ГЛАВА 1

Он стоял на краю тротуара и пристально к чему-то приглядывался. Лицо его было спокойно и серьезно. Мимо, сплошным потоком, мчались машины, но он их не замечал.

Как и всегда, зимой ли, летом, одет он был в старое пальто, очень длинное, с длинными же рукавами, из которых едва приметно торчали кончики пальцев. Брюки тоже были не по росту и волочились по земле изношенной бахромой, почти целиком покрывая ветхие туфли с задранными носками. Зато на голове у него красовалась золотая корона, правда, из картона, но очень похожая на настоящую. А из-под нее, сливаясь с усами и бородой, спадали пакли нечесаных волос – цвета отсыревшего сена.

Все это растительное богатство не мешало, однако, разглядеть черты: тонкий горбатый нос, правильные губы, высокий как у волхва лоб. Глаза тоже не прятались, смотрели прямо и строго, как у человека, давно примирившегося с окружающим распорядком вещей, хотя и сознающего его внутреннюю непрочность.

Таким я помню его с давних пор. В районе, где я работаю, он не случайный гость; я встречаю его чуть ли не ежедневно, и каждый раз останавливаюсь, чтобы понаблюдать за его странными движениями.

Бродяга? Что ж, с этим, возможно, согласится всякий, кто с ним сталкивался. Но мне хотелось бы избежать этого слова в обычном его смысле. В глазах у этого чудака не прочесть ни равнодушия наркомана, ни высматривающего любопытства, характерного для попрошаек; внешний мир мало его затрагивает. Уличные сигналы, например, для него не существуют. Переходя улицу на красный свет, он только предупреждающе поднимает руку, и в этом его жесте чувствуется необъяснимый триумф над легкомысленной суетливостью, над оголтелой бестактностью всех этих людей…

Но я увлекся, я, кажется, рассказываю по памяти. Так обстояло дело раньше, еще неделю назад. С тех пор, однако, что-то изменилось: человек с короной утратил спокойствие. Его движения теперь стали пульсирующими и напоминают колебания магнитной стрелки. Вот и сегодня утром он был в смятении: нервно фланировал по западной стороне 7-й авеню, дважды останавливался на углу 52-й улицы, к чему-то прислушиваясь. Корона съехала набок, от его уверенности не осталось и следа, и пролетавшие мимо машины глушили его нетерпеливыми гудками. Он больше не поднимал руки и послушно дожидался зеленого света, чтобы перейти улицу.

Заморосил дождь, мне надо было поспеть на службу, и я неохотно его покинул.

Это утро я провел в состоянии рассеянности: вздрагивал от каждого телефонного звонка, волновался во время доклада начальнику. Из трех деловых писем, которые мне пришлось написать, два вышли из рук вон плохо. Уныло вертел я их перед глазами, недоумевая, откуда появился у меня такой неряшливый почерк. Так ничего и не исправив, я разорвал их и бросил в корзинку. Третье письмо я отнес секретарше, но через минуту она принесла его обратно.

– Мистер Беркли, – сказала она, – я здесь не поняла одной фразы…

По выражению ее лица я сразу догадался, что она там ничего не поняла. И, однако, я взял у нее письмо – правда, несколько нетерпеливо, так что тут же потерял место, на котором застыл ее палец, – и с возможной строгостью поднес бумагу к лицу. Первое, что бросилось мне в глаза, был маленький рисунок в верхнем углу слева. Такая у меня скверная привычка – малевать где попало этого незамысловатого головотяпа, сидящего верхом Бог знает на чем, но только не на лошади.

Я взял резинку и, тыча во всадника, спросил у Айрин – так зовут нашу секретаршу:

– Вы этого не могли понять?

Шутка удалась, Айрин рассмеялась, а я поспешно стер назойливого вторженца. Тогда я сказал:

– Занесу вам письмо позднее; мне тут придется кое-что подправить. – И я жестом отпустил бестолковую девушку.

Вскоре до меня донеслось сдержанное хихиканье: это, наверное, Айрин рассказывала своей подружке, с каким сумасшедшим ей приходится иметь дело.

Было около двух, когда позвонил мой отец.

– Алекс, – сказах он, – приезжай к нам в воскресенье!

Признаюсь, я был озадачен: с отцом мы не видались больше двух месяцев, а последняя наша встреча была не особенно сердечной. Поэтому я сухо осведомился:

– Какая-нибудь оказия?

– Ничего особенного. Это Салли, она просила передать. У нее ведь день рождения.

Салли – его молодая жена, моя мачеха… Нет, меньше всего мне хотелось начинать эту комедию сначала. Я молчал.

– Алекс, – робко продолжал отец, – ты не бойся, это не повторится.

– О чем ты, что не повторится?

– Ну, то самое. Я тогда зря поволновался; нервы, ты знаешь…

– При чем здесь нервы, – перебил я моего родителя. – Это просто мнительность, совсем неуместная в твоем возрасте!

Здесь я определенно дал маху: именно в его возрасте мнительность и уместна, особенно если женишься на молоденькой. Так или иначе, но мое замечание задело отца за живое.

– Ты напрасно горячишься, – недовольно сказал он. – Я думал все уладить по-хорошему, а ты начинаешь…

– Ничего я не начинаю. И, конечно, приеду. Отец был доволен.

– Вот и хорошо, вот и отлично, – закудахтал он. – Сейчас же позвоню Салли, она будет рада; – в последних его словах послышалась знакомая насмешливая нотка.

На том и покончили; все уладилось, как он того хотел. А я оставался сидеть, наблюдая в окно голубей, которые, чем-то напуганные, оголтело носились над крышами. Стал было обдумывать, как бы их еще больше напугать, но, ничего не придумав, повернулся к столу и увидел перед собой Фреда.

Проник он ко мне неслышно – когда я сидел спиной к двери – и теперь стоял, чему-то улыбаясь. Мысль, что он, возможно, наблюдал меня точно так, как я наблюдал голубей, испортила мне настроение.

– Was ist los? [1] – недовольно спросил я, израсходовав при этом половину своего немецкого словарного запаса, и затем, с небрежным великодушием, перевел: – Что случилось?

Фред сделал таинственный жест, приглашая меня подняться.

– Новый администратор… – зашептал он, – такая девчонка, что ой-ой! – Он задрал голову и смотрел поверх стеклянной перегородки. – Идите сюда, скорее!

Или он был глуп, или просто смеялся надо мной! Ну, как я мог смотреть через перегородку, когда я и макушкой не достаю до верха! Да, я мал, во мне пять футов два инча росту, и прозвище Коротыш давно укрепилось за мной.

И все же я подошел к двери и выглянул в коридор.

… Если бы я там увидел стадо зебр, авианосец «Энтерпрайз» или Юлия Цезаря, то не был бы так потрясен, как увидев ее! Да, это была Дорис, моя мечта последних месяцев.

У меня в жизни только и было две мечты: первая – о карусельной лошадке, на которой я прокатился в юном возрасте – мне тогда не исполнилось и семи. Сколько радостей она доставила мне потом, сколько приснилось чудных снов – с погонями, бегством, сражениями; да и в мечтаниях она оставалась моим неразлучным другом. Теперь, задним числом, припоминаю, что была она сделана грубовато, с толстой шеей, неумной мордой, аляповато раскрашенная… Пусть так, но да простятся ей эти изъяны хотя бы за то, что она помогла семилетнему мальчугану почувствовать себя мужчиной – отважным и решительным.

Слов нет, сейчас я таким не выглядел. Я стоял, расставив ноги, покачиваясь как на волне и бессмысленно уставясь вперед. Подозреваю, что и лицо мое не отражало глубоких мыслей.

Фред заметил мое смятение и, довольный, сказал:

– King-size красотка, не правда?

Болван! Что он понимал в красоте, и очень мне понадобились его комментарии! Я продолжал стоять неподвижно, торопясь прийти в себя, освоиться с чем-то новым, важным. Но это было не так просто, да и мешало присутствие постороннего человека.

– Кажется… ваш телефон! – сказал я.

Он был доверчив, Фред, он никогда не замечал, когда его разыгрывают; вот и сейчас он выпучил глаза и с видом потревоженной курицы кинулся за дверь.

А я вернулся к столу… Но постойте, Бог с ним, со столом! Прежде чем окончательно решите, что имеете дело с болтуном, я должен объясниться. Я буду краток.

Дорис поступила к нам в фирму – на какой-то административный пост – месяца два тому назад. Впервые я встретил ее в лифте. Я, помнится, вошел первым; двери стали закрываться, когда я услышал спешащие женские шаги. Я придержал дверь и в тот же момент увидел ее. Нет, давно я не встречал девушки такой красоты. Я не художник и затрудняюсь при описании женского лица, а ее лицо и совсем мне не дается; встречаю ее с тех пор не раз, сижу с ней, говорю и… не могу себе чего-то уяснить, будто каждый раз вижу ее впервые.

Я уже упомянул, что я коротыш, во мне нет и пяти с половиной футов, а в ней… в ней было шесть футов семь с половиной инчей. Да, не улыбайтесь, с половиной, уж я-то знаю, глаз у меня наметанный, ведь я постоянно этим занят, все примеряюсь, насколько ниже того-то или той-то. Такая привычка, думаю, свойственна всем нам, малорослым.

А теперь о главном: всю свою сознательную жизнь я обожал высоких женщин. И не просто высоких, а очень высоких. Я, конечно, сознавал вздорность моих претензий, но ничего не мог поделать со своей страстью. Когда встречал на улице высокую красавицу, я незаметно поворачивал и долго следовал за ней восхищенный.

Вот почему, когда я впервые встретил Дорис, я растерялся. В один миг меня покинуло все, что могло бы прийти на выручку: и мое умение владеть собой, и мое желчное остроумие, и та актерская напористость, какой я обычно прикрываю свою неуверенность. Я стоял и молчал.

Когда лифт проскочил мой 6-й этаж, я вспомнил, что не надавил на нужную кнопку; я рванулся к двери и, увидев светящийся номер 38, надавил на 40. При этом я, кажется, страшно смутился и даже пробормотал:

– Чуть не забыл! – Все это совершенно напрасно, потому что спутница моя не обращала на меня ни малейшего внимания. Только когда лифт остановился на 38-м этаже, она воспроизвела в уголках губ подобие улыбки и, не взглянув на меня, вышла.

Так и началось, с того самого дня.

Поначалу я встречал ее редко. Работала Дорис в другом отделе, и обеденные часы у нас не совпадали.

И все же случилось раз, что я застал ее в кафетерии. Она сидела одна, заканчивая обед. Свободные места были и за соседними столиками, но я решился. Я подошел и спросил позволения подсесть. Дорис кивнула и тут же забыла обо мне. Через минуту я о чем-то заговорил. Я неплохой собеседник и умею говорить с увлечением о предметах самых разнообразных. Вскоре я почувствовал, что зажег в ней огонек интереса. Она уже не скользила по мне равнодушным взглядом, скорее даже присматривалась с любопытством.

Но времени оставалось немного, пора было подниматься. Она выжидала, видимо боясь, что я последую за ней. Я встал и, сказав что-то незначительное, пошел к выходу. Я чувствовал, что она смотрит мне вслед, наверное поражаясь моему росту…

С тех пор мы встречались чаще. Иногда мне даже казалось, что Дорис поджидает меня. Она всегда была одна. Мужчины явно ее избегали, вероятно опасаясь показаться смешными рядом с такой высокой женщиной. Ее красота не только не облегчала ее положения, а скорее усугубляла затруднения, делая ее более заметной. Там, где она проходила, воцарялось молчание. Мужчины переглядывались, шепотом отпускали двусмысленные замечания. Каждый раз, наблюдая это, я чувствовал, как кровь у меня приливает к вискам. Как ненавидел я их в эти минуты!

Однажды, стоя в очереди перед кассой, я услышал рядом сдержанный смех, а затем приглушенный говорок:

– Интересно, как ее дружок достает до нее, когда целует.

– Наверное, пользуется стулом.

– И напрасно. По-моему – целуй уж то, до чего можешь дотянуться.

Послышалось хихиканье, затем второй голос прибавил:

– А вот интереснее, как… – дальше последовало что-то непристойное.

Я резко обернулся и увидел за собой двух молодых субъектов с раскрасневшимися физиономиями. Они поглядывали в сторону. Проследив их взгляды, я увидел Дорис; она продвигалась в соседней очереди, шагах в десяти от нас. Она, конечно, ничего этого не слыхала, но одна только мысль, что такое могло случиться, привела меня в бешенство. Я схватил обоих молодчиков мертвой хваткой повыше локтя и прокричал сдавленным шепотом:

– Если вы сейчас же не заткнете своих глоток, я сам их вам заткну… я… я… – Дальше продолжать я не мог. Я почувствовал, что мое лицо искажено, я сам испугался своего шепота.

Но еще больше испугались те двое. Как ни мал я, а в нужную минуту умею действовать решительно. Эти молодцы даже не попытались высвободиться. Растерянные, они виновато улыбались.

– Мы не хотели никого обидеть! – промямлил более высокий.

– Это была шутка! – вторил другой.

Но никогда не следует перетягивать струну; в этом и разница между решительностью и опрометчивостью. Я отпустил их и отвернулся.

В тот раз я не подошел к Дорис. Воздержался от встреч и в последующие дни. Зато когда я подсел к ней как-то позднее, она не скрыла своего удовлетворения:

– Давно вас не видать, – сказала она, – вы не болели?

Она сидела, как и большей частью, в одиночестве. В тот день была особенно хороша: волосы ее были зачесаны назад и выгодно открывали нежный овал лица и небольшие тонкие уши. Темное платье подчеркивало нежную белизну кожи.

Я с трудом оторвал от нее взгляд и ответил:

– Я ходил в библиотеку.

– Что же вы читали?

Сама она мало читала, но охотно слушала, когда я говорил о книгах. Вот и сейчас я рассказал о прочитанном. Дорис молчала, о чем-то задумавшись. Потом сказала:

– Я не люблю книг.

– Почему?

– Не знаю… Там все придумано; в жизни все иначе.

– . Но вот вы меня слушаете.

– У вас по-другому, у вас лучше выходит.

– Это потому, что вы не умеете читать, – отвечал я. – Даже те, кто любят книги, зачастую не умеют читать.

Но Дорис уже стала подниматься.

– Прощайте!

Теперь она меня не боялась и, полагаясь на мой такт, могла уходить первой.

А я, как всегда, смотрел ей вслед, обволакивая и лаская ее затуманенным взглядом.

Вот и все! Теперь вы понимаете, почему я был взволнован неожиданным открытием. Ведь нам предстояло вместе работать, встречаться по служебным делам… Где ее офис?

Я встал и направился к секретарше. Айрин ела шоколад, пока механик возился над ее машинкой. Я обратился к девушке:

– Слыхать, у нас новая служащая?

Шоколад вкусная штука. Когда человек ест шоколад, не следует его беспокоить. Айрин, жмурясь от удовольствия, отвечала:

– Да, это так.

– Что же она будет делать?

– Что будет делать? Она заменит Боба Лакуса.

– Значит, она займет его офис?

– Нет, она получит комнату рядом. – Айрин, расправившись с шоколадом, заметно оживилась. – Вы видели ее?

– Нет, – соврал я.

– О, она высокая-высокая! Она наклоняется, чтобы пройти в дверь.

– Айрин! – Я укоризненно покачал головой.

– Не верите? Спросите у Мэриан, вот она, спросите!

Но у меня не было надобности в дополнительных лжесвидетельствах. Я щелкнул пальцами, давая понять, что разговор окончен, и отошел от болтуньи. Вдогонку себе услышал:

– Мистер Беркли, где же ваше письмо?

Но я уже думал о другом. Я лишь передернул плечом и вернулся к себе. Здесь я остановился. «И как мне это раньше не пришло в голову? – подумал я. – Ведь она знала, что я работаю на шестом этаже! Почему же ничего не сказала?…»

Так и не найдя ответа, я мысленно обратился к собственной особе и изрек:

– Алекс Беркли, в двадцать семь лет можно стать государственным деятелем, гениальным писателем или миллионером. Но в двадцать семь лет преждевременно судить о движениях женской души. Об этом мы не имеем надежных свидетельств даже от тех, кто до старости занимался этим вопросом…

В десять минут шестого я вышел из офиса. Я нарочно дождался, когда все разойдутся, и теперь, в одиночестве, спустился вниз.

Небо хмурилось, тучи беспорядочно громоздились над городом, оставляя там и здесь голубые просветы; еще неокрепший ветерок порывисто, как ребенок, кидался из стороны в сторону, явно негодуя на то, что не в меру короткие юбки лишают его шалости былой остроты.

Я медленно шел, оглядываясь по сторонам. Нет, я не забыл «его», события дня не заслонили его в памяти. Более того, где-то исподволь возникала уверенность, что я непременно его увижу.

Небо темнело, а вместе темнели улицы, стены, темнели лица у прохожих, панически стремившихся к сабвейным станциям. Ветер крепчал.

Первые капли, крупные и пахучие, стали падать на город, когда я увидел его. Он там и стоял – на противоположном углу 7-й авеню и 52-й улицы. Голова его была обнажена, и ветер развевал седеющие волосы.

Под градом капель я перебежал на другую сторону и, укрывшись под навесом, стал наблюдать.

Вот человек сошел с тротуара, наклонился над чем-то, что-то передвинул, затем, не спеша, пересек улицу и снова вернулся к лежащему предмету. Теперь я рассмотрел: это была корона. Он передвинул ее еще и ступил на тротуар. Он был явно взволнован и что-то бормотал.

Я не выдержал и, покинув свое убежище, направился к нему. Признаюсь, я трусил: меня могли увидеть сослуживцы, кого мое странное любопытство могло подвинуть Бог знает на какие домыслы. Что-то, однако, толкало меня вперед.

Я подошел к человеку сзади и мягко тронул его за локоть.

– Простите, что вы делаете? – спросил я.

Он отозвался не сразу; он только поднял руку, приглашая меня к молчанию. Некоторое время мы стояли неподвижно. Наконец он повернулся ко мне.

– Здесь находится полюс Лорда! – торжественно сказал он, указывая на корону.

Я оторопело взглянул на него.

– …Полюс Лорда, – повторил он, – запомните это имя! Когда-нибудь оно будет звучать как имена Ньютона и Коперника.

– Но… что это за полюс?

– Это – полюс Земли.

Теперь я не сомневался, что имею дело с безумцем. Я робко возразил:

– Я знаю только два – Северный и Южный…

– Верно, – согласился он, – но это ложные полюсы. Так учил старый Лорд.

– Кто он, ваш Лорд? Я никогда о нем не слыхал.

– Это неудивительно. В наше время великие мы не в моде.

Странное дело: рассуждал он как будто разумно, хоть и говорил о вещах необычных. Но главное было впереди.

– Так что же вы открыли? – продолжал я расспросы.

– Полюс гармонии. Если бы земная ось проходила здесь, наша планета стала бы раем.

…Нет, он не был безумцем, он был просто очень наивен, мой новый знакомец, потому что вера в земной рай всегда представлялась мне верхом наивности. Такая мысль развеселила меня, и я, улыбаясь, спросил:

– А люди, человек?

– И человек стал бы другим.

Я с трудом сдержал улыбку.

– Почему вы носите корону?

Он выпрямился. Он был тоже низкоросл, чуть повыше меня. Длинные волосы и густая растительность на лице делали его похожим на друида; из глаз, от всей фигуры исходило странное вдохновение. Он начал тихим голосом:

– Придет время, – оно не за горами, – когда жизнь на нашей планете станет невозможной. Люди будут ходить в масках, и кислород будет рационирован. Сроки жизни сократятся, или их сократят искусственно. Грубая сила, которой мы поклоняемся испокон веков, станет единственным законом… – Говоривший перевел дух и затем, круто повернувшись ко мне, спросил: – Чего, по-вашему, заслужит тот, кто укажет путь к всеобщему спасению?

Я, не задумываясь, отвечал:

– Короны… он заслужит короны!

Мы опять замолчали. Дождь утих, и только ветер, не израсходовав своих сил, еще сновал по улицам. Неожиданно человек вздрогнул и подался вперед.

– Корона… – приглушенно закричал он, – что они делают! – Но было поздно. Какая-то машина, битком набитая веселым молодняком, резко свернула по направлению к лежащему предмету.

– Стойте!… Стойте! – Он бросился наперерез автомобилю, я – за ним. На момент мне удалось поймать его за рукав; он вырвался, тогда я схватил его за плечо… Происшедшая заминка предотвратила катастрофу. Машина промчалась мимо; из окон ее донеслись крики и гогот…

Мы стояли и молча глядели на мокрую картонную лепешку. Легкое бормотание вернуло меня к действительности.

– Что вы говорите? – спросил я.

Он повернулся, губы его вздрагивали, лицо было бледно и выражало отчаяние.

– Это невозможно… это не могло случиться… – На мгновение он застыл, что-то соображая, затем испуганно вытаращил глаза: – Я ошибся! Опять ошибся! – простонал он и, повернувшись, мелкой рысцой побежал в сторону. Длинные космы и фалды расстегнутого пальто развевались позади.

Я не последовал за ним – постеснялся. Я еще раньше заметил, что кое-кто из любопытных остановился и насмешливо наблюдает происходящее. Действительно, со стороны это могло выглядеть забавно. А может быть, оно и было забавно? Почему-то мне больше не хотелось об этом думать. Я огляделся и, отыскав глазами лавку с мороженым, направился туда. Мороженое всегда было моей слабостью.

Наступило воскресенье.

Все утро я сидел и читал, попивая кофе и потягивая из рюмки коньяк. Читал Анатоля Франса. Иногда отодвигал книгу и задумывался: образ этого замечательного человека волновал меня. Судьба сыграла с ним злую шутку: всю жизнь он грезил демократией, а писал больше для читателя изысканного, с тонким, благородным вкусом. Он недоступен тем, кто любит посмеяться. Смех – кощунство там, где благостная ирония заливает страницы мягким полусветом. Я никогда не был в Европе, скрытно горжусь своим староамериканским происхождением, но какие-то невидимые нити тянутся ко мне из этого уходящего мира.

Я глянул на часы: двенадцать! Встал и осмотрелся. Квартирка моя невелика, и поддерживать в ней порядок не представляет затруднений. Правда, это порядок холостяка, в нем не чувствуется заботливой женской руки, зато книги на полках стоят в алфавитном порядке, независимо от цвета корешков и формата.

Телевизора у меня нет, зато есть огромный письменный стол, замечательный тем, что за ним я не чувствую себя маленьким. Да и стоит он перед окном, смотрящим поверх низких крыш в даль, упирающуюся в высотные здания.

Над крышами – небо; в небе – синева или облака и тучи, часто пролетают самолеты, а ниже – голуби, несметные стаи голубей, смятенно и без плана шныряющих в самых непредвиденных направлениях. Они садятся на подоконник, и зимой их монотонная декламация заглушает шипение старых радиаторов. Иногда я встаю и стуком в окно даю им понять, что аудиенция окончена. А то просто гляжу на них и недоумеваю: зачем понадобилось птицам селиться среди несносного городского удушья?

Но сейчас я в приподнятом настроении; я наскоро бреюсь, одеваюсь, не без удовлетворения оглядываю себя в зеркале. Оттуда смотрит лицо, совсем недурное, а если обойтись без ложной скромности, то и красивое. Да, знаю, я нравлюсь женщинам, и мой взгляд может смутить не одну из них. Вот только рост, мой мизерный рост, сводящий на нет прочие мои достоинства…

Покончив с туалетом, я спускаюсь вниз и выхожу на улицу, а еще через десять минут я уже в ресторане, где обычно обедаю по уик-эндам.

Народу сегодня немного, и я без труда отыскиваю глазами Харри, моего старого друга, художника и великого, по его собственному признанию, неудачника. Оговорюсь, я не вполне согласен с такой его самооценкой. Можно ли быть неудачником при росте в шесть футов два инча? Да и велики ли были неудачи, если даже в союзе с годами они не сломили, не согнули его. В свои пятьдесят восемь лет он выглядит молодцом: прямой как жердь, сухой и подтянутый, с выразительным лицом и насмешливыми глазами, в которых прыгают бесенята, правда, довольно безобидные.

Он тоже меня видит и яростно машет руками. Положительно он невысокого мнения о моем зрении, потому что не перестает махать и тогда, когда я берусь за стул напротив.

– Здравствуйте, здравствуйте! – Я приветствую его первым, опасаясь, что он не даст мне раскрыть рта. – И перестаньте махать руками! При артрите следует соблюдать спокойствие.

В тон мне он отвечает:

– Рад вас видеть, дорогой друг, хоть и не возьму в толк, где вы опять стоптали каблуки! – Это он, разумеется, насчет моего роста.

Поясню: любовь подтрунивать друг над другом уступает лишь нашей общей страсти – подтрунивать над остальным человечеством.

Харри остер на язык. Он дьявольски наблюдателен и умеет попасть в цель. Глаза его смотрят внимательно поверх тяжелой оправы очков. Он художник, и хороший художник – я видел его картины, – но слава так и не постучалась к нему в дверь.

Я усаживаюсь за стол и, закурив, обращаюсь к моему визави:

– Что ни говорите, Харри, а жизнь – недурная штука!

Трудно придумать более неудачное вступление, когда знаешь, что собеседник воспринимает всякий оптимизм как личный выпад против него.

Харри смотрит на меня как на помешанного.

– Вы это серьезно?

– Совершенно серьезно. Жить стоит, пока есть люди, способные верить и… искать.

– Вы сегодня не пили?

– Совсем немного, Харри, одну лишь рюмку коньяку. Зато на днях я повстречал человека, вынашивающего великий замысел.

– Он был пьян?

– Нет, Харри, он не был пьян. Он был во власти мечты. Для нее он пожертвовал короной.

Харри все насмешливей пучит глаза.

– Какая корона?… О чем вы болтаете, мой бедный друг?

– Не торопитесь меня жалеть, – отвечаю я. – Это был не простой человек, это был король. Он искал полюс земли…

– Что вы сказали?

– Я сказал – полюс земли, полюс Лорда!

Нет, давно я не наблюдал у Харри припадков такого веселья. Он хохочет как цирковой комедиант, он хлопает руками по столу, хватает себя за голову и тому подобное, с одной лишь целью – доказать, что сказанное мною – величайшая благоглупость. Заметив наконец мое нетерпение, он утихомиривается.

– Лорда, сказали вы? А вы знаете, кто такой Лорд?

– Нет…

– Это паршивый старикашка, сутенер и шарлатан, морочащий головы доверчивым старикам и старухам… Постойте, если не верите, спросим у Джо. Эй, Джо, подите сюда!

Старый вэйтер, совсем седой, кивает и неровной походкой подбегает к нам. Он тоже наш давнишний друг, ворчливый старый Джо, знакомый каждому в округе, выпестовавший два поколения едоков и теперь со спокойной совестью доживающий свой век.

– Что прикажете? – Он сует нам под нос огромные, как альбомы, меню.

– Джо, – обращается к нему Харри, – объясните этому мечтателю – кто такой Лорд!

– Лорд?… – Морщинистое лицо старика озаряется улыбкой. – Что ж, это был человек не простой, интересный был человек!

– Почему – был?

– Потому что он умер в прошлом году. Мир его душе! – Джо пожевал губами и добавил: – Особенный был человек!

– Вот видите!… – взрываюсь я, но Харри отмахивается.

– Послушайте, Джо, ведь вы фантазируете! Каждому известно, что Лорд был бездельник и мошенник.

– Зачем мошенник? А может, и мошенник, только в этом ли дело? Зато он умел мечтать. Когда говорил, звезды опускались на землю.

– Ладно, – недовольно мямлит Харри, – опуститесь-ка тоже и принесите нам по коктейлю. По хорошему, понимаете?

Когда Джо отходит, Харри фыркает ему вслед:

– Звезды!… Опускались!… Вот для таких неудачников и опускались.

– Харри, – прерываю я его, – не смейте произносить этого слова, так как вы и сами, по собственному признанию, неудачник.

Он спохватывается:

– Неудача неудаче рознь. Впрочем, ну их всех к Богу вместе с вашим Лордом! Поговоримте лучше о веселом!

Джо приносит коктейли и, подмигнув, ставит на стол.

– Особая формула! – шепчет он и ретируется. Формула и вправду недурна. Это мы чувствуем,

еще не добравшись до дна стаканов. Тогда Харри говорит не без ехидства:

– Так как же, значит? Жить, говорите, стоит?

– …Нет, Харри, я пошутил, не стоит. Мы живем среди дураков, слушаем дураков, а когда начинаем с ними спорить, то и сами становимся дураками.

– Это так, – охотно поддакивает мой друг.

– К тому же, – продолжаю я, – на свете слишком много красивых женщин, нам недоступных.

– Это тоже верно, – подхватывает Харри. – И еще прибавьте, что жизнь лишилась красоты. Современный хомо сапиенс ничем ее не украсил, потому что ничего не смыслит в искусстве…

Так мы обмениваемся мыслями, старательно поддерживая друг в друге огонек раздражения. Это и называется у нас – говорить о «веселом». Мы браним всех: и современную молодежь, и тех, кто эту молодежь наплодил, женщин, стариков, докторов и бартендеров. Мы возмущаемся устройством вселенной, потому что в разумно созданном мире все должна совершаться согласно выработанной нами логике.

После третьего коктейля мы соглашаемся на том, что закон земного притяжения ни к чему и что всех собак Нью-Йорка нужно истребить…

Не помню, как мы закончили обед, но когда очутились на улице, Харри сказал:

– А знаете, ваш Лорд, пожалуй, прав! Только переместив ось Земли, можно рассчитывать на улучшения!

