Паровой котел кипит так сильно, что кажется, вот-вот взорвется. В полумраке, по которому мелькают отсветы огня, стоят двое мужчин и бросают полено за поленом в раскаленную глотку печи. «Он не хочет ничего слушать, — охает фрау Шметтерлинг. — Он, не останавливаясь, добавляет топливо. Можно подумать, что он уже в аду!» «Месье» внезапно останавливается, тяжело дыша. Он делает знак своему другу Шагани продолжать свою работу. Старик удивленно смотрит на нас. Его изборожденное морщинами лицо выражает детский восторг. Он весь в поту. «Во всех комнатах уже тропическая жара», — говорит фрау Шметтерлинг. Капитан Менкен шагает вперед. «Мне кажется, уже достаточно. Нам надо экономить дрова». Он говорит тихим, с нотками сомнения, голосом. «Все это уже не поможет, — возражает «месье». — Теперь больше это ни к чему. Зачем им дарить наши дрова?»
      «Так вы думаете, что Хольцхаммер победил?»
      «Хольцхаммер победил». Впервые заговаривает Шагани. Не глядя на нас, он бросает кусок дерева, который держит в руках. Я узнаю его. Порой он развлекал девиц своими шутовскими выходками и кривляньем. Мускулистый, но не очень крепкий, Шагани — акробат в прошлом. Он тронулся когда-то умом, проявляя чрезмерную требовательность к самому себе и слишком большое недоверие к своим партнерам. В этот вечер он переоделся в красный, усыпанный блестками костюм. Он пятится к двери котельной. «Хольцхаммер победил. Его войска будут здесь еще до наступления утра». Мышцы Шагани, обтянутые красно-золотистым нелепым нарядом, напрягаются, словно пытаются вспомнить молодость. «Ведь это вздор, Шагани, — говорю я. — Какого черта вы устроили этот спектакль? Зачем вы испугали «месье»?»
      Шагани принимается хохотать и прыгает на кучу дров, сваленных в углу котельной. Он пытается выполнить пируэт на одной ноге, но падает на спину. Поленья скатываются на него. Все больше заметно, что он пьян. «Месье» протягивает руки, чтобы помочь ему встать. «Не нужно его слушать», — говорит сухо фрау Шметтерлинг. — У вас выйдут из-за этого неприятности. Зачем вы сделали это? Зачем вы дали ему водку?» Она подходит к котлу и длинным металлическим стержнем переворачивает и ворошит дрова, пока огонь не становится нормальным. Она поворачивается, не выпуская из рук металлический стержень. «Месье» уже поднял Шагани на ноги. Старый акробат ощупывает суставы рук. Он ничего не сломал. «Еще не разучился падать, — замечает он и пристально смотрит на нас. — Разве вы не видите, что все кончено? Счастье изменило вам». Фрау Шметтерлинг замахивается на него черной кочергой. Он же словно танцор выгибает спину, затем, опираясь на «месье» и прихрамывая, направляется к выходу. Я наблюдаю, как он поднимается по ступенькам, которые ведут в сад. Там с некоторых пор находится несколько лошадей. Попугаи исчезли, нет больше орхидей. Капитан Менкен сбегает со ступенек в тот момент, когда к нему с вопросом обращается охранник. «Все в порядке, Гуйст», — говорит он. «Месье» смотрит, как удаляется его друг, затем вновь поднимается по лестнице и вытаскивает что-то из-под рубашки. Это наполовину пустая маленькая бутылка. Фрау Шметтерлинг хватает ее, качая головой, и с шумом роняет кочергу на запыленные плитки пола. Вместе с Менкеном я поднимаюсь по внутренней лестнице. «Они все сошли с ума, — говорит он. — Полагаю, это от голода и алкоголя. Кто может осуждать их за это?»
      Обед для нас четверых, за неимением другого, состоит из морфина, кокаина и опиума. Это лучше, чем пища, которую подают нам внизу, и благодаря Кларе запасов наркотиков пока достаточно. Когда мы хотим согреться, то пьем старый коньяк. Спускаясь по лестнице в гостиную, мы видим на лестнице Вилке, которого туда вытащила служанка. «А я думал, пожар, — говорит он нам. — Только что стреляли, верно? А я задремал». Его крупное простодушное лицо опухло от сна. Язык у него заплетается. Из-под красного с белым халата торчат голые ноги. «Что нужно делать, мой птенчик?» — спрашивает он у фрау Шметтерлинг. «Все уже кончилось, — говорит она. — Мне жаль, что вас разбудили. «Месье» не удавалось справиться с котлом».
