь и потом опять захлопнулась с глухим стуком.
      «О горе! Горе! – шептал Страх. – Это воистину домовой!»
      «Это ветер и ничего больше», – успокаивала Смелость.
      Но вот до него донеслись звуки приближающихся тяжёлых шагов. То тут, то там раздавался звон, будто гремит тяжёлыми цепями закованный в них преступник, или сторож со связкой ключей ходит вокруг замка, и уж, во всяком случае, это не было похоже на игру ветра. Смелость умолкла, а Страх гнал к сердцу кровь так, что оно стучало, как молот о наковальню. Тут уж стало не до шуток. Страх никак не хотел уступать, поэтому Смелость напомнила Францу о договорённости с хозяином постоялого двора и поторопила громко попросить из окна обещанную помощь. Но робкий трус искал защиты в последнем прибежище для малодушных и, как страус, который прячет в кустах голову, если не может убежать от охотников, зарылся в перинах, натянув на голову пуховик.

      С ужасным грохотом открывались и закрывались двери, и шум этот с каждым мгновением приближался и нарастал. Кто-то остановился за дверью и стал подбирать к замку ключ, пока не нашёл нужный. Но засов крепко держал дверь. Тогда мощный, как раскат грома, удар распахнул её так, что отскочили все заклёпки и засов отлетел далеко в сторону. Вслед за тем в комнату вошёл длинный худой человек в старинном одеянии, с чёрной бородой и насупленными бровями на мрачном лице. С его плеча свисал ярко-красный плащ, а голова была покрыта остроконечной шапкой. Тяжело ступая, он трижды молча прошёл из угла в угол по комнате, осмотрел освящённые свечи и снял с них нагар, чтобы они ярче горели. Потом сбросил с себя плащ, развязал мешочек с бритвенными принадлежностями, который был спрятан у него под плащом и, достав оттуда бритву, стал быстро её править о висевший на поясе широкий ремень.
      Франц под перинами весь покрылся предательским потом. Положившись во всём на святую деву Марию, он со страхом стал размышлять, чем ему грозит этот манёвр: имеется ли ввиду его шея, или только борода.
      Тем временем призрак налил в серебряную чашку воды из серебряного флакона и костлявой рукой взбил мыло в лёгкую пену. После этого он пододвинул кресло и решительно кивнул робко выглядывавшему из своего убежища Францу. Возражать против такого многозначительного кивка было так же бесполезно, как против строгого приказа султана, посылающего ангела смерти Капидхи-Баши с шёлковым шнуром за головой опального визиря. Самое разумное, что можно было сделать в таком критическом положении, это покориться судьбе и, сделав хорошую мину при плохой игре, со стоическим мужеством хладнокровно дать себя задушить.
      Франц отдал должное уважение полученному приказу. Быстро спрыгнув с постели, он сел на предложенное ему место. Такой неожиданный переход от малодушия к решимости может показаться чудесным, но психологи, без сомнения, должны знать, как объяснить нам это явление.
      Брадобрей-призрак повязал салфетку вокруг горла дрожащего клиента. Взяв ножницы и гребёнку, он первым делом срезал ему бороду и кудри на голове, после чего, по всем правилам искусства, намылил сначала подбородок, потом брови, виски и затылок Франца и наголо его обрил.
      Закончив своё дело, призрак вымыл ему голову, вытер её насухо, завязал мешочек с бритвенными принадлежностями, закутался в ярко-красный плащ и, учтиво раскланявшись, направился к двери. Освящённые свечи всё это время горели, и в их свете Франц мог видеть в зеркале, как брадобрей превращает его в китайского болванчика. Ему было искренне жаль прекрасных русых кудрей, но зато он вздохнул полной грудью, убедившись, что то была единственная принесённая им жертва.
      Так оно и было. Красный Плащ шёл к двери молча, как и пришёл, ни слова не сказав на прощание, и, казалось, являл собою полную противоположность болтливым собратьям по ремеслу. Но, сделав несколько шагов, он вдруг тихо остановился, оглянулся, печально посмотрел на покладистого клиента и погладил ладонью свою чёрную бороду. Это движение он повторил дважды и ещё один раз, когда подошёл к двери.
      Францу показалось, что призрак хочет обратиться к нему с какой-то просьбой. Одна догадка быстро сменяла другую, пока наконец ему не пришло в голову, что, пожалуй, духу нужна та же услуга, какую он только что оказал ему.
      Франц попал в самую точку, оказавшись удачливее духовидца Эдера, который когда-то хвастался, что допрашивал брауншвейгского призрака, как судья преступника, но так и не добился от него объяснения его легкомысленного поведения.