ГЛАВА 2

Проснулся я от телефонного звонка и тотчас вспомнил, что слышал звонки – во сне конечно – уже некоторое время. Взглянул на часы: четыре! Как это я умудрился проспать! Особая формула старого Джо! Я поднял трубку.

– Хэлло!

– Алекс, куда ты пропал? – Это был мой отец.

– Никуда не пропадал. Только что вернулся с обеда.

– Так и думал. А мы звонили несколько раз. Так приедешь?

– Конечно. Вот встану и отправлюсь на вокзал. Моя оплошность доставила отцу большое удовольствие.

– Прости, что разбудил! – обиженно протянул он.

Вспомнив про звонки, я решил, что отпираться смешно. Я сказал:

– Сейчас же выхожу. Как раз поспею к пятичасовому автобусу.

– Ладно, заеду на станцию к шести.

Я быстро привел себя в порядок и вышел.

Меньше чем через полчаса я был в пути. Автобус двигался медленно, продираясь сквозь заторы на нью-джерсиевских дорогах. Меня укачивало. Я редко пью днем, а если пью, то с оглядкой. Не знаю, почему сегодня так получилось. Это все Харри! Я вспоминаю и поражаюсь себе: как могу я находить удовольствие в обществе этого мизантропа! Между нами тридцать лет разницы, вся жизнь у меня впереди, а мой желчный пузырь выделяет столько же яду, сколько и у этого старого неудачника. Да, неудача, вот что роднит нас! У отрицания – своя мудрость! Мир плох сам по себе, и ось Земли здесь ни при чем; Лорд – безумец, и тот, другой, тоже безумец, потому что управлять мечтой – это такое же безумие, как управлять людьми. Мне хочется горько рассмеяться; вместо этого я закрываю глаза и принимаюсь считать: один, два… пять… десять… Дойдя до пятидесяти, улыбаюсь: нет, мир не так уж плох, если неудачи не отражаются на сне и пищеварении…

Очнулся я от громкого стука. Автобус уже тронулся, но кто-то бежал рядом, стучал в стекло и что-то кричал. Я глянул в окно и увидел отца. Тьфу ты!… Я вскочил, громко крикнул шоферу: – Стойте! – и бросился к выходу.

Отец ждал меня. Вид у него был насмешливый.

– Что, опять проспал? Хорошо, что я тебя заметил. – Он еще что-то говорил, чего я не расслышал – мы уже влезали в его «кадиллак».

Я расположился поудобнее на мягком сиденье, а он решительно и нервно вел машину и что-то болтал, перемежая рассказ сердитыми репликами по адресу других ездоков.

– Дела?… Дела хороши, опять получили заказ… Ах, черт бы его побрал, смотри, что выкомаривает… – Он зло и продолжительно надавил на гудок. – Через две недели еще получим. Вообще в этом году… – Он опять чертыхнулся, на этот раз не без оснований. – И почему женщины перед заворотом налево переходят в правую колею? – и так далее… Как хорошо было мне это знакомо. Я улыбнулся.

– Как все дома? – спросил я.

– О'кей! Балкон закончили, посадили магнолии, розы. Это уж Салли постаралась. Увидишь – не узнаешь. – Он повернулся ко мне: – Ты, надеюсь, с ночевкой?

– Если оставите.

– Не дури! Твоя комната всегда свободна. Между прочим… будут Брауны.

Он сказал это с опаской, зная, что я недолюбливаю этих выскочек, тщеславных и скучных.

Я поморщился, но промолчал. Я искоса наблюдал отца. В профиль он выглядел моложе. Гладко зачесанные волосы, чуть седые в висках, крупный нос, высокие густые брови. В красивых мягких губах сквозила плотоядность; они постоянно сжимались и разжимались, как бывает у людей мятежных. Мягок был и подбородок, обрамленный дополнительной складкой – предвестницей полноты.

Нижней частью лица отец очень походил на свою покойную мать, которую я хорошо помню. Кажется, он этим сходством гордился, так как считал бабушку отличной певицей, хотя она дальше второстепенных ночных клубов не продвинулась и имя ее не сохранилось в артистических анналах Нью-Йорка.

Это не мешало отцу повторять:

«В музыкальном мире мать вспоминают и поныне… – И еще: – Если бы не замужество, она закончила бы в Метрополитен!…»

Вскоре мы подъезжали к нашему имению, – на окраине Риджевуда, – большому, в два с половиной акра, что редкость в здешней округе. Отец приобрел его года четыре назад, – спустя два года после смерти моей матери. Такое он смог себе позволить благодаря неожиданной удаче. Непонятным образом его фирма получила большой заказ. Отец, незадолго до того откупивший у компаньона – за бесценок – другую половину акций, стал хозяином предприятия, с оборотом в два с лишним миллиона. Фабрику свою он перевел из Бруклина в Нью-Джерси, поближе к дому.

Тогда-то он и женился вторично. Брак этот, внешне как будто и странный – из-за разницы в возрасте – никого, однако, не удивил. Салли, рано оставшаяся сиротой, давно уж прижилась у нас; сперва помощницей матери по хозяйству, позднее – когда мать заболела – сиделкой при ней, а затем, с кончиной больной, она стала незаменимой хозяйкой в нашей уменьшившейся семье.

Короче говоря, отец неплохо устроился и теперь торопился брать от жизни все, в чем она ему раньше отказывала.

Еще через минуту мы въехали в ворота – из бетонных колонок – чтобы сразу окунуться в густой смоляной запах, идущий от нагретых солнцем старых елей. Этих елей здесь тьма: одни выстроились сплошной чередой вдоль невысокого забора, другие, в два ряда, уютно окаймляют автомобильную дорожку.

Дома еще не видать, а справа уже возникает цветочная клумба, с каменной кладкой вокруг. Слева, сквозь деревья, виднеются розы, потом две магнолии. Совсем недурно, у Салли неплохой вкус, хотя как женщина…

Отец замечает мою улыбку.

– Ты чего?

Я снова становлюсь серьезным.

– Нет, ничего… Очень хорошо!

Хорош и балкон, не без вкуса пристроенный к большому кирпичному дому стиля Тюдор. Чуть не вяжется со стилем расширенное окно гостиной, но это ничего – будет больше света, да и вид оттуда открывается красивый.

Я говорю все это отцу. Он доволен и к моим похвалам добавляет кучу своих. Он хорохорится, впадает в противоречие с фактами: годы, видно, отражаются на его памяти.

– Этот дом я задумал… – разглагольствует он. Ничего он не задумал, кроме балкона и окна, да и окно подсказал ему я, хотя теперь и упрекаю себя за это варварство.

Удивительно, сколько можно сообщить интересного, когда говоришь о своих достоинствах. Родитель мой ни на минуту не умолкает; даже когда мы вылезаем из машины, а затем идем навстречу Салли, до меня доносится его восторженное бормотание:

– Я здесь еще не то устрою, теперь я знаю…

Я здороваюсь с мачехой… Боже, как нелепо звучит это родственное определение: Салли – и мачеха! Я смотрю на нее и улыбаюсь: она – муха, еще на инч ниже меня; или нет – мотылек, худенький белый мотылек, со светлым небольшим личиком и светлыми же волосами, ровной челкой спадающими на лоб. Черты лица не выражены ясно, ничто там не примечательно, а что-то в них запоминается навсегда. Салли – хорошенькая, все в ней миниатюрно и изящно, но не это главное. Главное – ласковость, она заливает ее лицо, ощущается в каждом слове и жесте. Я смотрю на нее и чувствую, как рот у меня растягивается до ушей.

– Как поживает наша маленькая хозяйка? – спрашиваю я.

Салли не успевает ответить, потому что отец обнимает ее за плечи и привлекает к себе. Она мягко уклоняется в сторону, когда он целует ее в голову, а сама не отрывает от меня ласкового взгляда. Почему мне всегда так хорошо с ней? Я наблюдаю обоих: странная пара! Мотылек и… Нет, пауком назвать его было бы несправедливо, хотя где-то и тянется от него тонкая клейкая нить.

Мы всходим на крыльцо, Салли что-то говорит, но ее не слышно. Над головами у нас проносится шумная стайка стрижей, таких буйных и свободных в своем веселье.

Когда, умывшись с дороги, я вошел в гостиную, то застал отца в приподнятом настроении. Потирая руки, он направился ко мне.

– Вот и прекрасно, – знакомой скороговоркой начал он. – Сейчас сотворю нам по напитку. Тебе как всегда? – Не дожидаясь ответа, он прошел к буфету. – Как дела?

– Отлично.

– Ты серьезно?

– Вполне.

Мы уселись на диване и некоторое время потягивали из стаканов. Наконец он заговорил:

– Скажи, сколько ты получаешь у себя в фирме? Я назвал цифру.

– Я дам тебе в полтора раза больше. Переходи работать к нам!

Я был ошеломлен: с чего он вдруг?

– Спасибо, у меня хорошая работа, – отвечал я.

– Хорошая? На такой хорошей работе ты застрянешь на всю жизнь. Как давно ты там?

– Больше трех лет.

– И чего добился – пяти процентов прибавки в год?

– В прошлом году дали семь. Отец замахал руками:

– Пять, семь – все одно. Это не карьера!

– С меня довольно. Да и есть виды на лучшее.

– Лучшее! – передразнил он. – Ты просто фантазер: каким был, таким и остался. – Он опрокинул в себя остатки содержимого в стакане и поднялся. – Послушай, Алекс, – продолжал он, – ты же не ребенок; ты должен понять, что тебе будет нелегко.

– Почему?

– Почему? Что ты прикидываешься? Знаешь же, о чем я говорю.

– Ты насчет моего роста?

– А тебе хочется, чтобы я это сказал. Что ж, изволь: таким, как ты, труднее пробивать себе дорогу!

Он был прав, я это прекрасно понимал, но какое-то упрямое чувство мешало мне согласиться.

– Ты хочешь сказать, что любой дурак при росте в шесть футов… – начал было я.

– Ничего я не хочу сказать! – раздраженно прервал меня отец, но запнулся. Теперь он стоял рядом. – Ты мечтатель, настоящий русский чудак – весь в свою мать!… – Он замолк, лицо его потеплело, как случалось всегда, когда он вспоминал мою покойную мать, русскую по происхождению.

Я поднялся с дивана.

Напрасно я это сделал. Что-то дрогнуло в его чертах. Глаза едва заметно метнулись к моим ногам, в выражении лица промелькнуло хорошо мне знакомое недоумение.

На какой-то момент наши взгляды встретились.

– Ты уверен, что хочешь этого? – сухо спросил я.

– Что ты вздор мелешь! Ты же мой сын!

Но я уж пожалел о сказанном: разговор явно склонялся к пошлым сантиментам. Я взял стакан и направился к буфету, обронив по дороге:

– Довольно об этом! Это становится скучным!

Отец пожал плечами и последовал за мной. Мы наполнили стаканы и вернулись к дивану. Молчали, сознавая, что дальнейшее будет отголоском незаконченного спора. Вместе с молчанием во мне нарастало раздражение. Зачем я приехал? Знал же, что ничего не получится. И потом эти Брауны… на целый вечер! На секунду мне представились васильковые глаза Салли. Это – единственный живой человек, кого я встречаю в этом доме – «нашем» доме! Я хотел уж подняться и пройти к ней на кухню, когда у дверей позвонили. Отец вскочил как ошпаренный и с возгласом: – Это они, как я прозевал! – кинулся в переднюю.

А я, через другую дверь, направился к себе. Уже миновав столовую, мельком увидел в глубине коридора приземистую бычачью тушу с короткой шеей и маленькой плешивой головой. Возле туши увивался отец.

Меня передернуло: Брауны! Нет, ни за что не погублю вечера в этой компании! Запрусь, забаррикадируюсь, и никакие стуки, никакие мольбы не заставят меня отпереть дверь.

Войдя в комнату, я бросился на кровать и мысленно дал себе обещание быть стойким.

Через минуту очнулся от легкого стука.

– Алекс, мы ждем тебя! – услышал я голос Салли.

Я поднялся и послушно поплелся в столовую.

Воспоминание об этом ужине преследует меня и поныне. Да и что здесь удивительного! Приходилось ли вам когда-нибудь провести вечер в обществе африканакого буйвола? Если нет, то вы этого не поймете, тем более что я не мастер описания. И все же, представьте себе громоздкое, топорного изделия существо, застывшее в состоянии умственной неподвижности, без отпечатка какой бы то ни было мысли на физиономии, существо, жующее с таким видом, будто вся его внутренняя деятельность сосредоточилась на этом процессе. Если к этому прибавить отвратительную привычку – обращаться к собеседнику не поворотом головы, а скашивая в его сторону рот, то вы получите любительский, но верный портрет мистера Брауна. Вас интересует – о чем он говорит? Он говорит, что ростбиф превосходен, он отмечает, что цены на мясо поднялись, он объясняет, почему это происходит… К тому же Браун страшный консерватор и длинные прически у молодых людей для него то же, что красная тряпка для его четвероногого сородича.

Миссис Браун тоже очаровательна. Она жует медленно, как перед казнью, жеманно втягивая в себя губы, так что становится страшно, что она вот-вот съест их вместе с пищей. Но губам везет: избежав участи ростбифа, они снова появляются наружу, и тогда миссис Браун повествует о том, как они были в гостях у очень богатых и, следовательно, милейших людей, у которых… Следует перечень блюд, посуды, мебели…

Я смотрю на отца. Он делает вид, что жмурится от удовольствия, иногда даже ахает, хотя мне и кажется, что красноречие гостьи действует на него усыпляюще.

Я перевожу глаза на виновницу торжества. Салли улыбается и как будто счастлива. Или нет, не совсем: какая-то складка залегла у нее над переносицей, и говорит она меньше, и хозяйничает без обычного подъема.

Зачем, как она сюда попала? Сознает ли свою неуместность в этом доме, среди этих людей? Достаточно ли любит отца, чтобы простить его за то, что ее жизнь не сложилась иначе?

На все эти вопросы у меня напрашивается отрицательный ответ. Волна хмельного великодушия подхватывает меня. Я представляю себе, как подхожу к этой девочке, беру ее на руки и… уношу из дому. Почему мне всегда так хорошо с ней?

Но вот я опять приземляюсь. Я пью коньяк, ем сливочный торт, кричу «С днем рождения!», а потом пристально смотрю Брауну в лоб. Он замечает это и нервничает; лоб его покрывается испариной. Он шумно выдыхает из себя:

– Как там младший Беркли, все о'кей? – И хитро подмигивает, не мне, а отцу. Тот смеется.

Мне хочется послать Брауна к черту. Теперь он больше напоминает облысевшую обезьяну. Я предвкушаю, как сейчас спрошу у него: – Вы не помните, в каком возрасте ваш папа впервые спустился с дерева? – Но я вовремя соображаю, что у него не хватит чувства юмора, чтобы оценить мою остроту. К тому же я чувствую на себе просящий взгляд Салли – ведь сегодня ее день рождения!

Я беру себя в руки и, глядя с предельной нежностью на Брауна, свистящим шепотом отвечаю:

– Прекрасно! Младший Беркли отлично поживает и рад необычайно вас видеть!

Лаской можно даже людоеда превратить в младенца, разумеется, если людоед не голоден. Мистер Браун сыт – с пиршественного стола жизни ему перепадают не только крохи. Ему хочется шутить, быть добрым, сказать что-нибудь умное. И он говорит:

– Вы славный малый, черт возьми!

Я смеюсь от души, отец тоже, а Браун оглядывает всех по очереди и, ободренный успехом, поднимает палец вверх:

– Надо Алекса женить!

Я хохочу как безумный, заражая всех своим весельем. Я чувствую, что близок к истерике, но ничего не могу с собой поделать. Сквозь слезы вижу трясущийся парик миссис Браун. И, сдерживая новый приступ смеха, я кричу:

– Ось Земли, непременно… ось!

Никто не понимает, о чем я, но всем это кажется очень остроумным, и вот мы опять смеемся на все лады…

Очнулся я от странного шума слева от себя. Салли резко поднялась, отодвинула стул и направилась к двери.

Последние минуты я совсем не смотрел на нее; делал я это намеренно, хотя и не могу объяснить почему. Но несмотря на это знал, что она не принимает участия в общем веселье. Более того, знал, что она сидит напряженная и… ждет чего-то. Это я один только и знал.

Когда она поднялась, без слов, без объяснений, все стихло. Браун застыл с открытым ртом; его суп-

руга, придерживая парик, глядела растерянно. Отец сделал было попытку встать, но ноги плохо слушались. Он опустился на стул и, повернувшись ко мне, сказал с притворной шутливостью:

– Пойди-ка посмотри… чего это она!

Я поднялся и, стараясь идти ровно, направился в кухню. Салли там не было. Каким-то чутьем я догадался, где ее искать. Я вышел на балкон.

Да, она стояла тут, маленькая, стройная, в светлом платье, мягко выделяясь на фоне потемневших деревьев. Заслышав шаги, она повернулась и, украдкой вытерев глаза, застыла в неподвижности. Обеими руками она упиралась сзади в перила балкона.

Хмель у меня как рукой сняло. Я быстро подошел к ней.

– Что с тобой, Салли? – спросил я.

Она молчала. Теперь я лучше видел ее лицо: нижняя губа спряталась между плотно сжатыми зубами, подбородок вздрагивал.

– Что с тобой? – повторил я вопрос и тут же заметил – по колебанию плеч – как она еще судорожней вцепилась в перила.

– Алекс!… – донесся до меня еле внятный шепот.

– Что? Что, милая?

Она посмотрела на меня в упор.

– Почему у тебя такие грустные шутки?

– Потому что наперед знаю, что их не поймут.

– Видишь, ты опять… – Она слабо вздохнула. – Зачем ты себя мучишь?

– Значит, так устроен. Я всегда делаю не то, что хочу.

Салли отпустила перила и сжала руки на груди.

– Алекс, – сказала она, – так нельзя, понимаешь; ты должен что-то с собой сделать.

– Конечно, может быть, мне следует жениться, как посоветовал ваш Браун.

– Может быть, и жениться, только… – она запнулась, – только не в этом одном дело.

– А в чем?

– Не знаю. Ты должен это лучше знать. Ты умный, Алекс, и добрый, да, не спорь, ты только внушаешь себе, что злой и… – Она замолкла, не отрывая от меня глаз. Боже, сколько в них было тепла!

Я не выдержал и отвернулся.

– Пойдем, Салли, – сказал я, – а не то там Бог знает что подумают.

Она без слов последовала за мной.

Ужин закончился; Брауны, не засидевшись, благополучно отбыли, а Салли, сославшись на головную боль, ушла к себе. Мы с отцом опять остались наедине.

Он был в раздраженном состоянии; с ним это всегда случалось после выпитого. Я сидел, бездумно перелистывая журнал, в то время как отец ходил по гостиной тяжелыми неровными шагами.

– Будет дождь, я это чувствую! – желчно прервал он наконец томительное молчание. Я посмотрел на него, но не ответил.

Неожиданно он остановился передо мной; с момент потоптался на месте, потом спросил:

– Что случилось с Салли за ужином?

– Не знаю… женские капризы.

– Капризы! Знаем мы эти капризы! Секретничаете все! – Он сказал это полушутя, но тут же опомнился, заметив, что я нетерпеливым движением захлопнул журнал и бросил его на диван. – Нет, я шучу, ты не подумай, – забормотал он, усаживаясь рядом. – Меня только беспокоит ее состояние. Нервная какая-то стала и все молчит. – Отец потянулся за коньяком, но я отодвинул бутылку.

– Довольно на сегодня! – твердо сказал я. Он подчинился.

– Ты знаешь, – продолжал он, – я совсем не умею с ней говорить. Стараюсь ее развлекать, вожу в гости, в театр, а как останемся одни, слова не могу из себя выдавить. Совсем как чужие. – Он поник головой, помолчал, потом жалобно посмотрел на бутылку. – Одну только, – робко попросил он, – последнюю!

Я налил ему. Мы сидели молча. Отец, смакуя, прихлебывал из рюмки. Я чувствовал, что ему хочется что-то спросить, и не ошибся.

– Алекс, – неуверенно начал он, – ты думаешь, она меня любит?

Я пожал плечами.

– Ведь я понимаю, – продолжал он, – разница в возрасте и тому подобное, а тут еще дела, вечно занят… – Он остановился, задумчиво вращая рюмку, так что коньяк едва не переливался через край. – Ты вот моложе, ее возраста, о чем-то с ней говоришь, что-то, значит, ее интересует, но что?

В последних его словах послышалась беспомощность. Он сидел вполоборота ко мне и ждал.

А я не знал – что ответить. Я не вполне был уверен, что это серьезно; театральность часто мешала его искренности. Да и что я мог рассказать? О чем мы с Салли говорим? О том, как я ною, жалуюсь на то, что мир принадлежит таким, как Браун? О моей глупой страсти к недоступной девушке – о да, я это тоже включил в мою исповедь Салли. О том, наконец, как ее глаза наполняются слезами, когда она слушает мои жалобы и морщится как от боли от моего сарказма? Нет, рассказать отцу все это было бы то же, что заговорить с ним по-гречески.

Все эти соображения приводили к все большему сумбуру. Поэтому я ответил неопределенно:

– Мы говорим о жизни.

– О жизни? – удивился отец.

Но я больше не мог поддерживать этот нелепый разговор. Я поднялся.

– Пойду спать, – сказал я.

– Так сейчас половина десятого!

– Я устал.

– Ладно, посиди еще! – Он с силой потянул меня за рукав. Я уселся.

– Я в последнее время болею… – начал он.

– Знаю. Тебе следует меньше пить.

– Об этом в другой раз. Сейчас я только хочу повторить мое предложение: переходи работать к нам!

– Я же тебе ответил.

– Ничего не ответил, – капризно перебил меня отец. – Мне нужен помощник, понимаешь? Мне трудно. Послушай, Алекс, я дам тебе вдвое

против того, что ты получаешь. У тебя будет карьера, неужели ты этого не видишь?

– Дай мне немного подумать.

– Нечего и думать, соглашайся сейчас!

Я колебался. Условия, какие предлагал отец, были, как-никак, исключительными. Почему бы не попробовать? Я повернулся к нему…

В этот момент зазвонил телефон.

Отец снял трубку.

– Я слушаю… Да, да, узнал… Что? – По наступившей паузе я догадался, что человек на другом конце линии говорит быстро, словно боясь, что его прервут. Лицо отца странно менялось, то выражая нетерпение, то неуверенность. Он ерзал на диване, поминутно откидывался назад и перебрасывал трубку от одного уха к другому.

– …Нет, не могу, у нас нет мест! – раздраженно продолжал он. – Что? Ну, это вы оставьте! Никто вас не гнал, вы сами ушли.

Я больше не слушал, да и надобности в том не было; я знал, это – Мартын Кестлер, бывший компаньон отца. Мне вспомнились его большие печальные глаза, вечно озабоченное лицо…

Отец сердито хлопнул трубкой по аппарату.

– Это был Кестлер! – сказал он.

– Я догадался.

– Он спрашивает относительно работы.

– Почему ж ты его не возьмешь?

– Потому что… потому что он ни к чему не пригоден.

– Но ведь он создал вашу фирму!

– Это дело прошлого. К тому же он сам ушел.

– Знаю. Ему были нужны деньги; его жена…

Отец резко оборвал меня:

– Я не могу заботиться о сумасшедших женах моих партнеров. Да и я его, повторяю, не гнал.

– Но он не знал.

– Чего не знал?

– Что вы получите заказ. Ты ему не сказал.

– , Я сам тогда не был уверен… – Отец поднялся и стал передо мной. – Ты это откуда знаешь? Это она тебе сказала? – приглушенно спросил он и посмотрел на дверь.

– Нет, Салли не знает.

Мое заверение успокоило его. Он уселся и снова потянулся к бутылке. Я не выдержал.

– Это просто глупо! – сказал я и, выхватив бутылку у него из-под носу, отнес в буфет. Затем повернулся: – Спокойной ночи!

– Спокойной… Так как же ты решил? Я пожал плечами и вышел.

Спал я этумочь отвратительно, ворочался, просыпался. Просыпаясь, старался припомнить, что мне приснилось. Раз удалось: среди высокой поросли за мною гнался буйвол; нет, не мистер Браун, этот пошлый, но в общем безобидный толстяк, а настоящий буйвол, огромный, свирепый, с длинными-предлинными рогами. Как я ни прятался, он находил меня повсюду, и с настойчивостью маньяка старался поддеть на рога. А рядом, схоронившись в кустах, кто-то надрывно хохотал, прерывая смех выкриками: «Так как же, жить, говорите, стоит?…»

Загнанный в тупик, потеряв надежду на спасение, я обернулся и увидел – кого? – Харри, моего старого Харри! Он приставил руки колбу и, подняв указательные пальцы вверх, наподобие рогов, смешно мычал и бил ногой в землю. Я рассердился и, желая наказать его за глупую шутку, закричал, что он безнадежный неудачник и что картины его никуда не годятся! За это он боднул меня, правда, не больно, хотя и достаточно сильно, так что я едва не слетел с кровати…

Когда я проснулся в четвертый раз, было около трех. Болела голова. Я встал и, чувствуя, что сон нейдет, спустился в сад.

Было темно, но звезды уже не были яркими, да и вершины деревьев можно было распознать на фоне чуть посветлевшего неба. Мои шаги кого-то потревожили: высоко над головой что-то пискнуло и, захлопав крыльями, бестолково шарахнулось в сторону.

Я чувствовал себя скверно. Глухая темная депрессия заползала в сознание, в суставы, во все уголки тела. Я был одинок, затерянный в окружающей безмерности, придавленный странной неподвижностью внутри себя. Знакомо ли вам такое? Меня это состояние посещает не впервые, но впервые, кажется, с такой силой.

Я часто задумывался о самоубийцах… Нет, не беспокойтесь, этот прием совсем не в моем стиле! Меня просто занимал вопрос – что движет этими несчастными, что дает им роковой толчок к такой противоестественной развязке? Однако отчаяния тут недостаточно, нужно, чтобы внутри замерла, безнадежно остановилась жизнь. Тогда последний шаг– – это лишь оформление сложившегося решения, в котором пугает не столько самый факт, сколько его бессмысленность…

Я обернулся, услышав шум. Как будто хлопнуло окно. Бросив быстрый взгляд по направлению к дому, я увидел, что кто-то изнутри прикрывает дверь. Мне даже почудилось, что за стеклом промелькнуло что-то белое. Это могла быть только она.

Я кинулся к балкону и, взбежав по ступенькам, настежь распахнул дверь.

Передо мной стоял отец.

– Ты чего не спишь? – спросил он, криво усмехаясь и покачиваясь из стороны в сторону. От него сильно отдавало коньяком.

ГЛАВА 3

Автобус бодро несся к городу. Час был ранний, машин было немного, солнце, появившись откуда-то сбоку, заливало ярким светом дорогу, слепило глаза и медленно нагревало остывшие за ночь пластиковые сиденья. Ошалевшая от света муха, невесть как сюда попавшая, неугомонно носилась от пассажира к пассажиру, явно отдавая предпочтение лысым. Лысые шлепали себя по черепам – не зло, скорее добродушно, и муха, нимало не обижаясь, перелетала дальше.

Рядом никого не было, зато сзади меня двое оживленно беседовали. По-видимому, они во всем были согласны, что не мешало более разговорчивому начинать каждое свое заявление приблизительно таким образом:

– Нет, не то… – или же: – Не в том дело… – после чего он, слово в слово, повторял сказанное собеседником.

Веки у меня слипались – я плохо спал ночь. Разлитое в воздухе тепло убаюкивало.

Думать о вчерашнем не хотелось, а от утра осталось чувство неполноты, как случается, когда чего-то недоделаешь или недоскажешь.

Салли нe вышла к завтраку; отец сообщил, что она еще спит. Вдвоем мы пили кофе, изредка перебрасываясь незначительными словами. Отец вздыхал, жаловался на головную боль, глотал какие-то желудочные лекарства.

Улучив момент, я вызвал по телефону такси. Когда машина подкатила к крыльцу, отец поморщился.

– Ты же знаешь, что я хотел… – Он махнул рукой и отвернулся.

Я поднялся и, пробормотав слова прощания, направился к двери. Уже перешагнув за порог, вспомнил и вернулся.

– Так как же, ты примешь Кестлера? – спросил я нерешительно.

Отец даже подскочил от неожиданности.

– Ты что, учить меня?! – закричал он, сметая в сторону чашку с блюдцем. – Таких консультантов, как ты!…

Конца я не расслышал; взвинченный, я выбежал во двор и бросился к автомобилю. Уже захлопывая дверцу, услышал неровный голос отца:

– Алекс, постой, Алекс!…

Вполоборота я увидел, что он бежит к машине.

– Езжайте! – обратился я к шоферу. Тот пребывал в нерешительности. – Двигайтесь же, черт бы вас побрал! – закричал я ему прямо в ухо.

Отец не успел схватиться за дверцу, когда машина рванулась и, набирая ходу, помчалась по дорожке. Я не оборачивался…

Теперь, припоминая эту глупую сценку, я упрекал себя за мое выступление. Ведь правда, мое вмешательство в дела отца было неуместно. Да и настолько ли хорошо я знаю Кестлера? Стороной я даже слыхал, что он выпивает. Хотя, может быть, и врут – очень уж это не подходит к его обличью.

