В Соловках чекисты отрабатывали технику пыток и убийств, придумывали виды каторжных работ, создавали систему унижений и превращения человека в "лагерную пыль" - в безвольного, потерявшего человеческий облик раба. Особенно раздражало чекистов, что эти измученные, полуживые мужчины и женщины, старики и дети (на Соловках находилась группа арестованных бойскаутов) умирали, но сохраняли человеческое достоинство... Вот из этого ада, со знаменитых Соловков, был привезен в Москву, к стенам Лубянки, камень.
      На гранитном пьедестале, на который положен валун, надпись, сообщающая, что "этот камень с территории Соловецкого лагеря особого назначения" и что он "установлен в память о миллионах жертв тоталитарного режима".
      В 1925 году, весною, на Страстной неделе, в Великий четверг заключенный Соловков Михаил Фроловский написал стихотворение, которое может быть названо первым предчувствием Соловецкого камня-памятника:
      Спит тюрьма и трудно дышит,
      Каждый вздох - тоска и стон,
      Только мертвый камень слышит,
      Ничего не скажет он.
      Но когда последней дрожью
      Содрогнется шар земной,
      Вопль камней к престолу Божью
      Пронесется в тьме ночной.
      И когда, трубе послушный,
      Мир стряхнет последний сон,
      Вспомнит камень равнодушный
      Каждый вздох и каждый стон.
      И когда последний пламень
      Опалит и свет и тьму,
      Все расскажет мертвый камень,
      Камень, сложенный в тюрьму.
      Спит тюрьма и тяжко дышит,
      Каждый вздох - тоска и стон,
      Неподкупный камень слышит,
      Богу всё расскажет он.
      Впервые о памятнике жертвам коммунистических репрессий публично заговорил Н.С.Хрущев 27 октября 1961 года на ХХII съезде партии, посвященном разоблачению "культа личности Сталина". Тогда Хрущев назвал политических заключенных ГУЛАГа "жертвами сталинского произвола".
      "Товарищи предлагают, - сказал Хрущев, - увековечить память видных деятелей партии и государства, которые стали жертвами необоснованных репрессий в период культа личности. Мы считаем это предложение правильным. Целесообразно было бы поручить Центральному Комитету, который будет избран ХХII съездом, решить этот вопрос положительно. Может быть, следует соорудить памятник в Москве, чтобы увековечить память товарищей, ставших жертвами произвола. (Аплодисменты.)".
      Вторично эта же идея была высказана 27 лет спустя - на XIX партийной конференции 1 июля 1988 года в заключительной речи М.С.Горбачева: "И еще, товарищи, - сказал он, - один вопрос, который был поднят накануне конференции и на ней самой, - о сооружении памятника жертвам репрессий. Вы, вероятно, помните, что об этом говорилось в заключительном слове на ХXII съезде партии и было встречено тогда с одобрением. Поднимался этот вопрос и на ХХVII съезде партии, но не получил практического решения. Как говорилось в докладе, восстановление справедливости по отношению к жертвам беззаконий - наш политический и нравственный долг. Давайте исполним его сооружением памятника в Москве. Этот шаг, я уверен, будет поддержан всем советским народом. (Аплодисменты)".
      Почти три десятилетия разделяют эти два выступления. Но ни правительство "оттепели" Хрущева, ни перестроечное Горбачева так и не исполнили этого "политического и нравственного" долга, да и не могли, в частности, потому, что они сами имели прямое отношение к коммунистическому "произволу".
      Однако слова генсека развязали руки общественной инициативе. Снизу, общественностью, было образовано всесоюзное добровольное историко-просветительское общество "Мемориал", которое, как сказано в его уставе, "считает своей главною задачей создание на добровольные пожертвования памятника жертвам сталинизма, а также информационно-исследовательского и просветительного центра "Мемориал" с общедоступным музеем, архивом и библиотекой". "Мемориал" и взял на себя дело создания памятника.
      В ноябре 1988 года в Доме культуры МЭЛЗ (Московского электро-лампового завода) на Большой Семеновской улице состоялась выставка проектов памятника. В основном их авторами были не профессиональные скульпторы и архитекторы, а люди, которые сами подвергались репрессиям, и те, кто действительно - сердцем - сопереживал жертвам общенародной трагедии. При обсуждении места памятника предлагались различные места Москвы - Красная площадь, Воробьевы горы, площадка снесенного в 1931 году "в связи с реконструкцией Москвы" храма Христа Спасителя, но чаще всего назывался дом КГБ на Лубянке, именно его большинство считало наиболее подходящим для мемориала-музея...
