Венки из листьев и цветов.
      Над ней, суровым дням послушна,
      Кладбища сторож вековой,
      Сосна качала равнодушно
      Зелено-грустною главой,
      И речка, берег омывая,
      Волной бесследною вблизи
      Лилась, лилась, не отдыхая,
      Вдоль нескончаемой стези...
      Восемь лет спустя на том же участке, в той же ограде, был похоронен великий русский актер Михаил Семенович Щепкин (1788-1863), бывший крепостной, своим талантом поднявшийся до высот культуры, друг Гоголя, Аксакова, Погодина, Герцена, Островского, Тургенева... Первый и непревзойденный Фамусов в "Горе от ума", Городничий в "Ревизоре", Любим Торцов в "Бедность - не порок"...
      А.И.Герцен напечатал в "Колоколе" в связи со смертью Щепкина статью-воспоминание: "Пустеет Москва... и патриархальное лицо Щепкина исчезло, а оно было крепко вплетено во все воспоминания нашего московского круга. Четверть столетия старше нас, он был с нами на короткой дружеской ноге родного дяди или старшего брата. Его все любили без ума: дамы и студенты, пожилые люди и девочки. Его появление вносило покой, его добродушный упрек останавливал злые споры, его кроткая улыбка любящего старика заставляла улыбаться, его безграничная способность извинять другого, находить облегчающие причины - была школой гуманности. И притом он был великий артист..."
      В 1871 году здесь же появилась новая могила - Александра Николаевича Афанасьева (1826-1871) - историка, философа, фольклориста, автора основополагающего труда по славянской мифологии "Поэтические воззрения славян на природу", составителя самого полного собрания "Народных русских сказок" в трех томах и до сих пор непревзойденного.
      Тут похоронен Николай Христофорович Кетчер (1806-1886) - врач и поэт, близкий друг Грановского, член герценовского кружка.
      На этом участке находятся и другие могилы, это все могилы людей, связанных с Грановским родством или дружбой, и каждое имя заставляет вспоминать Москву герценовских времен.
      В ограде устроены также две "символические" могилы - С.Е.Раича и Р.В.Любимова, которые были похоронены на Пятницком кладбище, но ныне их могилы утеряны. Раич и Любимов - члены декабристского тайного общества "Союза благоденствия", впоследствии отошедшие от общества и не принимавшие активного участия в событиях декабря 1825 года. Роман Васильевич Любимов (1784-1838) - полковник, месяц сидел в Петропавловской крепости, затем уволен от службы. Семен Егорович Раич (1792-1855) - поэт, преподаватель Московского университета, по происхождению - сын сельского священника. Стихи и лекции его пользовались популярностью, но главная заслуга его перед отечественной литературой заключается в том, что он был наставником в литературе двух великих поэтов - Ф.И.Тютчева и М.Ю.Лермонтова. С Тютчевым его связывали дружеские отношения, и тот знал, что его учитель входил в тайное общество. Тютчев посвятил ему несколько стихотворений и в одном из них писал:
      Как скоро Музы под крылом
      Его созрели годы
      Поэт, избытком чувств влеком,
      Предстал во храм Свободы,
      Но мрачных жертв не приносил,
      Служа ее кумиру,
      Он горсть цветов ей посвятил
      И пламенную лиру.
      Раич был противником крепостного права и самодержавия и сохранил убеждения до конца дней, но в то же время он отрицал путь насилия и террора для социального и государственного переустройства общества. Не разделяя полностью взгляды революционеров, но и не будучи сторонником правящего режима, он часто испытывал чувство одиночества. В стихотворении "Друзьям" он писал:
      Не дивитесь же, друзья,
      Что не раз
      Между вас
      На пиру веселом я
      Призадумывался.
      Я чрез жизненну волну
      В челноке
      Налегке
      Одинок плыву в страну
      Неразгаданную.
      Стихотворение Ф.И.Тютчева как раз и имеет в виду эту гражданскую и нравственную позицию Раича.