      «Хотите, я пойду присмотрю?» — предлагает Вилке. «Уже все в порядке, — отвечает она. — Идите спать». Она целует его в щеку, и он послушно уходит. Я представляю, насколько он верен ей, как и «месье». Оба они довольно любопытная парочка мальчишек. «Я думал, что в город вошли болгары, — говорит он словно про себя, — вот они и начали стрельбу».
      «А может быть, Шагани прав?» — обращаюсь я к капитану Менкену. Он непроницаем. Взгляд его скрывают темные стекла очков. «Маловероятно! — восклицает он. — Такой человек, как он? Нет, Хольцхаммеру не хватит одного дня, чтобы захватить город. Все это чепуха. Он ведь пьян в стельку». Лицо мое покрыто потом и сажей. Я поднимаюсь к Кларе, чтобы помыться. Слуга наливает мне воду в таз. Мы задыхаемся от жары. «Не прикасайтесь к трубам, — предупреждает меня Клара. — Я уже о них обожглась». Она показывает красные отметины на спине и на руке. Она приготовила на зеркале два рядка кокаина. «Используйте один», — говорит она мне. «Это перебьет аппетит перед обедом», — возражаю я. «Тогда используйте оба», — громко хохочет она. На ней нижнее белье с английской вышивкой. Ее белое тело, крепкие груди с крупными сосками покрыты испариной. Она брызгает на себя одеколоном из пульверизатора. «Уф! Этот Шагани чокнутый. Я всегда это говорила. Он ненавидит людей. Он бы всех тут нас сжег».
      «Вилке полагает, что болгары уже здесь».
      «Не он один так думает. Мы все живем на нервах, дорогой Рикки».
      Помывшись, я навещаю других своих дам. Они предпочитают оставаться наедине друг с другом до середины дня, а потом им нравится принимать меня. Такой порядок устраивает и Клару. Она пользуется моим отсутствием, чтобы вздремнуть. Алиса и Диана целуют меня. Можно подумать, что происходит встреча брата и сестер. Сестер-близнецов. «О! По-прежнему эти пушки, — сетует леди Кромах. — Я не могу больше. Вы понимаете?»
      «Не нужно волноваться».
      «Ну почему мужчины всегда так отвечают женщинам и детям?» — Диана качает головой и ведет меня в комнату.
      «Может быть, лучше поговорить о нас самих?»
      «Наверное, это действительно будет лучше, дорогой (Диана снова целует меня). Иногда в каждом из нас просыпается ребенок, и мы принимаемся хныкать и требуем, чтобы нас утешили».
      Алиса тоже входит в комнату. Она скрестила руки на груди. Мы с Дианой ложимся на кровать, а она остается стоять. «Нам нужно уходить отсюда», — заявляет она. Наша Алиса пытается привлечь к себе внимание. Она несколько округлилась и стала от этого, как мне кажется, более женственной и еще красивее. Цвет ее кожи напоминает мне лежащие на дне океана розовые жемчужины, которые омывают волны. Ставни, укрепленные досками, закрывают стекла, и сквозь щели пробивается скудный желтоватый свет. Алиса опирается о подоконник. В борделе мы живем постоянно при искусственном освещении. Газа больше нет, а наши запасы керосина и свечей быстро уменьшаются. На Алисе серый шелковый халат Клары, на лице — остатки грима с прошлой ночи: мы превращали ее в куклу, в Коппелию. «Это становится ужасным».
      «Мы совершенно ничего не можем предпринять, дорогая моя (Диана гладит мою руку). Куда мы можем пойти?» — Она смотрит на меня.
      «Они стреляют по гражданским, — говорю я Алисе. — Недалеко от дворца Мирова были беспорядки. Мы с Кларой чуть было не попались, но ничего страшного не произошло».
      «Как только Клара смеет выходить с тобой в такое опасное время в город? — восклицает Алиса. — Клара сумасшедшая! Кончится тем, что тебя убьют. Клара приходит в восторг от опасности. Ей нравится близость смерти. Уж такая она. Ты не должен позволять ей втягивать тебя в эти затеи».