      От грандиозного памятника пришлось отказаться - не по средствам: правительство денег не дало, а на рубли, выделенные из нищенских пенсий бывших зеков, такого памятника не поставишь... Ни один проект из представленных на выставке не получил одобрения, поэтому решили ставить символически памятный знак - просто Камень. Теперь уже не вспомнить, кому первому пришла мысль о камне с Соловков, кажется, что всем обсуждавшим проект одновременно. Но мысль оказалась счастливой. "Стал памятником простой природный камень, а не рукотворный обелиск. Видимо, потому, что ни один архитектор, ни один скульптор не может постичь в своем решении всей бездны мрака, ужаса и страха, разверзшейся в стране в те годы", - так писал газетный репортер. Место же для памятника Моссовет отвел не из названных народом, но поблизости от одного из них, не на видном месте, а в сторонке, не сразу и увидишь, - на Лубянской площади, в сквере на месте дома Шипова.
      30 октября 1990 года состоялось торжественное открытие Соловецкого камня. Бывшие лагерники и дети погибших собирались у Сретенских ворот на бульваре. Повсюду видны прибитые на палки таблички с названиями лагерей: Воркута, Дальлаг, Дмитровлаг, Тайшетлаг, Бамлаг... Табличек много, очень много, возле одних - десяток-полтора человек, возле других - двое-трое, а кое-кто одиноко бродит среди толпы со своим плакатиком, высматривая, не встретит ли солагерника... Много было лагерей, многие миллионы сидели в них, но немногие вышли, а из тех, кто уцелел, единицы дожили до открытия памятника...
      Со священниками во главе, с иконами и хоругвями процессия двинулась по Большой Лубянке (тогда еще улице Дзержинского). Из репродуктора на медленно ехавшей автомашине женский голос перечисляя фамилии, имена, отчества, и после каждого имени - итог судьбы: расстрелян...
      На митинге у камня, наряду с официальными лицами и представителями, выступил старый соловчанин - писатель Олег Васильевич Волков. Его голос звучал в скорбной, внимающей тишине, его устами говорила сама история. Советские газеты тогда не опубликовали его выступление, оно было напечатано много позже. Вот эта речь:
      "Казалось бы, можно сказать "Ныне отпущаеши" - на одной из центральных площадей Москвы заложен памятник невинным жертвам жестокого опыта, проделанного над народом во имя социалистической утопии, обернувшейся разрушением страны и всеобщим одичанием, утратой веры в добро и братскую солидарность между людьми.
      С Соловецкого архипелага доставлен в Москву камень - пусть он будет напоминать нам и нашим потомкам о тяжелейшем периоде нашей истории - начале крестного пути народа, пролегшего через Соловки. Именно там была проведена в жизнь и разработана система массовых репрессий, перечеркнувшая все представления о правосудии и законности.
      Площадь, на которой мы сейчас собрались, окаймлена громадами многоэтажных домов, принадлежащих ведомству зловеще прославившейся организации преследований и бессудных расправ над теми, кто был призван покорно безмолвствовать перед лицом глобального террора. На нас с вами глядят окна домов, где вершились расправы над невиновными, трагическая судьба которых должна была внушать населению страны беспредельный страх перед властью, требовавшей слепой покорности и немоты.
      Но вокруг нас не только эти нависающие тяжкими воспоминаниями здания. Здесь же стоит памятник и тому, кто по праву может считаться одним из главных руководителей когорт карателей и палачей: вот он - железный Феликс, тот самый легендарный ленинский сподвижник, имя которого прочно слилось с представлением о массовых расстрелах и реках пролитой крови.
      И вот как совпало, что именно здесь, в нескольких десятках метров от священного Соловецкого камня, в самом центре Москвы маячит силуэт палача тех самых жертв, память о которых мы собрались почтить.
      И в этом есть какое-то странное трагическое недоразумение. Либо пусть стоит здесь памятник Дзержинскому, по нему и площадь названа. Либо пусть его уберут, и она снова станет Лубянкой, куда люди будут приходить отдать долг памяти миллионов жертв коммунистического террора.