Помню – это было очень давно, мне не было и десяти, – он приходил к нам на 9-ю авеню – мы снимали там небольшую квартирку на четвертом этаже – приходил такой серьезный, всегда в сером костюме, старой баварской шляпе, с большим старомодным бантом, повязанным вместо галстука. Входил в переднюю, затем в гостиную, не сразу; почему-то задерживался в дверях, сохраняя при этом молчание. Даже здороваясь, он выдерживал паузу, обдавая каждого мягким внимательным взглядом. Матери он приносил цветы, мне – шоколад. Мать журила его за расточительность, я прощал его за то же и, вооружившись шоколадной плиткой, устраивался поближе и не отрываясь смотрел ему в рот.

Говорил он медленно, часто останавливаясь, и его глаза, глубокие и задумчивые, проливали на сказанное иной, тайный смысл. Он мог, например, начать так:

– Сегодня я встретил Юджина Форсайта… – или: – В Вашингтонском Сквере я наблюдал белку… – И вот уж и белка и Юджин, расцвеченные воображением, приобретали в моих глазах особую значительность, отчего все дальнейшее не могло не отлиться в необыденные формы.

И вообще склад его ума был фантастический. От него подчас можно было услышать удивительные вещи. Припоминаю, как однажды он взял меня в парк на прогулку. Мы уселись на скамейке, и я с нетерпением оглядывался, поджидая тележку с мороженым. Кестлер заметил это и вынул большие карманные часы.

– А вот мы его поторопим, – сказал он и сделал вид, что подкручивает стрелки.

В ту же секунду я услышал звон колокольчика; старик мороженщик остановился перед нами.

Я был потрясен и, как только расправился со сладостью, обратился к моему компаньону:

– Кестлер, – мы все его так звали, – скажите, как вы это сделали?

Он засмеялся:

– Очень просто, я передвинул стрелки на часах. – Кестлер, – настаивал я, – я могу сколько

угодно вертеть стрелки на моих, но от этого суббота не наступит ни минутой раньше.

Он отвечал:

– Это особенный механизм. Когда подкручиваешь стрелки, то переносишься вперед на любые сроки.

Я даже подпрыгнул от восхищения.

– Чудесно, Кестлер! Одолжите мне ваши часы. Мне завтра идти к зубному врачу. Мне будут рвать зуб… Я переставлю часы и очнусь дома без зуба!

Признаюсь, я схитрил: мне предстояло получить всего лишь две пломбы, но дантиста я боялся смертельно и всегда дрожал, когда он походкой хищника приближался ко мне.

Кестлер покачал головой:

– Нельзя, это может войти в привычку: сперва зубы, потом школьные экзамены…

– Нет, обещаю, ей-Богу, – перебил его я, – разве что если по математике!

Кестлер оставался непреклонен.

– Не дам, я не хочу укорачивать твою жизнь. Мы смотрели друг на друга и вдруг, вспомнив,

что все это шутка, разражались смехом.

А то раз мы очутились за городом. Дело было осенью, вечер быстро опрокинулся на землю, было тихо. Неожиданно окружающую темноту прорезали грустные звуки. Кестлер поднял голову к темному небу.

– Это журавли, – обронил он, – они летят на юг. Я посмотрел туда же. Я был уверен, что это

гуси, но, как всегда, спорить с ним не хотелось. Звуки повторились, но уже в иной тональности. Кестлер хлопнул себя по коленкам и расхохотался:

– Нет, это забавно, это чертовски забавно!

– Что? Что забавно?

– А ты разве не слышал? Старый вожак заснул на лету, а тот, что сзади, клюнул его в хвост и крикнул: «Проснись, старый соня, не то сломаешь клюв о землю!» Нет, подумай, какой забавник! Ха-ха-ха!

Как мог я не смеяться вслед за ним!…

Таков был Кестлер.

Жену его я едва помню. Знаю только, что уже в первые годы супружества в ней проявились симптомы душевной неуравновешенности. Он никуда ее не вывозил, да и мы у них не бывали по той же причине.

В дело, затеянное им, он вовлек моего отца. Дело от этого не выиграло, и маленькая фабричка в Бруклине, на протяжении многих лет, приносила доходу ровно столько, чтобы позволить всем сводить концы с концами.

В какой-то момент Кестлер, обремененный расходами, вызванными болезнью жены, продал отцу свой пай в деле, думая затем подыскать работу, но это оказалось не так-то легко.

Что с ним сейчас? Мне было ясно – он в беде, но что я мог сделать? У меня даже не было его адреса и телефона, а в адресной книге он не значился.

Автобус пришел в город точно по расписанию, а еще через двадцать минут я входил в здание нашей фирмы.

Поднявшись наверх, а затем пересекая большой офис, я покосился на третью от угла дверь. Там горел свет. Я едва удержался, чтобы не свернуть к «ее» помещению, и вместо этого проследовал дальше.

Войдя к себе, я уселся в кресло и повернулся к окну. Глянул перед собой: то же небо, те же голуби, и ряд высоченных небоскребов – белых, серых, один голубой, а правее другой, черный и мрачный, как памятник. Зато те два, что поближе – близнецы, – выглядели добродушней. Ступенями врозь, как ноги великана, они застыли в нерешительности, не смея сделать последнего шага.

Такая ерунда постоянно приходит мне в голову, и тогда я улыбаюсь. У меня особое чувство юмора: самые нелепые, самые абсурдные мысли приводят меня в смешливое настроение.

Взять хотя бы те же небоскребы; что, если бы они и вправду взяли и зашагали! Какой бы это вызвало переполох в почтовом ведомстве! Адреса, улицы, куда направлять почту… Да и можно ли поддерживать в таком большом городе нормальную жизнь, если высотные здания начнут расхаживать туда-сюда!…

Я улыбнулся: это – влияние Кестлера, это от него. Ну и что здесь плохого? Даже в искусстве имеется такое направление – абсурдизм – название в высшей мере неудачное, потому что в этом направлении гораздо меньше абсурда, чем во всех этих привидениях и вампирах, какими раньше пугали детей, а теперь с успехом пичкают взрослых кретинов.

Я бы углубил эти размышления и дальше, но в этот момент ко мне зашел мой коллега и приятель Майкл Фендер.

– Что такое абсурд, Майк? – спрашиваю я у него с места в карьер.

Вопрос застает его врасплох; на его симпатичном лице, где только что отлагались мысли совсем иного порядка, просвечивает недоумение. Он нерешительно говорит:

– Не знаю, право… С чего это ты? Но я безжалостен.

– Ты, наверное, думаешь, что абсурд – это глупость? – строго допрашиваю я.

Майк чувствует западню и отвечает:

– Нет, не думаю.

– И хорошо делаешь, – подхватываю я, – потому что абсурд лежит за пределами глупости. Многое из того, что когда-то казалось абсурдом, теперь представляется разумным и доказанным… – Я обрываю декламацию, так как вдруг осознаю, что впал в трюизмы.

Майк слишком добродушен, чтобы это заметить; дважды два – четыре его не коробит. Как все беззлобные люди, он хочет закончить разговор на мажорной ноте.

– Каждой эпохе свойственны свои заблуждения, – не совсем уверенно начинает он, но останавливается; видно, разговор на философские темы его не устраивает. – Слыхал последнюю новость? – переключается он. – Прибавки в этом году не дадут.

– Это свинство! – равнодушно отвечаю я, но тут же, вспомнив, что у Майка жена и двое детей, прибавляю с возмущением: – Вскоре наши заработки будут ниже, чем у юнионных рабочих…

– И портеров! – почти кричит мой гость.

– И судомоев! – подсказываю я.

Майк, вконец расстроенный такими прогнозами, усаживается.

– Знаешь, Коротыш, – говорит он, – мне в последнее время как-то не по себе.

– С чего бы это? – удивляюсь я.

– Не знаю. Временами кажется, что жизнь остановилась, понимаешь? На улицах кричат, демонстрируют; откроешь новости – весь мир переворачивается вверх ногами, а оглянешься кругом – болото, ровное спокойное болото… Эх, если бы я… – Майк останавливается и, потянувшись, устремляет глаза в потолок.

– Что – ты? – смеюсь я. – Записался бы в космонавты? Так тебя не возьмут из-за твоей близорукости.

– Положим…

– Ничего не «положим». Ты соринки в окошке не отличишь от Венеры, а если увидишь Млечный Путь, то начнешь протирать очки. Нет, Майк, брось уж это! Таким, как ты, не место в космосе.

– А че-р-р-т! – Мой гость вскакивает и устремляется к двери…

– Постой, Майк! – кричу я ему вдогонку. Он останавливается.

– Чего тебе?

– Есть еще один выход – пойти к массажисткам. – Я выдвигаю ящик стола и вынимаю листок, с которого смотрит девушка, порочная и красивая. – Вот, гляди, – говорю я, – это доброе создание обещает, посредством массажа, восстановить душевное равновесие.

Майк расхохотался.

– Коротыш, ты – настоящий комедиант. Почему бы тебе не попытать счастья в телевидении? Только знаешь, что? Иногда в твоих шутках больше злости, чем веселья.

Я не отвечал, соображая, каким образом мы поменялись ролями.

– В древнем Китае, – нашелся я наконец, – считалось неприличным читать душу человека. Было даже не принято смотреть собеседнику в глаза.

– Даже хорошеньким женщинам?

– Чушь! В глаза женщинам мы смотрим, если не на что больше смотреть!

– Это ты тоже подхватил в телевидении?

– Убирайся вон! – прорычал я, и Майк, изобразив на лице испуг, выскочил в коридор.

А я остался, покачиваясь в кресле и посмеиваясь. И чем больше посмеивался, тем яснее ощущал, что смех выходит невеселый, с примесью досады.

Это я подмечаю у себя не впервые, да и один ли я? Вот только что Майк попал не в бровь, а в глаз. А Салли? А прочие друзья? Да и так ли у меня их много? Не считая Харри и еще троих, кого я встречаю дважды в год, есть еще четверо, кого я и вовсе не тороплюсь увидеть, и еще несколько, кому, в свою очередь, мое общество не доставляет особенного удовольствия.

С недавних пор во мне развилась какая-то карликовая раздражительность, сопровождаемая чрезмерной требовательностью.

Я, например, не выношу скверных манер, фамильярности в обращении; грубость меня отталкивает, глупость угнетает. Я стал не в меру логичен и потому придирчив. Меня не на шутку раздражает дурной язык, нескладность в изложении мыслей. Отсюда у меня появилась привычка слишком тщательно строить фразы, отчего речь стала натянуто литературной. Подчас я ловлю на себе недоуменные взгляды, а то и сдержанные улыбки собеседников. Но это меня лишь подзадоривает, и тогда я становлюсь красноречив, как Цицерон, и непоколебим, как Савонарола!

И все же со мной считаются, больше того – меня побаиваются. Даже мой малый рост тому не препятствует.

Да и при чем здесь рост? Наполеон тоже не был великаном! Я люблю маленького императора и, когда слышу жалобы на то, что он был диктатором, поражаюсь господствующему у нас невежеству… Но об этом в другой раз…

Несмотря на выпитое накануне, в голове у меня было ясно. Я набросился на мое бумажное царство и в течение полутора часов навел на столе основательный порядок. Успел даже ответить на два письма. Я отнес написанное секретарше и уж хотел вернуться к себе, но передумал и направился наискосок к третьей от угла двери.

Дорис сидела у себя за столом, нагнувшись над выдвинутым ящиком. Увидев меня, она оторвалась от работы.

– А, это вы… – выговорила она с официальной приветливостью.

– Я… Зашел проведать вас на новом месте. Мы же теперь соседи!

– Да, соседи. – Видимо, она прочла в моих глазах вопрос и потому добавила: – Я до последнего момента не была уверена, как все сложится. Мне только в четверг объявили о переводе.

– Конечно… – Так и не придумав, что еще сказать, я оглянулся по сторонам. – Прекрасное помещение, и много света. Вот только жалюзи ни к чему – закрывают небо. – С этими словами я подошел к окну и поднял пластиковые шторы. – Так лучше, не правда ли?

– Пожалуй, – сухо отвечала она. – Простите, но я сейчас занята; еще, как видите, не совсем устроилась.

Моя самоуверенность пришлась ей явно не по вкусу, и мне ничего не оставалось, как пожелать ей успеха на новом месте и… выйти.

Чуть не в дверях я столкнулся с Айрин. Она вскинула на меня свои прозрачные глаза и вопросительно улыбнулась: что, мол, не говорила ли я?

Вернулся я к себе расстроенным. Я был недоволен собой. Зачем я это сделал? Что толкает меня на эти смешные выходки? Утром веселился и шутил с Майком, болтал вздор, в то время как думалось совсем о другом. А сейчас,.когда не знал, куда девать руки, расхорохорился, полез подымать шторы! Очень ей нужно мое небо!…

Напротив, через коридор, приходится офис Питера Хомфри. Мы часто подтруниваем над ним, потому что он ярый республиканец; собственная фамилия выводит его из себя. На днях кто-то в шутку его спросил:

– Что бы вы сделали, если бы вас звали Кеннеди?

– Я бы переменил фамилию на Агню.

– И это несмотря на все, что с ним приключилось?

– Да, я бы не посмотрел на это! – твердо ответил он.

Я отправился к Питеру. Он сидел, углубившись в бумагу, которую держал в левой руке. Правая застыла на счетной машинке. Я дал ему закончить колонку и тогда спросил:

– Пит, вы смотрели «Повесть о любви»?

Пит, все еще переваривая проглоченные цифры, долго глядел на меня отсутствующим взглядом. Наконец пришел в себя.

– Не смотрел и смотреть не хочу, – отвечал он.

– Почему?

– Потому что фильм, наверное, такая же ерунда, как и книга. Вы читали?

– Нет, но я смотрел фильм.

– И вам понравилось?

– Там умирает человек… – нерешительно парировал я.

– Подумаешь! В каждом фильме гибнут дюжины людей.

Но я уже почувствовал скуку.

– Может быть, вы и правы, – промямлил я. Мои затруднения были прерваны появлением

нового персонажа. Это был Джо, коллега из соседней секции – общепризнанный авторитет по части служебных новостей. Он подошел к нам и таинственно зашептал:

– Новость! Босса переводят наверх…

– Куда? – в один голос вскрикнули мы с Питом.

– Не знаю наверное, но думаю – в отдел финансового контроля.

– Кто же займет его место? – На этот раз Пит опередил меня на целую секунду, так что мне оставалось только добавить:

– Да, кто займет?

– Это решат на днях. – Джо опять наклонился к нам и еле слышно продолжал: – Возможно, назначат Эда Хубера.

Трудно было устоять перед такой осведомленностью. Поэтому я слабо возразил:

– У Андерса – свой фаворит. – И взглянул на Пита, ища у него поддержки. Но тот не обратил внимания на мое замечание.

– Эд? – задумчиво промолвил он. – Что ж, это возможно, у него есть зацепка.

Я поморщился: из всех сослуживцев Эд Хубер был единственным, кого я по-настоящему не терпел. Высокомерный и хитрый, он мало в ком вызывал симпатии.

А впрочем, не все ли мне равно! Дальнейший разговор на эту тему меня не устраивал. Я покинул коллег и направился к секретарше. Айрин, повернувшись к соседке, что-то возбужденно ей рассказывала. Иногда обе разражались веселым смехом. Я остановился перед ними и, сделав серьезное лицо, сказал:

– Смех – необъяснимое явление, потому что то, что его вызывает, непонятно. Одно мы знаем: за пределами смешного лежит абсурдное.

Если искушение чистых сердцем – грех, то я понес наказание в полной мере. Вы бы поглядели на этих двух! Они уставились на меця как на привидение.

– Мистер Беркли!… – пробормотала Айрин и вдруг, спрятав лицо в ладони, стала давиться прерывистым смешком. Взглянув на Мэриан, я заметил в ней те же симптомы истерики.

Чтобы привести в себя этих славных девушек, я ласково постучал себе пальцем по лбу и хотел прибавить что-нибудь успокоительное, когда взгляд мой упал на вторую справа дверь. В тот же момент я забыл о своих жертвах. Я застыл с пальцем у виска и уставился на дверь: шторы на окнах у Дорис были опущены…

Дни летели за днями, обрушиваясь в бездонную пропасть и оставляя по себе неяркую память.

По вечерам, после домашнего ужина, я отправлялся бродить по городу. Шумные улицы, фейерверки световых реклам, нескончаемое движение пестрых толп, все это засасывало, поднимало как на пьяных парах вверх, к красному зареву, опрокинувшемуся на город.

Я был здесь как дома, я сам подчинялся фантастическому ритму, врывавшемуся в сознание раздваивающими ударами движения и звуков. Минутами я чувствовал, как натягивается на лице кожа, а кровь отступает от висков к затылку.

А толпы шли и шли, сталкиваясь, смешиваясь, вступая на перекрестках в ворчливое единоборство с-потоком машин, тоже опьяненных ночным разгулом.

Я наблюдал идущих. Это были люди обыкновенные, веселые и беспечные, отнюдь не склонные к насилию. Они легко мирились с окружающими их буднями, сдабривая их обильной едой и напитками, телевизором и любовной возней. Как похожи были они все друг на друга! Это удивительное единообразие вселяло даже какое-то непонятное беспокойство: довольно, казалось бы, одной вспышки, умело рассчитанного крика, чтобы вызвать необратимую цепную реакцию, двинуть всю эту человеческую массу в каком угодно направлении…

Я дошел до 8-й авеню, свернул налево и через минуту входил в здание автобусного вокзала.

Здесь давно уж обосновался блошиный рынок идей. За столиками, вытянувшимися вдоль стены, сидели и стояли люди, столь же различные по своему обличью, как их плакаты и литература, наваленные на столах.

Рядом со сторонниками какого-то сенатора сидели его враги. Видимо, все они неплохо уживались, потому что перебрасывались шутками и смеялись, что не мешало им вступать в ожесточенные споры с прохожими. За другим столом собирали подписи под петицией против абортов.

А кругом сновали необычайного вида молодые люди в длинных, из тонкой материи восточных одеяниях, с добрыми лицами, слегка раскрашенными. У юношей были выбриты головы. Собираясь, они вдохновенно пели непонятные молитвы и мерно при этом пританцовывали.

У эскалатора, в обычном месте, стоял, увешанный плакатами, мечтательного вида старый баптист. Он тоже пел – надтреснутым тенорком, – прославляя Бога и суля вечное блаженство каждому, кто за плечами у католика увидит сатану.

Волна благодушия охватила меня. Я подписал петицию против порнографии – это обошлось мне в четвертак, не горячась поспорил со сторонниками марихуаны, выслушал проповедь молоденькой последовательницы Кришны Рама, и даже спросил у нее, указывая на обложку брошюры:

– Кто эта красивая женщина?

– Это не женщина, это – Бог, – отвечала она с доброй улыбкой. Сконфуженный, я взял книжку и, оставив юной проповеднице доллар, покинул вокзал.

На улице царило оживление: пестрые, легкомысленного вида девицы разбегались по сторонам, прячась в подворотнях. Вслед за ними бежали полицейские. Облава на проституток! Вот уже некоторых изловили, ведут к небольшим полицейским автобусам. Девушки для вида сопротивляются; блюстители порядка отнюдь не грубы в обращении и больше напоминают добрых дядей, увещевающих заблудших родственниц.

Автобусы отъезжают – совсем как на карнавале: в окнах веселые лица, курят и хохочут, хорошо зная, что назавтра все войдет в обычную колею.

И все же остается недоумение: можно ли изжить профессию, узаконенную веками, когда вся атмосфера вокруг – музыка, кинокартины, – все нагнетает в человеке, до отказа, видения, граничащие с галлюцинациями.

Я защищен от этой фантасмагории; мои мечты не здесь, они устремлены к другой, близость которой – в воображении, конечно, – наполняет меня предчувствием блаженства.

Эти мечты я и донес, как сладкую ношу, домой.

О, я большой мечтатель! Как я умею мечтать! Вот я как-то обронил, что у меня в жизни было две мечты. Это неверно, у меня их были тысячи! Вся моя жизнь, и не только сознательная, а и та, что протекала до сознания, была сплошная непрерывная мечта.

Помню, – мне тогда не исполнилось и шести, – мать, укладывая меня, рассказывала об ангелах, этих удивительных существах, что летают, недоступные зрению, с единственным заданием – творить добро. О зле она не упоминала, потому что и сама в него не верила. Если бы жила сотни лет назад, то, наверное, стала бы святой; в наш же век это качество едва ли предохраняло ее от иллюзий.

Но я уже в том возрасте выправлял ее промахи. Поначалу, сам становясь крылатым, я устремлялся ввысь, и там мои пути скрещивались с путями радостных светлых существ. Я наблюдал их, слушал их песни – не всегда они были повторением слышанных напевов.

Но где-то в душу мою начали закрадываться сомнения. Я стал замечать, что за ангелами следуют сумрачные тени. В их поведении и намерениях чувствовалось недоброе.

Мне становилось жаль летунов, в душе я даже досадовал на них за излишнюю доверчивость, за их беспечное неведение. Ведь они были так нежны и уязвимы!

Однажды один из них, в полете, столкнулся с тенью и, сломав тонкое крыло, с криком изумления стал быстро падать вниз. А другие, собравшись, проводили его удивленными взглядами.

Тогда-то я, кажется, и понял впервые, что существует зло.

Со временем, однако, в обличье моих крылатых друзей – я имею в виду не только их лица – стали проступать черты женственности, хрупкой, но ощутимо телесной и по-другому волнующей. Детский глаз, уже умудренный, легко распознавал назревающие формы; они утрачивали невесомость, и за прозрачностью одежд угадывалось иное. Соки земли, влажное ее дыхание, трепет молодых побегов торжественно вещали о том, что и здесь, внизу, жизнь творит чудеса, какими не погнушались бы тихие ангелы моего детства.

Зато теперь я научился подмечать суровую изнанку жизни. Раненая птица, раздавленная собака, болезнь матери, вспышки раздражения пробуждали неясные подозрения, что не все в жизни так ладно, как внушала мне мать. И тогда я…

…Ух сколько наговорил, словно позабыв, что длинноты губительны для всякого повествования!…

Итак, я вернулся домой. Я не зажег света – он был ни к чему: в комнате было полусветло – багряные отсветы города проникали сюда вместе с шумом и легкой вибрацией, идущей от подземных железных дорог.

ГЛАВА 4

За последующие недели ничего нового на службе не произошло. Дорис я встречал по многу раз в день. Она была сдержанна, и, хоть улыбалась при встречах, в ее улыбке теперь сквозил холодок.

В кафетерии она не бывала; обедала у себя в офисе или уходила куда-то. Одевалась предпочтительно в спортивном стиле, который лучше гармонировал с плоскими, почти без каблуков, туфлями.

Раз уж зашла речь об обуви, то открою здесь мой маленький секрет. С недавних пор я вырос на инч с четвертью. Хотелось на два, но не получилось. Когда я зашел к сапожнику, что шьет туфли на заказ, я попросил его поставить мне на туфли высокие каблуки и вставить тройную стельку. Но это был честный сапожник, он прямо сказал:

– Высокий каблук и двойная стелька – один инч, – это все, что я могу прибавить.

– Ну, хоть полтора, – попросил я.

– Ладно, только на вашу ответственность, – отвечал он. – Если не сможете носить, пеняйте на себя.

Полутора инчей все же не вышло, но с меня и достигнутого было достаточно.

С чувством совершенно незнакомым я шагал по улице, оглядывая себя в стеклах витрин. Только сущий разиня мог не подметить перемены.

В первое же утро я выяснил, что таких разинь великое множество. Никто на службе не заметил происшедшей метаморфозы. Как я ни старался, сколько ни расхаживал по коридорам, ничто не могло подвигнуть этих черствых ненаблюдательных людей на догадки. Удрученный таким равнодушием, я направился к себе, когда столкнулся с Майком. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Что с тобой, Коротыш? Ты сегодня какой-то другой!

Я вытянулся вверх.

– Что ты имеешь в виду?

– Да нет, ничего, мне просто показалось, что на тебе новый костюм. – Он виновато пощупал борт моего пиджака.

– Ошибаешься, – сухо отвечал я, – этому костюму уже три года. Ты его видел сто раз.

Впервые я ощутил, что и друг может больно ранить.

– …Человек, – продолжал я, – удивительно устроен; он может заметить пылинку на собственном галстуке, но он же пройдет мимо горы… – здесь я чуть запнулся, – да, пройдет и ничего не увидит.

Мой друг беспомощно развел руками. Он сказал:

– Что ж, ты, пожалуй, прав.

Вот так он всегда! Его добродушие подействовало на меня обезоруживающе. Я принял равнодушный вид и спросил:

– Что ты думаешь о нашей новой коллеге? Майк недолго раздумывал.

– Она очень высокая, – отвечал он, – в ней больше семи футов.

Я насмешливо покосился на него.

– Ты что, снимал с нее мерку? Брови у Майка полезли наверх.

– А ты, собственно, чего раскудахтался? – спросил он. – Тебе она нравится?

– При чем здесь «нравится»? – спохватился я. – Просто это глупо: как только человек немного другой, мы смотрим на него как на какое-то чудо!

И опять Майк согласился:

– Ты прав, Коротыш, это так. – И он молча направился к двери. У порога обернулся. – А все-таки она чертовски высокая!

На следующее утро я приехал на службу раньше. Я так нередко поступаю, когда погода ясная и безоблачная; в такие утра приятно, сидя у окна, наблюдать бодрое шевеление выспавшегося города. Но сегодня, вместо того чтобы пройти прямо к себе, я сделал небольшой крюк и очутился у офиса Дорис.

Она сидела у себя за столом, боком к двери, и смотрела в окно. Услышав шаги, она едва повернула голову и окинула меня невидящим взглядом.

– Доброе утро! – Я постарался выговорить приветствие возможно дружелюбней. – Надеюсь, я не помешал?

– Нет, ничего… Вы сегодня раньше приехали…

Я сделал несколько шагов в ее направлении и, удивленный, остановился: в глазах у девушки стояли слезы.

– Что с вами? – спросил я.

– Ничего… Почему вы спрашиваете? Я медленно опустился в кресло.

– Вас что-то гложет… – неуверенно начал я, плохо себе представляя – как развернется этот неожиданный разговор.

Не глядя на меня, Дорис поднялась и, пройдя к окну, остановилась спиной ко мне. Теперь я ясно, как никогда еще, увидел всю ее целиком, стройную и высокую, застывшую на светлом фоне как темная статуя.

Усилием воли я отогнал от себя волнующее видение. Я сказал:

– Я вас давно наблюдаю и отлично понимаю – что вас мучит.

Дорис резко обернулась: в глазах у нее мелькнули вызов и испуг.

– Что вы понимаете?… О чем вы?

– Я знаю, что вы одиноки и несчастны. Вот и сейчас, глядя на вас, я поражаюсь капризу судьбы, которая не дала вам и доли того, на что вы вправе рассчитывать…

По мере того как я говорил, я все яснее испытывал незнакомое волнение. Я чувствовал, что мои мысли отливаются в какие-то новые жесткие формы, а слова попадают в цель, как метко брошенные камни.

– … Вы не похожи на них, – продолжал я, – а этого люди не прощают. Примите это как неизбежное, ответьте равнодушием, не бойтесь своей исключительности! Ведь, право же, лучше застыть чудесным изваянием, чем вечно ощущать свою зависимость от толпы.

Я еще не сказал главного, но и того, что у меня вырвалось, оказалось более чем достаточно. Удивление, боль, возмущение – все это, как в сложном калейдоскопе, отразилось на лице у моей слушательницы. На момент она приподняла руки – то ли останавливая меня, то ли защищаясь.

– Что вы говорите… Зачем вы… Не нужно! – только и могла выговорить она, но тут же спохватилась и прибавила: – Оставьте меня, сию минуту! Я не хочу вас видеть!

Я встал. Я чувствовал, что семя брошено на благодатную почву. Уже в дверях я обернулся.

– Разговор наш еще не окончен, и я надеюсь… – начал было я.

– Уходите, пожалуйста! – В голосе Дорис теперь прозвучала мольба.

Только очутившись в коридоре, я понял, чего мне стоила эта маленькая «победа». В висках стучало, ноги подгибались, глаза были притянуты вниз тяжелым балластом. Я шел, накрытый стеклянным колпаком, прочно отделенный от остального мира.

Хорошо, что в мой офис смотрело солнце. Стоя у окна, я вскоре почувствовал, как колпак оттаивает. Вот уж могу управлять руками, и вовремя, потому что не буду же я стоять здесь вечность! Я уселся за стол и стал вынимать из ящиков рабочие папки.

Часам к десяти заскочил Джо. Подойдя ко мне, он хитро подмигнул:

– Видите, я был прав…

Я недоумевающе посмотрел на него, а он продолжал:

– Помните, я говорил, что к нам назначат нового начальника?

– Помню, и что же?

– А то, что так оно и вышло.

– Эд Хубер?

– Он самый. Сегодня объявят официально.

Я не успел спросить, откуда у него эти сведения, потому что в тот же момент Джо выскочил и понесся дальше.

Он и на этот раз не ошибся. К двум часам наш отдел был созван на митинг.

Я всегда скучаю на таких людных встречах. Не могу понять, зачем так много говорят там, где и без разговоров все запутано. Ведь если начальник хорош, то зачем его тревожить! А если негоден, зачем уверять, что перевод – повышение?

Из последних сил я держал глаза открытыми, когда нам представляли нового «босса». Ничего особенного в нем нет. Зато он прочно прикреплен к земле; все в нем смотрит вниз: и подбородок, и губы, и нос, свисающие брови, заостренная прядь волос. Я уверен, что и пальцы у него на ногах согнуты крючками вниз.