      «Мы просто гуляли», — отвечаю я спокойно, вопросительно глядя на Диану. Леди Диана встает и идет в соседнюю комнату за картами. Алиса вытягивает губы трубочкой: выражение, когда она хочет заставить поверить в то, что она разгадала какой-то секрет, когда сомневается в чем-то или не принимает объяснение. «Не делай так, — говорю я ей. — Ты становишься уродливой». Не знаю, что бы я сделал, только бы отучить ее от этой гримасы. «Если ты боишься, скажи ей об этом сама. Но не пытайся переложить свои страхи на кого-нибудь другого. Клара этого не заслужила». Однако впервые она, кажется, остается совершенно непоколебимой. Она не приемлет сегодня диалог. Ее сопротивление я ощущаю просто физически. «Это несправедливо», — добавляю я. Но чувствую, как уже теряю ее. Она требует от меня то, чего у меня нет. Я даже не знаю точно, чего она хочет. Я бы дал ей это, если бы было возможно. Я предпочитаю молчать. Возможно, она просто вытянула из меня все, что можно было вытянуть. Она холодна как лед. «Ты изменился, — замечает она. (У меня такое впечатление, что я слышу голос судьи, выносящего мне приговор.) — Ты был таким веселым». Я приговорен, приговор уже вынесен, и все-таки я по-прежнему не знаю, в чем заключается мое преступление. Возвращается Диана. «Спустимся сегодня поужинать?» — спрашивает она. Она притворяется простодушной. Говорила ли она обо мне с Алисой? Осуждала ли она Клару?
      «Почему бы и нет? — отзываюсь я. — Нам подадут отбивную из конины. Или, для разнообразия, рагу из Пуф-Пуфа». Моя шутка неудачна. «О, Боже мой! — вскрикивает Алиса, закрывая лицо руками, и плачет. Диана успокаивает ее. У меня мелькает мысль, что это как-то связано с моим «преступлением».
      «Я очень огорчен».
      «Вы ни в чем не виноваты. (Диана скорее кажется мрачной.) Вы бы лучше пошли к Кларе. Все это преувеличено. Мы должны оставаться вместе любой ценой». Алиса поднимает глаза. Можно подумать, что по ее накрашенному мокрому лицу проползли улитки. «Они вдвоем уже против нас. Разве вам не бросается это в глаза, Диана?» Леди Кромах натягивает халат. «Я пойду за Кларой. Оставайся здесь с Рикки». Едва она выходит, как Алиса шмыгает носом и прекращает плакать. Она бросает на меня гневный взгляд и, подойдя к столику, принимается стирать остатки грима и слез. Затем она одевается, вновь красится, но уже тщательно и со вкусом. «Нам нужно уйти отсюда, Рикки, — говорит она. — Ведь по-настоящему мы и не пытались это сделать. Иначе с нами произойдет то же самое, что с этими римлянами, ну, теми, в Помпее, которые еще занимались любовью, когда произошло извержение вулкана, и они оказались погребенными под пеплом. Пусть Клара и Диана идут на риск. Ты наверняка знаешь какой-нибудь способ…» Чем же вызвано это внезапное прощение?
      Я тронут и польщен тем, что она предпочла объединиться только со мной. «Нам нужно добраться до Парижа, Рикки». Она начала поправлять прическу, быстро расчесывая волосы щеткой. Склонившись к зеркалу, она произносит: «Нет никакого смысла брать с собой Клару. У нее нет ни воспитания, ни образования. Впрочем, было бы удивительно ожидать чего-либо другого от проститутки, не правда ли?»
      Меня злит то, что именно она так отзывается о Кларе, но защитить Клару означает вновь потерять свою Алису. А она уже сделала предупредительные «выстрелы».
      «А Диана?» — спрашиваю я.
      «Ей недостает воображения. Оно свойственно только нам с тобой, Рикки. Это то, что связывает людей друг с другом. Ты помнишь? (Она поворачивается ко мне, даря мне чарующую улыбку.) Души-близнецы».