      Совесть и здравый смысл не допускают такой двойственности".
      Потом была панихида, звучал хор, горели свечи...
      "На открытии памятника, - было напечатано в газетах на следующий день, - присутствовал первый секретарь МГК КПСС Ю.А.Прокофьев. Он возложил к подножию валуна букет бордовых гвоздик".
      После открытия памятника "жертвам тоталитарного режима" бывший заключенный Лев Николаевич Мартюхин, представлявшийся при знакомстве: "заключенный-каторжанин Соловков, Беломорканала и Колымы", написал стихотворение "Соловецкий камень". Он прожил долгую жизнь, ему шел уже девятый десяток, в Соловецком камне для него воплотилась память обо всем, что пережила Россия и пережил он за советское время.
      Мартюхин называет Камень "окаменевшим сердцем России".
      Камень-надгробие безвестной могилы.
      Траур, свеча, панихида и тризна.
      Убитый народ, палачи и громилы...
      Некрополь жертв коммунизма!
      Классы, борьба, злоба и месть...
      Лубянка! - кровавое слово чекиста.
      Старая площадь - "ум, совесть и честь".
      И партийный билет коммуниста.
      Камень - царский дворец и Октябрь
      Петрограда!
      Большевистские съезды, ЦК резолюции
      И убийство матросов Кронштадта
      По приказу вождя революции!..
      А деревня, земля, колоски и декреты?!
      Пир сатаны на разбое и мести...
      Сельсовет, ГПУ, кулаки и комбеды.
      Эшелоны в тайгу и расстрелы на месте.
      В нем история, символ, эпоха.
      Кровь на полотнище красного флага.
      Камень-алтарь, крест и Голгофа,
      Ледяной крематорий ГУЛАГа.
      Он - ровесник планеты и память веков.
      Вечно живой и нетленный свидетель.
      Вестник мира и правды и... тяжких оков.
      Деспотии и бедствий всех лихолетий.
      Приди же, подумай, погрусти, поклонись
      Надгробию жертв и страданий безмерных.
      Пойми, ужаснись и о них содрогнись,
      Без вины, ни за что убиенных.
      Исповедуй у камня свою совесть и грех.
      О пощади нас, Господь! Спаситель-Мессия!
      О, где же ты, вещий Олег?
      И где же наш витязь, Россия?
      Год спустя, в 1991-м, после провала ГКЧП - попытки старых партийных функционеров вернуть себе всю полноту власти и совершенно не поддержанных народом, что показало истинное отношение его к коммунистам, - народная ненависть обратилась, как некогда на Бастилию, на истуканов партийных вождей, многими тысячами наставленных режимом на улицах и площадях всех населенных пунктов. В Москве первым объектом этой ненависти, естественно, стал создатель ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ изувер Дзержинский. Его памятник был свергнут с пьедестала под восторженные крики многих тысяч москвичей, заполнивших площадь.
      В том же 1991 году Моссовет принял решение о возвращении площади исторического названия - Лубянская площадь.
      БОЛЬШАЯ ЛУБЯНКА
      За Лубянской площадью Троицкая дорога шла по улице, которая теперь называется Большой Лубянкой. В разные времена эти места и сама улица назывались по-разному: Кучково поле, Никольская улица, Сретенская, Лубянка, Большая Лубянская улица, улица имени Дзержинского, или просто - улица Дзержинского, и, наконец, снова - с 1991 года - Большая Лубянка.
      За каждым из этих названий улицы стоит определенный период ее истории, характерный своими чертами, событиями, особым духом и внешним обликом улицы: Кучково поле - совсем не то, что Сретенская, или, в народно-разговорном употреблении, Устретенская, улица и просто - Сретенка, а Большая Лубянка совсем не похожа на улицу Дзержинского. Названия улицы как названия глав ее истории, и каждая глава оставила на нынешней, современной улице какую-нибудь памятку о себе, или зримую - здание, остатки старых стен, вошедших в новую кладку, или незримую - на страницах истории и в преданиях, в народной памяти, что еще долговечнее и крепче, чем камень.