      По другую сторону дорожки от участка Грановского - могилы двух декабристов: Ивана Дмитриевича Якушкина (1796-1857) и Николая Васильевича Басаргина (1799-1861), оба они за участие в деятельности тайного общества были приговорены к каторжным работам, оба прошли каторгу и ссылку, оба оставили интересные мемуары. В молодости Якушкин знал Пушкина, и поэт пишет о нем в десятой главе "Евгения Онегина". Эта глава сохранилась лишь частично, Пушкин сжег ее, но фрагмент, где речь идет о Якушкине, как раз сохранился и дошел до нас:
      Витийством резким знамениты,
      Сбирались члены сей семьи
      У беспокойного Никиты,
      У осторожного Ильи.
      Друг Марса, Вакха и Венеры,
      Тут Лунин дерзко предлагал
      Свои решительные меры
      И вдохновенно бормотал.
      Читал свои Ноэли Пушкин,
      Меланхолический Якушкин,
      Казалось, молча обнажал
      Цареубийственный кинжал.
      В старину на Руси был обычай: если человек умирал вдали от родины, то его погребали по возможности при дороге, ведущей в его родные места.
      И хоть бесчувственному телу
      Равно повсюду истлевать,
      Но ближе к милому пределу
      Мне все б хотелось почивать.
      (А.С.Пушкин)
      В дореволюционные времена крестьяне разных губерний, приходившие на работу в Москву, если умирали в ней, то завещали похоронить себя на кладбище, находящимся в той стороне города, которая ближе к их родине. Ярославцев хоронили на Пятницком кладбище, расположенном на Ярославском шоссе.
      На 22-м участке, неподалеку от могилы Грановского, обычно все останавливаются у памятника с именем Ивана Захаровича Сурикова (1841-1880) - поэта, чьи стихи еще при его жизни становились народными песнями, которые широко поются и сегодня. Это - "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..", "Степь да степь кругом...", "Сиротой я росла, как былинка в поле...", песня про Стеньку Разина "Точно море в час прибоя площадь Красная шумит...". Помнятся и давно ставшие хрестоматийными его стихотворения: "Вот моя деревня, вот мой дом родной...", "Белый снег пушистый в воздухе кружится и на землю тихо падает, ложится"...
      Суриков родился в деревне Новоселове Угличского уезда Ярославской области. Его отец, крепостной графов Шереметевых, служил в Москве в овощной лавочке и платил барину оброк. До восьми лет Иван Захарович жил в деревне у деда, затем отец взял его в Москву, и началась его трудовая жизнь мальчиком в лавке, приказчиком, потом он открыл собственное "дело" продажу старого железа и угля.
      С детства Суриков начал сочинять стихи. Учиться в школе ему не пришлось, он был самоучкой.
      "В одном из дальних концов Москвы, в закоулке, близ заставы (речь идет о Тверской заставе. - В.М.) вы увидите маленькую лавочку железного старья, - так начинает свой рассказ о посещении Сурикова писатель И.А.Соловьев-Несмелов. - На прилавке, рядом со старыми гвоздями и замками, нередко лежит и последний номер журнала или только что вышедшая книга. Из-за прилавка входящего покупателя спрашивает мужчина лет тридцати, просто одетый по-мещански - это поэт Суриков. Тут он проводит целый день, с раннего утра до позднего вечера; тут и его мастерская для исправления и подновления попорченных железных вещей, и его рабочий кабинет; тут он работает попеременно то молотком, то пером; отсюда вышли его лучшие произведения".
      У Сурикова началась чахотка, врачи требовали, чтобы он оставил торговлю ржавым железом и углем, вредными для больных легких, но он не мог этого сделать, так как торговля была единственным его заработком.
      На Пятницком кладбище была похоронена и мать Сурикова Фекла Григорьевна. У него есть стихотворение "У могилы матери", по рассказам друзей, написанное на кладбище.