Он еще молод – года на три старше меня, но это не прибавляет ему искренности; он смотрит исподлобья, и взгляд у него неприятный. Рост – шесть футов восемь инчей, то есть такой, при каком у мужчины развиваются лицемерные качества: при начальстве сутулится, а с остальными высокомерен.

Казалось бы, тема никчемная, но эти соображения испортили мне настроение. Я вернулся к себе расстроенный. На столе лежала записка: звонила миссис Беркли! Я улыбнулся: как это я сам не подумал? Ведь именно сейчас мне нужно было услышать живой человеческий голос.

Я набрал знакомый номер. Мне стало хорошо, и образ Салли, тихий и ясный, закрыл все остальное. Наконец она отозвалась:

– Это ты, Алекс?

– А тебе что, звонят и другие мужчины?

– А почему бы и нет? – смеялась она. – Они мне целыми днями звонят. Поэтому ты, наверное, и не смог дозвониться ко мне весь месяц.

– Ты говоришь ужасные вещи, – отвечал я в том же тоне. – Что с тобой?

– Ничего. Просто мне весело, когда звонят.

– Понимаю. Что ты сейчас делаешь?

– Поливаю моих любимцев внизу.

– И что же они?

– Думаю, им это нравится. Только с одним неблагополучно.

– Кто это?

– Карликовая чинара, что Брауны подарили мне на Рождество. Понимаешь, все тянутся к свету, а она все назад, в темноту. Нижние ветки совсем засохли… Ты слушаешь?

Я молчал.

– Алекс!…

Но я уже оправился. Я сказал:

– Быть может, деревцу там душно? Почему не переставишь его в гостиную? Впрочем, тебе виднее. Так что ты хотела сказать?

– Сейчас, только обещай не сердиться!

– Разве я когда-нибудь на тебя сердился? Салли чуть помедлила. Потом робко спросила:

– Послушай, Алекс, почему ты не позвонишь отцу?

– Дорогая миссис Беркли, – отвечал я, – ваш супруг грубый, несдержанный человек, и у меня нет ни малейшей охоты с ним разговаривать.

– Перестань! Он тебе отец. К тому же он сам страдает от всего этого.

– Пусть тогда и позвонит!

– Он звонил, но ты ему не ответил.

– Не ответил, потому что не хотел нарваться на дерзости.

Но Салли не слушала меня.

– Алекс, сделай это для меня, понимаешь?

– Не понимаю.

– Неправда! Ты знаешь, как мне здесь одиноко.

– Надо было думать об этом раньше!

Удар пришелся в цель. В трубке повисло молчание, а затем Салли заторопилась:

– Хорошо, хорошо, мне нужно бежать. До свидания, Алекс! – И повесила трубку.

А я сидел, чувствуя, что на лице у меня застыла бессмысленная улыбка. Я поспешно сбросил ее и медленно поднес трубку к уху. Звуков не было, но в многомильной сети проводов запуталось далекое эхо.

Я стал лихорадочно накручивать ее номер: раз, другой, третий… Никто не подходил к аппарату.

«Ну и не надо! – подумал я. – Женские капризы! Чуть не по-нашему, так сразу охи и ахи! Хорошо вам поливать цветы и пальмочки! Карликовая чинара!… Даже смешно от этих сантиментов! Но я не марионетка и командовать собой не позволю!»

Через полчаса я звонил отцу на службу.

Мои отношения с новым начальником с первых же дней стали складываться неблагополучно. Как-то утром, опоздав на службу, я нашел у себя на столе записку – Эд просил зайти к нему.

Когда я его увидел, он что-то писал. Едва взглянув на меня, он жестом пригласил меня сесть, а сам продолжал писать. Это была необычная манера поведения, и я ощутил раздражение. Я спросил:

– Может быть, зайти позднее?

Эд оторвался от стола.

– Нет, ничего… я кончил. – Глаза его смотрели недружелюбно. Он чуть помедлил, затем прибавил: – Я в ваше отсутствие копался у вас в папке и не мог найти бюджета по одному проекту. – Он взял со стола толстую голубую папку, которую я тотчас узнал, и протянул мне.

Я, не задумываясь, отвернул корешок и, перелистав три страницы, положил папку перед боссом.

– Вот он, бюджет!

– Бюджетную отчетность полагается держать в отделе оборудования.

– Это сделано для облегчения справок, – не сдавался я.

Эд захлопнул папку и подвинул ко мне.

– Приведите ее в порядок и принесите! – закончил он скоропалительно и окунулся в бумаги.

Едва сдержавшись, я поднялся и вышел. Потом он приставал ко мне еще не раз, и все с пустяками. Однажды я даже вспылил:

– Моя работа в отделе всегда находила должную оценку. Если вы… – А он уж сообразил, что перегнул палку, и примирительно сказал:

– Что вы, я это только в интересах отдела.

Но в душе он затаил против меня злое чувство. Оно проявлялось в различных формах – в мелких придирках, в докучливых поправках на полях моих письменных докладов, в плохо разыгранном недоумении по поводу моих высказываний. Или же на совещании, опросив всех, он под конец обращался ко мне, а затем, прервав меня на полуслове, демонстративно подводил итоги обсуждения, полностью игнорируя сказанное мной.

Кое-кто из коллег это заметил, а Пит даже спросил:

– Что это у вас с Эдом?

А я отвечал:

– Пусть он идет к черту!

Должен, однако, сознаться: не одно лишь это вооружало меня против этого верзилы. Дело в том, что в последнее время я стал подмечать не совсем обычное внимание Эда к Дорис. Как-то, проходя мимо ее офиса, я увидел его у нее в дверях. Он стоял, опершись о косяк, и, жестикулируя вовсю, что-то болтал.

Надо было видеть ужимки и неловкие выверты этого парня, пытавшегося изобразить из себя светского человека, а то и большого умника! Я не расслышал того, что он говорил, но не сомневался, что он то ли похваляется, то ли что-то врет. Иначе не могло и быть, потому что может ли вообще случиться что-нибудь интересное с такой посредственной личностью?

И, однако, эта сценка поселила во мне глухое беспокойство. Ведь из всех нас Эд, по росту, был единственным подходящим Дорис партнером. С ним она, наверное, не постесняется выйти куда угодно, и никому не придет в голову провожать их улыбками.

Но все это пока что было только в моем воображении…

ГЛАВА 5

Поверите ли, что на одной авиалинии, причем очень известной, пассажирам обоих классов предлагают вместо горячего обеда отвратительные бутерброды из сухого хлеба и какой-то чуть ли не радиоактивной замазки, которая, смешавшись с помидорной слякотью, приводит в смущение даже повидавшие виды носы?

Не поверите? И напрасно, потому что в настоящий момент я нахожусь на борту такого самолета и ем бутерброд, очень напоминающий мною описанный. Собственно, я его не ем; я лишь пытаюсь, посредством ножа, пальцев и носа установить размер опасности, какой подвергну здоровье и жизнь, если употреблю в пищу зажатую между хлебными ломтиками начинку. Такого рода исследованием захвачен не я один. Внутренность самолета похожа на гигантскую лабораторию, где производятся массовые опыты. Даже тот толстяк, что сидит напротив у окна и в другой раз шутя съест бычачью ногу вместе с копытом, даже он смущен и недоверчиво принюхивается к бутерброду.

Худенькая остроплечая стюардесса останавливается рядом; на ее симпатичном лице сияет экранная улыбка.

– Как ужин? – тепло спрашивает она.

Боже великий! Надо быть бесчувственным извергом, совершеннейшей скотиной, чтобы обидеть этого ангела!

– Великолепно, замечательно! – отвечаю я и отхватываю зубами треть сандвича.

Ангел оборачивается к пассажирам слева:

– Все о'кей?

– Прекрасно! Хорошо! Спасибо! – раздаются в ответ голоса; челюсти пассажиров приходят в движение…

Я улыбаюсь: как мало нужно, чтобы помочь человеку осознать свое заблуждение!

И вдруг я слышу тихий смешок. Он исходит от соседа справа. До сих пор никакого контакта у нас с ним не наладилось, хоть летим мы уже более часа и разделяет нас одно лишь пустое сиденье. Все это время он сидел, уткнувшись в газету, а я… я так, посматривал то в одно окно, то в другое, любуясь на перистые горы из снежно-белых облаков, в провалах между которыми, уже по-вечернему, синели фантастические озера.

Даже когда стюардесса принесла напитки, мы не сочли нужным затеять обычный в такой обстановке «дорожный» разговор.

Не скажу, чтобы мой спутник совсем меня не занимал. Я еще в аэропорту его заметил и в чем-то отличил от других.

Чувствуя, что смех адресован мне, я повернулся к соседу.

– Вы, кажется, что-то сказали? – спросил я.

– Хотел сказать, – отозвался он, – и знаете что?

– Хотели сказать, что бутерброды отвратительны и несмотря на это…

– Э, да вы психолог! – Он весело рассмеялся. – Вы правы, именно это я и хотел заметить. Только дело, конечно, не в самих бутербродах – это частность, – а в нашем американском характере… Но я, кажется, мешаю вам закончить ужин? – прервал он свою речь, заметив, что я все еще держу в руке сандвич.

– Ничего, говорите, я кончил. – С этими словами я осторожно, как склянку с ядом, положил остатки бутерброда на тарелку.

– Так я вот о чем, – продолжал незнакомец. – Наша страна была создана людьми предприимчивыми и свободными; это были политические борцы, дельцы и авантюристы, бежавшие из Старого Света. И каждый из них умел за себя постоять. А теперь – вот! – Говоривший ткнул пальцем в сандвич. – Теперь мы разучились протестовать, миримся с чем угодно, мы стали самой молчаливой нацией в мире…

– Может быть, мы терпеливее других? – прервал я собеседника.

– Терпеливее? Нет, сэр, терпение здесь ни при чем. Мы стали равнодушны, притом настолько, что даже эгоистами не умеем себя проявить.

Сосед замолк и отвернулся к окну. А я молчал, как молчат люди, когда им нечего от себя добавить. Я был несколько озадачен. В словах случайного знакомца мне почудился иной смысл; будто он говорил обиняками, пряча за мелочами беспокоившую его мысль. В следующий момент мое предположение подтвердилось.

– Знаете, к чему привело это равнодушие? – спросил мой сосед, повернувшись ко мне. – Смотрите! – Он сунул мне под нос раскрытую газету и подчеркнул пальцем два крупных заголовка.

Я заглянул в газету. В одном сообщении говорилось об отмене в ряде штатов смертной казни; в другом – об усилиях адвокатов добиться досрочного освобождения двух психопатов, посаженных в тюрьму за бессмысленное убийство девяти человек.

Дав мне ознакомиться с заметками, мой спутник продолжал:

– Вот к чему мы пришли: патентованные убийцы разгуливают на свободе, и никто не уверен, не окажется ли он завтра очередной жертвой.

– Вы за смертную казнь? – спросил я нерешительно.

– Видите ли, теоретически – нет. Если было бы возможно изолировать этих людей, ну, скажем, поселить их где-нибудь на острове…

– Это должен быть большой остров, – перебил я.

– Возможно. Я за удаление этих элементов из нормального общества. Как это будет сделано – другой вопрос.

– Но ведь не все из них виноваты, что стали такими! – слабо парировал я.

– Вздор! Свою мягкотелость мы принимаем за гуманность. Послушайте, вот вы, к примеру, встаете утром и обнаруживаете у себя в туфле скорпиона. Вы отлично сознаете, что он не виноват, что создан скорпионом! Как же вы поступаете? Вы просто его давите.

– То скорпион, а то…

– Нет, не произносите этого слова! Это не люди, и на них не должны распространяться обычные моральные законы!

Говоривший замолк и снова перевел взгляд на газетные столбцы. Сделав вид, что смотрю в окно, я наблюдал этого странного человека. Теперь его было не узнать. Куда девалась мягкая улыбка, острые черты проступали яснее! Он был красив той мужественной красотой, что так неотразимо действует как на женщин, так и на мужчин. Я невольно им залюбовался.

– Что же можно сделать, бороться за изменение законов? – спросил я.

Он оторвался от газеты.

– Законов? Боюсь, что сроки упущены. Сейчас нужно решить – что сделать, чтобы эти господа не разгуливали на свободе. – Он наотмашь ударил кистью по газете и, понизив голос, прибавил: – Их нужно убрать!

– Вы предлагаете… – Резкий шум в микрофоне, а затем голос стюардессы возвестили о приближении к цели путешествия. Мы стали застегивать пояса, пока стюардессы суетились, убирая посуду.

– Познакомимся! – предложил мой спутник и протянул мне руку.

Мы поболтали еще о том о сем, обменялись карточками.

Выяснилось, что Брут Кольдингам – так звали моего знакомца – тоже проживает в Нью-Йорке.

Расстались мы перед багажным отделением. Еще через минуту я выходил из здания аэропорта.

Потемневшее небо, увешанное бледными вечерними звездами, мягким колпаком накрывало Майами. Сладкие запахи тропических цветов, пальм и южной сосны кружили голову.

За два дня я почти управился с делами. Назавтра предстояло лишь заключительное заседание с членами местного правления. Перед ужином я успел выкупаться в океане – остановился я в прибрежном отеле Холидэй-Инн, – а после ужина, сняв сандалии, бродил до темноты по берегу, по щиколотку в теплой воде.

Потом мне это наскучило; я выбрался на улицу и мимо ярко освещенных отелей направился к своему. Уже на полпути заметил большую призывную надпись: «Добро пожаловать! Все напитки – в полцены!» Не скажу, чтобы меня очень тянуло выпить, но и пройти мимо такой оказии не всегда удается.

Я свернул к отелю и, войдя через парадный вход, стал спускаться в бар-погребок, когда, взглянув перед собой, обомлел от неожиданности: навстречу, к выходу, шел мой отец. Притом не один, а под руку с девушкой, молодой хорошенькой брюнеткой. Оба весело смеялись.

Заметив меня, отец смутился.

– Здравствуй… Ты что здесь делаешь? – начал он растерянно, и так как я сам еще не пришел в себя, он продолжал:

– Это Пэгги, секретарша нашей ассоциации. Познакомьтесь, Пэгги!

– Хэлло! Ах, как это мило! – приветствовала меня красотка.

– Я здесь по делам… – начал я.

– Как это мило!

– Здесь у вас очень красиво… – хотел продолжить я.

– Ах, как замечательно!

И так далее… И кто это, какой легкомысленный болтун придумал, что краткость в выражении мыслей – трудный дар. С Пэгги можно было хоть час стоять за такой простой, но содержательной беседой, хотя, конечно, она очаровывала не одним умом. Я не без зависти поглядывал на родителя. Секретарша промышленной ассоциации! Как же! Вот вернется в отель и усядется за машинку! Хо-хо! Знаем мы этих секретарш! – Я вдруг почувствовал, что, как и Пэгги, могу мыслить кратко и просто.

– Ты где остановился? – прервал мое зломыслие отец. Я назвал отель.

– Так это рядом! – обрадовался он. – Я тебе позвоню утром, вместе и позавтракаем, ладно?

Я не возражал; мы простились. Усевшись за баром, я почувствовал, что пить не хочется. Чтобы стряхнуть с себя неприятное ощущение, заказал напиток. Помогло наполовину. Выпил еще и почувствовал себя одиноким. Еще и еще…

Утром я проснулся с головной болью. Побрившись и уложив вещи в чемодан, я уже выходил из комнаты, когда зазвонил телефон. Память о вчерашнем у меня отшибло, и я вспомнил об отце, только услышав его голос. Мы договорились встретиться у него в отеле…

Когда я подошел к его столику, отец выглядел смущенным.

– Ужасно спал, – пожаловался он. – Не терплю мягких матрасов.

– Когда ты был в последний раз у доктора?

– Пусть он идет к черту! – вспылил отец, но тут же, сбавив тон, пугливо спросил: – Что, плохо выгляжу?

– Неважно.

– Это все от этих напитков. Льют какую-то гадость – чистая отрава!

– Тебе и хорошие напитки вредны, – отвечал я.

– Ладно, не учи! Не твоя забота!

– Конечно. Это Салли придется с тобой возиться.

– Не будет она возиться. – Отец вздохнул. – Очень я ей нужен!

Мы завтракали молча. Уже за кофе отец поднял голову.

– А знаешь, – сказал он, – когда она укладывала мои вещи, нашла в чемодане фляжку с коньяком. Вынула и понесла прятать. Я рассердился: «Положи, говорю, обратно!» А она открыла фляжку и говорит: «Хорошо, тогда уж поровну; я отопью половину, а остальное бери!» И, вижу, не шутит…

– И что же?

– Вот и пью всякую дрянь вместо порядочного коньяка. – Отец засмеялся, лицо его подобрело… – И еще эта теплая пижама, – продолжал он. – Я объясняю, что здесь жара, так нет: – «На дворе, говорит, жара, а в отеле мороз; простудишься».

Уже простившись, он повернулся ко мне:

– Ты смотри, не того… не проболтайся, значит, гм… насчет вчерашнего!

Я улыбнулся:

– С кем не случается.

– Вот-вот, с кем не случается, – охотно подхватил отец и затем с виноватой хитрецой добавил: – Оттого, что мужчина иногда погуляет на стороне, температура в аду не повысится ни на один градус! – И, довольный собственной остротой, он хлопнул меня по плечу и направился к двери. Да, иногда он умел быть великодушным.

Всю обратную дорогу я думал о Дорис. Почему-то именно сейчас создавшееся положение представилось мне во всей своей несуразности.

Нравится нам или нет, но мир так устроен, что маленькому мужчине – будь он семи пядей во лбу – не к лицу волочиться за высокой женщиной! Это закон, дикий, но непреложный! И он не единственный. Их много, таких законов. Ими можно возмущаться, но игнорировать их так же рискованно, как игнорировать закон земного притяжения…

Вечером, дома, я продолжал шагать из угла в угол, лихорадочно размышляя.

Наконец решение созрело: завтра начну новую жизнь! Еще не поздно оборвать все эти веревки, за которые кто-то дергает меня, как бумажного паяца. О, я найду лучшее применение своим силам, чем жалкое воздыхание, с гримасами и декламацией, рассчитанными лишь на то, чтобы уверить высокую девчонку, что ценность человека не измеряется инчами.

А она? Какое мне дело! Пусть себе обнимается с фонарными столбами, кокетничает с Эдом, пусть… Пусть все они идут к черту, к чер-р-р-ту!…

Давно я не ложился спать таким успокоенным, таким уверенным в завтрашнем дне.

Ночью полил дождь. Сквозь сон я слышал, как тяжелые капли стучатся в окно и под напором ветра дрожит верхняя рама. К утру погода не исправилась, и я, наскоро позавтракав, спустился вниз.

Дождливая хмарь затянула город сплошной пеленой. Улица спряталась под двигающимися зонтами. Там и здесь зонты взлетали вверх, уступая дорогу другим; брызги из-под колес машин обдавали прохожих, и тогда зонты шарахались в сторону, грозя наконечниками спиц встречным пешеходам.

Изрядно промокнув, я пробежал три квартала до сабвейной станции. Добравшись до службы, поднялся на шестой этаж и направился к себе, когда увидел в отдалении, над перегородками, голову Дорис. Девушка двигалась наперерез мне.

Когда она свернула, я был от нее шагах в пяти. Таким образом, чтобы сойтись, понадобилось не более двух секунд, но, Боже мой, какими долгими они мне показались!

На ней впервые было короткое платье – на пол-инча выше колен, и ноги – в нижней своей части – выглядели еще длиннее. И еще было видно, как тесно сжаты они в коленях и выше, так тесно, что казалось, слышно было, как трется нейлон о нейлон.

Это последнее наблюдение и погубило меня. Все мое мужество, вся вчерашняя подготовка канули куда-то, оставив меня безоружным. Я замедлил шаг, хотел было что-то сказать, но вместо этого оторопело смотрел на Дорис.

Но еще больше растерялась она; в глазах у нее сквозил испуг.

На момент во мне шевельнулось острое, как спазма, чувство жалости. Мне захотелось остановиться и взглядом, теплым словом рассеять ее сомнения.

И вот тут что-то помешало.

Мне пришло на мысль сравнение, болезненное, обидное: вот, она страдает от своей исключительности, хотя прекрасно сознает, что красива, и не только это сознает, а и то, что и другие то же думают. Чего бы любой из них – и не только мужчина – не дал, чтобы заслужить ее внимание.

А я? Я просто мал. Я трусливо прячу в туфлях фальшивые каблуки и двойные стельки и судорожно тянусь вверх, будто мне под рубашку посадили скорпиона! Ни одна высокая женщина – разве что последняя неудачница – не выйдет со мной! Коротыш, и все тут!

Вот эта мысль тогда у меня и промелькнула, она и помешала… Я, помнится, криво и неестественно улыбнулся и выдавил из себя:

– О, вы тоже ударились в моду!

В этом «тоже» и заключалась соль. Я не забуду, как она вздрогнула и, чтобы скрыть растерянность, совсем некстати спросила:

– Вы… вы уже вернулись?

Я что-то пробормотал и, сделав неопределенный жест, проскользнул мимо.

Это который раз я прихожу к себе, совершенно обессиленный этими нелепыми поединками? Второй? Третий? Не помню, одно лишь чувствую, что еще две-три таких встречи, и я начну кидаться на людей или биться головой о стенку! Взъерошенный, я опустился в кресло, пытаясь уяснить себе – каким образом потерпел двойную неудачу.

Короткое платье! Скажите пожалуйста, не видал я коротких платьев, чтобы терять голову! А если потерял, то зачем понадобилось оскорблять ее, притом так глупо, по-мальчишески? Теперь к ней и не подступись, теперь начинай сначала… О вчерашнем решении я уж позабыл. Сейчас все вертелось вокруг одного: как быть дальше, как не упустить последних нитей?

И тут мне пришла на ум любопытная мысль. Она, собственно, стала назревать еще раньше, но распознать ее среди хаоса охвативших меня чувств я тогда не мог.

Вот о чем было это соображение: пусть шансы мои ничтожны – не более, чем один на миллион, но если и возможен этот один, то лишь при условии, что Дорис не потеряет ощущения своей исключительности.

Только такой и нужно ее беречь! О, я имею на нее влияние, она боится меня! Этот страх я прочел у нее в глазах еще до того, как обмолвился этим жестким «тоже». Именно из моих рук она надеялась получить «санкцию»! А я не дал и не дам, потому что и мне никто не даст и, прежде всего, не даст она.

Вы скажете – эгоизм! Что ж, – отвечу, – легко вам судить из вашей просторной середины, а каково нам, людям, так сказать, крайней локации! Нашему брату обычными средствами из этой бурды не выкарабкаться! Нам подай что-нибудь покрепче, вроде нового полюса! Хотя, положим, не уверен; ведь я еще не выяснил, что случится с другим, куда он, голубчик, угодит? Может быть, – в Тихий океан, а может, и в котел к австралийским бушменам!

Что, не испугал? Ой, не храбритесь, а то другим дойму! Поглядите-ка в окно на те два небоскреба, ну да, белые, я их близнецами зову. Так-таки ничего не видите? Ладно, скажу: они сюда идут, на нас с вами. Каждую ночь на пол-инча вперед. Почему никто не замечает? Дураки, потому и не замечают. Заметят, когда их давить начнут. Так вы все – у себя в серединке!

Впрочем, я, может быть, пошутил; я же, помните, предупреждал, что у меня особое чувство юмора!

Мои опасения, увы, оправдались: с каждым днем я наблюдал растущее сближение между Дорис и Эдом. Оно выражалось в разных формах. Он стал чаще заходить к ней, поначалу, однако, обставляя визиты деловым декором. Раза два я заставал их в коридоре, занятых совсем не деловой беседой, а вчера – это впервые – они вместе отправились в кафетерий. Правда, не одни, а в обществе четырех коллег, включая меня. И все же оказались среди нас отдельной парой.

Что-то задержало меня перед столовой; я запоздал к общему столу, и для меня не осталось места. Я принял равнодушный вид и расположился по соседству так, чтобы удобней было наблюдать.

Дорис и Эд были сдержанны и старались не показать виду, что у них что-то завязывается.

Непосвященного это легко могло ввести в заблуждение. Но я-то видел, от меня не укрылись взгляды, которыми они обменивались! И все же, когда мы поднялись из-за стола, я знал ровно столько, сколько и раньше. Я решился на последнее. Я подошел к Дорис и демонстративно спросил:

– Что это вы сегодня в таком приподнятом настроении?

Вопрос был определенно неуместен, – об этом можно было судить по недоуменным взглядам, какими наградили меня коллеги.

Но Дорис не растерялась.

– Ах, это вы! Где вы последнее время пропадаете? – И, не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной.

Я почувствовал, как щеки у меня порозовели. Хорошо, что освещение не было ярким, да и вся компания толпилась у выхода. И, однако, это был неприкрытый вызов. Что-то вроде объявления войны. Что ж, посмотрим, я не из тех, кто легко сдает позиции!

Признаюсь, война приняла затяжной характер. Да и можно ли назвать войной состояние, когда одна сторона игнорирует противника, в то время как противник бессильно созерцает происходящее. К тому же на бравого полководца я мало походил, потому что настоящие полководцы – люди решительные, не останавливающиеся ни перед какими препятствиями. Я же не мог придумать ничего путного; мог только «над своим бессильем плакать», – как это говорится, не помню в какой пародии.

А обстоятельства складывались самым неутешительным образом. Связь между Дорис и Эдом все укреплялась. Они, уже не стесняясь, ежедневно

отправлялись вместе обедать. Наблюдая за Дорис, я все более убеждался, что в ней возникает влечение к этому человеку. Конечно, до серьезного у них еще не дошло, но ведь это могло прийти со дня на день. Долго ли ждать? – Этот вопрос я задавал себе непрестанно и каждый раз содрогался от мысли, что сроки упущены.

Продлись такое состояние еще некоторое время, я бы, наверное, кончил белой горячкой. Но тут произошло нечто непредвиденное, от чего дело приняло совершенно новый оборот.

ГЛАВА 6

Как-то в субботу мы с Харри отправились ужинать в японский ресторан, где, по словам моего друга, хорошо и недорого кормят.

Так оно и оказалось. Блюда были отлично приготовлены, хотя и сильно смахивали на венгерские гуляши и обычные бефстрогановы. Впрочем, я, быть может, излишне привередлив: повар, по-видимому, не случайно выходивший из кухни, выглядел самым добротным азиатом.

Разговор у нас не клеился, Харри хандрил, я тоже, а возможно, мы попросту друг другу надоели. Мы лениво жевали морскую капусту, потягивали из стаканов и изредка перебрасывались короткими фразами; одним словом, убивали время.

Когда я об этом подумал, я сказал:

– Убивание времени – такое же преступление, как убивание жизни.

Харри взглянул на меня, вздохнул, но ничего не ответил. А я продолжал:

– Разница только количественная. Там уничтожаешь жизнь целиком, а тут по частям.

Мой друг опять промолчал. Когда я спросил, что он сейчас пишет, он сухо отвечал:

– Ничего не пишу. У меня и так собралась уйма картин, на которые нет покупателя.

– А вы пишите на современные темы! Харри только пожал плечами.

– Послушайте, Харри, – продолжал я, – случалось ли вам когда-нибудь полюбить недоступную женщину? Такую, которая никак, никоим образом не могла стать вашей?

С Харри все случалось: он ел каких-то особенных пекинских собак, был в гостях у римского папы, победил в матче джиу-джитсу японского чемпиона, и если не побывал в чреве у кита – подобно одному неудачливому пророку, – то это, надо думать, произошло по высшему недосмотру. Поэтому и сейчас он скромно ответил:

– Случалось.

– Кто же была она?

– Дочь миллионеров из Техаса.

– И чем окончилось?

– Ее послали учиться за границу.

– Благодарите судьбу, Харри, – отвечал я. – Ведь вам пришлось бы жить среди скучнейших людей, интересующихся лишь скотом и нефтью.

– Вы были в Техасе?

– Нет, но я смотрел фильм «Гигант».

Мы помолчали, затем я возобновил допрос:

– А влюблялись ли вы в такую, которая была недоступна из-за своей исключительной красоты?

– Что ж, и такое бывало… – Здесь мой собеседник явно заколебался. – Только это лишь поначалу так казалось, – продолжал он. – Позднее выяснялось, что эти записные красавицы совсем не так неприступны, как выглядят.

Опять молчание, а затем:

– Почему вы не женились, Харри?

– Гм!… – отвечал мой друг.

И вот сразу за этим «Гм!» и началось.

Дело в том, что наш столик был отделен от соседнего тонкой камышовой перегородкой. Минут десять назад там расположилась невидимая нам пара: мужчина и женщина – это я знал по голосам. Сперва они говорили тихо, потом громче, но недостаточно громко, чтобы можно было их расслышать.

И только когда Харри изрек свое «Гм!», женщина за перегородкой возвысила голос.

– …Я так не могу… дети… голодать… – донеслись до меня обрывки взвинченных фраз.

– …Тише!… давал… своя жизнь… – дополнил ребус мужчина.

Затем голоса понизились и теперь перекликались посредством шипящих нот.

Это явно не был разговор любовников, скорее один из актов обычной семейной драмы, и я бы пропустил его мимо ушей, если бы не знакомые нотки в голосе у мужчины, какая-то дотошность, свойственная людям мелочным и эгоистичным. Но где я его слышал?

Я не выдержал и поднялся.

– Совсем забыл, мне нужно позвонить… – сказал я и направился к телефонной будке.

Возвращаясь, я увидел мужчину. Он сидел спиной ко мне, но я сразу его узнал: это был мой босс – Эд Хубер.