      Любой человек воспринимает все под углом личных впечатлений и собственного опыта, поэтому близкие по времени события обычно в большей или меньшей степени закрывают и искажают в его сознании историческую перспективу. Так произошло и с нами, с поколениями, жизнь которых хотя бы частично пришлась на советские годы. В нашем сознании почти тысячелетнюю историю Большой Лубянки, одной из старейших московских улиц, закрывает обосновавшийся на ней в 1918 году с его тюрьмами, расстрельными подвалами, следственно-пыточными кабинетами "важнейший, - по словам В.И.Ленина боевой орган Советской власти" - ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ и т.д., в разное время менявший название, но, по сути дела, остававшийся неизменным. Эта "организация" застроила улицу и окрестные переулки своими огромными надстроенными, перестроенными и вновь возведенными зданиями "в архитектурном, - как назвал его современный журналист, - стиле КГБ". Этот журналист говорит: "Улица, отделанная мрамором кладбищенских цветов, улица крематорских пропорций... У улицы была своя история, своя эстетика, свое добро. Уж нету. И москвичи обходят ее стороной". Сказано справедливо, именно так и воспринимал ее в течение долгих десятилетий - и зрительно, и психологически - москвич. Однако за последние годы общественная атмосфера в стране претерпела большие изменения. Оказалось: то, что велено было забыть, - не забыто, чего, говорили, уже нет, - сохранилось. И все более и более проявляется в памяти и пополняется фактами настоящая история Большой Лубянки - история давняя и недавняя...
      Но и от мрачных призраков советской Большой Лубянки - улицы Дзержинского - отделаться невозможно.
      Большая Лубянка начинается зданиями "в стиле КГБ". Справа - дом № 2 боковой фасад надстроенного и перестроенного здания страхового общества "Россия", о котором уже говорилось в главе "Лубянская площадь", и пристроенный к нему вплотную в 1933 году новый огромный корпус, выходящий фасадом в Фуркасовский переулок. Архитектор пристройки, а фактически совершенно нового здания ГПУ А.Я.Лангман (в соавторстве с И.Г.Безруковым) может считаться создателем "стиля КГБ"; позднейшие здания этого ведомства, какие бы архитекторы их ни строили, придерживались именно этого стиля. Сразу после возведения нового здания ГПУ архитектурная критика нашла в нем отдельные недостатки: нарушение ансамбля, отсутствие единства в решении фасада, несогласованность с соседней застройкой. Но заказчик был доволен, критики смолкли, а Лангман получил новый большой заказ на строительство теперь уже жилого дома ГПУ в Златоустовском переулке на месте снесенного монастыря.
      В очерке об А.Я.Лангмане, напечатанном в коллективном труде "Зодчие Москвы. XX век" (1988 г.), отмечена такая особенность творческой деятельности архитектора: "Показательно, что имени Лангмана мы не встретим среди имен участников важнейших всесоюзных конкурсов: он был занят строительством". Действительно, Лангман строил и общественно-административны е, и жилые объекты, среди них такие крупные, как здание Госплана в Охотном ряду, стадион "Динамо" и другие, не подвергая себя конкурсному риску, потому что, сориентировавшись в самом начале своей столичной карьеры (он приехал в Москву из Харькова в 1922 году), выбрал могущественного хозяина и покровителя - ГПУ.
      В 1922-1923 годах Лангман строит в одном из переулков Лубянки жилой дом для работников ГПУ. "Маленький трехэтажный, на несколько квартир, почти особняк, - так описывает его специалист-искусствовед, - характерен удачным сочетанием конструктивистской рафинированности объема и отзвуков модерна в деталях. Два круглых эркера увенчаны профилями, на боковом фасаде - круглое окно, один из излюбленных мотивов архитектора".
      В этом доме, который чекисты между собой называли "ягудинским особняком" (Милютинский переулок, 9), жила верхушка ГПУ, в него имели доступ лишь немногие, и жизнь в нем была покрыта тайной. Однако, как вспоминает старый чекист М.П.Шрейдер, "большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей все возрастающей славой. Я никогда не бывал в ягодинском особняке, но еще в середине двадцатых слышал от начальника административно-организационного управления ОГПУ Островского, что начальник строительного отдела ОГПУ Лурье, бывший соседом Ягоды, несколько раз перестраивал жилище будущего шефа НКВД. В конце двадцатых в этом доме жили также семьи тогдашнего начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова, начальника секретного отдела ОГПУ Дерибаса, начальника иностранного отдела Трилиссера, а также Агранова".