      Спишь ты, спишь, моя родная,
      Спишь в земле сырой.
      Я пришел к твоей могиле
      С горем и тоской...
      С неба дождик льет осенний.
      Холодом знобит;
      У твоей сырой могилы
      Сын-бедняк стоит.
      Далее он пишет о том, что у него еще есть силы для борьбы "с судьбой суровой".
      А когда я эти силы
      Все убью в борьбе
      И когда меня, родная,
      Принесут к тебе,
      Приюти тогда меня ты
      Тут в земле сырой;
      Буду спать я, спать спокойно
      Рядышком с тобой...
      Сурикова похоронили рядом с матерью.
      Конечно, наш рассказ о Пятницком кладбище очень короток, можно было бы назвать еще много имен, вспомнить людей, как известных, так и полузабытых. Впрочем, кому-то известны и памятны одни имена, другим - иные... Нужно просто пройти по его тропинкам, вглядываясь в имена на крестах и памятниках...
      АЛЕКСЕЕВСКОЕ
      Проспект Мира от Пятницкого кладбища до поворота в Останкино застроен современными многоэтажными зданиями. Они возведены в основном в шестидесятые-семидесятые годы, есть среди них и жилые дома, есть и корпуса промышленных предприятий, относящиеся к разряду так называемых "ящиков". Проспект здесь имеет респектабельный и престижный вид. Путеводители обо всех этих новостройках молчат - и не из-за "ящиков" (советский человек воспитан в убеждении, что если "объект" обнесен забором, то он "секретный"), а потому что у новых коробок еще нет истории и их еще не окутывает таинственная дымка преданий.
      Совсем иное дело - конец этого отрезка дороги, правда также застроенный новыми домами. Но здесь прежде было старинное село Алексеевское и путевой дворец царя Алексея Михайловича. Это село богато историческими преданиями, к тому же сохранилась его церковь - замечательный памятник ХVII века, поэтому современные путеводители, ставящие своей задачей указать читателю на памятники, сразу начинают рассказ об Алексеевском: "За Крестовским путепроводом наш маршрут выходит к бывшему селу Алексеевскому".
      Конечно, автор путеводителя легко преодолеет путь от Крестовской заставы до Алексеевского одним росчерком пера, но не путник, тем более пешеход.
      Летом, в начале 1820-х годов, поэт-сентименталист, поклонник и последователь Карамзина Михаил Николаевич Макаров со своим другом, фамилию которого он зашифровал псевдонимом С....въ, совершил пешее путешествие от Москвы до Ростова Великого и обратно, описав его в книге "Журнал пешеходцев".
      Макаров сейчас известен лишь как автор воспоминаний о детстве А.С.Пушкина, факты из которых не может игнорировать ни один из биографов великого поэта не только потому, что сведений об этом периоде его жизни очень мало, но и потому, что в них описывается пробуждение в мальчике поэтического таланта. Но в конце ХVIII и в первые десятилетия XIX века М.Н.Макаров занимал заметное место в литературных и светских московских кругах. Он выпустил два сборника стихов, печатался в журналах, переводил пьесы для театра. В юности служил в Московском архиве иностранных дел. Молодые люди, служившие там, так называемые "архивные юноши", отличались широкими знаниями и интересом к истории. Этот интерес Макаров сохранил и в зрелые годы. В 1824 году он поступил на службу в штат московского генерал-губернатора чиновником по особым поручениям "по части археологии и статистики". Имея целью в своем пешеходном путешествии в Ростов Великий ознакомление с археологией и статистикой мест, лежащих по дороге, Макаров при этом оставался литератором и поэтом своего времени и направления, что наложило на его рассказ свой колорит.
      Итак, М.Н.Макаров с другом 1 июня 182* года (именно так датирована первая запись в "Журнале пешеходцев") вышли из Москвы за Крестовскую заставу.