В голове у меня, в один миг, промелькнули самые различные соображения, приведшие к такому сумбуру, что, когда я уселся, Харри озабоченно спросил:

– Какие-нибудь неприятности?

– Нет, ничего… – рассеянно ответил я, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за перегородки. Но там говорили тихо, приглушенными голосами, а отдельные прорывающиеся слова ничем не дополняли смутных догадок. Вскоре они поднялись и направились к выходу.

Теперь я разглядел и ее: еще молодая, моих лет женщина, с красивым, но угасшим лицом и нервной жестикуляцией.

Они скрылись, а я сидел и напряженно вспоминал, стараясь склеить звуковые осколки. Сомнений не было, здесь крылось что-то важное. Нужно было только все спокойно обдумать!

Смятение, охватившее меня, не укрылось от моего друга, и он не удивился, когда я заторопился домой.

В понедельник я ушел с работы часом раньше. Еще утром я условился по телефону о встрече с

представителем частной детективной фирмы «Смит и Грэхем» на 34-й улице.

Когда я увидел мистера Смита, я был разочарован. Этот сорт людей был мне знаком только по криминальным фильмам. Там они выступают мужественными, красивыми и необычайно прозорливыми и в этих своих качествах уступают разве что газетным репортерам.

Смит, внешне во всяком случае, не был украшен ни одной из названных добродетелей. Маленький, старенький, с круглой лысой головой, сладенькой мордочкой и подслеповатыми глазами, глядящими поверх очков, он больше походил на скромного бухгалтера, оставшегося на службе сверхсрочно.

Да и встретил он меня почти испуганно, словно я проник в помещение через окно.

– Здравствуйте, здравствуйте!… – растерянно затарахтел он. – Вы ведь мистер Гринфильд?…

– Нет. Я – Алекс Беркли… Звонил вам утром. Смит хлопнул себя по лбу.

– Да, да, Беркли, конечно, вот здесь и записано. Пройдемте ко мне в кабинет!

Когда мы уселись, я объяснил цель моего визита. Слушая, Смит одобрительно тряс головой и радостно улыбался, будто я рассказывал веселую историю. Когда я закончил, он спросил:

– Так вы хотите узнать об этом человеке?

– Да, это именно и привело меня к вам.

– Отлично, вы не пожалеете об этом, потому что мы… – Смит остановился на полуслове и затем прибавил: – Вы, конечно, понимаете, что услуги подобного рода стоят немало?

Последующие дни потянулись страшно медленно. Они как тени не оставляли после себя следа и как тени непомерно удлинялись к вечеру, когда, за пределами служебного круга, я оставался с самим собой.

Думать ни о чем не мог, а то, что заполняло сознание, скорей походило на бред поврежденного рассудка. Возможно, этот бред и спасал меня от гнета времени, который в противном случае совершенно придавил бы меня к земле.

Да и в чем, как не в мечтах, подчас совершенно нелепых, искать утешения человеку, чья судьба, как жизнь Кащея, запрятана в сейфе частного детективного бюро?

Когда я по вечерам бродил по улицам, я, наверное, напоминал пьяного или наркомана, потому что прохожие осторожно меня обходили. Останавливался у витрин кинематографов и подолгу засматривался на картинки, где судьбы героев определялись ими самими.

Вон на той, например, двое сходятся в поединке. Оба в широкополых шляпах, с длинными пистолетами в руках, оба полны решимости. Этот, слева, – я, справа – противник. Дорис нет, но она смотрит с другой картины и вскоре узнает об исходе поединка. А может быть, я – тот, что приближается в бешеной скачке, чтобы вырвать любимую из рук грязных оборванцев, уже предвкушающих сладость насилия?

Я иду дальше, и мое воображение, освободившись из-под власти фильмовых кадров, рисует еще один вариант.

…Церковь. Обряд венчания. Эти двое стоят ко мне спиной, но я отлично знаю, кто они. Я жду, потому что мой удар не должен быть испорчен поспешностью.

Пастор выходит вперед и обращается к собравшимся:

– Есть ли у кого возражение против сочетания этих двоих?

Я считаю до трех и твердой походкой направляюсь к месту действия. Удивленные взгляды, встревоженный шепот провожают меня. Но я неумолим; я подхожу к пастору и протягиваю связку бумаг, помеченную сверху: Детективное бюро «Смит и Грэхем»…

Сильное сотрясение вывело меня из мечтаний: это я напоролся на столб, самый обыкновенный фонарный столб, совершенно не рассчитанный на лунатиков. Я хотел было выругаться, но тут же сообразил, что прав был столб.

Я повернул обратно и, растирая ушибленное место, заторопился к подходившему автобусу, когда внезапно увидел перед собой, в спину, знакомую мужскую фигуру. В следующий момент я узнал идущего.

– Кестлер! – негромко окликнул его я. Видимо, человек был поглощен думами, потому

что сделал еще несколько шагов, прежде чем отреагировал на зов. Он и тут не изменил себе. Обычно люди, когда их окликают на улице, ни за что не остановятся, предварительно не обернувшись. Кестлер сперва остановился, а затем медленно повернулся в мою сторону. На лице у него проступило изумление. Он воскликнул:

– Здравствуй, Алекс! Какими судьбами?

Он смотрел на меня и улыбался. Теперь я был в состоянии лучше его рассмотреть. Боже великий, как он изменился! И морщины, и седина… Право, ему можно было дать лет шестьдесят, хотя и было ему не более пятидесяти пяти. И одет он был без прежней аккуратности, пожалуй, даже небрежно; вместо привычного банта из-под воротника выглядывал не первой свежести галстук.

Мои наблюдения, должно быть, отразились у меня на лице; Кестлер еще раз улыбнулся.

– Что, изменился? – спросил он.

– Да, Кестлер.

– Что ж, такая, значит, жизнь… – Он глянул на окна ресторана, возле которого мы стояли, затем осмотрелся по сторонам. – Зайдем на чашку кофе? – нерешительно предложил он.

Я понял его колебания.

– Нет, зайдем уж в ресторан. Такую встречу следует отметить! – И, видя, что он пребывает в нерешительности, я добавил: – Только на одном условии: вы – мой гость!

– Ну, это ты… – начал было он, но я не дал ему докончить.

– Кестлер, позвольте мне хоть раз в жизни отблагодарить вас за шоколад и мороженое, которыми вы закармливали меня в дни моего детства!

Он засмеялся:

– Ладно, пошли! Мне, кстати, страшно захотелось печеного картофеля.

Я посмотрел на часы: они показывали половину одиннадцатого.

– У нас мало времени, – сказал я, – вы не могли бы…

– А вот мы их сейчас подкрутим, – серьезно отвечал он и сделал вид, что переставляет стрелки на ручных часах.

– Кестлер, – упрекнул его я, – ведь это не те часы.

– Ты прав, но те мне больше ни к чему; там только и можно было – вперед. А на этих – назад. – Он рассмеялся, но в смехе его не чувствовалось былой веселости.

Мы зашли в ресторан, уселись. Смазливая вейтерша принесла нам напитки и, взяв заказ, удалилась. Кестлер молчал, рассеянно поглядывая по сторонам.

Я первым нарушил молчание. Я должен был сказать об этом, потому что оно как тень лежало между нами.

– Кестлер, – начал я, – мне известно, что отец мой нехорошо с вами поступил.

Он удивленно поднял на меня глаза.

– Зачем ты об этом? Это между мной и им. Ты здесь ни при чем… Э! – переменил он тон. – Вот и печеный картофель, а к нему и недурной бифштекс в грибной подливе! Милая девушка, – обратился он к вейтерше, – у вас золотые руки!

– Это не я готовила.

– Но пока несли, все это и приняло такие чудные формы!

– Вы – мечтатель! – Девушка ударила его по руке и, смеясь, убежала.

Мы принялись за ужин. Ел Кестлер с отменным аппетитом человека, изголодавшегося по хорошей пище. Когда, закончив, мы переключились на кофе, я спросил:

– Вы служите?

– Правильнее будет сказать – зарабатываю.

– А как ваша жена?

Кестлер вздохнул:

– Она в больнице.

С минуту мы молчали, потом я спросил нерешительно:

– Как это началось?

– Как началось, спрашиваешь? – Кестлер глубоко затянулся дымом и затем стал нервно тушить папиросу в пепельнице. Успокоившись, продолжал: – Ты ведь помнишь Нору? Она всегда была неуравновешенной. Долгие годы я терпел, потом не выдержал, стал чаще уходить из дому, слонялся по городу и размышлял: как же быть дальше?

И вот, однажды, я повстречал другого человека, еще несчастнее, чем я. Это была девушка, красивая и совсем еще молодая…

– Ну и отлично, Кестлер!

– Что ж, тогда так и было, – не заметив моего промаха, отвечал он. – Тогда в этом было спасение для обоих.

– Вы полюбили ее?

– Да. Если бы ты только знал, как она была несчастна! Что? Нет, не угадал, никакой неудачной любви. Хуже – полное беспросветное одиночество, и это несмотря на ее красоту. Понимаешь ли, именно в этом несоответствии и заключалась драма…

Кестлер устало провел рукой по волосам. Его немного развезло; возможно, он пришел сюда натощак.

А я молчал, услышанное меня поразило: Кестлер, мой задумчивый старый Кестлер – в роли драматического любовника! Образ его, каким я его себе создал, никак не хотел совпасть с этой необычной ролью. И, чтобы скрыть удивление, я спросил:

– И что же дальше?

– Так вот, пришел наконец день, когда я должен был объясниться с Норой. Тут все и началось… – Кестлер охватил руками шею и покачивал, как в трансе, головой.

– Успокойтесь, Кестлер! – Я всунул ему в руку стакан с водой. Он отпил половину, затем повернулся ко мне.

– Это хорошо, что я тебя повстречал. – Он ласково потрепал меня по плечу. – Ты хороший мальчик… И как же ты похож на свою мать! – Он вздохнул, пожевал губами и затем продолжал: – Вскоре после того Нора начала принимать наркотики. Несколько раз я находил у нее маленькие зловещие пакетики с белым, как соль, порошком. Пытался ее образумить, возил по докторам, но безуспешно. И так как все это стоило немалых денег, то вскоре наши сбережения растаяли.

Тогда она тайком стала продавать вещи, одежду, мебель, а когда продавать стало нечего… – здесь Кестлер запнулся… – вышла на улицу.

Дважды я забирал ее из полиции, куда отправляли после облавы этих несчастных. Это был кошмар, что-то до невероятности уродливое, такое, что может привидеться только во сне. Даже сейчас, когда рассказываю, меня не покидает надежда, что все это лишь затянувшийся сон, за которым последует пробуждение…

Кестлер умолк. Томительная пульсирующая тишина накрыла нас непроницаемым сводом.

Тогда я сказал:

– Разрешите мне поговорить с отцом. Иногда мне удается на него повлиять.

– Нет, Алекс. Твой отец тут ни при чем. Это все я, к чему ни прикоснусь, все обращается в прах, в золу. Так у меня всю жизнь… – Сказав это, Кестлер стал подниматься. – Пора, мой друг, уже за десять!

На секунду, увидев на столе счет, он остановился и проверил его с внимательностью, какой научает нужда.

Мы вышли на улицу.

Уже прощаясь, Кестлер пристально посмотрел на меня и вздохнул:

– У меня такое чувство, что мы вскоре увидимся.

– Непременно! – И вдруг, что-то припомнив, я прибавил: – Помните журавлей, Кестлер?

Он отпустил мою руку и виновато улыбнулся.

– То не были журавли, Алекс, – ответил он и, повернувшись, быстро пошел прочь.

Еще через два дня позвонила секретарша из «Смит и Грэхем» и сообщила, что дело мое улажено и что мистер Смит будет рад меня принять. Когда? Когда угодно, хоть сегодня вечером.

Это меня устраивало. Мы договорились на пять часов.

Смит встретил меня так же любезно, как и в первый мой визит. На этот раз он меньше суетился, правильно назвал мою фамилию и, еще не усадив меня, сообщил:

– Этот ваш знакомый – довольно темная личность.

Стараясь не выдать волнения, я равнодушно спросил:

– Что же он натворил?

Смит с таинственным видом протянул мне пачку бумаг.

– Сядьте и ознакомьтесь! – услужливо предложил он.

Пачка не была толстой, и для ознакомления с «делом» понадобилось не более пяти минут.

Все оказалось приблизительно так, как я и подозревал: Эд Хубер был женат, с женой, с которой прижил двоих детей, разошелся несколько лет назад. Дважды привлекался к суду за неуплату алиментов. Попытки его получить развод не увенчались успехом. И, наконец: поступая к нам на службу, он выдал себя за холостяка.

Я недоуменно взглянул на Смита:

– Каким образом вы это узнали? Он сразу догадался – о чем я.

– Это наша профессиональная тайна!

– А зачем ему это понадобилось? Смит рассмеялся:

– А это уж его тайна! Теперь он у вас в руках! Последнее замечание пришлось мне не по душе. Я поднялся и сказал:

– Никаких планов я не строю. Мне просто нужно было знать.

– Разумеется, – спохватился детектив и, заметив у меня на лице выжидательное выражение, добавил: – С вас еще полсотни.

Выйдя от Смита, я испытывал незнакомое чувство. Была ли это радость? Не знаю. Удовлетворение от достигнутого, то самое удовлетворение, что наступает, когда неожиданно осознаешь, что небольшой па-

кет с бумагами, весом не более чем в унцию, превращен твоими усилиями в тонкий беспощадный инструмент воздействия на человеческие судьбы? Тоже не знаю! Я сложно мыслю и сложно чувствую и не всегда могу в себе разобраться.

Когда я проснулся на другой день, я знал, что мне делать. Я только опасался, как бы на моем пути не встали какие-нибудь непредвиденные обстоятельства.

Я вышел из дому раньше, рассчитывая, при удаче, застать Дорис одну. Дело было как-никак деликатное.

Уже поднявшись на мой этаж, а затем ступив в коридор служебного помещения, я остановился, пораженный мыслью: что, если, погубив соперника, я погублю и себя?

От этой мысли меня бросило в жар! Посмотрел на часы: до работы оставалось еще двадцать минут.

Я вернулся в фойе, когда над дверью дальнего лифта зажглась белая стрелка, показывающая наверх. Еще через момент дверь лифта открылась, но никто не вышел, хотя чувство подсказало мне, что там кто-то есть. Я подошел к контрольным кнопкам на стене и надавил на красную – вниз. В ту же секунду дверь лифта стала закрываться; внутри послышалось шевеление, и оттуда поспешно выскочили сперва Дорис, а за ней Эд Хубер.

Вид их недвусмысленно говорил о том, что у них там происходила любовная сценка.

Заметив меня, оба смутились. Первым оправился Эд.

– А мы думали, что это пятый, – пробормотал он. – А вы куда?

– За папиросами… – тоже растерянно отвечал я и ступил в лифт. Эд преувеличенно любезно придержал дверь и даже попытался сострить:

– Счастливого уик-энда!

Улица не отрезвила меня. Стеклянный колпак снова опрокинулся надо мной, не пропуская воздуха и звуков. Автомобили бесшумно неслись навстречу, беззвучно двигались рты у прохожих, а в небе неподвижно нависли огромные крылья пассажирского самолета.

Все это, естественно, меня сейчас не занимало.

Какое им всем до меня дело, что им до того, что все мое существо содрогается от ревности! Узнай они – что меня волнует, они бы хохотали, потому что в их глазах я не более чем кофейник, извергающий горячую сырость.

А я ничем не могу отплатить им за равнодушие, разве что притворным презрением, от которого они и не почешутся, потому что в том и сила равнодушия, что оно стирает различие между страдающим существом и кофейником.

Не такого оружия желал я себе; чего бы я сейчас не дал, чтобы стать жестоким, научиться ненавидеть. Но именно на это я и не был способен – это я отлично сознавал – и от этого еще больше дергался в своем колпаке, как бьется о стенку муха, накрытая стаканом.

Сам того не замечая, я двинулся обратно и, пройдя несколько кварталов, повернул направо. Пересекая улицу, я неожиданно испытал странное ощущение – будто какая-то невидимая сила отрывает меня от земли. Это было нечто близкое к состоянию невесомости, какое я испытывал в детстве, поднимаясь на качелях до самого верха.

Длилось это недолго – момент-другой. Ступив на тротуар, я огляделся кругом: я стоял на углу 7-й авеню и… 52-й улицы!

Нет, я не вздрогнул, даже не удивился. Жизнь ведь только и примечательна своими загадками, хотя некоторые из них и оборачиваются шуткой. Я нащупал в кармане спрятанный конверт и улыбнулся.

Только на третье утро мне удалось застать Дорис одну.

Она даже выпрямилась от неожиданности, когда я остановился в дверях; время было раннее, а дружеского визита с моей стороны она меньше всего ожидала. Она хотела было что-то сказать, наверное, огорошить меня охолаживающим «Что вам угодно?» или «Чем могу быть вам полезна?», но, видно, раздумала и, откинувшись в кресле, выжидающе молчала.

На ней было платье с приподнятыми плечами, с талией, обозначавшейся чуть выше обычного. Этот детский стиль был, казалось, в полном противоречии с ее ростом, но именно в этом контрасте и таилось очарование. Из-под густых, спадавших на лоб волос выбивались тонкие светлые пряди, прилаженные с той безукоризненной небрежностью, какой позавидует любой дамский парикмахер.

С минуту я смотрел на нее с плохо скрытым восхищением. Она это заметила, выражение ее лица смягчилось.

– Доброе утро! – сказала она почти приветливо. – Что нового?

– Мне нужно с вами поговорить, – отвечал я. Улыбка сошла с ее лица.

– О чем?

– Это я вам потом объясню; это очень личное дело.

– Можете говорить сейчас, нас никто не слышит.

– Здесь нельзя. Это – серьезный разговор, – настаивал я.

– Я не вижу причины… – уже с раздражением начала она, но я не дал ей докончить.

– Не беспокойтесь, – сказал я, – я не собираюсь донимать вас излияниями. – Я подался ближе к Дорис и тихо, но внушительно добавил: – Это. необходимо, для вас необходимо!

Моя настойчивость поколебала ее.

– Но о чем, что за таинственность?

– Давайте где-нибудь встретимся, тогда и потолкуем.

Дорис немного помолчала, обдумывая.

– Хорошо… – сказала она, – но где?

– Да хотя бы в ресторане напротив! Когда? После работы. – Я сказал это без особой уверенности, потому что не ожидал столь быстрого успеха. – Да, – продолжал я, смелея, – после работы, к ужину.

– Хорошо…

– Я буду вас ждать к шести.

– Я приду, – отвечала она.

Но мне и этого было мало.

– Как у вас здесь темно! Почему вы прячетесь от света? – сказал я полушутя-полусерьезно и, подойдя к окну, поднял шторы.

В половине шестого я был в ресторане. В помещении было людно. Столика за три от меня расселась большая семья с тремя детьми, которые, должен отметить, вели себя капризно и шумно. Детская разнузданность всегда мне претила, но сейчас я был признателен этим непоседам, потому что раздражение, которое они во мне вызывали, отвлекало меня от тревожных мыслей.

Для храбрости я выпил коктейль и уже принялся за второй, когда увидел Дорис. Она вошла в помещение и остановилась в нерешительности. Затем осмотрелась и, заметив меня, направилась к моему столику. Выражение ее лица, взгляды, которые она бросала исподлобья по сторонам, – все это наводило на мысль, что пришла она сюда без охоты.

– Хэлло! – сухо приветствовала она меня и уселась напротив.

Я выдержал короткую паузу и ответил с притворной непринужденностью:

– Добрый вечер! Как вы себя чувствуете?

– Что вы хотели мне сказать? – отрывисто спросила она.

– Я хотел сказать, что для начала неплохо было бы поужинать.

– Я не голодна… вы… – Но я не дал ей закончить. Я сказал:

– Тогда хоть выпейте что-нибудь! – Я жестом подозвал вейтершу. – Принесите «Манхэттен» для леди! – попросил я.

Я тут же почувствовал, что балансирую над пропастью. Поэтому поторопился добавить:

– Не беспокойтесь, я все скажу, и тогда вы поймете, что пришли не зря. Но и мне не легко выложить все это сразу. Я ведь тоже человек, а не машина.

В этот момент вейтерша поставила перед Дорис стакан с напитком. Она пожала плечами и медленно отпила половину. Я последовал ее примеру.

Через минуту наши стаканы пустовали. Дорис отставила свой.

– Я вас слушаю, – сказала она.

Больше оттягивать я не мог.

– Хорошо, – начал я, – тогда слушайте: человек, которому удалось завоевать ваше расположение, совсем не то, за что вы его принимаете.

По выражению ее лица я видел, что она догадалась, о ком идет речь.

– Так вот, – продолжал я, – этот субъект женат и у него двое детей.

Дорис побледнела и вытянулась вверх.

– Это неправда! – прошептала она.

– Вот вам доказательства! – Я вынул из кармана конверт и положил перед ней.

– Что это?

– Взгляните сами!

Дрожащими руками Дорис извлекла из конверта бумаги. Нервно, скачками, просмотрела одну, другую.

– Этого не может быть, здесь какое-то недоразумение… – бормотала она, снова и снова принимаясь за бумаги.

А я, пользуясь тем, что она забыла о моем присутствии, не отрывал от нее глаз. В ее'угловатых движениях сквозила растерянность. Никогда еще она не была мне такой близкой, нуждающейся в сочувствии. Чтобы не поддаться слабости, я, напрягшись и медленно отчеканивая слова, сказал:

– Это правда, не обманывайте себя! Поверьте, лучше смириться с тем, чему вы не в силах помешать…

Я видел, что половина из услышанного вообще не доходит до нее, и все же ощущал, что мои слова приобретают над ней все большую власть.

Я подозвал вейтершу.

– Принесите нам еще по одному! – попросил я с нарочитой отчетливостью. Дорис не протестовала. Она молчала, теребя злополучный конверт.

Тогда я сказал:

– Забудьте его! Это будет лучшее, что вы можете сделать!

– Вам легко судить со стороны.

– Это я-то сторона? – воскликнул я, пораженный ее женским эгоизмом. – Неужели вам ни разу не приходило в голову, что я… что я тоже могу быть несчастным?

– Я вас не понимаю.

– Сейчас поймете. Помните наш недавний разговор у вас в офисе?

– Я не хочу больше об этом!

– Это от нас уже не зависит.

Дорис встревоженно посмотрела на меня.

– Вы, кажется, выпили лишнее?

– Не беспокойтесь, иногда нелишне выпить лишнее. По крайней мере, вы не станете сомневаться в моей искренности.

Мое заявление отнюдь не успокоило ее. Она взялась за сумочку.

– Я пойду, мне пора!

Но я не обратил внимания на ее угрозу.

– Так вот что я вам хотел сказать, – продолжал я. – У нас с вами много общего. Мы ведь варимся в одном котле, хотя и попали туда с разных концов. Вы красивы, но вы – исключение. Вы знаете, что делает вас такой? Не говорите, я скажу за вас…

– Не надо! – как стон вырвалось у нее.

– Непременно надо, – горячо возразил я. – Слушайте, Дорис: мир устроен странным, непонятным образом, он полон страха и предрассудков. Так было раньше, так остается и поныне, а то, что мы принимаем за улучшения, в действительности лишь замена старых заблуждений новыми. И потому, что удивительного в том, что на высокую женщину, будь она трижды красавица, мужчины смотрят настороженно и отчужденно. Больше всего они боятся показаться смешными рядом с ней.

О, в этом кроется трусливое лицемерие, дрянное лицемерие, потому что все это только и имеет силу на виду, при свете. Опустите шторы, потушите свет, и этот сброд униженно поползет за вами, моля о вашей благосклонности…

Уже выбрасывая из себя последние слова, я услышал ее возмущенный шепот:

– Вы… сумасшедший… садист! Вам доставляет удовольствие меня мучить; вы затем только и позвали меня… Вы… злой… – Она запнулась.

– Договаривайте уж: коротыш! Это вы хотели сказать? Так я это и без вас знаю, с каждым днем все лучше знаю, а теперь, как вы подтвердили…

– Ничего я не подтверждала!

– Э, чего там церемониться! Не подтвердили, так подумали!

Дорис молчала, прерывисто дыша; ноздри у нее вздрагивали, бледность заливала лицо, и среди этой восковой бледности ярко и мучительно мерцали из-под длинных ресниц широко раскрытые глаза.

– Боже мой!… – еле слышно прошептала она и опустила голову на руки.

Да что же это такое?! Да какую нужно было иметь волю, какую выдержку, чтобы не вскочить и не броситься к ней! В эту минуту я был готов на все, на самый великодушный поступок – вплоть до признания, что я намеренно искал искажений и преувеличений! Как мало мне было нужно взамен: одного сочувственного взгляда, слабого намека, что мой поступок будет правильно понят!

Но этого как раз и не случилось! Меньше всего она думала обо мне. Эта мысль меня и охладила. Я ощутил, как какое-то желчное чувство захлестывает меня. Я сказал холодно:

– Вы вот все о себе. А подумали ли вы – каково мне? Ведь вы знаете, что я не глуп, да и уродом меня не назовешь, но из-за моего роста вы никогда не согласитесь выйти со мной…

– Прекратите этот разговор сию минуту, слышите! – прошептала она с возрастающим нетерпением и опять оглянулась по сторонам.

Но я пропустил ее слова мимо ушей; я должен был ей все сказать, все.

– Я люблю вас, – задыхаясь, продолжал я. – Знаю, что смешон рядом с вами, и все же я отдал бы полжизни за право быть с вами, возле вас… – Речь моя стала сбивчивой, красные круги дрожали перед глазами. Я сильно перегнулся через стол и прошептал: – Как я люблю вас, Дорис!

На секунду я заметил в ней волнение: ее ресницы дрогнули и чуть опустились, словно что-то пряча. Но в следующий момент она оправилась; в глазах ее мелькнул испуг, она отпрянула от меня и поднялась.

– Мне пора, прощайте!

Я вскочил вслед за ней и даже попытался схватить ее за руку.

– Не уходите! – почти закричал я. При этом я сделал неловкий жест и перевернул ее стакан; содержимое плеснуло ей на платье.

Все последующее плохо поддается описанию. Кажется, она застыла в отчаянии, потом медленно опустилась, некоторое время сидела молча, а затем стала смеяться – сперва мелким нервным смешком, потом громче. Из-за соседних столиков на нас уже смотрели с любопытством.

Напрягшись из последних сил, я подозвал вейтершу и, всунув ей двадцатидолларовый билет, только и мог выговорить:

– Маленький инцидент!… Проведите леди и помогите ей привести платье в порядок!

Дождавшись, когда высокая фигура Дорис скрылась за перегородкой, я вскочил и бросился к выходу.

ГЛАВА 7

На другое утро я проснулся рано. Состояние мое было ужасно. Дикие образы терзали мою душу. Я даже вдуматься не смел, не смел подробно восстановить картину вчерашнего, потому что сознавал, что не выдержу испытания. И все же ощущал, что произошло нечто уродливое, такое, от чего единственное спасение – проснуться. И, движимый безрассудной надеждой, я тряс, как лошадь, головой, щипал себя, лез под ледяной душ… Напрасно! Сон не проходил, и с каждым новым самоистязанием я все больше убеждался, что это не сон, а действительность.

В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о самоубийстве. «Так бы вот и закончить эту канитель, – думал я, шагая из угла в угол и куря до одурения. – Что ждет меня впереди? Вся моя прошлая жизнь не принесла мне ничего, кроме огорчений! Буду и дальше корпеть над неразрешимыми вопросами, буду биться головой о стенку или просто ходить то взъерошенный, то подавленный, вечно фыркающий неудачник.

Мне ли бояться смерти, когда я уже труп!… Да, я не одинок в своей участи, я окружен такими же трупами, старыми и молодыми, живыми и умирающими, но все вместе и каждый в отдельности прячущими друг от друга, а еще больше от себя, тайну собственной смерти…

Так я думал, расхаживая взад и вперед по моей клетке и иногда лишь бросая взгляд на часы; вот уж восемь прошло, а я не брит, вот и девять, уже опоздал на работу… Не все ли равно!

Я позвонил на службу и сообщил Мэриан, что по нездоровью не приеду. Она сочувственно закудахтала:

– Это у вас грипп; сейчас эпидемия. И Айрин не будет, и Дорис, и Майка. Я сама едва стою на ногах и уж думала… – Дальнейших ее излияний я не расслышал, так как повесил трубку.

Значит, и она не приехала, и для нее оказалось слишком! Отдаваться дальше этим размышлениям я не мог, не рискуя свихнуться. Сейчас мне нужно было другое.

Я снял трубку и накрутил знакомый номер. Только услышав голос Салли, я почувствовал приток свежего воздуха.

– Здравствуй, Салли! – подчеркнуто спокойно приветствовал ее я. Но обмануть ее не удалось.

– Доброе утро, Алекс! Что случилось?

Дальше ломаться я не мог.

– Мне непременно нужно тебя повидать, сегодня же! – выпалил я.

– Так приезжай хоть сейчас!

– Не могу. Приезжай ты!

– Но зачем, что за спешка?

– Потом расскажу! Не спрашивай сейчас!

– Хорошо, – заторопилась Салли, – я приеду. Автобус отходит через полчаса. Где встретимся?

– Буду ждать тебя в Порт-Ауторити, у окошка информации.

– Хорошо, буду там около одиннадцати.

В условленное время я ждал ее на вокзале. Как всегда, за припадком депрессии наступила общая расслабленность, вялость чувств и какая-то телячья покорность судьбе.