      Этим особняком Лангман удовлетворил желание начальников ОГПУ жить "красиво" и удобно и после этого становится ведомственным архитектором органов.
      В упоминавшемся выше труде "Зодчие Москвы" в итоговой оценке творчества А.Я.Лангмана особенно подчеркивается его гуманизм: "Дома, спроектированные Лангманом, вообще отличались комфортом... Его дома замечательны тем уважением к человеческой психологии и антропометрии, которое присуще, вероятно, лишь опытным архитекторам и вдумчивым врачам. Лангман проектировал, как водится, методом подстановки, перевоплощения для заказчика, как для себя. У него была репутация аккуратного и внимательного к пожеланиям заказчика профессионала".
      Судя по описаниям, квартиры, построенные Лангманом для чекистов, действительно были хороши, удобны, просторны ("для Москвы того времени были, - считает автор очерка, - роскошью"). Но нельзя не отметить, что тюремные одиночки в подвалах "дома Наркомвнудела" тоже строились с учетом "человеческой психологии и антропометрии". Они представляют собой глухие каменные мешки - "боксы" - с пристенной каменной лежанкой, но такой длины, что невозможно вытянуть ноги, поэтому человек не мог спать нормально и, промаявшись ночь, к утру был разбит. Он не имел возможности определить даже время суток. Через камеру шла труба парового отопления, включая которую тюремщик мог превратить камеру в дезинфекционную прожарку, а выключая - в холодильник. Лангман действительно был и "психологом", и "внимательным к пожеланиям заказчика профессионалом" - его "бокс" эффективно угнетающе воздействовал и на физическое состояние, и на психику арестованного.
      Нечетную сторону Большой Лубянки начинает занимающее целый квартал и загибающееся двумя крыльями на Пушечную улицу и Кузнецкий мост здание также "в стиле КГБ". На крыле, обращенном на Пушечную улицу, укреплена металлическая литая доска с надписью, которая эвфемистически (как будто каждый прохожий не знает, чту находится в этом здании!) объясняет назначение постройки и сообщает имена архитекторов: "Административное здание. Сооружено под руководством архитекторов: Палуя Б.В., Макаревича Г.Б. Ноябрь 1977 г. - декабрь 1982 г.".
      Под строительство этого "административного здания" были снесены имевшие в своей основе постройки ХVII-XVIII веков старые дома по линии Пушечной улицы, Большой Лубянки, Кузнецкому мосту и во внутренних дворах.
      От места, занимаемого ныне этими двумя зданиями, начинающими Большую Лубянку, и пошло существующее до сих пор название улицы - Лубянка. Слобода новгородцев, поселенных в Москве Иваном III, располагалась как раз здесь, а ее главная улица проходила перпендикулярно нынешней Большой Лубянке - по Пушечной, на которой стоит слободская церковь святой Софии, и по северной стороне Лубянской площади. Слобода на север простиралась до Кузнецкого моста, далее жили своей слободой псковичи, слободу которых так и называли Псковичи, а их церковь, ныне снесенная, называлась храм Введения Пресвятой Богородицы в Псковичах.
      В конце ХVIII века на планах Москвы Лубянкой обозначалась эта перпендикулярная улица, а нынешняя Большая Лубянка писалась Сретенкой, или Устретенской улицей. Но в конце ХVIII - начале XIX века часть Сретенки от Лубянской площади до пересечения с нынешним Кузнецким мостом и имевшую, подобно ей, бойкий торговый характер, москвичи стали называть тоже Лубянкой. Это название к середине XIX века распространилось далее по улице до площади Сретенских ворот нынешнего Бульварного кольца. Тогда же к ее названию было прибавлено определение Большая, чтобы не путать с проложенной параллельно ей улицей, в обиходе называемой также Лубянкой и которая, в свою очередь, получила уточняющее добавление - Малая. В этих границах Большая Лубянка существует и в настоящее время.