      "Мы были в поле, а воздух еще не радовал: тяжелый городской запах отражался здесь во всей силе! С....въ нюхал узелок с о-де-колонь; а я спасал себя пучком травы и цветов, сорванных при первом шаге на волю. По сторонам дороги тянулись длинные ряды пешеходцев, большей частью простолюдинов. Кареты, коляски и другие экипажи тащились или быстро неслись по средине. Нередко гордые каретные лица нас заставляли вооружаться лорнетами.
      - Пади, пади ты! - кричал визгливый форейтор, когда мы было вздумали, защищаясь от облаков пыли, перебежать с одной стороны дороги на другую.
      - Падите вы! - повторил басистый кучер, и знакомая властелинка лихой кареты и лихой шестерки нас увидела, кажется, с тем только, чтоб умереть над нами со смеху.
      - Чудаки! - воскликнул флегматик муж ее. - Чудаки?..
      Я хотел что-то отвечать им, но мой товарищ предупредил:
      - Оставь их в покое, - заметил он. - Наша знакомка любит улыбаться; она улыбается везде: Москва или поле, столичные франты или дорожные люди, хозяин или гость - для нее все равно. Ухо ближайшего к ней тотчас является подле ее губ; начинается шу, шу, шу, и жертва Мому свершилась. Словом, эта барыня одна из тех, которые не пощадят никого и ничего: она родилась на смех! Что принадлежит до ее мужа, то это бедная жертва перешептываний женских: пожаловал нас своим имечком!"
      Далее Макаров рассказывает, как лакей, которого барыня послала спросить, далеко ли до деревни, ударил его крепко по плечу и назвал семинаристом-длинной косой, как барыня, глядя на это, хохотала, а барчонок "дразнил языком", как следующая карета, промчавшись, швырнула в приятелей вылетевшие из-под колес комья грязи...
      "- Чего не натерпится пешеходец! - пал духом автор и предложил своему спутнику: - Воротимся!
      Но тот был настроен решительнее.
      - Ступай вперед! Вперед! - командовал он. - Не всякое лыко в строку!"
      Хотя Троицкая дорога за Крестовской заставой была многолюдна, селений вдоль нее не было.
      С.М.Любецкий в книге "Окрестности Москвы", изданной в 1880 году, пишет, что прежде за Крестовской заставой дорога шла среди перелесков, прерываемых огородами с шалашами, а первым селением после заставы было и есть (подчеркивает Любецкий) село Алексеевское.
      Такой дорога по Закрестовью оставалась до конца XIX века, а в его последнее десятилетие и в начале XX века здесь начали строить промышленные предприятия: возле Пятницкого кладбища свой цех построило "Торгово-промышленное товарищество Московского дроболитейного и патронного завода", открыл филиал завод Михельсона, одно за другим открывались мелкие предприятия и мастерские: тарный заводик, мыловаренный, салотопка, колбасное заведение, производство лакированной кожи, велосипедная (по починке машин) фабрика и другие. Бывшие огороды застраивались тесно стоящими друг к другу одноэтажными, редко - двухэтажными домиками. За заставу вышло рабочее предместье с узкими переулками, грязными улицами, его населили рабочие окрестных фабрик, ремесленники, извозчики. Как обычно в таких районах, появились трактиры, пивные, лавки, некоторые из здешних питейных заведений пользовались известностью в уголовном мире.
      После революции Ярославское шоссе начали застраивать в 1930-е годы, и сейчас от старого Закрестовья осталось лишь несколько домиков в глубине дворов.
      Но память о рабочих и ремесленных слободках осталась в названиях улиц и переулков.
      От Крестовской заставы с левой стороны проспекта Мира за линией домов, параллельно ему, идет Большая Марьинская улица. Здесь начинались земли деревни Марьиной, по которой когда-то получила свое название Марьина роща. На этой улице располагалась одна из рабочих слободок, поэтому улицу в 1918 году переименовали в Большую Пролетарскую. С этим названием она просуществовала до 1922 года, когда Моссовет у нее это название отобрал, так как в городе оказалось пять Пролетарских улиц. Четырем вернули прежние названия, новое оставили за одной - за 4-й Рогожской, переименованной в Пролетарскую раньше всех - в 1917 году.