      Несмотря на угрюмый вид, дух, казалось, больше был расположен к оскорбительным насмешкам, чем к жестокости. Хотя он и подшутил над своим гостем, но не причинил ему никакого зла. Поэтому Франц почти совсем перестал его бояться. Набравшись храбрости, он смело кивнул Красному Плащу, приглашая сесть в кресло, которое только что сам покинул. Призрак немедленно повиновался. Скинув плащ, он положил бритвенные принадлежности на стол, приняв позу человека, желающего, чтобы ему сбрили бороду.
      Франц аккуратно повторил процедуру, какую незадолго до этого дух проделал с ним: подрезал ножницами бороду, остриг голову и, намылив его мыльной пеной, приступил к бритью. Призрак сидел тихо и неподвижно, как манекен, хотя неопытный юноша неловко обращался с бритвой, которую никогда до этого не держал в руках, и брил иногда против волос, отчего дух делал только странные гримасы, подобно обезьяне Эразма, передразнивающей своего хозяина, когда тот брил свою бороду. Несведущий самоучка чувствовал себя при этом не очень хорошо. Не раз вспоминал он мудрую пословицу: «Не умеешь – не берись!» Всё же ему удалось благополучно завершить начатое дело и обрить голову призрака так же гладко, как это было проделано с его собственной головой.
      До сих пор общение между духом и странником напоминало пантомиму, теперь же действие приобрело драматический характер.
      – Чужестранец, – дружелюбно сказал дух, – благодарю тебя за оказанную мне услугу. Ты освободил меня из стен этого замка, куда триста лет назад за дьявольские злодеяния, совершённые мной при жизни, была заключена моя душа. Она должна была томиться здесь до тех пор, пока смертный не совершит справедливое возмездие, проделав со мной то же, что я в мою бытность делал с другими. Знай, что когда-то в этом замке жил дерзкий самодур, насмехавшийся над попами и мирянами. Граф Гартман, – так звали его, – не любил никого на свете. Не признавая ни закона, ни власти, позоря святость гостеприимства, он занимался пустым озорством и проказами. Чужестранца ли, искавшего приют под крышей его дома, бедняка, просившего милостыню, граф никогда не отпускал, не проделав над ним какой-нибудь злой шутки.
      Я был его придворным брадобреем, льстил, угодничал и делал всё, что ему нравилось. Заманив в замок проходившего иногда мимо нас набожного пилигрима, готовил для него баню и, как только он, поверив хорошему обхождению, собирался её принять, остригал его наголо и с насмешками и издевательствами выпроваживал за дверь. Граф Гартман с удовольствием наблюдал, как ехидное племя сбежавшихся со всего селения озорников смеялось над опозоренным человеком. Так когда-то дерзкая толпа мальчишек дразнила пророка: «Плешивый! Плешивый!» Довольный злопыхатель дьявольски смеялся, держась за своё жирное брюхо, так что слёзы выступали у него на глазах.
      Однажды мимо проходил святой человек. Шёл он издалека и, словно кающийся грешник, нёс на плечах тяжёлый крест. На руках, ногах и в боку было у него от гвоздей пять ран, нанесённых им из благоговения, а волосы на голове напоминали терновый венец. Странник попросил кусок хлеба и воды, чтобы обмыть ноги. Я тут же отвёл его в баню и проделал с ним свою обычную шутку: не уважив святую лысину, начисто обрил его терновый венец. Тогда благочестивый пилигрим наложил на меня тяжёлое проклятие: «Презренный, – сказал он, – знай, что когда ты умрёшь, Небо и ад и бронзовые ворота чистилища будут закрыты для твоей бедной души, – она останется бесчинствовать в этих стенах до тех пор, пока странник без твоего приказания, сам не совершит над тобой справедливое возмездие».
      С этого дня я начал хиреть. Мозг в моих костях высох, и я бродил по замку как тень. Мой дух покинул истощённое тело и остался здесь, не в силах нарушить запрет святого человека. Напрасно я ждал освобождения от мучительных оков, удерживающих меня у земли. Ты ведь должен знать, что душа, расставаясь с телом, тоскует по месту успокоения, и пока души усопших томятся в чуждой им стихии, страстная тоска превращает их в эоны. Как это ни было мучительно, я продолжал делать то, чем увлекался при жизни. Ах, из-за моих ночных похождений скоро опустел этот дом. Лишь изредка заходил сюда переночевать какой-нибудь странник, и хотя с каждым из них я проделывал то же, что и с тобой, никто не хотел меня понять и оказать услугу, которая принесла бы мне свободу и избавление от этого рабства. Отныне я уже не буду бродить здесь, а отправлюсь к месту долгожданного успокоения.