      Однако до настоящего времени на Большой Лубянке осталась живая памятка о старинном ее названии: это - Сретенский переулок, выходящий на нее с правой стороны. Названия московских улиц и особенно переулков, то есть проездов и проходов между улицами, часто указывали направление - куда они ведут. Так, в начале ХVI века в завещании Ивана III одна из улиц обозначается таким описанием: "...что идет от Города... к Сущеву на Дмитровскую дорогу". Эта улица, идущая "на Дмитровскую дорогу", в конце концов стала называться (и называется сейчас) Большой Дмитровкой.
      Подобный способ образования названий улиц и переулков действовал и в последующие столетия. В изданном в 1782 году "Описании императорского столичного города Москвы..." перечислен ряд переулков, которые тогда уже существовали, но еще не имели устойчивых названий, и их первоначальные, прикидочные названия построены по тому же принципу, что и при Иване III: "К Белому городу", "К Живодерке старой", "К Пятницкой церкви", "К Трем прудам". В дальнейшем из них возникли названия: Живодерный Старый переулок на Тишинке (с 1931 года - улица Красина) и Трехпрудный переулок.
      Сретенский переулок, идущий к Сретенке - будущей Большой Лубянке - от Милютинского переулка, в том же справочнике 1782 года обозначен уже под этим устоявшимся названием, что является свидетельством его более давнего происхождения, он появился и получил свое название, видимо, в ХVII веке.
      В ХV-ХVI веках между Лубянкой - слободой новгородцев и рекой Неглинной находился Пушечный двор (память об этом - название улицы Пушечной), на нем лили пушки, колокола, монументальные храмовые паникадила. Здесь литейный мастер Андрей Чохов в 1586 году отлил Царь-пушку. Во второй половине ХVII века Пушечный двор перевели на новое место - за Земляной город к Красному пруду, а земли были розданы частным владельцам под усадьбы и сады. Так появились здесь дворы князей Волконских, Голицыных, Урусовых и другой знати. В начале XIX века территория, ныне занятая творением Палуя и Макаревича, принадлежала князю М.Н.Голицыну, который не чуждался новых экономических тенденций. Он открыл в Москве пассаж "Галереи с магазинами М.Н.Голицына" между Неглинной и Петровкой за Малым театром (на территории нынешнего ЦУМа), а также перестроил под торговые помещения свой дом на Большой Лубянке, не сгоревший в пожар 1812 года.
      Среди купцов, снимавших у Голицына и его наследников помещения под свою торговлю, были такие, кто оставил по себе память в московских летописях. В 1813 году здесь открывается просуществовавшая много десятилетий "Санкт-Петербургская кондитерская". В 1814 году профессор Московского университета химик Ф.Ф.Рейс открыл аптеку и начал торговать минеральными водами, позже в компании с коллегой - профессором медицины X.И.Лодером он открыл на Остоженке известное "Лечебное заведение искусственных минеральных вод". С именем Лодера предание связывает появление в русском языке слова "лодырь" - так народ прозвал прогуливавшихся по саду после приема воды вполне здоровых на вид господ. В 1850-е годы в доме Голицына на Большой Лубянке открылась торговля семенами и саженцами садовых и сельскохозяйственных растений Карла Мейера, имевшего собственные питомники и плантации за Семеновской заставой, хорошо известные не только в Москве. Улица, где находилась плантация, до 1974 года называлась Мейеровским проездом (с 1974 года - проспект Буденного).
      Иметь торговлю на Большой Лубянке считалось престижным, там открывали свои магазины самые преуспевающие фирмы. В начале XX века в голицынском доме появился новый кондитерский магазин "Товарищество Георг Ландрин".
      Историю возникновения этой фирмы известный московский булочник Дмитрий Иванович Филиппов рассказал В.А.Гиляровскому, а тот пересказал ее в книге "Москва и москвичи".
      Вот эта история.
      На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева - владельца известного всей Москве роскошного магазина на Тверской - работал кустарь по имени Федя. Он производил леденцы, в чем был большой мастер: в отличие от одноцветных леденцов других кустарей, он делал двухцветные: одна половинка - беленькая, другая - красненькая. Кроме него, никто не умел такие делать. Леденцы тогда назывались монпасье и продавались завернутыми в бумажки, обвертывал их сам кустарь-производитель.