      Направо от проспекта Мира к Пятницкому кладбищу ведет Дроболитейный переулок. Назван он по находившемуся на нем до революции заводу. Но это название дано уже после революции, в 1922 году. Прежнее - Кладбищенский (так переулок назывался с последней четверти XIX века), было признано несоответствующим духу времени.
      Следующий за Дроболитейным правый переулок проспекта - Графский, называется так с конца XIX века, поскольку возник на земле, прежде принадлежавшей графу Шереметеву.
      От Графского переулка параллельно проспекту Мира отходит небольшой Кучин переулок. Свое название он получил в 1922 году. До этого с дореволюционных времен среди местных жителей он назывался Грязным: благодаря близости подпочвенных вод на нем почти всегда стояла грязь. Из-за неблагозвучности городское руководство постановило его переименовать, и было дано соответствующее поручение созданной при Моссовете Комиссии по наименованию и переименованию улиц. Председателем Комиссии был П.В.Сытин. Тогда Комиссия старалась придерживаться главного правила московских названий: давать название, обязательно связанное с самой улицей. Для этого Комиссия, прежде чем дать название, ездила и осматривала улицу. О том, как происходило переименование Грязного переулка, П.В.Сытин рассказывал: "Мы с утра ездили по Москве в связи с переименованием улиц. Вечерело. Мы очень устали". Последним для переименования был Грязный переулок. Подъехали к переулку, а там - кучи мусора. Мы и назвали его Кучин переулок".
      Следующий справа от проспекта - Кулаков переулок. Здесь до революции было место, где окрестные мастеровые и извозчики по праздникам устраивали кулачные бои, и само место называлось Кулаковка.
      Напротив Кулакова переулка налево до Большой Марьинской улицы идет Широкий проезд, а за улицей - Узкий переулок. До революции это были 1-й и 2-й Банные переулки. Их переименовали в 1922 году, чтобы не сбивать с толку людей, поскольку после ревизии городских названий в городе оказалось более десяти Банных переулков. Причем сейчас - после перестроек - Узкий переулок оказался шире Широкого проезда.
      Отходящая также налево от проспекта Мира улица Бочкова названа в 1965 году в память Ивана Васильевича Бочкова (1916-1943) - летчика-истребителя, погибшего в бою, Героя Советского Союза. До призыва в армию он работал поблизости на заводе "Калибр".
      Прежнее название улицы Бочкова - Заморинский переулок - был дан по фамилии одного из домовладельцев в конце XIX - начале XX века.
      А отходящий направо Зубарев переулок сохраняет в своем названии фамилию домовладельца тогдашних лет. Переулок в 1918 году переименовали в Красный, но в 1922 году переименование отменили по той же причине, как в случае с Большой Марьинской.
      За улицей Бочкова и Зубаревым переулком начинается территория села Алексеевского.
      Деревня Алексеевская известна с ХIV века. В ХVI веке некоторое время ее называли селом Копытовым по фамилии владельца, некоего Захария Копытова. Любопытно, что и речку, на которой оно стояло, с тех пор стали называть Копытовкой, и под этим именем она известна и сейчас. В документах ХVI-ХVII веков встречается ее старое название - Дретовка. (Возможно, Дрестовка - от слова "дрества" - песчаная отмель.)
      В 1621 году сельцо Копытово было пожаловано "по государевой грамоте" князю Дмитрию Трубецкому.
      Дмитрий Тимофеевич Трубецкой - герой освободительной борьбы против польско-литовского нашествия. Особенно полно и ярко проявился его воинский талант в боях за освобождение Москвы в 1612 году. От изгнания поляков из Москвы и до избрания нового царя Трубецкой фактически стоял во главе государства, деля власть с князем Д.Пожарским и К.Мининым.