      Я смеюсь. Мне нетрудно догадаться, какими мотивами она руководствуется, я вижу насквозь все ее ухищрения, но я не могу противиться им. Она — моя муза, мое второе «я», мое творение. «Постараемся, по крайней мере, вести себя благопристойно». Я стараюсь хоть как-то сохранять достоинство. «Не стоит осуждать и выносить приговор ни той, ни другой только потому, что они нам надоели. Скажем лишь, что мы хотим вместе уехать в Париж».
      Алиса вроде бы этим довольна. Ее отражение в зеркале посылает мне поцелуй. «Согласна. Это мне кажется более или менее справедливо. И что ты намерен сделать?»
      «Я попробую похлопотать. Я знаю кое-кого… Шанс у нас есть». Это пустые обещания, конечно. Но у нее должна сохраняться надежда. И она должна возлагать все свои надежды на меня. Она предъявила мне ультиматум. Потерять ее — означает потерять самого себя.
      «Я так хочу, чтобы мы стали независимы, будь то в Париже или Вене, Рикки. Везде, где тебе угодно. Но здесь мы не можем больше оставаться. Слишком велика опасность. Слишком много здесь ужасных воспоминаний. Я хочу начать с нуля. Я хочу, чтобы ты женился на мне, как обещал».
      Она бросается мне на шею, и ощущение полного счастья захлестывает меня. Значит, в последний момент я помилован. Мы слышим, как приближаются Клара и Диана. Алиса шепчет: «Сделай так, чтобы мы выбрались отсюда». Она продолжает заниматься своим туалетом. «Ей уже лучше, — говорю я. — Это все из-за стрельбы и жары. Теперь мы все обретем покой». Я смеюсь и внимательно смотрю на обеих женщин, которых намерен обмануть. Они, похоже, довольны, что страсти улеглись. Я не вижу причин чувствовать себя виноватым перед ними. Снова будем только Алиса и я, вот и все. Мы закончим тем, с чего начали. Пострадавших не будет. Ведь никакой договор между нами не заключался. Но я уже проиграл: я не хочу знать, что заменит любовь или что я выиграю от страданий и красоты, обожая уже не ребенка, а женщину. Я становлюсь нечестным трусом. Будущее таит в себе угрозы, а я отказываюсь осознать это. Важно для меня только настоящее. Я бы мог закончить свои дни, перебирая сладостные воспоминания, и мне бы надо удовлетвориться, мысленно беря жалкий реванш. Кончится тем, что я обману всех женщин, как предполагаю теперь. Я злоупотреблю их романтизмом, как злоупотребили моим. Я все это знаю, но не могу больше отступать. Алиса начинает заводить старый знакомый мотив, свою прощальную песнь, выдвигая обвинения, перечисляя мнимые обиды, которые позволят ей оправдать свое последующее поведение. А ведь в том, в чем она упрекает наших обеих подруг, она может упрекнуть и меня. Я нахожусь в том состоянии недоверчивости, которое порой тянется несколько дней или даже недель, пока не настанет момент, когда я сознательно не отмету свое раздражение. Я избегаю смотреть обстоятельствам прямо в лицо. Когда же произойдет щелчок? В Париже? До или после нашей свадьбы? Я все перенесу. Я выслушаю ее выдумки по поводу того, что мы сделали, и искаженный рассказ о нашей совместной жизни. Я не покину ее. Но я вижу, как она меняется на глазах.
      Александра! Не покидай меня! Не меняйся! Однажды ее восторженный взгляд расцветшего подростка растопил мою печаль. Она отказалась от предначертанной ей роли, она была ей больше не нужна. Она изменила свои честолюбивые устремления, но вовсе не свою натуру. И я стал лишь частью ее второстепенных забот, и это после того, как прежде был главным в ее мыслях. Окутанная кружевами и бархатом, она будет смотреть на какое-то ничтожество. Но сейчас она одаряет меня лукавой улыбкой заговорщицы. Они переодеваются, переговариваются между собой. Они готовятся к ужину. Затем Клара и Диана снова оставляют меня один на один с Алисой. «Ты должна дать мне обещание, — говорю я ей. — Мне нужно знать, что ты не предашь меня». Она бросается ко мне и страстно целует. «Ну как я могу предать тебя, Рикки, любимый мой? Ты — мой хозяин!» Я прижимаю ее к себе, не осмеливаясь взглянуть ей в лицо, опасаясь прочесть на нем лишь лицемерное выражение любви. «Но так поступать с Кларой и Дианой дурно», — говорю я. Она отталкивает меня. «Но это глупо. Чем мы им обязаны?» Я сажусь в кресло. Молчу, опустив плечи. Она протягивает мне что-то затянутой в перчатку рукой, словно собаке. На ладони маленькая таблетка опиума. Удивившись, беру ее. Она поворачивается ко мне спиной. «Ты знаешь, Рикки, мне не всегда удается понять твои моральные принципы. Мы так по-разному смотрим на некоторые вещи. Я совсем не хочу сделать плохо ни Диане, ни Кларе. Понимаешь ты меня?»