      Однажды этот Федя наделал целый лоток своего цветного монпасье и накрыл его брезентом, чтобы потом обернуть в обертки. Но в тот день то ли именины какие были, то ли еще что - одним словом, он загулял и забыл про конфеты.
      Утром вскакивает с похмелья, видит - лоток накрытый, завязанный, подхватил его и побежал, чтобы не опоздать. Елисеев развязал лоток и закричал на Федю:
      - Что ты принес мне?!
      Взглянул Федя на товар и вспомнил, что забыл обвернуть конфеты. Взял он лоток и понес домой, раздосадованный.
      Лоток тяжелый, присел Федя отдохнуть на тумбу возле женской гимназии. Бегут мимо гимназистки, заглянули в лоток.
      - Почем конфеты?
      Федя сразу и не понял, занятый своими мыслями, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:
      - Давай по две копейки.
      Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.
      - Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, - говорят, а одна спрашивает:
      - Как тебя зовут?
      - Федор, по фамилии Ландрин...
      Подсчитал Федя барыши, оказалось - выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали. "Ландрин пришел!" - кричат. И опять он в два счета расторговался.
      - Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, - закончил свой рассказ Филиппов. - Стали эти конфеты называть "ландрин". Слово показалось заграничное, что и надо для торговли - ландрин да ландрин! А сам-то он - новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит. К своей "заграничной" фамилии Федор с рекламными целями присоединил и "заграничное" имя - Георг.
      А конфеты под народным названием "ландрин" получили огромную популярность из-за дешевизны и потому, что в общем-то были вкусными.
      Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовки была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: "Монпасье леденцовое", но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: "ландрин".
      Магазины в бывшем голицынском доме существовали до 1920-х годов, а сам дом простоял до 1970-х, поэтому его можно увидеть на фотографиях, да и в памяти многих москвичей сохранился его облик.
      Во втором и третьем этажах голицынского дома - над лавками помещались недорогие гостиницы, меблированные комнаты, жилые квартиры, двор был застроен складскими помещениями.
      В 1830-е годах в этом доме, в крыле, обращенном на Кузнецкий мост, находилась квартира и мастерская скульптора Ивана Петровича Витали, работа которого "Четыре реки" украшала водоразборный бассейн на Лубянской площади. К тому времени Витали был уже хорошо известен в художественных кругах, он участвовал в создании Триумфальных ворот у Тверской заставы, его скульптуры стояли на парадных воротах Воспитательного дома на Солянке, он имел много заказов на статуи и бюсты от государственных учреждений и частных лиц.
      В первой половине 1836 года у Витали, возвращаясь из Италии в Петербург через Москву, несколько месяцев прожил Карл Павлович Брюллов, и здесь в мае 1836 года произошла первая личная встреча Брюллова и Пушкина.
      Пушкин был хорошо знаком с его старшим братом Александром, архитектором и талантливым художником-портретистом. Александр Брюллов в 1832-1833 годах сделал рисунок с натуры "Пушкин на обеде, устроенном известным петербургским издателем и книготорговцем А.Ф.Смирдиным", гравюра с которого была помещена на титуле изданного Смирдиным альманаха "Новоселье", в 1832 году сделал акварельный портрет Н.Н.Пушкиной и несколько рисунков к "Домику в Коломне". Но еще прежде знакомства с А.Брюлловым Пушкин увидел работы его брата Карла. Известно, что в 1827 году поэт посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировалась картина Карла Брюллова "Итальянское утро". Знаменитая картина художника "Последний день Помпеи" вызвала у Пушкина желание этот сюжет выразить средствами поэзии. В его бумагах сохранилась рукопись, которую пушкинисты считают незаконченным наброском, но думается, что это завершенное и отделанное произведение описательного жанра:
      Везувий зев открыл - дым хлынул клубом
      пламя
      Широко развилось, как боевое знамя.
      Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
      Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
      Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
      Под каменным дождем бежит из града вон.
      После "Последнего дня Помпеи" за художником в России утвердилось, как титул, прозвище "Карл Великий".
      "Москва поняла, - рассказывая о пребывании Брюллова в Москве, пишет современник, - что с именем Брюллова соединена первая слава нашего отечества в Европе на поприще искусства, и гостя [...] она приняла со всем радушием своего древнего гостеприимства".
      В Москве художник встретил старых друзей и знакомых - соучеников по Академии художеств - И.