      Трубецкой скончался в 1625 году воеводою в Тобольске. Его вдова вернулась в Москву. При ней в Копытове была возведена церковь Алексея, человека Божия, и, таким образом, сельцо стало селом и вернуло себе прежнее название - Алексеевское. Переписная книга 1646 года дает о нем такие сведения: "...вотчина жены боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого вдовы боярыни княгини Анны село Алексеевское, Копытово тож... а в селе церковь Алексея, человека Божия, каменная, без пения, да в селе двор боярский и 11 дворов крестьянских, в них двадцать два человека".
      Трубецкие были бездетны, поэтому после смерти княгини Анны Васильевны в 1662 году Алексеевское перешло в дворцовое ведомство. По реконструкции историка-искусствоведа А.А.Тица, имение Трубецких при переходе его во владение царя Алексея Михайловича не отличалось ни богатством, ни ухоженностью.
      Единственная улица Алексеевского протянулась от запруды на реке Копытовке, вдоль нее стояли избы и крестьянские дворы. Житницы находились в стороне от жилья - в конце улицы. Там же был двор деревенского старосты. На берегу Копытовки стоял двор помещичьего приказчика, его постройки были богаче и обширнее крестьянских.
      Господские хоромы на подклетах и каменная церковь Алексея, человека Божия, свободно, не теснясь, расположились на берегу пруда, отгороженные от большой дороги рощей.
      На крестьянских полях, между дорогой и болотом, росла скудная рожь, ибо здешние земли не отличались плодородием...
      Конечно, проезжая в Троицу на богомолье мимо Алексеевского, царь Алексей Михайлович, возможно, и заезжал в свое новое поместье, но пристальное внимание на него обратил лишь десятилетие спустя, после того как оно стало его собственностью. То ли расстояние до ближайшего путевого дворца, который находился в Тайнинском, показалось ему слишком большим, то ли подчиняясь присущей ему страсти строить (никто из русских царей не построил столько царских дворцов - парадных, летних, путевых, охотничьих, как он), но весной 1673 года Алексей Михайлович приказал поставить в Алексеевском путевой царский дворец, и летом того же года началось строительство.
      Царский указ требовал срубить и отделать "хоромное строение" к "государеву пришествию", то есть к ближайшему очередному царскому походу в Троице-Сергиев монастырь, - к октябрю месяцу.
      Строили дворец стрельцы и "вольница" - наемные работники, первых было более двухсот человек, вторых - до четырехсот.
      К октябрю дворец и необходимые хозяйственные постройки были готовы.
      Село было перенесено ближе к Троицкой дороге, деревенские поля и огороды перепланированы под дворцовые службы.
      На берегу Копытовки встал дворец, составленный из срубов, соединенных по две клети, которые образовывали отдельные покои каждого члена царской семьи, состоящие из передней и комнаты. Такой элемент в тогдашних строительных документах называется "двойней": в старинном плане дворца его покои обозначены как "государева двойня", "двойня государыни царицы", "двойни государей царевичей" и двойни "больших" и "меньших" царевен. Двойни, хотя и были соединены между собой переходами, каждая имела свою особую крышу. Наверное, крыши были различной формы, как в известном нам по рисункам Коломенском дворце, поэтому Алексеевский дворец должен был представлять собой живописное зрелище.
      Вокруг дворца, но на достаточном отдалении от него, располагались хозяйственные службы: "сытный", "кормовой" и "хлебный" дворы, поварня, изба скатертная, сруб "на фряжские вина", погреба, солодовый завод, большой конюшенный двор, мельница у запруды, возле специально выкопанного "прудка" - "гусятный двор", отведено место, где "быть огороду", территорию дворца окружала ограда, у входа стояла "избушка караульная". Были построены помещения для свиты: для бояр и боярынь. Между дворцом и службами пролегали мостовые из бревен, на которых для гладкости и покойной езды был набит тёс.