      «Нет…»
      «Я люблю их обеих. Они чудесные. Но в тебе и во мне есть что-то особенное. Ну что мы выиграем, если раскроем свои карты? Это доставит нам лишь неприятности, а им — горе».
      «Я полагаю, что мы должны бы им…»
      Она встает возле меня на колени. «Мы ничего им не должны. Мы совершенно свободны и вольны распоряжаться собой, как считаем нужным».
      Я слушаю ее, как ученик может слушать святого, стараясь понять, есть ли в сказанном что-то мудрое, новое и истинное.
      «Они не такие, как Полякова, — утверждает она. — Они не причинят нам вреда».
      «Мы должны с ними поговорить».
      «Зачем?»
      Я поднимаюсь и стою на подгибающихся ногах. Я не могу понять, что происходит в ее странном, взбалмошном и алчном уме. Но я понимаю, что это так же трудно поддается объяснению, как если бы вы хотели проанализировать восприятие и поведение домашнего животного. Подобно верному псу, она, кажется, может приспособиться к любому хозяину, она ведет себя послушно до тех пор, пока ей удается отвечать на желания и знаки, предназначенные ей. Но теперь я скрываю свои желания из страха потерять ее. Или я уже потерял ее, и она ускользнула от меня к тому, кто более понятен ей? К тому, кто предоставит ей то, что она именует «свободой»? Во время ужина я бросаю подозрительные взгляды вокруг себя, оглядывая сидящих за столом графа Стефаника, Каролину Вакареску и даже славного Эгона Вилке, который вкушает свою порцию с таким восторгом, словно это изысканное блюдо. Алиса весела. Все обращают на нее внимание, все обожают ее. «Вы поднимаете всем нам настроение, дитя мое», — говорит ей фрау Шметтерлинг. С недавнего времени она стала терпимее относиться к Алисе. А не предаст ли меня тем или иным способом фрау Шметтерлинг? В этот вечер я не в центре внимания, хотя веду спокойную и остроумную беседу. Клара держится с достоинством, она не производит впечатления оскорбленной женщины, которая может внушить каждому восприимчивому мужчине смешанное чувство страха, вины, уважения, а иногда и гнева. Мы слишком много пьем. Собравшись все в кровати, мы быстро утомляемся и засыпаем. Я совсем падаю духом. Моя мечта испарилась. Я прихожу в отчаяние от того, что не могу завладеть ею снова. Через некоторое время я освобождаюсь из этого переплетения женских тел и иду спать в комнату Клары. Я беру из ее запасов немного кокаина. Окидывая взором ее книги и ноты, я размышляю, могла бы она любить меня и мог бы я любить ее? Едва ли это отвлечет меня от одержимой страсти к Алисе. Я хотел бы, чтобы все было как прежде. «В Париже, — шепчу я сам себе. — В Париже все уладится и встанет на свои места». Внезапно меня пронзает мысль: «Кто же я такой?» Я — развращенный тип, я погряз в разврате. Я — жертва собственного воображения. Я попал в западню ужасающей мании, бреда, который сам и породил. Когда на рассвете пушки Хольцхаммера начинают вновь обстреливать Майренбург, я все еще бодрствую. Город сотрясается. Он стонет. Снаряды превращают в груду обломков кафе Шмидта, статуи святых Варослава и Ормонда рассыпаются, превращаясь в облако белой пыли. Один за другим обрушиваются отель «Либерти», церкви, соборы и колокольни. Майренбург убивают. Появляется растерянная леди Диана, она с тревогой спрашивает меня, не видел ли я Алису. За Дианой бежит Клара. Видел ли я Алису? Она не могла уйти. Но ее пальто и шляпы нет. Я отправляюсь на поиски. Вокруг падают беспощадные снаряды. Я