      Чужестранец, ещё раз благодарю тебя за то, что ты освободил меня. Будь я хранителем глубоко под землёй скрытых сокровищ, все они стали бы твоими, но богатство никогда не было моим уделом при жизни, и в этом замке тоже не спрятано никаких сокровищ. Но послушайся моего доброго совета. Поживи здесь, пока у тебя на голове и подбородке снова не отрастут волосы, а потом возвращайся домой, в родной город и в день осеннего равноденствия жди на Везерском мосту друга, который при встрече расскажет, что ты должен делать, чтобы тебе хорошо жилось на земле. Если после этого из золотого рога изобилия на твою голову посыплется удача, вспомни тогда обо мне и в каждую годовщину моего освобождения от проклятия заказывай за упокой моей души три мессы. А теперь прощай! Я навсегда ухожу отсюда».
      С этими словами, подтвердив своей болтливостью, что при жизни он и впрямь был придворным брадобреем в руммельсбургском замке, дух исчез, оставив освободителя чрезвычайно изумлённым таким диковинным приключением.
      «Уж не сон ли это?» – подумал про себя Франц, но обритая голова рассеяла все его сомнения. Он лёг на кушетку и после пережитого волнения уснул крепким сном, проспав до самого полудня.
      Коварный хозяин уже с раннего утра с нетерпением и тайным злорадством ожидал появления лысого странника и приготовился изобразить на своём лице удивление его ночным приключением. Но шло время, приближался полдень, а из замка никто не выходил. Хозяину это показалось подозрительным, и он уже начал опасаться, не обошёлся ли призрак слишком неосторожно с этим парнем? Не напугал ли его до смерти? Не задушил ли? Ему вовсе не хотелось, чтобы его месть зашла так далеко, и, позвав слуг, он поспешил с ними в замок.
      В двери комнаты, в окнах которой накануне вечером горел свет, торчал незнакомый ключ, но дверь была заперта изнутри на засов. Охваченный тревогой хозяин так забарабанил в дверь, что от такого шума, пожалуй, проснулись бы все семь святых сонь .
      Франц бодро встал, решив, что это снова вернулся призрак, но, услышав голос хозяина, умоляющего гостя проявить хоть какие-нибудь признаки жизни и ничего больше, привёл себя в порядок и открыл комнату.
      Хозяин с притворным ужасом всплеснул руками.
      – Бог мой и все святые угодники! – воскликнул он. – Красный Плащ был здесь и обрил вас наголо. Теперь ясно, старая легенда – не сказка. Но скажите, как выглядит домовой? Что он говорил и что делал?
      Франц, насквозь видевший хитреца, ответил:
      – Дух похож на обыкновенного человека в красном плаще. Что он делал, – вы видите, а что говорил, – я хорошо запомнил. «Чужестранец, – сказал он, – не верь хозяину ночлежки, этот плут затеял недобрую проделку с тобой. Всё, что здесь должно было случиться, он хорошо знал, когда вёл тебя сюда. Будь счастлив, я ухожу из этого старого замка. Моё время истекло. Отныне здесь больше не будет бродить призрак. Я стану тихим домовым и буду мучить одного только хозяина постоялого двора. Я буду щипать его, щекотать и душить, если он не искупит свою вину и не предоставит тебе приют и бесплатное питание до тех пор, пока твоя голова вновь не покроется русыми кудрями».
      При этих словах хозяин задрожал, осенил себя широким крестом и поклялся святой девой Марией давать гостю и ночлег и питание, а когда они пришли на постоялый двор, изо всех сил старался ему угодить.
      Францу немного не доставало, чтобы прослыть заклинателем духов, ибо с этого дня призрак в замке больше не появлялся. Постоялец часто ночевал там, и когда один местный смельчак отважился составить ему компанию, его голова осталась нетронутой.
      Как только граф узнал, что Красный Плащ больше не бесчинствует в его руммельсбургском замке, он очень обрадовался и приказал как можно лучше ухаживать за чужестранцем, изгнавшем духа.
      Когда наступившая осень позолотила гроздья винограда и окрасила яблоки на деревьях, снова завились русые кудри Франца. Все его помыслы устремились теперь к Везерскому мосту, – туда, где, как обещал ночной брадобрей, незнакомый друг должен указать ему верный путь к счастью. Он завязал дорожный мешок, попрощался с хозяином, который вывел ему из стойла оседланного и взнузданного коня, – подарок графа, в знак благодарности за изгнание духа, и отправился в обратный путь. Вскоре, в прекрасном настроении, Франц въезжал в родной город, откуда уехал год тому назад. Он отыскал старую квартиру в узком переулке и стал жить там тихо и незаметно, осторожно выпытывая, как поживает прелестная Мета, и не вышла ли она замуж. На эти вопросы были получены успокоительные ответы. Удовлетворившись ими, Франц не отважился показаться Мете на глаза или хотя бы дать ей заметить своё прибытие в Бремен, прежде чем решится его судьба. Со страстным нетерпением, он ждал осеннего равноденствия, и каждый день казался ему годом.