      Алексей Михайлович остался доволен новым дворцом и работой строителей. Сохранился его указ, в котором он распорядился тех стрельцов, "которые были у дела в селе Алексеевском на Оптекарском дворе напоить и накормить, да им же в приказ дать по кружке вина (то есть добавить вина к ежедневному рациону. - В.М.)". Безусловно, получили награды и царскую благодарность и другие строители.
      В том же, 1673 году рядом с одноглавой небольшой церковью Алексея, человека Божия, заложили большой пятиглавый храм во имя Тихвинской иконы Божией Матери. Но достроен и освящен он был уже после кончины царя Алексея Михайловича в 1680 году.
      Тогда же в новом селе у дороги была поставлена каменная часовня святых благоверных князей Бориса и Глеба в виде небольшой одноглавой церковки. Полуразрушенные остатки часовни можно было видеть еще в конце 1940-х годов против нынешнего кинотеатра "Космос", сейчас там пустое место.
      К сожалению, не сохранилось рисунков Алексеевского путевого дворца, тем более его интерьеров.
      В Архиве древних актов имеется инвентарная опись Алексеевского дворца, правда составленная в 1757 году, когда в нем уже не жили. Опись содержит сведения о плане дворца, о строительных и иных материалах, употребленных при его постройке и отделке. Вот фрагменты этой описи.
      "Дворец. В нем одиннадцать покоев, в них потолки бревенчатые подбиты тесом, полы дощатые, и те потолки холстом обиты и выбелены мелом, а стены обиты бумажными разных цветов обоями немецкими, в том числе в двух покоех к церкви обиты русскими бумажными ж обои. Под потолками карнизы столярные выбелены мелом. Во всех тех же покоях сорок окошек, в них окончины стеклянные двенадцать, двери топорной (то есть тесаные, гладкие. - В.М.) работы, с одной стороны обиты сукном красным, по краям кожею, с другой стороны выкрашены разною краскою... Печек одиннадцать из разных живописных израсцов... Между тех покоев двое сени... В тех же сенях лесница для ходу вверх, при той леснице в проходные сени дверь. Оные сени обиты бумажными немецкими обоями по брусничной земле (то есть по основе из тесаного бруса, а не круглым бревнам. - В.М.), у оных сеней потолки обиты белым холстом... Против тех двух сеней два рундука (крыльца. - В.М.) с плошатками... Для выходу к пруду двое двери... У тех же сеней шесть нужников".
      Опись дает достаточно полное представление об устройстве дворца, о количестве, расположении и назначении его помещений, об отделке стен, полов и потолков. По ней можно сделать чертеж, но только чертеж. Населить же дворец, увидеть и почувствовать ту особенную жилую атмосферу, которая в каждом доме бывает своя, можно лишь с помощью воображения. Как сделал это Н.М.Карамзин, бродя по пустому, уже наполовину разрушенному, от которого остались одни стены, дворцу и потом описав свои мысли и чувства, при этом возникшие, в очерке "Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице и в сем монастыре".
      "...Через несколько минут открылось село Алексеевское, напоминающее именем своим царя Алексея Михайловича, который приготовил Россию к величию и славе. Но там представляется глазам еще другой ближайший его памятник: старый дворец, где он всегда останавливался на возвратном пути из монастыря Троицкого и распоряжал торжественный въезд свой в Москву. Я спешил видеть сие почтенное здание, едва ли не старейшее из всех деревянных домов России.
      Оно очень невысоко, но занимает в длину сажен тридцать. На левой стороне от Москвы были комнаты царя, на правой жили царевны, а в середине царица; в первых окна довольно велики, а в других гораздо менее и выше от земли, вероятно, для того, чтобы нескромное любопытство не могло в них со двора заглядывать: тогда думали более о скромности, нежели о симметрии. Стены разрушаются; но я осмелился войти в дом и прошел во всю длину его, если не с благоговением, то, по крайней мере, с живейшим любопытством. Печи везде большие, с резными, отчасти аллегорическими фигурами на изразцах. Внутренние украшения не могли истощить казны царской: потолки и стены обиты выбеленным холстом, а двери (и то в одних царских комнатах) красным сукном с широкими жестяными скобами; окна выкрашены зеленою краскою.