слышу их жалобный свист и последующий грохот. Я знаю ее церковный приход возле Нусбаумхоффа. Церковь еще цела, хотя большинство рядом стоящих зданий уничтожено. Я прихожу как раз в то время, когда она спускается по широким ступенькам в совершенно неподходящей одежде: домашнем шелковом платье и летнем пальто. Таинственную хрупкость ее лица подчеркивают сгорбленные плечи и беспокойство в глазах. Она замечает меня, подходит ближе, останавливается и бросает взгляд назад, на тех, кто, в свою очередь, вышел из-под готической арки. «Зачем ты пришла сюда?» — спрашиваю я ее. Она дрожит как в лихорадке. Я закутываю ее в свое пальто. «За поддержкой? — задумчиво откликается она. — За верой? Не знаю». Я пытаюсь ее увести на Розенштрассе, но она не двигается с места. «Это на тебя не похоже», — говорю я ей. «Что же?» — отзывается она. «Подвергать себя такому риску». Она хмурит брови. «Я не рисковала. Стрельба началась позже». Я улыбаюсь и облегченно вздыхаю. «Мне нужно оставить тебя, — продолжает она. — Я должна вас всех покинуть. Я должна быть свободной». Я делаю понимающий вид. «Ты ею и будешь. Ты будешь делать все, что захочешь. Но сначала нам надо бежать из Майренбурга и добраться до Парижа. Пойдем!»
      «Нет». Она отказывается идти, Я веду себя так, будто имею дело с ребенком. «Ну, хорошо». Я приподнимаю шляпу и спускаюсь по ступеням, чувствуя, что чем-то обидел ее. Я и сам был оскорблен этой ситуацией. Ее растерянность и замешательство заразили и меня. Я останавливаюсь, оборачиваюсь. На меня пристально смотрят ее пустые глаза. «Пойдем, Александра. — Я протягиваю руку. — Я не могу позволить себе предаваться этим губительным бредням. — Или ты идешь со мной, или я покидаю тебя».
      «Я хочу, чтобы ты ушел».
      Я вновь поднимаюсь по лестнице, с трудом одолевая ступень за ступенью. Грохот снарядов вокруг нас напоминает звучание хора гарпий. «А как же я?» Я все еще надеюсь уговорить ее. «Что же останется мне?»
      Она почти презрительно смотрит на меня.
      «Любовь и привязанность», — бросает она.
      Мне не удается ничего больше сказать. Под обстрелом вновь рушится Майренбург. Все, из чего сплетались мои мечты, разорвано, и мне некого винить в этом. Катастрофа полная. Она пожимает плечами и присоединяется ко мне. Под вой снарядов мы медленно возвращаемся на Розенштрассе. «Ты мне солгал, — говорит она. — У тебя нет никакой возможности вырваться в Париж».
      «Я ее найду», — обещаю я. Если бы только мне удалось удержать Алису возле себя, уберечь ее от всех этих страхов, мы бы вновь обрели душевное спокойствие. Я уверен — она полюбит меня снова. Она увидит меня таким, каков я есть на самом деле, нормальным, благородным человеком. На Розенштрассе все вздыхают с облегчением, когда мы возвращаемся. Алису укладывают в постель. «Это истощение, — говорит леди Диана. — Ведь она еще совсем девочка. Она в шоке». Алиса хотя и бодрствует, но целые сутки лежит почти неподвижно. Мы по очереди ухаживаем за ней. «Не покидай меня, Рикки!» — вскрикивает вдруг она среди ночи. Я беру ее за руку и успокаиваю. Мне кажется, что наилучшая возможность побега — через канализационную систему на Розенштрассе. Некоторые трубы должны проходить под городскими стенами или выходить в подземную реку. Но Александра слаба. Она чахнет. У нее повышенная температура. Клара уверяет, что нет ничего серьезного. Я не доверяю Кларе. Всегда не доверяешь тому, кого обманул.