Когда я увидел маленькую фигурку Салли, я даже пожалел, что потревожил ее. «Какая я скотина!» – подумал я, наблюдая растерянность этой девочки: ей никак не удавалось включиться в общий поток, стремящийся к эскалатору; малый рост и некоторая близорукость делали ее неуверенной в движениях.

Вот она оставила надежду прокатиться вниз и стала спускаться по лестнице. На момент приостановилась на площадке, оглядываясь по сторонам, щурясь… В светлом платье, сама светлая, она как солнечный зайчик застыла на сером фоне…

Я знал, что нужно сделать, чтобы доставить ей приятное: я стал смотреть в другую сторону. И не ошибся: она подошла сзади и потянула меня за рукав. Я обернулся и сделал изумленное лицо:

– Как это ты? Она смеялась.

– Это секрет. Я умею подкрадываться тихо-тихо. Я – опасная!

– Ты прелестная, Салли! Ты в этом грязном городе как светлый ангел. Где ты оставила свои крылья?

– Нигде не оставляла. Они у меня за спиной, только ты их не видишь…

Болтая таким образом, мы вышли на улицу и медленно направились к Таймс-сквер. Салли все время оглядывалась по сторонам.

– Как это ужасно! – сказала она, ежась от вида порнографических картин и в то же время не будучи в силах побороть любопытство. – Зачем ты позвал меня, Алекс?

– Об этом после. Сейчас скажи, ты не голодна?

– Не очень. А впрочем, я бы съела чего-нибудь особенного, скажем, пиццу.

– Там не присядешь. Послушай, – вспомнил я, – у меня есть дома пицца, это совсем недалеко.

– Это нельзя, – тихо ответила она.

– Почему?

– Ах, Алекс, ты знаешь – почему.

– Ладно, как хочешь! – Я махнул рукой и отвернулся.

Мы шли молча. Думаю, вид у меня был мрачный, и ей стало меня жаль.

– Алекс, – примирительно сказала она, – хорошо, поедем к тебе. – И затем, позабыв свои страхи, она весело добавила: – Только тогда уж устроим маленькое пиршество. Что у тебя есть еще дома?

И так как я не мог припомнить ничего, кроме молока и замороженных вафель, Салли стала прикидывать:

– Ветчины, немного колбасы и сыру, сардинок и… булочек, непременно свежих булочек.

Я рассмеялся:

– Ты что, голодаешь дома?

– Я этого не покупаю из-за твоего отца, ему вредно. Ведь он в последнее время живет как аскет.

Вспомнив недавнюю встречу с отцом в Майами, я невольно улыбнулся.

– Ладно, Салли, – сказал я, – мы устроим отличный завтрак. А вон, кстати, и гастрономический магазин.

Вскоре мы сидели за небольшим столиком у меня в гостиной и с аппетитом закусывали, болтая о разных новостях.

Потом Салли спохватилась:

– Алекс, я долго засиживаться не смогу. Ты хотел со мной поговорить.

– Зачем об этом сейчас? Сейчас мне хорошо. Ведь ты – мой доктор: пришла, и я опять здоров.

– Но я не останусь долго. Да и доктору полагается знать все, понимаешь, все! – И так как я продолжал хранить молчание, Салли робко спросила: – У тебя что-нибудь вышло… с ней?

Через полчаса я закончил исповедь. Я рассказал все до мельчайших подробностей: и об Эде Ху-бере, и о детективном бюро «Смит и Грэхем», и о вчерашнем происшествии. Или нет, одну маленькую подробность я все же опустил – об опрокинутом стакане. Слишком унизительной показалась мне зависимость от такой пошлой сценки.

Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.

– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.

Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.

Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.

– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.

Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:

– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.

Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.

Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.

– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.

Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:

– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…

Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.

Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:

– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.

Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.

– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.

Салли тихо прошептала:

– Это моя вина. Я не должна была приезжать.

– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!

Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…

…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще

утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.

Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.

– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.

Мне девять лет!

Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.

– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.

– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!

Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.

– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.

Мать, смеясь, ловит меня на кухне.

– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.

Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.

– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?

Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:

– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -

было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…

…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:

– Мне пора, Алекс. Уже три часа.

Но я не могу остановиться.

– Подожди, одну минуту!…

…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.

Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.

Это был отвратительный парень; лет пятнадцати, огромного роста, с глупым злым лицом, он наводил страх на всю округу… Взрослые избегали его, а мы, детвора, улепетывали, едва его завидя. Он душил кошек, травил собак, переворачивал мусорные баки; когда сталкивался с нами, отнимал или ломал игрушки, всячески над нами глумился, а то' и поколачивал.

Таков был Джо, в лапы которого попала Салли. Я стоял скованный страхом, безмолвно, наблюдая происходящее.

– Скажи же, – настаивал на чем-то мучитель, – и я тебя отпущу!

– Я… бо… юсь… – всхлипывала Салли.

– Ты опять за свое! – Свободная рука Джо ухватила девочку за волосы и рванула вниз. Бедняжка вскрикнула от боли и ужаса.

Я хотел броситься к ней на помощь, но ноги мои приросли к земле; хотел закричать, но звук не выходил из горла. Да и на улице не было ни души, и помощи ждать было неоткуда. Парализованный страхом, я бессильно наблюдал затянувшуюся агонию.

– Скажи же, глупая идиотка! Скажи только: «ударь меня!» – со зловещей ласковостью уговаривал Джо свою жертву, а сам не переставал тянуть ее за волосы.

Салли больше не всхлипывала; она странно побелела и только судорожно глотала воздух. Кукла болтала ногами в повисшей руке.

– У…дарь… ме…ня!… – выдавила она наконец с неимоверным усилием.

– Так тебе этого захотелось? – Джо отпустил ее волосы. – Что ж, это можно устроить! Получай! – И он принялся бить Салли по щекам, спокойно и методично, по одной, по другой, так, что голова у нее болталась из стороны в сторону, совсем как у ее тряпичной куклы.

Сознаюсь, страх мой был так велик, что я даже сейчас готов был обратиться в бегство. Да и что я мог сделать?

Но этого не случилось. Неожиданно для себя, пронизанный незнакомым чувством, я рванулся изо всех сил и, освободившись от свинцовых гирь, повисших у меня на ногах, с рычанием ринулся к месту действия.

Как ни мал был я, мой внезапный натиск ошеломил негодяя. Он выпустил свою жертву и повернулся ко мне. Я успел схватить его за волосы одной рукой и за лицо – нос и губы – другой. Это открыло меня снизу. Он ударил меня кулаком в живот, и пребольно, так что руки мои тотчас разжались, да и весь я обмяк и, обезволенный, стоял на коленях, не в силах пошевельнуть рукой. Джо толкнул меня в грудь, и я как мешок скатился по ступенькам на улицу. Но в следующий момент я был на ногах и снова бросился в бой.

Впрочем, не уверен, можно ли было назвать это боем. Скорее это походило на избиение, потому что Джо был, по крайней мере, вчетверо сильнее; мои тумаки вызывали у него смех, тогда как я от каждого удара отлетал на пять шагов.

Но вот военное счастье улыбнулось мне: изловчившись, я как кошка прыгнул на врага и, обхватив его руками за шею, погрузил зубы в мякоть его уха. Как он закричал! То есть я в жизни не слыхал такого противного крика!

Взбешенный, с дикими ругательствами, он оторвал меня от себя и с силой, как щепку, отшвырнул в сторону. На момент передо мной промелькнуло его перекошенное яростью, залитое кровью лицо, затем я почувствовал страшный удар в спину; острая, как электрический шок, боль съежила меня до размера ореха, и я потерял сознание…

Вот, собственно, и все. Я, помнится, пролежал два месяца как живая мумия, похороненный в гипсовом футляре, а затем… затем, как-то, случайно, я подслушал разговор между родителями. Отец сказал тихо:

– Доктора предупреждают, что это может отразиться на его росте…

Салли устало поднялась с подушки и посмотрела на часы…

– Мне пора, Алекс! Выйди, мне нужно одеться. Я молча вышел.

Уже прощаясь на вокзале, она неожиданно обернулась.

– Я… ты… – Она запнулась и не могла вымолвить слова.

– Что? Что ты хотела сказать?

– Я хотела спросить. Только не подумай чего-нибудь… – Она совсем смешалась, на щеках ее всплыл румянец.

– Говори же!

Еще момент она колебалась, а потом, совсем шепотом:

– Когда это было… ну, знаешь… ты думал о той?

Я посмотрел ей в глаза: там дрожали ожидание и страх.

Я отвечал:

– Нет, я ни о ком другом не думал.

Салли спрятала глаза, поцеловала меня в щеку и, повернувшись, пошла к автобусу. Я видел, что она едва сдерживает походку.

Проводив глазами автобус, я медленно поплелся домой. Не скажу, чтобы торопился: ведь дома меня ждало не только одиночество, не только дотошные воспоминания о вчерашнем. Теперь ко всей этой каше прибавилось еще что-то и это что-то нестерпимо ныло внутри.

Хоть я и жил всегда самообманом, каким с успехом прикрывал свои ошибки, теперь я снова и снова возвращался к мысли, что поступил глупо и бесчестно. Ведь эта девочка была моей последней опорой, моим духовником и советником, в ком я всегда черпал душевную силу.

Как мог я так нелепо ее унизить, сделав ее игрушкой случайной прихоти, моего капризного воображения?! При мне, жалея меня, она и виду не подала, какую рану унесла с собой; но я-то хорошо знал – какой ценой расплачиваются такие за свои ошибки!

А отец? Как бы я к нему ни относился, я всегда мог быть уверен, что он меня не предаст и подлости в отношении меня не сделает. И вот чем я ему отплатил!…

ГЛАВА 8

Я привык жаловаться, что мне не везет. Не верьте мне, это далеко не всегда так. Вот как и теперь: когда я находился уже у последней черты, готовый на что угодно, – потому что все, понимаете ли, все рисовалось мне в самом безвыходном виде, неожиданно зазвонил телефон.

Он редко подает голос, мой маленький черный сожитель; он может молчать днями, неделями, месяц, и молчание у него недоброе, намеренное, таящее в себе угрозу. Я больше не доверяю ему, то есть его молчанию, потому что это просто смешно, это дико себе представить, чтобы никому на свете не было до тебя никакого дела!

Иногда его неподвижность становится нестерпимой, и тогда я быстро снимаю трубку и, проверяя, подношу к уху. Напрасно, он хитрей и проворней меня, из трубки уже доносится торжествующий писк – линия свободна! Я, спеша, накручиваю последнюю цифру и, услышав чужой, подозрительно чужой голос, поражаюсь маниакальному коварству моего молчальника. Я знаю, он презирает меня, стыдится нашего союза, моей малости и ненужности, невольным участником которых я его сделал. Он брезгливо, с отвращением передает мои послания, он искажает их как только может, так что в последнее время никто не узнает моего голоса. Что ж, когда-нибудь он пожалеет об этом, когда-нибудь… А впрочем, чего я разбушевался?! Ведь вот же, звонит!

Голос в трубке был настолько незнакомый, что я даже испугался, что это не мне. И чтобы продлить связь, я заторопился:

– Да, конечно, узнаю… Дайте вспомнить… Вы… – Но ничего вспомнить не мог…

– Это я, Кольдингам! – донеслось с другого конца. Нет, имя было незнакомое. Я что-то пробормотал, усиленно вспоминая.

Мое смущение передалось собеседнику. Он нерешительно спросил:

– Вы – Алекс Беркли?

– Конечно, – обрадовался я, – он самый. Но где мы с вами встречались?

Он засмеялся.

– Если уж быть точным, то – в воздухе! Помните наш полет в Майами?

Теперь я вспомнил, а вспомнив, сразу овладел собой.

– Как же, помню, и разговор наш помню, и про остров не забыл, – отвечал я, повеселев.

– И отлично, – подхватил Брут. – Послушайте, вы сейчас не заняты?

– Ничуть, а что?

– Да вот, хотел потолковать с вами о разных разностях.

– Так за чем дело стало? Где вы находитесь?

– Представьте себе, совсем неподалеку – возле Четырнадцатой улицы.

– Тогда приезжайте сразу. Буду рад. Что, не поздно ли? Нисколько! Ведь завтра суббота. Итак, до скорого. Это одиннадцатый этаж.

Минут через двадцать Брут входил в мое жилище, а еще через десять – безраздельно завладел им. Была в этом большом красивом человеке необъяснимая сила, проявлявшая себя не открыто, а подспудно; была какая-то целостность, то есть органическое совпадение душевных качеств с внешними, с манерой говорить, передвигаться, прикасаться к

предметам; была, наконец, удивительная способность оставлять на всем свой отпечаток, будь то вещи, темы или люди. Вот он сел в кресло, и кресло срослось с ним, стало креслом Брута Кольдингама. Или облокотился на книжную этажерку – и мне тут же подумалось, что этажерка была сделана и даже задумана для того только, чтобы на нее мог облокотиться мой новый знакомец.

При всем этом в нем не было той грубоватой самоуверенности, какая нередко отталкивает в людях с сильным характером и ограниченным умом. Скорее в нем проступало достоверное знание, что мир устроен так, как ему хочется, без острых углов и иных нежелательных препятствий. У таких людей вещи, дела и мысли, – все стоят на своем месте, обычно – правильном месте, и отсюда их неторопливость, спокойствие и мягкость движений.

Но кое-что в чертах говорило о другом: очень уж резкая линия крупного подбородка, сжатые, словно сплетшиеся в единоборстве, губы, и глубокие напряженные складки над переносицей, все это свидетельствовало об исключительной силе воли и внутренней направленности этого человека.

Мы уселись: Брут – в кресле, я – на диване. Брут сразу заговорил:

– Вы помните, о чем мы с вами толковали тогда, в воздухе?

– Как же, помню. Мы обсуждали проблемы правосудия.

– Верно. Тогда позвольте мне изложить мою точку зрения по этому вопросу.

– Я вас слушаю.

– Так вот, правосудие, на мой взгляд, не есть абстрактное понятие. Оно возникло как средство самозащиты общества от элементов, не способных или не желающих подчиниться правилам совместной жизни. Согласны?

– Вполне.

– Отлично. Теперь дальше: в настоящее время правосудие отклонилось от своей задачи. Оно вершится не в общественных интересах, а в плане создания новой и якобы высшей этической системы, которую принято называть гуманитарной. И вот тут-то скрыто опасное заблуждение. Правосудие нельзя подменять гуманизмом.

– Но ведь идеи гуманности…

– Знаю, что вы хотите сказать, – не дал мне закончить Брут, – но эти идеи возникли во времена, когда бедняка отправляли на виселицу за кражу более чем двадцати пенсов – отсюда и процветала в Англии кража носовых платков! А теперь? Теперь от носовых платков незаметно докатились до человеческих жизней! Наша система плодит преступников, и ответственность за это – на судьях и адвокатах, обязанных своим благоденствием небывалому туману, который они напустили в залы суда. Оставьте в силе хоть треть из десяти заповедей, и большинство этих господ останется без работы. – Брут откинулся в кресле и, после короткой паузы, продолжал:

– Знаете, что меня больше всего поражает? Что люди, с ужасом отвергающие смертную казнь для убийцы, совершенно равнодушны к судьбе жертвы, даже когда эта жертва – ребенок. Два года назад один психопат изнасиловал и задушил восьмилетнюю девочку. Все действие длилось, как выяснило следствие, около трех часов. Представляете себе, – три часа агонии, какой и словами передать нельзя, потому что пережил ее не взрослый, а ребенок, не подготовленный и к малой доле таких мук. Ведь бедняжка умирала каждую секунду, тысячи раз успела умереть и потому муки тысяч людей – взрослых – ничто по сравнению с ее страданиями… Что с вами? Вы, кажется, побледнели? Я с трудом выдавил:

– Нет, ничего… я плохо спал ночь…

Брут внимательно посмотрел на меня, затем продолжал:

– Я был на слушании дела. И вот, когда прокурор упомянул в обвинительной речи о страданиях жертвы, защитник потребовал, чтобы это замечание было опущено в протоколе как недоказуемое. При этом из зала послышались возгласы одобрения и даже аплодисменты.

– И чем кончилось?

– Ему дали пятнадцать лет, с правом апеллировать через семь. Это произошло два года назад, так что через пять лет это чудовище вновь окажется на свободе.

Брут поднялся и, пройдясь по комнате, остановился передо мной.

– Вот и все, что я хотел вам сообщить на этот раз, – сказал он.

Я понял, что он чего-то недоговаривает.

– Что же, по-вашему, можно сделать? – спросил я.

Он усмехнулся:

– Я бы поставил вопрос иначе: что нужно сделать? Ответ: общество должно подняться на защиту своих интересов.

– Общество? – удивился я. – Никуда общество не поднимется. Оно – как стадо баранов; если кто и

' начинает думать, то рано или поздно сходит с ума! Брут рассмеялся.

– Вы, я вижу, пессимист! – сказал он. – Впрочем, вы правы. Я тоже не жду чудес от общества. Предпринять что-либо могут немногие.

– Что же именно?

– А вот об этом я бы и хотел, чтобы вы сами подумали! – Брут взглянул на часы. – Мне пора!

Мы простились возле лифта, условившись о новой встрече в недалеком будущем.

В понедельник Дорис не явилась на работу. Не приехала она и во вторник. Я был встревожен, мысль, что я перехватил, не оставляла меня. Я наблюдал за Эдом: знает ли он? Поначалу ничто не указывало на такой оборот дела. Зато во вторник у моего босса определенно появились симптомы нервозности. С утра он выглядел раздраженным. Несколько раз, проходя мимо его офиса, я замечал, как он, сидя у себя и отвернувшись к окну, вполголоса разговаривает с кем-то по телефону. Когда я столкнулся с ним в коридоре, Эд обдал меня странным вопрошающим взглядом, будто хотел прочесть что-то у меня в лице.

Теперь я был уверен, что объяснение состоялось и что она меня не выдала.

Дорис вернулась в среду. Целый день она безвыходно отсиживалась у себя, и, как я ни следил за ее офисом, мне ни разу не довелось ее увидеть. Одно только я успел заметить: штора на окне, еще вчера остававшаяся поднятой, теперь была опущена.

Развязка наступила раньше, чем я ожидал. В четверг утром ко мне ввалились Майк и Пит, предводительствуемые всеведущим Джо.

– Хотите услышать новость? – таинственно спросил последний.

– Какую?

– На этот раз хорошую: ваш любимец уходит!

– Какой любимец, что вы болтаете?

– Не кричите! Это пока секрет: Эд подает в отставку!

– Это так, Коротыш, – вмешался в разговор Майк, – мы это узнали из двух источников.

Неожиданно для себя я сказал:

– Ну и Бог с ним! Мне-то какое до него дело! Все трое удивленно уставились на меня. Затем

Пит махнул рукой:

– А, ну его! Идемте! – И вместе с Джо выкатился из офиса.

Майк остался; он молча мялся на месте.

– Садись! – коротко пригласил я. Он сел. Я взглянул на него и поразился нездоровому цвету его лица.

– Что с тобой, ты болен? Он молчал.

– Да говори же!

Майк вытянул ноги и, наклонив голову, посмотрел на меня поверх очков и сказал:

– Настроение собачье!

– С чего это?

– С чего? А вот послушай: помнишь, я тебе говорил, что получил счет от хирурга за операцию нашей малышки Джини – это когда она сломала себе ножку. Тысяча сто долларов! – за полтора часа работы! Ну, да ладно, с этим мы как-то примирились. А на днях старшую дочь повезли к дантисту – у нее два зуба вкривь растут, и нужно выправить. Для этого надевают на зубы специальный протез. Ты видал такие?

– Видал.

– И как думаешь, сколько это стоит?

– Долларов триста – четыреста?

Майк ударил кулаком по столу:

– И я так думал! Только где там! Подымай выше – тысяча восемьсот долларов, вот сколько!

– Так они с ума посходили! – искренне возмутился я.

– С ума посходили мы, потому что позволяем стричь себя, а те так очень даже в своем уме! – Майк вскочил и дважды прошелся по офису. – Послушай, – продолжал он, – ведь это же гангстеры, самые настоящие гангстеры!

– Верно!

– Понимаешь, в чем штука? Они объединены, они – монополия и делают, что хотят. А за ними – самое мощное лобби в стране – Американская медицинская ассоциация. Тронь их только! Сразу поднимут крик: будущее медицины в опасности! – Майк возмущенно махнул рукой и отвернулся к окну.

Тогда я сказал:

– Но они не одни. Есть еще адвокаты.

– Ты прав, адвокаты. И еще, знаешь, кто? – электромонтеры и водопроводчики, и вообще все это обслуживающее нас жулье. Ведь как только к ним обратишься за помощью, ты всецело в их руках!

– Это та же мафия! – подкрепил я возмущенные реплики моего друга.

– Хуже! Мафия мне ничего не сделала, а эти только и заняты тем, что перекачивают наши мизерные сбережения к себе в карманы!

«Правильно!… – Нет, на этот раз я только так подумал, но ничего не сказал. Неожиданно я позавидовал Майку. – Вот, подумал я, человек, в ком, несмотря на его незначительность, живет интерес ко многому, о чем я и не задумываюсь. В нем постоянно действуют влечения и отталкивания, он, как вибратор в электрическом звонке, мечется от полюса к полюсу. И все потому, что ему есть за что уцепиться. А мне?…»

Я рассеянно гляжу в окно: к правому небоскребу-близнецу прилепилась и затихла висячая платформа с крохотной фигуркой. Это – мойщик окон, мой старый знакомый. Он, видимо, не торопится, и правильно делает – окон-то вон сколько, всех не перемоешь.

– Майк, – говорю я, – переделывать мир – нелегкое дело. Не проще ли стать мойщиком окон и, поднявшись высоко-высоко, хорошенько плюнуть на всю эту канитель!

Майк машет на меня рукой.

– Тебе хорошо плеваться, – говорит он, – ты один, а у меня четверо, и, если мне когда-нибудь придется мыть окна, поверь, я буду делать это наилучшим образом!

– Да, – протянул я, – это так…

Майк почувствовал в моем голосе холодок и поднялся. Уже выходя, он обернулся к окну.

– Это тоже мафия! – сказал он. – Знаешь, сколько они получают?

– Им хорошо платят, потому что оттуда можно свалиться.

– Никуда он не свалится, твой дурацкий мойщик! Там у него безопаснее, чем на земле. Там нет автомобилей и воздух чище.

– А если все-таки оборвутся веревки?

– Тогда ему останется одно утешение: ему никогда не придется спорить с тобой!

Еще через неделю Эд Хубер покинул фирму. Сделал это незаметно, ни с кем не попрощавшись; о нем позабыли в тот же день.

Я чувствовал себя тревожно, не зная, как отразилось все это на Дорис. Я внимательно наблюдал за нею. Она еще явно не отошла от происшедшего; об этом можно было судить по ее подчеркнутому – слишком подчеркнутому – равнодушию, каким она обдавала меня при встречах. Но несмотря на это я чувствовал, – да и она, думаю, тоже, – что какая-то странная связь установилась между нами, какая-то невидимая достоверность. Вчера, идя по коридору, я зачем-то обернулся и успел перехватить ее пытливый и недоумевающий взгляд. А сегодня утром мы столкнулись в дверях у нашего главного начальника Эванса. Я приветствовал ее как обычно, и она, так же привычно, ответила, но в ее голосе прозвучали-таки посторонние нотки, уловимые только для посвященного.

Не подумайте, что я разыгрываю из себя проницательного психолога! До хвастовства ли мне? Ведь как бы ни были дурны мои побуждения, вызванные, сомнения нет, моим эгоизмом, в одном мне нельзя отказать: за последнее время я научился беспристрастно оценивать свои поступки.

В пятницу вечером я поехал к отцу. Хоть это и был его день рождения, поехал я не ради него, а чтобы повидать Салли. Чувство раскаяния не переставало угнетать меня. Будь мой недавний поступок результатом глубокого чувства, я бы, возможно, и не мучил себя в такой мере. Но в том-то и дело, что неожиданная наша связь – в последнее время я, правда, начинаю сомневаться в верности такого определения, – что эта связь возникла по моему капризу, а также благодаря мягкой покорности этого доброго существа. Люблю ли я эту девочку? Увы, что-то мешает мне ответить на этот вопрос. Одно лишь знаю: она мне бесконечно дорога, и не только как любящая сестра или как воспоминание детства, а еще чем-то, чем – не могу и, быть может, никогда не смогу объяснить; годы одиночества наложили на мне свой сухой отпечаток, сделали глухим к тому, за что я мог бы еще ухватиться.

Я как-то мельком упомянул, что сложно думаю и чувствую. Добавьте: сложно и запутанно изъясняюсь. В жизни все проще, жизнь не любит мудрить, и в этом ее мудрость.

Я понял это лишний раз, когда встретил Салли. Она, вместе с отцом, ждала меня на балконе. Отец увидел машину первым и, быстро поднявшись, пошел мне навстречу.

– А мы уже забеспокоились, что с твоим автобусом что-нибудь стряслось, – сказал он, хитро подмигивая, а я, стараясь не смотреть на него, отвечал:

– Ты опасался, что я опять заснул?

– Угадал! Именно это мы и предположили…

– Это не мы, это он предположил. – Салли протянула мне руку. – Здравствуй, Алекс!

– Здравствуй, Салли! Какая же ты сегодня хорошенькая! И какое чудесное платье! Где ты нашла такую прелесть?

Салли радостно захлопала в ладоши:

– Спасибо, Алекс! – И затем, обращаясь к отцу: – Слышишь, что говорит твой сын?

Отец, довольный, смеялся.

– Ладно, пусть говорит что хочет, а по мне, ты в этом платье – как гусеница в монашеской ряске.

– О Боже! Гусеница! – Салли от души хохотала. – Алекс, слышишь, твой отец меня обижает!

Откуда свалилось на нас это веселье? Мы прошли на балкон и там расселись за круглым столом, уставленным домашними печеньями. Салли разливала кофе.

– Ужинать будем в восемь, – пояснила она. Но такое состояние длилось недолго; нарушил его отец.

– Налоги опять подняли, – вскользь пожаловался он.

– Какие налоги?

– На дом и землю.

– И очень подняли?

– С тех пор как мы здесь – почти вдвое.

– Почему? Ведь инфляция так далеко не зашла!

– В том-то и штука, что не зашла. А причина простая: нами управляют жулики и дураки.

– Не надо, Жорж, – вмешалась Салли, – ты опять начинаешь волноваться. Тебе нельзя!

– Правда, папа… – пытался поддержать ее я. Отец отвечал сердито:

– Да не затыкайте мне рта! Неужели в собственном доме я не могу сказать того, что думаю? – Он выпрямился в кресле и протянул руку к бутылке с коньяком.

Теперь я понял его военную хитрость; но не я один.

– Ты уже довольно выпил! – Салли быстро поднялась и потянулась за бутылкой.

– Так сегодня мой день рождения! Это меня успокаивает.

– Глупости! Дай сюда бутылку!

– Ладно, на! – Он все же успел плеснуть себе в рюмку. Затем, отхлебнув и забыв о налогах, с повеселевшим лицом повернулся ко мне: – Знаешь, что я задумал?

– Что?

– Построю здесь настоящую римскую баню, с бассейном.

– Так ведь от этого налоги еще поднимутся!

– Ну и что? Зато подумай, как будет красиво! Салли, молча слушавшая, под конец не выдержала:

– Совсем как маленький! – Встала и пошла в дом. На пороге обернулась: – И никаких римских бань нам не нужно! – прибавила она и скрылась за дверью.

Отец рассмеялся:

– Не жена, а повелительное наклонение! – Он вдруг утих и, оглянувшись на дверь, добавил: – Странная она стала в последнее время.

– Грустит?

– Нет, какая-то рассеянная, будто мечтает; сидит и улыбается.

Я не ответил.

После ужина, когда отец, захмелев, – он-таки выторговал себе еще две рюмки, – ушел отдохнуть, мы с Салли остались вдвоем. Долго молчали, потому что за нас отлично справлялись цикады, да и самый вечер, тихий и ясный, окутывал своей умиротворяющей ленью. Только когда луна выплыла из-за деревьев, я повернулся к Салли и спросил неуверенно:

– А как ты?

– Ничего. – Она обдала меня теплым взглядом и тихо прибавила: – Ты не упрекай себя, Алекс, хорошо? Я не сержусь, я даже на себя больше не сержусь, хотя и очень хотела бы сердиться.

– Я дурной человек, Салли.

– Не говори так, не нужно, только одно обещай!

– Что?

– Что это не повторится. Хорошо?

– Хорошо, обещаю!

Салли благодарно кивнула и, накинув на плечи свитер, откинулась назад и застыла.

ГЛАВА 9

В понедельник вечером Брут позвонил ко мне на дом, позвонил так же внезапно, как и тогда, впервые.

И опять я обрадовался звонку, потому что погода стояла отвратительная, шел дождь, и я не смог выйти на обычную вечернюю прогулку. Я сидел за письменным столом, сперва перебирал фотографии, затем перелистал какую-то новую, очень известную и очень скучную книгу; одну из тех, какую прочно и навсегда захлопнешь на тридцатой странице. Никак не пойму – зачем издают такой скучный вздор, да еще сдобренный примитивным сексом и наивной – хоть и называют ее «научной» фантастикой…

Но сейчас о Бруте. После обмена приветствиями он сразу приступил к делу.

– Вы не позабыли о нашем разговоре? – спросил он.

– Нет, как же.

– В четверг вечером вы свободны?

Я даже улыбнулся его вопросу, но для виду немного помедлил.

– Свободен.