      Я воображал нашего доброго русского царя, сидящего тут среди вельмож своих или, лучше сказать, перед ними; тогда и самые важные бояре, приходя к государю, останавливались у дверей; а сиживали с ним единственно в совете или за обедом, и то за другим столом.
      К сожалению, мы худо знаем старинные обычаи, а что и знаем, то по большей части от иностранцев, которые, быв в России, описывали их: например, Герберштейн, Петреус, Олеарий, Маржерет и другие. Летописцы наши и не подозревали, что должно изображать характер времени в его обыкновениях, не думали, что сии обыкновения меняются, исчезают и делаются занимательным предметом для следующих веков. Не все то любопытно, что хорошо; зато многое любопытно, чего и нельзя назвать хорошим. Пусть мы умнее своих предков, пусть нам нечего занять от них; но самое просвещение делает ум любопытным: хочется знать старину, какова ни была она, даже и чужую, а своя еще милее. Мне случилось видеть памятники иностранной древности; но дворец государя Алексея Михайловича гораздо более занимал мое воображение, даже и сердце. Я с какою-то любовью смотрел на те вещи, которые принадлежали еще к характеру старой Руси; с каким-то неизъяснимым удовольствием брался рукою за дверь, думая, что некогда отворял ее родитель Петра Великого, или канцлер Матвеев, или собственный предок мой, служивший царю. Я чувствовал, что во мне не простыла русская кровь!
      Москва не много видна из окон дворца; но вероятно, что бывший с этой стороны забор (ямы столбов не загладились еще в некоторых местах) не дозволял и того видеть: в старину любили жить открытым сердцем, а не в открытом доме. Перед окнами растут две березы, из которых одна запустила корень свой под самый дом; может быть, царица Наталия Кирилловна посадила их! Другая стена без окон, но с дверьми в сад или в огород, который, без сомнения, украшался всего более подсолнечниками (этот вкус видим еще и ныне в провинциальных купеческих огородах); теперь густеют в нем одни рябины, малиновые и смородинные кусты, такие старые, что царевны могли еще брать с них ягоды. Тут видны развалины двух бань, в которые они езжали нередко из самой Москвы, даже зимою, как я слыхал от стариков, сведущих в русских преданиях. Вокруг дворца не осталось никаких других зданий, кроме погреба, где не только лед, но даже и снег не тает до глубокой осени; следовательно, царь мог всегда пить здесь самый холодный мед! Он любил Алексеевское, хотя, впрочем, местоположение очень обыкновенно: ровное и гладкое; на левой стороне видна сосновая роща. Большая каменная церковь Алексеевская сооружена также царем Алексеем Михайловичем. Дворец подле нее. Пусть одно время разрушит его до основания, а не рука человеческая! У нас мало памятников прошедшего; тем более должны мы беречь, что есть!"
      Описание внутреннего убранства дворца содержится и в книге "Московские предания" М.Н.Макарова, того самого "пешеходца", которого мы цитировали выше, неутомимого собирателя устных рассказов о старине, преимущественно московской.
      "Путевой дворец состоял из низенького продолговатого соснового строения, в котором расположено было только семь небольших комнат с тремя выходами при крыльцах. В первой горнице (приемной) стояла изразцовая, расписная голландская печь на ножках, с подпечьями и конурками (как полагают, для кошек), на изразцах изображались разные девизы, например, "Купидо обуздывает льва"; под подсолнечником подпись: "Кое место солнца, и я за ним"; под совою: "Вижу и во тьме-тьмущей" и пр.