      Несомненно, и я теперь вот умираю. Это тем более вероятно, что Пападакис так охотно выполняет все мои капризы, не отказывая мне ни в вине, ни в чем другом. Он может себе позволить быть щедрым и сострадательным. Здесь никогда не бывает снега, только резкие и яркие голубые, желтые и белые просторы, которые иногда смягчаются дождем или туманом. Из моего окна совсем не видно листвы. Как можно было подарить мне такую красоту, а потом так легко все отнять? Почему город пожелает сделать это? Вот он стоит, в снегу, а разорванные в клочья флаги свисают с уцелевших башенок. Он похож на пленного героя. Майренбург побежден, но Хольцхаммер ведет себя безжалостно, возможно, опасаясь, что уцелевшие от обстрелов здания и памятники будут вызывать в памяти последующих поколений его варварство. Час за часом снаряды обрушиваются на город, который теперь кажется более живым ночью, потому что его огни неугасимы, ломаные очертания еще сохраняют благородство, которое тускнеет при дневном свете. Майренбург красив и мертв. Он издает печальные дребезжащие звуки, стоны; регулярно раздаются раскаты, которые доносятся до нас, — это похоже на торжествующее биение сердец врагов. Если они захватят город теперь, то испытают лишь удовлетворение и изнасилуют существо, которое уже приручила смерть. Он не доставит им никакого удовольствия, он не пошлет им проклятия. Они прокляли себя сами.
      Нам больше не разрешают выходить в город. Капитан Менкен сидит возле телефона, ожидая новых распоряжений. На улице видна лошадь, запряженная в телегу. Мы видим через трещину в досках, которыми забито окно (все стекла разбиты), как лошадь падает, сраженная шрапнелью. Ее вел «месье», когда отправился добывать продукты. «Месье» тоже мертв. Его тело затащили в дом. Когда поблизости сверкают взрывы, в ночной темноте ясно видны очертания телеги. «Это телега самого дьявола, — утверждает Раканаспиа. — Она ждет одного из нас». Он смеется и опорожняет большими глотками бутылку бренди. На нем плащ и цилиндр. В левой руке он держит трость и пару перчаток. Капитан Менкен спрашивает, почему не закрыто окно в то время, как все окна должны быть плотно забиты. «Нужно, чтобы хоть откуда-нибудь шел воздух», — отвечает Раканаспиа. Фрау Шметтерлинг приютила у себя группу музыкантов. Сейчас они как раз играют. Музыка их непривычна, она не волнует, хотя мелодия имеет классическую форму сонаты. У самих музыкантов азиатские черты лица. Граф Белозерский уверяет меня, что они не русские. Я поинтересовался именем композитора, но оно мне ничего не сказало. Они всегда играют по утрам, когда я пытаюсь разглядеть мир через ставни. До меня доносится зловоние, идущее от убитой лошади. В полумраке я замечаю фигурку совсем маленького голого ребенка, стоящего рядом с трупом лошади и разрывающего ногтями ее жесткое мясо. Его маленькое розовое тело, кажется, сливается со шкурой сдохшей лошади, а черные глаза, недоверчивые и строгие, похожи на глаза ворона, занятого своей добычей. Некогда я имел обыкновение говорить, что мое ухо настроено на музыку, мой глаз — на женщину, а все мое существо — на ненависть смерти. Когда я слышу игру этого маленького оркестра и терзаюсь мыслями об Александре, я начинаю сомневаться в первых двух элементах своего утверждения, более чем когда-либо убеждаясь в правдивости последней части. Проститутки больше не утруждают себя переодеванием и ходят по дому в белье. Если им заблагорассудится, они занимаются любовью прямо в углу гостиной. Фрау Шметтерлинг в гостиной почти не появляется. Она уединилась с Вилке. Я лишь раз видел, как она давала какие-то распоряжения столь энергично, как раньше, когда, например, Инес, испанка, резко запротестовала, отказываясь пойти с ван Геестом в комнату с лошадью-качалкой. «Я не буду делать ничего подобного», — закричала она. «Что ж, — мягко сказала фрау Шметтерлинг. — Может быть, Грета доставит себе это удовольствие?» Но одурманенный алкоголем и движимый какими-то, только ему известными, поворотами мысли, ван Геест настаивает на Инес. «Когда вы заказывали Инес, то ничего не упоминали о комнате с лошадью-качалкой, иначе бы я предупредила, что вы не можете рассчитывать на Инес, господин ван Геест. Ведь в конце концов всегда все происходит с моего ведома». Ван Геест предложил удвоить сумму. Инес согласилась, а потом снова отказалась. Тогда ван Геест с гневом вскричал: «Да в других заведениях такую девицу, как вы, сурово бы наказали. В Амстердаме есть заведения, где научились укрощать непослушных безмозглых девиц». Фрау Шметтерлинг тихо возразила: «В таком случае прошу вас набраться терпения до вашего возвращения в Амстердам, господин ван Геест».