– Тогда приезжайте к семи часам на первое собрание! – Брут продиктовал «мне адрес в районе семидесятых улиц Вест, затем добавил: – Вы, конечно, понимаете, что мы соберемся не для одних разговоров?

– Я так и предполагал, – ответил я.

– Значит, до четверга?

– Да, буду непременно!

В четверг, точно в семь, я звонил у двери в квартиру на седьмом этаже старого десятиэтажного дома.

Брут сам открыл мне и провел меня в гостиную; там уже сидели двое.

– Знакомьтесь, господа! Это – Алекс, а это Билл и Вольтер! – Брут поочередно указал на меня, затем на худого человека в темно-коричневом костюме, и другого, плотного, сидевшего в тени.

Оба гостя поднялись; худой оказался среднего роста, лет двадцати пяти, а у плотного были тонкие черты лица, чем -то неприятные. Этот был постарше.

Звонок в прихожей возвестил о новом пришельце. Им оказался совсем еще молодой человек, с кругловатым лицом и ясным взглядом расширенных удивленных глаз. Войдя в гостиную, он смутился и, пробормотав приветствие, уселся поодаль.

Еще через минуту появился следующий. Дик, тоже молодой, но с чертами и повадками, обличающими твердый, сложившийся характер.

Ждали еще двоих; они вскоре и подоспели. Одному было лет двадцать пять; высокий, небрежно одетый, он и манерами, и выражением лица производил впечатление человека способного, но неудачливого и недовольного своей судьбой.

Другой был негр. Цвет кожи у него был очень темен, густые волосы были взбиты веером в «африканском» стиле.

Итак, все были в сборе. Не теряя времени, Брут пригласил собравшихся за стол, стоявший посредине комнаты…

– Друзья, – начал он, когда все расселись, – вы знаете, зачем мы собрались. И, однако, повторю еще раз то, что должно лечь в основу нашего сотрудничества.

– Начнем с того, что все мы – сторонники демократии. То, что мы замышляем, направлено не против нее, а на ее защиту.

– Что нас объединяет? Сознание, что в современном обществе нарушена главная свобода – свобода человека от страха. Преступники разгуливают на воле, в то время как порядочные люди прячутся по домам как в тюрьмах, уповая лишь на милость Провидения, потому что защита собственной жизни нередко возводится правосудием в ранг преступления. Но это не все: насаждаемая у нас анархия грозит привести к формированию тоталитарных группировок – будь то экстремисты слева или сторонники так называемой «твердой власти» справа, а это означало бы конец демократии…

Далее Брут сказал, что настало время, когда граждане сами должны позаботиться об охране свобод и о своей безопасности.

– Мы собрались, – закончил он, – чтобы решить – согласны ли мы действовать совместно как организованная сила. Средства, к каким придется прибегать в нашем деле – не детская игра; поэтому, если кто не уверен в себе, он может подняться и покинуть собрание. Единственное, чего мы потребуем от него, это – твердого обязательства не разглашать нашей тайны!

Говоривший смолк. Было тихо. Никто не пошевельнулся.

– Как же, господа, – услышал я голос Брута, – значит, договорились?… Что ж, это необходимо отметить! – Он многозначительно взглянул на Билла; тот поднялся и направился к буфету. '

Через минуту на столе появились бутылки и стаканы. Билл разлил напитки…

– За успех дела! – провозгласил Брут.

Все подняли стаканы. Выпили.

Как только первое возбуждение улеглось, кто-то спросил:

– Когда же мы… приступим?

– Сегодня!

– Это не Паркер ли? – спросил Дик.

Брут улыбнулся:

– Да, Паркер. Я давно за ним слежу, но такой развязки, признаюсь, не ожидал. Все ли знакомы с делом Паркера? – Брут обвел глазами присутствующих и, заметив на лицах у некоторых вопрос, продолжал: – В прошлом – три убийства; одно доказано. Осужден на пятнадцать лет, выпущен через семь. Подозревается в новом убийстве и изнасиловании. Арестован за попытку вооруженного грабежа, при которой тяжело ранил сторожа. Получил бы еще пятнадцать лет, если бы сведения не были добыты путем подслушивания. Короче говоря, он опять на свободе.

Закончив свое сообщение, Брут вынул из портфеля пачку газетных вырезок и протянул соседу. Пачка заходила по рукам. Когда дошла до меня, я увидел фотографию человека. В его физиономии было что-то отталкивающее, не внешним уродством, нет, черты были правильны, даже красивы, да и в глазах пряталась беспокойная мысль, а в то же время в выражении лица сквозила какая-то тупая бессмысленная жестокость.

Мне послышалось, что Дик пробормотал себе под нос:

– Ну и зверюга!

Когда пачка снова улеглась перед Брутом, воцарилось молчание. Все понимали, что нам предстоит. Лица были напряжены. Значит, я был не один; от этой мысли мне стало легче.

Брут откашлялся; он сидел прямо, крепко держась руками за края стола.

– Сейчас, – сказал он, – мы приступим к решению главного вопроса: заслуживает ли преступник, Генри Паркер, исключения из человеческого общества? Голосование будет тайным. Если хотя бы один из нас проголосует «против», акция не состоится. – Брут вынул стопку листков и пачку карандашей и передал соседям справа и слева. – Решайте, господа, – добавил он, – а затем сложите билеты и опустите вон в ту коробку!

Голосование длилось недолго. Через несколько минут коробка стояла перед Брутом. Он поднял ее, перевернул несколько раз, потряс и передал соседу, заметив:

– Тройка справа просмотрит билеты.

Приближался решительный момент. Первый билет – «за», второй тоже, и третий, и четвертый… Напряжение нарастало. На какую-то долю секунды даже пожелалось, чтобы вышло «против»… Что это было: страх, неуверенность в нашей правоте? Не знаю, но думаю, что такое колебание возникло не у одного меня.

…Пятый – «за», шестой и, наконец, восьмой… Все было кончено! Брут, приняв коробку с роковыми билетами, смотрел прямо перед собой тем невидящим взглядом, какой бывает у людей сильных, но поддавшихся глубоксму чувству.

Наконец взгляд его прояснился.

– Итак, – сказал он – все решено! В ближайшее время я свяжусь с теми, кому придется заняться этим делом. Теперь же позвольте считать собрание закрытым! – С этими словами он поднялся, его примеру последовали другие.

Вышел я вместе с самым молодым. Я не без любопытства поглядывал на него. Поль – так звали моего спутника – был по виду совсем еще мальчик, с добрыми, мягкими чертами лица. Из всех участников организации он, пожалуй, меньше всего походил на заговорщика. На момент у меня даже шевельнулось сомнение – разумно ли было втягивать в дело этого юнца? Но я тут же вспомнил его блестящие глаза, которые он не отрывал от Брута. Я подбадривающе посмотрел на него и спросил:

– Как это вы… решились?

Поль нисколько не обиделся; похоже было даже, что ожидал такого вопроса…

– Мне всегда хотелось сделать что-нибудь такое… – Он замялся.

– Что сделать?

– Это трудно объяснить, но непременно такое, где я мог бы… чем-нибудь пожертвовать. Ведь у нас как, ведь только и слышно: больше прав! Больше свобод, денег! – А когда спросишь: – А что ты сам согласен дать? – на тебя смотрят как на сумасшедшего!

Мы стояли на углу, у спуска к сабвею.

– Вы студент? – спросил я.

– Да.

Я взглянул на моего спутника и заметил в нем волнение. Он явно порывался что-то сказать.

– Говорите, Поль!

После короткого колебания он тихо не то спросил, не то обронил:

– Вы полагаете, что мы имеем на это право? – И так как я молчал, он взволнованно продолжал: – Ведь это не убийство, не преступление?

На момент я почувствовал острую жалость к этому мальчику. Мне захотелось взять его за плечи и сказать ему прямо в лицо: «Да, преступление, как там ни объясняй, ни обосновывай, потому что отнять у человека жизнь самосудом – это убийство!» Но я этого не сказал. Во мне самом все смешалось, и я, выхватывая из памяти знакомые фразы, торопливо произнес:

– Нет, Поль, это не убийство, это акт самозащиты! Не наша вина, что нам приходится… – Больше я ничего не мог из себя выдавить, но и этого оказалось достаточно, чтобы помочь моему собеседнику преодолеть свою растерянность.

– Я тоже так думал, – отвечал он, – только не был уверен… Спасибо! – Поль еще потоптался на месте и, улыбнувшись, протянул мне руку. – Рад, что и вы… Прощайте! – так и не закончил он фразы и, повернувшись, стал спускаться в недра подземки…

ГЛАВА 10

В больших современных городах контрасты – узаконенное явление. К огромным небоскребам настороженно лепятся уцелевшие трех-четырех-этажные карлики; бок о бок с царственными «кадиллаками» трясутся старенькие машины, до неузнаваемости исковерканные временем и небрежностью своих владельцев; перед слепящей ясностью витрин валяются кучи мусора… Можно ли вообще описывать город – какой угодно город – без того, чтобы в сотый раз не упомянуть о вещах столь хорошо знакомых каждому? А люди? Целеустремленные и солидные, несущиеся неуклонно в нужном направлении, и тут же другие, полегче на вид, фланирующие без цели и задания, а то и с сомнительным заданием. Это – городские бездельники! Они представлены в более богатом спектре: от жизнерадостных и нарочито наивных туристов, щелкающих аппаратами перед каждым пустяком, вежливых, как английские лорды, и доверчивых, как коровы, и до бродяг и всяческого иного сброда, пьяного ли с утра, успокоенного ли наркотиками или взвинченного видениями, так легко произрастающими среди этого скопления железобетонных громад, изрытых, как оспой, глазницами окон…

Этим утром – на другой день после собрания нашего тайного общества «Граждане за правосудие» – я медленно шел вверх по 7-й авеню, направляясь на службу. Шел и думал, сперва о вчерашнем, затем о Дорис. В последнее время я смотрел совсем безнадежно на мои отношения с ней. В этом пункте жизнь, видимо, не оставляла мне просвета.

Поднявшись на свой этаж, я столкнулся в дверях с Ником Ларсоном, недавно возглавившим нашу секцию. Это был невысокий мужчина с приятным лицом и отличными манерами. Он обладал редким даром – делать все быстро, но без спешки, без той нервирующей деловитости, какая отпугивает менее деятельные натуры. Он просто знал, что все может быть сделано вовремя, и эту уверенность передавал другим.

– У меня сейчас свидание с Витакером, – сказал Ник, поздоровавшись, – а к десяти встретимся у меня, помните? – И, догадавшись по выражению моего лица, что я не помню, прибавил: – Будем обсуждать бюджет для текущих проектов. Итак, до скорого!

В назначенное время наша шестерка собралась у Ника. Туда же явилась Дорис – как администратор отдела она обычно участвовала в обсуждении финансовых вопросов.

Как это часто случается, когда был поставлен вопрос о полугодовом бюджете, мнения разделились. Одни требовали увеличения ассигнований, сторонники же экономии предлагали сократить расходы по некоторым статьям проектов. Благодаря моей умеренной позиции, Ник предложил мне, совместно с Дорис, рассмотреть спорный вопрос и представить через две недели подробный доклад.

Такой оборот дела был неожиданным; сердце у меня забилось. Ведь это означало, что я ежедневно буду встречаться с Дорис, не ломая головы над благовидными предлогами. Я бросил быстрый взгляд на девушку, и мне показалось, что она тоже смущена.

Совещание закончилось. Мне нужно было подойти к ней, чтобы условиться о встрече, но непонятная робость овладела мной. Я уж направился к двери, рассчитывая незаметно ускользнуть, когда услышал ее голос:

– Так как мы сделаем? Нам следовало бы договориться.

Я обернулся. Дорис спокойно смотрела на меня; в глазах у нее дрожали искорки сдерживаемой улыбки… Нет, только не сейчас, сперва нужно обдумать… И я торопливо и неуверенно ответил:

– Давайте встретимся после обеда… Мне нужно идти на другое совещание… После обеда, если вас устраивает?

– Отлично, в два часа?

– Да, в два, конечно, – отвечал я, смешавшись. Почему-то на людях я не мог выдержать ее взгляда.

В условленное время я с папкой дел направился к Дорис.

Войдя к ней, я вздрогнул, увидев поднятые на окнах шторы. Я даже, кажется, зажмурился, хотя солнечные лучи уже скользили мимо, не попадая в помещение. А затем сказал совсем некстати:

– Видите… Сколько света! Дорис улыбнулась:

– Да… И улицу видно, и вообще… – В лице ее проступило незнакомое выражение. Опустив глаза, она взяла со стола ближайшую папку и раскрыла ее.

Я уселся напротив. Она молчала, перебирая бумаги; затем подняла голову.

– Зачем вы это сделали? – спросила она тихо. Я, конечно, догадался – что она имеет в виду.

– А зачем вы спрашиваете об этом сейчас? – отвечал я.

Дорис пожала плечами.

– Это с вашей стороны не очень вежливо, – сказала она. – Вы еще не ответили на мой вопрос, а уже хотите припереть меня к стенке.

– Ошибаетесь. Я просто недоумевал – чего вы не могли понять.

– Тогда тем более скажите, зачем это сделали.

– Затем, что не мог равнодушно смотреть на обман.

– И вы поступили бы таким же образом, если бы это касалось другого?

– Не знаю, может, и поступил бы…

– Вы уверены? Подождите отвечать! А я думаю, что вы или лицемерите, или недостаточно себя знаете.

Я усмехнулся:

– Часто бывает, что это одно и то же. Но ответьте и вы наконец: зачем вы начали этот разговор?

– Об этом вы сами должны догадаться. Это не может тянуться без конца.

– Что не может?

– Те ненормальные отношения, какие установились между нами. Мы должны что-то между собой упорядочить.

Она волновалась, хотя и старалась это скрыть.

– Дорис, – начал я, тоже волнуясь, – я догадываюсь, что вы подразумеваете под этим «упорядочением». Так вот, извольте, согласен. Зато взамен вы, наверно, разрешите мне поболтать иногда с вами о том о сем, о разных пустяках, которые сейчас так хорошо видны в окно! – Я театральным жестом указал на поднятые шторы.

Дорис улыбнулась.

– Вы артист, и, право, у вас это неплохо получается. Что ж, именно так я себе это и представляла, хотя не сумела бы высказаться так гладко. Тогда, значит, все в порядке?

– Да. Давайте приступим к делу! – И я стал раскладывать перед собой принесенные бумаги.

ГЛАВА 11

Прошло еще недели полторы; за это время мне дважды пришлось слетать по служебным делам – сперва в Чикаго, потом в Индианаполис. Я давно пришел к заключению, что, несмотря на мой романтический склад, путешествия мало что мне дают. Люди, каких встречаешь в дороге или на местах, в большинстве своем народ деловой и серьезный, и по одной этой причине скучный. Даже выпитое – а пьют они здорово – не выводит их за пределы унылого делового мирка, в котором они чувствуют себя как в царских палатах. Их воображение притуплено, они смеются как автоматы и обычно там, где я не нахожу ничего смешного. Они вполне здоровы – таких здоровых упитанных людей нигде больше и не сыщешь! Но мне все время кажется, что под личиной здоровья кроются самые разнообразные недуги: катары, склерозы, депрессии и бессонницы.

«Здоровый человек – это человек, не сознающий своих болезней!» – так, кажется, полагал ро-мэновский доктор Кнок. Кто знает, может, и стоило бы последовать его примеру и превратить нашу планету в образцовый госпиталь, в котором… А впрочем, опоздал! Кое-что в этом направлении сделано и здесь, хотя нам куда как далеко до одной удивительной страны, где, говорят, умудряются лечить даже от политических заблуждений!

Итак, я был рад вернуться. В шесть часов самолет приземлился на аэродроме Ла Гвардиа, а к половине восьмого я был дома.

Почты для меня не было, отужинал, я еще на самолете, и поэтому совершенно не знал, что с собой делать. Рассеянное состояние, в каком я обычно пребываю после путешествий, мешало на чем-либо сосредоточиться. Я взял какой-то развлекательный журнал и, без особого интереса, стал перелистывать, пока не набрел на рассказ о том, как туземцы африканского племени ловят обезьян.

Для этой цели они употребляют обыкновенную тыкву. В тыкве проделывается отверстие, и через него вынимают содержимое. Затем наполняют тыкву наполовину камнями, а сверху посыпают бобы – излюбленное обезьянье лакомство. Отверстие настолько узко, что животное с трудом просовывает в него лапку. Когда обезьянка захватит в горсть семян, то вынуть лапку уже не может, а выпустить добычу не догадывается. Как видим, здесь не помогает даже инстинкт самосохранения, и бедный зверек попадает на стол к африканским гастрономам.

Мне жаль обезьянку, потому что игра ведется нечестно. Капкан – другое дело: раз попав в него, жертва обречена! А с тыквой выходит как-то нехорошо: дверь открыта, ты ее видишь, так нет, жадность или неразумность закрывает от тебя спасительный выход!

Я усмехнулся: не похож ли я сам на бедную обезьянку? Сумею ли вовремя разжать руку, вовремя вырваться из ловушки, которую сам приготовил?…

Размышления подобного рода мне, однако, быстро наскучили. Может быть потому, что именно в ту пору я жил в очень реалистическом мире, где люди и вещи, не соприкасаясь с фантастикой, постоянно напоминали о том, что дважды два – четыре, что женщина может распорядиться своей судьбой так же неосмотрительно, как мужчина, и что жизнь нисколько не станет счастливей от того, что в помещении городского банка разорвется самодельная бомба.

На следующее утро я поднялся раньше. Тут же вспомнил, что ночью просыпался, вставал, курил, но это не помогало: какая-то беспокойная мысль следовала за мной по пятам.

Я не обманывал себя: конечно, это – Брут! Буду ли и я участником первой акции? А впрочем – что мне, собственно, терять? Это соображение постоянно приходит мне на помощь в трудные минуты – так уж я устроен. Когда скверно на душе, я ищу проблесков надежды; когда же совсем скверно, то есть когда переступил какую-то черту, то тут уж никаких проблесков не ищешь; наоборот, стараешься представить себе все в самом мрачном свете. И тогда, неожиданно, на тебя нисходит этакое бодрое, почти радостное отчаяние. Черт возьми! – говорю я себе тогда. – Провались мы со всей нашей землей, городами и этими скучными людьми, обманывающими себя призраком выдуманного счастья! Любая беда застает их врасплох, потому что они живут как бараны, не подозревая, какая бессмыслица заключена в их прозябании! – Я перебираю в памяти все, что по этому поводу читал или слышал, передо мной проходят сумрачные тени людей великих, чье величье не спасло их, однако, от общего рокового конца. Иногда я ловлю себя на хитрой мысли: вот, они были, а я есмь! Я – реальность, минутная, а все же реальность! И тогда я преисполняюсь чувством снисходительного превосходства, с каким живой человек смотрит на покойника.

Я подошел к окну и поднял штору. Тут же пожалел: на меня глянуло хмурое небо, а с него опускалась мелкая как пыль морось. Два голубя, сидевшие нахохлившись на подоконнике, обеспокоенные моим появлением, встрепенулись и, не скрывая своего недовольства, нервно забегали взад и вперед, выкрикивая по моему адресу что-то нелестное. Затем спикировали вниз навстречу блестящим крышам.

Скверно! – подумал я, представив себе мокрую, грязную станцию сабвея, зонты, плащи, раздраженные лица пассажиров и дурные запахи, прочно осевшие в подземелье. Но выбора не было; я побрился, позавтракал и только тогда сообразил, что у меня в запасе час времени.

Можно было бы заняться делами, но какие у меня дела? Это у людей серьезных, положительных бывают дела, а таким, как я, только и остается, что придумывать – чем бы заполнить постоянную пустоту.

Я прилег на диван и, устремив взгляд в потолок, старался себе представить, как сейчас там, на улице. Затем я почувствовал, что глаза слипаются, мне стало тепло и уютно, так, что лень было встать и прикрыть дверь, хотя со двора, порывами ветра, в комнату все больше надувало снегу, и от белого сугроба уже потянулись в тепло помещения тонкие ручейки.

– Кестлер, – сказал я, зевая, – прикройте дверь, а не то мы замерзнем!

Кестлер поднял голову от чертежей на столе и улыбнулся:

– Не беспокойся, это временно; это пройдет.

– Вы так всегда, – сонно отвечаю я, плотнее запахиваясь одеялом, – вы фантазер, вы в сто раз больший фантазер, чем я!

Он молча смотрит на меня и смеется. Густые волосы копной спадают ему на лоб, от чего глаза спрятаны в тени. Кестлер сутулится, вид его говорит об усталости.

Я что-то припоминаю.

– Кестлер, – спрашиваю, – вы все еще заняты своим проектом?

Он молчит, как молчат люди, уставшие думать, или как молчат взрослые, когда дети задают невразумительные вопросы.

Неожиданно память приходит мне на выручку.

– Я знаю, над чем вы работаете, – говорю я. – Вы хотите переместить ось земли! Это чепуха! Поймите, это была шутка!

– Нет, не шутка! – Кестлер движением головы показывает на дверь. – Это всерьез, Алекс!

Я гляжу в открытую дверь и вижу белые сугробы.

– Что за вздор, – вскрикиваю я, – ведь сейчас лето! – И вдруг страшное подозрение закрадывается ко мне в душу. – Вы это уже осуществили, Кестлер?

– Да, Алекс, дело сделано. Мы повернули Землю так, как ты советовал.

– Это не я, это Лорд, понимаете, Лорд! – кричу я, но тут же замечаю, что мои объяснения не доходят до Кестлера. Тогда я встаю и подхожу к нему. – Что же произошло? Что с Землей, Америкой, Нью-Йорком?

Он молча подводит меня к окну.

– Смотри сам! – говорит он и отпускает мою руку.

Я смотрю: сквозь снежную завесу смутно намечаются контуры невысоких строений.

– Это вершины небоскребов, – еле слышно поясняет Кестлер.

Теперь я вижу и даже узнаю некоторые. Вон -верхушка Эмпайр Стэйт Билдинг, вон – другие. А вокруг лед и снег, и никаких признаков жизни.

– А люди? – неуверенно спрашиваю я, холодея от своего вопроса, – что сталось с людьми?

Кестлер пожимает плечами.

– Что поделать… Без жертв в таком деле не обойтись. Зато отныне все пойдет по-другому.

Я не выдерживаю и кричу:

– Никуда не пойдет, все останется по-старому!

Кестлер подходит к стене и, раздвинув занавески, обнажает большой, полушарием, экран.

– Это мое последнее изобретение – окно в будущее! – говорит он и давит на кнопки. В глубине полушария дрожат фиолетовые огоньки, потом появляются тени. – Сейчас! – говорит Кестлер и опускает рычаг.

…Залитый солнцем берег, чистый прозрачный воздух, безоблачное небо. На берегу – люди в белых одеждах. Дети играют на песке, смеются, плещутся в воде, а взрослые сидят неподвижно или ходят с серьезными вдумчивыми лицами.

– Где они живут? – спрашиваю я.

Кестлер улыбается:

– Они не нуждаются в жилищах; им не страшны ни холод, ни жара.

На экране происходит оживление. К берегу приближается группа людей; на лицах у них торжественное выражение. Между ними один, в чем-то отличный. Глаза у него закрыты, но он ступает ровно и уверенно.

– Кто это? – срывается у меня, но Кестлер прикладывает палец к губам:

– Сейчас поймешь!

Толпа останавливается. «Тот» открывает глаза; как глубок и задумчив его взгляд! Он гладит по головке подбежавшего ребенка. Он ничего не говорит, но все понимают – что он думает. Ему подносят на блюде плоды. Он поднимает блюдо над головой, потом медленно опускает, берет плоды и, целуя, раздает детям.

Ему приносят кувшин с водой, он окунает в него палец и смачивает губы, а кувшин передает детям.

Неожиданно экран тускнеет, потом тухнет.

– Кто он? – опять спрашиваю я.

– Это первый человек, который достиг свободы. Ты видел, как он отказался от пищи и питья?

– Но каким образом, как… – Мне трудно продолжать, потому что я внезапно осознаю, что сам знаю, все это время знал. Но мне почему-то нужно, чтобы кто-то другой сказал, и я продолжаю вопросительно смотреть на Кестлера. Он говорит тихо и размеренно:

– Когда-то, Алекс, перед человеком стоял выбор: подняться над природой или вступить с ней в единоборство. Он мог, совершенствуясь, освободиться от нужд и слабостей, унаследованных от более низких организмов; мог, видоизменяясь, научиться поглощать порами кожи энергию, рассеянную в пространстве. Он мог посредством духовного и умственного углубления познать вещи, какие не снились нашим ученым. Но этого не случилось. То ли человек ошибся, то ли природа была слишком сурова и не дала ему времени для выбора.

Тогда он стал защищаться от нее. Он придумал первобытное оружие и орудия, научился добывать огонь, возделывать землю, убивать и строить. Потом изобрел колесо, порох, машины и, наконец, все то, чему мы еще вчера были свидетелями. И каждый раз, изобретая или открывая, он все более отклонялся от пути, ведущего к совершенству…

Мне все еще не удается побороть в себе лицемерие, и я прерываю Кестлера:

– А разве то, что он создал, разве расщепление атома и полеты в космос не привели его к вершинам?

– Нет, все это сделало его еще более зависимым и уязвимым. Он поработил природу, но при этом исковеркал ее, использовал ее законы, но взамен передал свой гений машинам и компьютерам, а сам не изменился ни на йоту. Пойми, Алекс, наша цивилизация – инструментальная, а не человеческая; она предусматривает эволюцию машин, но не человека… Ты слушаешь?

Конечно, я слушаю, хотя надобности в этом нет, потому что с каждым словом я все более убеждаюсь, что говорит не Кестлер, а говорю я. Я смеюсь, а затем хитро подмигиваю моему другу и уж собираюсь выложить все начистоту, когда слышу у себя за спиной движение. Оборачиваюсь и вижу в дверях странную фигуру. Это небольшого роста человек, одетый в шубу. Он стоит в тени, отчего я не могу распознать его, но по тому, как он топчется на месте, видно, что он рассержен. Вот он делает два шага вперед и говорит, обращаясь к Кестлеру:

– Почему не готова моя корона?

Теперь я его узнаю: ведь это тот самый бродяга, который… Мне становится не по себе, потому что странным образом пришелец – единственно реальный участник происходящего; все остальное я сам выдумал или сказал. В недоумении я оборачиваюсь к Кестлеру: он стоит, согнувшись в поклоне, и незаметно делает мне какие-то знаки:

– Поклонись, Алекс, ведь это король!

Но у меня нет ни малейшего желания кланяться: этот человек не внушает мне доверия.

– Хорош король, – смеюсь я, – когда у него не хватает шнурка на туфле!

Дальше – уже какой-то бред; Кестлер бросается к ногам пришельца, а я, не будучи в силах вынести всего этого вздора, кидаюсь к дверям, где сталкиваюсь с самозванцем. Короткая борьба… В руке у него появляется колокольчик… Знакомый дребезжащий звук, – это он зовет стражу!…

Я вскочил с дивана, хлопнул по будильнику и принялся хохотать и хохотал до тех пор, пока в Стенку слева не постучали соседи. Это – славные, добрые старички. Я часто сталкиваюсь с ними в коридоре, и они всегда дарят меня улыбкой. Одна с ними беда: они забывают, что Земля шарообразна и что жизнь и сон – то же самое. И потому, когда мой веселый смех будит их в половине восьмого утра, они основательно шокированы.

Подумав об этом, я подбежал к стенке и, приставив ладони рупором, громко прокричал:

– Спите с миром! Я кончил смеяться! Но если когда-нибудь Земля начнет замерзать, постучите опять, и я постараюсь что-нибудь придумать!

По-видимому, мое великодушие было оценено: стук не возобновлялся, а я надел пиджак и, захватив зонт, вышел на улицу.

Первым, кого я встретил на службе, был Майк – мы с ним столкнулись в коридоре. Кисть его левой руки была забинтована, на лбу и правой щеке красовалось по ссадине. Но вид у него был бодрый.

– Что с тобой стряслось? – спросил я, остановившись.

– Сущие пустяки, хотя никогда не угадаешь, что именно.

Я улыбнулся:

– Что ж, попытаюсь: ты забыл закрыть окно, въезжая в львиный заповедник?

– Промахнулся!

– Что-нибудь с автомобилем?

– Опять мимо.

– Любовные дела?

Я вижу по выражению его лица, что это его как раз бы и устроило, но он честен, катастрофически честен, и потому сокрушенно мотает головой.

– Тогда остается одно, – продолжаю я, – тебе на голову свалилась бешеная кошка?

Майк кивает:

– Вот это ближе. Только не кошка, а котенок. Он забрался на дерево…

– И ты полез его спасать?

– Совершенно верно, и тогда я…

Но мне достаточно и того, что я услышал; зная неповоротливость моего друга, я отлично представляю себе – каким образом разыгралась драма. Я говорю:

– Когда ты залез на дерево, то схватился за ближайший сук…

– Именно так…

– Но ты не подумал о том, что не всякий ближайший сук – надежный сук. – Я укоризненно качаю головой и закругляюсь: – Итак, сук ломается, и ты летишь по направлению к центру Земли, но по дороге сталкиваешься с ее поверхностью.

Майк поражен и разочарован.

– Да, так и было, – соглашается он.

– А котенок, – прибавляю я в припадке ясновидения, – котенок, соскучившись, отлично слез и сам.

Майк стыдливо улыбается в знак согласия.