      Ван Геест отказался от своего заказа, в ярости сверкая глазами, и, пошатываясь, отправился в свою комнату. Инес захихикала, испытывая облегчение. Фрау Шметтерлинг высказала ей свое неодобрение. «Вы не должны были устраивать эту сцену», — заявила она. Позже происходили и другие скандалы, но она при этом не присутствовала. Иногда, когда я сидел у изголовья Алисы, я вынужден был выходить в коридор и просить спорящих быть немного потише. Мне удалось раздобыть план канализационной системы. Я обнаружил возможность побега. Когда Алиса шепчет мне на ухо и просит ободрить ее, я заверяю ее, что скоро мы будем свободны. Ей нужно лишь набраться сил. Вскоре состояние ее немного улучшается. Я показываю ей план, объясняю дорогу, по которой мы пойдем в горах до границы, где мы сможем сесть на поезд. Она хмурится. «А что, другой возможности нет?» Я отрицательно качаю головой. Я принимаюсь объяснять ей, как мы проскользнем к трубам, что мы можем взять с собой и что следует сказать другим. «Я устала, — бормочет она и снова погружается в полудрему, — я полагаюсь на тебя». Этот ответ озадачивает меня. Я предлагаю ей сделать то, что она хочет, и вполне справедливо. Но мне не удается понять причину ее отказа. По словам Клары, у нее расстроен разум. Возможно, это шок. Лошадь наконец освобождают от упряжи и уносят на кухню для приготовления пищи. Голый ребенок исчез. Пять девиц показывают нам скетч, чтобы немного отвлечь от непрерывного грохота орудий. На этом небольшом спектакле я присутствую вместе с Кларой, и мы наслаждаемся обществом друг друга. Изображается пасторальная сценка, в которой девицы злоупотребляют искусственными цветами. Лишь трое из них прилично говорят по-немецки, а у остальных очень скудный набор слов, отчего «пьеса» вскоре становится совершенно непонятной, что забавляет скорее самих артисток, чем публику. Мы с Кларой хлопаем в ладоши. Я украдкой смотрю на нее, пытаясь понять, догадалась ли она о наших намерениях. В этот вечер у нее, кажется, нет и тени подозрения. На рассвете я ускользаю, чтобы попытаться найти вход в канализационную систему. Он оказывается недалеко отсюда. Через него можно дойти до подземной речки, проходящей под Розенштрассе. Яркий зимний свет режет мне глаза. Я с завистью думаю о темных очках капитана Менкена. Мне удается приподнять крышку люка в переулке Папенгассе. Одновременно со зловонием до меня доносится шум воды, текущей внизу. Во всем Майренбурге не осталось питьевой воды, использовать можно только растопленный снег. Я знаю, что отсюда можно добраться до главной канализационной линии или проникнуть прямо к руслу реки. Я опускаю крышку люка на место и спускаюсь по переулку Папенгассе, чтобы проверить второй подход. С берега я его замечаю как раз поверх парапета. Это темная дыра, окаймленная илом. Она кажется довольно широкой. Я раздумываю, вернут ли они реке природное направление течения, когда будет снята осада, или она так и будет течь вспять. Вдруг над головой раздается знакомый свист. Прямо на меня летит «снаряд Круппа». Я бегу в переулок, надеясь спастись. Снаряд падает недалеко от Розенштрассе. Из-за дымящихся развалин внезапно показывается скачущий галопом эскадрон. Он останавливается на берегу, солдаты торопливо наводят пушки на моравский квартал, расположенный на другом берегу. Я пробираюсь в бордель и возвращаюсь в постель Клары. Она не заметила моей отлучки. Мы сидим по очереди возле постели Алисы, и поэтому Клара привыкла к частым уходам и возвращениям. Позже, когда наступает утро, мы одеваемся и отправляемся взглянуть, как чувствует себя малышка. К нашему великому удивлению, она не только встала, но и ест сыр, запивая его разбавленным вином. Диана без ума от радости. «Это просто чудо!» Клара хмурит брови.