Я снисходительно смотрю на него: мир его несложен и весь раскрыт наружу; там нет места для тайн, а потому нет надобности в ухищрениях. Ему этот мир кажется тесным, но, думаю, дай ему мир побольше, он потеряется и будет, как слепой щенок, тыкаться носом во все стороны в поисках материнского соска. Правда, он мечтатель и верит, что у него за спиной растут невидимые крылья! Что ж, если и растут, то они не больше, чем у страуса; он может ими похлопать – для куража, – но в воздух они его не поднимут.

– Майк, – говорю я, – плохо ли, хорошо ли, но ты выполнил свою задачу: ваш любимец спасен, и потому жертвы не были напрасны.

– Ты прав, Коротыш, – отвечает он, – я не зря потрудился.

Я морщусь: мое прозвище, в последнее время, действует мне на нервы. Разговор наш закончен. На момент Майк застыл, что-то припоминая.

– Через час начнется передача со стадиона, – говорит он. – Играют «Мете» с «Янки». Хочешь послушать?

Я представляю себе напряженные лица Майка, Пита и Теда, склонившихся над карманным радиоприемником. Я равнодушен к бейсболу, но скрываю это и потому с наигранным оживлением восклицаю:

– Это будет занятный матч!…

Мы расстались. Я прошел к себе и, захватив приготовленные подсчеты, направился к Дорис. Она была не одна: перед ее столом вертелся Фред, что-то без умолку болтая. Взглянув на Дорис, я заметил у нее на лице кислое выражение.

– Вы уже вернулись? – спросила она. – Это хорошо, нас торопят с бюджетом! – И дальше, увидав у меня под мышкой папки с бумагами, добавила: – Вы, кажется, опередили меня; я еще не готова!

– Ничего, – ответил я, – столкуемся!

Фред стоял и, явно раздосадованный, смотрел на нас, затем сказал:

– Коротыш, вы не дали мне закончить одну прелюбопытную историю. – И Фред, путано и длинно, начал рассказывать. Нет, правда, это была плохая история, да и говорит он косноязычно. Через минуту я прервал его:

– Фред, признайтесь, вы это сами выдумали.

– Ничего подобного, я это прочел.

– Где?

– В книге.

– Полноте, вы и отроду не держали в руках книг, окромя учебников.

Фред обиделся.

– Коротыш, это уж чересчур! Представьте себе, я немало читал. Я прочел «Унесенные ветром»… – – Фред запнулся, вспоминая, – и еще – «Старик и море», кажется, Хемингуэя…

Я тут же устыдился своей придирчивости.

– Это неплохо, – сказал я, – и я уверен, что со временем вы вспомните и другие; пока же нам нужно заняться делами! – И я положил папки на стол перед собой.

Фред, довольный, направился к выходу, в две-рях остановился.

– И еще… «На Западном фронте без перемен», – добавил он неуверенно и поспешно вышел.

Дорис подняла голову.

– Какой вы, однако, злюка! И чего вы к нему прицепились? – И, не дожидаясь моего ответа, прибавила: – Вам нужно было бы стать лектором или проповедником!

Ее замечание мне польстило; чтобы скрыть это, я равнодушно обронил:

– Что поделать! Мы все занимаем в жизни не те места, какие следовало бы!

Дорис задумалась.

– Вы сказали это неспроста, – заметила она. – У вас во всем какая-то скрытая мысль.

– Так уж устроена у меня память, – отвечал я. – Я часто вспоминаю вещи, происшедшие со мной Бог знает когда, а то и вовсе не случавшиеся.

– Вот последнего я не понимаю.

– Я и сам не понимаю, только это так. Сегодня утром, например, я остановился у витрины кинематографа. На одной картине собралась группа людей, а среди них какой-то перепуганный человек. Он стоял под деревом со связанными руками, с петлей на шее.

Я засмотрелся и вдруг почувствовал, что я там, вместе с ними. Мне было ясно, что происходит что-то дикое, что нужно что-то сделать, объяснить. Но меня не слушали. Тогда я бросился на негодяев и, скажу без хвастовства, основательно их разделал. А когда закончил, то увидел, что кругом никого нет. Только рядом стоял человек с ведром и метлой…

– Кто же это был?

– Подметальщик. Он сказал: «Простите, вы мне мешаете!» И потом еще спросил – все ли со мной в порядке? Вот какой он был смешной, этот подметальщик.

Дорис расхохоталась.

– Вы уверены, что вам это не приснилось?

– Совершенно уверен.

– Тогда вы просто сумасшедший, – снова засмеялась она, но вдруг запнулась и посмотрела на меня странным, долгим взглядом.

ГЛАВА 12

Весь последующий день я старался не покидать офиса, ожидая вестей от Брута; он обещал сообщить об исходе нашей первой акции, состоявшейся вчера. Признаюсь, я был встревожен, и эта тревога не отпускала меня ни на минуту.

Как назло, после обеда посыпались звонки. Каждый приводил меня в смятение: я нерешительно поднимал трубку и что-то бестолково отвечал.

Брут позвонил на исходе дня.

– Это вы, Алекс? – Голос его звучал спокойно и уверенно, но какая-то железная нотка свидетельствовала о том, что он сдерживает волнение.

– Да! – ответил я и выжидающе замолк.

– Все в порядке!

– Хорошо… – И опять я не знал, что еще добавить.

Повесив трубку, я долго сидел в неподвижности. Странная глухота овладела мной; звуки жизни – звонки, человеческая речь, шаги в коридоре – все куда-то кануло, и в образовавшемся вакууме слышались лишь глухие равномерные удары: бум-бум, бум-бум! Где-то, осколком сознания, дрожала темная точка, явно пытавшаяся войти в связь со мною. Такое состояние не могло продолжаться долго: я пришел в себя и глянул в окно. Темная точка исчезла, а вместо нее на сером небоскребе присело, отдыхая, пушистое облачко. Должно быть, я слишком пристально на него посмотрел; оно вдруг зашевелилось и, собрав легкое оперение, двинулось дальше.

В дверях лифта я столкнулся с Дорис. Она улыбнулась:

– Славный день, не правда ли?

Вот так она со мной в последнее время; подчас мне даже кажется, что она останавливает на мне взгляд дольше, чем требуют правила вежливости, но я боюсь придать этому значение.

– Да, – ответил я, – в такой день не может случиться ничего плохого.

Я сделал последнее добавление наобум, совсем не думая придать ему особый смысл. В этот момент мы подошли к спуску в сабвей.

– Почему не может? – спросила Дорис, и так как я не отвечал, она продолжала: – Что ж, будем надеяться, что и завтра будет солнце! – И, улыбнувшись, стала спускаться по ступенькам. Я молча проводил ее глазами.

Еще через двадцать минут я сошел с автобуса, не доезжая нескольких кварталов до моего дома. Мне стало грустно, хотелось рассеяться, раствориться в толпе, потому что таким, как я, оставаться с самим собой продолжительное время – опасная штука.

Я шел не торопясь и, наблюдая за толпой и автомобилями, удивлялся способности человека к бессмысленному движению. Мне даже пришла в голову смешная мысль, что в будущем «идеальном» обществе у человека не будет постоянного жилья, Понадобится ему, скажем, куда-нибудь поехать – там и остановится, пока не возникнет другая надобность. Тогда опять тронется и, прибыв на новое место, осядет там, ну и т.д. и т.п. Правда, придется к этому как-то приспособить жилищную систему, по-иному разместить промышленность и прочие виды служб, зато сократится движение, очистится атмосфера, и у человека появится больше свободного времени. Он превратится в новую разновидность кочевника, свободного и беспечного.

Облагодетельствовав таким образом грядущие поколения, я переключился мыслью на другие, не менее важные предметы, и, сам того не заметив, подходил к нашему дому, когда услышал за спиной торопливые шаги, а затем прерывистый возглас:

– Алекс… подождите!

Я обернулся и увидел Поля.

– Здравствуйте, какими судьбами? – начал было я, но тут же замолк, пораженный его видом. В его неровной походке, угловатой жестикуляции и расширенных глазах сквозило странное возбуждение, граничащее с испугом.

– Что с вами, что случилось? – спросил я, чувствуя, что меня самого охватывает непонятная тревога. И так как он не отвечал, я крепко взял его под руку, – Идемте! – Но он упирался и бездумно хлопал глазами. – Идемте же! – повторил я и с силой потянул его за собой.

Вскоре я усаживал его в кресло у меня в гостиной. Поль молчал, а я не расспрашивал, видя, что он невменяем. Только после двух стаканов виски с содовой он успокоился и, беспомощно взглянув на меня, прошептал:

– Алекс, это. ужасно!

– Что ужасно?

– Ведь я участвовал вчера в нашей первой акции.

– Я так и подумал, когда вас увидел. Как же это произошло?

– Не знаю, как и рассказать… Налейте мне еще, пожалуйста!

– Довольно с вас, и так еле сидите!

– Вы правы… Так вот… Но дело, понимаете ли, не в самой акции, а в этом Стэне…

– Каком Стэне?

– О, вы с ним еще познакомитесь! Это – чудовище, настоящее чудовище!

Я видел, что у бедняги в голове полный сумбур.

– Поль, – строго сказал я, – вы мужчина. Возьмите себя в руки и расскажите толком! Кто такой Стэн?

– Так это же наш палач! – воскликнул мой гость. – Его не было на собрании, но Брут упоминал о нем. О, это настоящий зверь!

Теперь я вспомнил: да, конечно, Стэн… Но сейчас мне было не до личных характеристик.

– Что вы свое заладили: «Зверь! Чудовище!» – перебил я Поля. – Бросьте это, и давайте все по порядку!

Мой окрик подействовал, Поль пришел в себя.

– Я сейчас, я все расскажу, – заторопился он, не отрывая от меня глаз, словно страшась остаться наедине с воспоминаниями. – Итак, мы встретились…

– Кто – мы?

– Мы с Патом, помните его? Так вот, мы встретились вечером, около одиннадцати. Он подъехал на машине и забрал меня. Мы тронулись дальше, куда – не помню, но помню, что остановились где-то под мостом, недалеко от Гудзона, и тут ждали. Потом явился этот самый Стэн. Вы бы посмотрели на него! У него, понимаете ли, руки ниже колен, а ноги как две дуги, и ходит он как…

Многословие Поля действовало мне на нервы.

– Послушайте, – перебил я его, – вы не для того явились, чтобы писать художественные портреты. К черту длинные руки и кривые ноги, и ближе к делу! Итак, он явился…

– Простите, я увлекся. Так вот, мы последовали за ним и вскоре пришли в какой-то тупик возле заброшенного старого склада. Стэн расставил нас таким образом, чтобы тот, кто придет, не мог уйти из ловушки. Потом мы опять ждали, пока не подъехала машина. Они – я говорю «они», потому что их оказалось двое – запарковали поодаль и двинулись в нашем направлении. Один направился навстречу Стэну, другой остался у входа в тупик, должно быть караульным. Они не видели нас с Патом, потому что мы схоронились за старыми ящиками…

Поль на секунду замолк, что-то припоминая, затем продолжал:

– Дальше все произошло так быстро, что я и сейчас не могу всего восстановить. Стэн что-то сказал пришельцу – это и был Паркер – и, вынув из-за пазухи пакет, протянул тому. По-видимому, он выдал себя неосторожным движением, потому что Паркер, не взяв пакета, шарахнулся в сторону и пустился бежать. В тот же момент Пат выскочил из засады и кинулся на второго пришельца. Тот сообразил, что происходит, и ринулся к машине. Он, наверное, добежал бы до автомобиля, потому что мой партнер был неловок, но тут выскочил я и бросился убегавшему под ноги. Он упал, и мы без труда скрутили ему руки. Он не кричал, лишь молил не убивать его и еще уверял, что ничего не знает, а только согласился подвезти Паркера. Мы успокоили его и обещали, что ничего дурного ему не сделаем, – пусть только молчит!

К тому времени Стэн приволок свою жертву, уже бездыханную. Он был доволен и похвалил нас за хорошую работу. Затем приказал тащить Паркера к воде, пока он поговорит с другим пленником. При этом он странно улыбнулся, но я не придал тому значения. Только когда мы несли Паркера, я вспомнил, и мне стало не по себе. Я попросил Пата подождать, а сам бросился назад.

Когда я увидел Стэна, он стоял на коленях, склонившись над пленником. Заслышав мои шаги, он вскочил и от неожиданности выронил тяжелый металлический предмет, зазвеневший при падении на мостовую. Тогда я понял. Подошел ближе: тело человека лежало неподвижно. Наклонившись, я увидел, что лицо у него раздуто, а язык застрял между зубами. Он был мертв.

Я повернулся к Стэну и сказал:

«Вы его убили!»Но он в ответ только засмеялся, а затем, подойдя ко мне вплотную, прорычал: «Ты что, хочешь составить ему компанию?» И я понял, что он не шутит.

Сказав это, Поль откинулся в кресле, весь ушел в него; голова его спряталась промеж плеч. Он испуганно смотрел на меня.

– Ведь это убийство, понимаете, бессмысленное убийство! – прошептал он еле внятно.

Потрясенный услышанным, я молчал.

– Мы ведь не сговаривались убивать невинных людей! – лихорадочно продолжал Поль. – Мы должны что-то сделать, слышите?!

И так как мне все еще нечего было ответить, я спросил:

– Чем же кончилось?

– Чем кончилось? – повторил он за мной. – Мы отнесли оба тела к Гудзону и бросили в воду. Затем мы с Патом уехали. Этим и закончилось. Что вы скажете на это?

– Я полагаю, что вам следовало бы поговорить с Брутом. Я мог бы со своей стороны сделать то же, но это поставило бы вас в щекотливое положение.

– Почему?

– Да потому, что мы конспиративная организация! Вам не следовало болтать!

– Я только вам и мог!

Я видел, что беднягу опять охватывает растерянность.

– Успокойтесь, – сказал я, – и, прежде всего, не сделайте ничего, что вам самому могло бы повредить, да и не только вам, а и остальным; ведь дело не в одном Стэне!

– Вы хотите сказать…

– Я хочу посоветовать вам быть осторожным, вот и все!

Мы опять замолчали. Я чувствовал раздражение. «И зачем он явился? – думал я. – В таких ситуациях каждый решает за себя!» А вслух я сказал:

– Забудьте на время обо всем! Спустя день-другой у вас прояснится здесь, – я показал себе на лоб, – и тогда все представится в ином свете. Ладно?

Поль стал подниматься; поднявшись, долго оправлял помятый пиджак.

– Прощайте! – сказал он и направился к двери. Я его не удерживал.

Вскоре после этого в газетах появилось сообщение о двойном убийстве. Паркера опознали сразу, личность другого осталась невыясненной: у него не нашли никаких документов. В конце заметки высказывалось предположение, что оба убийства – результат сведения счетов между враждующими преступными шайками.

Выводы меня успокоили; обстоятельства нам явно благоприятствовали. Неожиданно для себя я перестал думать о второй жертве, да и Поль со своими страхами представился мне теперь просто малодушным парнем.

Поэтому, когда через неделю было созвано второе совещание, я пришел туда в приподнятом настроении. По дороге даже поймал себя на любопытстве: а как это в действительности происходит? Было смутное желание – на месте уяснить себе кое-что, о чем я немало размышлял.

Совещание началось успешно; благополучный исход первой акции придал всем мужества. Смущало только отсутствие Поля. Я заметил, что Брут несколько раз озабоченно смотрел на часы.

Новая жертва, намеченная Брутом, ни в ком не вызывала сожаления. Это тоже был преступник-рецидивист, осужденный в свое время на двадцать лет за двойное убийство, но преждевременно выпущенный на свободу по проискам ловких адвокатов. Обстоятельства и характер злодеяния были настолько ужасны, что не могло быть сомнений относительно результатов предстоящего голосования.

Брут раздавал знакомые листки, когда у дверей позвонили. Это был Поль. Вид у него был экзальтированный. Он нервно поздоровался и, не глядя ни на кого, прошел к свободному стулу. Брут придвинул к нему папку с «делом» и что-то вполголоса ему сказал. Поль углубился в чтение.

Билеты были давно заполнены и опущены в урну, а Поль все сидел над бумагами. Присмотревшись внимательней, я заметил, что глаза его устремлены в одну точку. Было ясно, что он что-то обдумывает.

– Как, ознакомились? – в голосе Брута послышалось нетерпение. Поль молчал, словно не слыша вопроса. Все в недоумении смотрели на него.

– Мы ждем вас! – опять обратился к нему наш вожак и слегка тронул молодого человека за локоть.

Поль резко отдернул руку и вскочил на ноги.

– Я сделаю все… я подпишу… я – «за», – начал он дрожащим голосом, – только сперва требую гарантий! – Здесь он сбился и, не в силах продолжать, протягивал вперед руки.

– Каких гарантий? О чем он? – послышались голоса.

– Чтобы никто другой не пострадал! – почти закричал Поль и, совсем смешавшись, сел.

– Ничего не понимаю! – раздался голос Вольтера.

Брут поднялся с места.

– Позвольте, господа! – сказал он. – Я объясню. А вы возьмите себя в руки и не кричите! – повернулся он к Полю. – Так вот, в первой нашей акции произошло осложнение. Паркер приехал не один; с ним был другой негодяй, известный торговец наркотиками. Его тоже схватили, но он бросился бежать, и тогда…

– Это неверно! – снова воскликнул Поль. – Он никуда не мог бежать, потому что мы его связали.

Его просто-напросто убил Стэн! Если не верите, спросите у него! – Поль показал в сторону Пата. Тот помолчал, потом произнес нетвердо:

– Я не видел… Я оставался с тем, другим.

– Но вы же помните… – хотел продолжить Поль, но Брут резко оборвал его:

– Прекратите истерику! – И затем, обращаясь к остальным, сказал: – Мне нечего добавить. Печальное или, во всяком случае, нежелательное происшествие! И, конечно, я сделаю все, чтобы ничего подобного не повторилось. Вас это устраивает? – отрывисто кинул он в сторону Поля.

Поль был вконец смущен и напуган.

– Я ведь только хотел… – Ой еще что-то пробормотал и затем торопливо сунул свой билет в коробку.

Хотя решение и на этот раз было единогласным, выступление Поля оставило у присутствующих нехороший осадок. Сомнений не было: корабль наш наскочил на первый риф, и теперь все зависело от искусства капитана.

Я посмотрел на Брута: он держался спокойно, на его бесстрастном лице напрасно было искать следы колебаний.

ГЛАВА 13

Как-то на неделе, вернувшись с обеда, я нашел на столе красную телефонную записку. Звонила Салли; небольшой квадратик наверху – «перезвонить!» – был перечеркнут, а ниже была приписка: «спешно!»

Я сразу подумал об отце: в последнее время он постоянно недомогал, в большой мере по своей вине, так как, несмотря на запреты врача, продолжал много курить, да и выпивал лишнее.

Салли, видимо, дежурила у телефона; когда я позвонил, она сразу сняла трубку.

– Алекс, с отцом плохо! – зашептала она.

– Что случилось?

– Удар!… Сперва сердце, а потом паралич!

– И что же, что с ним сейчас?

– Отвезли в больницу. Я только что оттуда. Ты приедешь?

– Конечно, сейчас же выезжаю. И не волнуйся, хорошо?

Этот короткий разговор помог Салли оправиться, и она уже более спокойно ответила:

– Да, да, не буду и… я заеду за тобой на станцию. Через полчаса я мчался автобусом на север.

День был хмурый – вот-вот задождит. Легкая серая мгла закрывала даль, дорога казалась грязнее, чем обычно, и на нее выплывали за поворотами затерявшиеся среди неяркой зелени домики.

Мне было тоскливо, как и прочим пассажирам, – об этом свидетельствовали их скучающие лица. Да и шофер был человек невеселый, на вопросы отвечал неохотно, ежеминутно тянул носом и вытирал салфеткой основательно облысевший череп.

От нечего делать я считал секунды между проносящимися мимо столбами: четыре, три, шесть, опять четыре; некоторые столбы были поставлены чаще, и это сбивало с толку. На проводах сидели воробьи – самые скучные и никчемные воробьи, каких мне когда-либо приходилось видеть. Их предки, подумал я, были жизнерадостней, так как при конной тяге у них находилось на дороге много полезных занятий.

Салли ожидала меня у автобусной остановки. За ее улыбкой я почувствовал тревогу.

– Ты обедал? – спросила она и, услышав, что обедал, прибавила: – Тогда заедем домой на кофе! Это – по дороге, а в больницу еще рано.

Мне всегда казалось, что отец ничего не добавляет к обстановке и к самой атмосфере в доме. Он как-то не сживался с местом и вещами, хотя непрестанно грезил всяческими улучшениями. У него не было ни любимого угла, ни кресла, а кабинетом он пользовался больше для представительства. Да и его общество часто меня тяготило. Теперь, неожиданно, я остро ощутил его отсутствие: в доме было пусто, вещи и мебель стали плоскими, а Салли, хозяйничавшая за столом, показалась мне совсем маленькой и затерянной.

Окна покрылись мелкими каплями дождя. Салли зажгла лампу, и мы принялись за кофе.

– Ты говорила с доктором? – спросил я.

– Да, он объяснил, что началось с сердца, а потом произошел разрыв кровеносных сосудов в мозгу. Я плохо поняла. Ты с ним сам поговори, хорошо?

– Конечно.

Еще через четверть часа мы садились в машину. Дождь усилился, воздух потемнел, и только мокрая крыша светлела на фоне серого неба.

Ехали недолго; вскоре увидели впереди белый корпус больницы.

– Нам влево, – тихо обронила моя спутница. В приемной стояла тишина; несколько человек

сидели в креслах и на диване. Кафельный пол блестел. Справа, возле лампы, возился на полу ребенок, и хоть делал он это тихо, мать, молодая женщина с печальным лицом, рассеянно его одергивала.

Мы взяли пропуска и поднялись на второй этаж. Там было оживленней: бегала прислуга, пересмеивались молоденькие сестры. Высокий худой старик, в больничном халате, бродил по коридору, стуча костылями и заглядывая во все двери. Пахло лекарствами, свежим бельем и застоявшимся с обеда воздухом.

– Как мой муж? – тихо, в сторону, спросила Салли у сестры, и та, сверкнув на меня глазами, так же тихо ответила:

– Ничего, он, кажется, в сознании. Салли сунула ей что-то в руку.

– Не спит?

– Думаю, нет. Проходите!

Мы вошли в небольшую комнату с одной кроватью, скрывавшейся, за пластиковой занавеской. Здесь было полутемно; в окна с полуопущенными жалюзи скупо проникал свет. Мы подошли к постели.

Отец лежал на спине с открытыми, устремленными в потолок глазами. Одеяло, с выглядывающей из-под него простыней, было скомкано на животе, рубаха расстегнута, открыв светлую полоску на груди, давно не знавшей загара. Он явно нас не видел.

– Эй! – прошептала Салли и склонилась над лежащим. Отец не реагировал, и она повторила громче: – Эй!

Прошло с полминуты, прежде чем ее голос дошел до сознания больного; голова его дрогнула и чуть повернулась в нашу сторону. Глаза не отрывались от потолка.

Салли нежно погладила его по волосам.

– Узнаешь? f

Теперь глаза медленно, с трудом, двинулись по потолку, пока не остановились на Салли, потом на мне.

– Здравствуй, отец! – сказал я негромко.

Он долго рассматривал меня, что-то соображая, и затем, совершенно неожиданно, произнес:

– Черт!… – и слегка улыбнулся.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я. Отец отвечал с трудом и не сразу:

– Ничего… о'кей… вот только голова… – И вдруг болезненно застонал; лицо сморщилось в гримасе, нижняя губа вытянулась вперед, закрыв верхнюю, веки опустились.

Заглянувшая в комнату сестра заторопила нас:

– Лучше уходите! По-видимому, еще рано!

Доктора прождали около часу. Он опоздал и теперь торопился с обходом больных. На наши вопросы рассеянно отвечал:

– Ничего не могу сказать. Думаю, паралич временный. Вопрос теперь – как поведет себя сердце. Будем надеяться… – И еще что-то в этом роде.

На обратном пути Салли плакала; я утешал ее как мог.

К концу недели отец пришел в себя. Голос у него был тихий, да и весь он ослаб и теперь лежал бледный и осунувшийся. Но речью овладел. Когда Салли вышла из комнаты, он обратился ко мне:

– Теперь ты должен перейти к нам в фирму, Алекс! Ханс хороший работник, но положиться на него полностью нельзя. Мне нужен в деле свой человек! Хорошо?

Я ожидал этого, и ответ – положительный ответ – у меня был готов заранее. Вместо этого я сказал другое:

– Хорошо, только при одном условии.

– Каком? – удивился отец.

– Мы возьмем Кестлера!

Мои слова были для него неожиданностью; он так и застыл с раскрытым ртом. А я добавил твердо:

– Иначе я не могу!

Отец продолжал изумленно смотреть на меня, затем отвернулся и долго лежал, ничего не говоря. Потом, не оборачиваясь, зло и капризно буркнул:

– Бери! – И больше не проронил ни слова.

Не откладывая, я сообщил нашему шефу, что покидаю службу. Ларри выслушал молча и только под конец сказал:

– Что ж, очень жаль, но это так понятно. – И пожелал мне успеха.

Затем я рассказал о предстоящей перемене Майку. Он был искренне огорчен и долго смотрел мне в рот, словно надеясь, что мое сообщение обернется шуткой. Поняв, однако, что это всерьез, он сокрушенно вздохнул:

– Мне будет чертовски тебя не хватать, Коротыш. – А я, чтобы его утешить, отвечал:

– Ничего, Майк, как только дело разрастется, я предложу тебе пост вице-президента!

Хоть я и передал новость «под секретом», весть о моем уходе облетела за четверть часа весь отдел. Ко мне потянулись визитеры. Вид у них был таинственный и непроницаемый. Они подолгу что-то мычали и каверзно, обиняками, старались выудить у меня признание. Поначалу эта игра меня забавляла, потом надоела. Когда Джо, явно сконфуженный, что новость дошла до него не в первую очередь, вошел ко мне с таким видом, будто нес на себе бремя вселенной, я сказал:

– Это верно, Джо, я ухожу.

– Куда же вы?

– Заменю отца в нашем предприятии.

– И, конечно, того? – Он отсчитал пальцами воображаемые банкноты.

– Конечно, того!

Вообще, в эти дни я многому научился. Говорят, что друзья познаются в беде. Это верно, но только наполовину. Они познаются и в удаче, и даже полнее познаются, потому что тут-то и приоткрываются сложные тайники души. Зависть, ревность, опасения быть забытым – вот что может в корне подточить самую прочную связь, когда на долю счастливца выпадет неожиданный успех.

Я невольно задумался над этим, наблюдая поведение Майка. Он больше ко мне не забегал, как бывало, а при встречах здоровался с подчеркнутой любезностью, совсем неуместной в наших отношениях. Когда я зашел к нему, он поднялся с кресла и, театрально поклонившись, приветствовал меня:

– А, господин президент! Я не выдержал.

– Послушай, Майк, – сказал я, – не моя вина и не моя заслуга, что так получилось, понимаешь?! – И так как с лица у него все еще не сходила ироническая улыбка, я прибавил: – Ты будешь последний осел, если сию минуту не прекратишь эти обезьяньи штучки!

Майк застыл на месте, потом лицо его прояснилось, он беспомощно развел руками:

– Я думал, что ты… что ты сам теперь не захочешь! – растерянно залепетал он.

– Ничего не я, и… все остается по-старому, слышишь? – Я протянул ему руку…

Возможно, что я не преминул бы отметить в памяти и прочие интересные наблюдения, если бы меня тогда не занимало другое.

Дорис, наверное, уже знала о моем уходе, но внешне в поведении ее ничего не изменилось. Это равнодушие я переживал почти болезненно, оно заслонило собой все остальное: и болезнь отца, и мою дальнейшую карьеру, и мое участие в организации Брута. Когда он позвонил мне, чтобы сообщить о благополучном исходе второй акции, я выслушал его равнодушно, будто это меня вообще не касалось.

Вот уже дважды я заходил к Дорис, придумывая разные предлоги, но каждый раз уходил от нее обескураженный.

Дни стали плоскими, как листы бумаги: смотришь – как будто все как нужно, а повернешь ребром – и нет ничего.

«Что ж, – думал я, – может быть, и к лучшему; уйду и позабуду, вычеркну из памяти!» Но какой-то внутренний голос упорно нашептывал, что ничего не позабуду и не вычеркну.

Дня за четыре до моего ухода со службы Брут сообщил, что акция номер три назначена на завтра. Я удивился, потому что совещание состоялось всего лишь накануне. По-видимому, все удалось подготовить раньше, чем предполагалось.

– На этот раз вы участвуете! – сказал Брут и тут же указал время и место встречи.

Я принял назначение спокойно, оно не вызвало во мне ни любопытства, ни тревоги. Ничто сейчас не занимало меня; все мои помыслы и чувства были сосредоточены на одном – на предстоящей разлуке с Дорис. Я был настолько захвачен этим, что за весь последующий день едва ли вообще подумал о том, что предстоит мне вечером.

В половине одиннадцатого я сошел с сабвея на условленной станции. Кругом было пусто, и я сразу увидел Билла. Вместе мы поднялись на улицу и здесь стали поджидать Стэна. Он подъехал в крытом грузовичке и, подобрав нас, двинулся дальше. Минут через двадцать мы очутились в глухом и грязном районе города. Улицы здесь были безлюдны, дома уже погрузились в темноту. Только в нескольких окнах горел свет.

Вскоре мы остановились у большого старого дома. Стэн выключил мотор, открыл окно и с минуту прислушивался. Чувствовалось, что он не новичок в подобных делах.

– Все о'кей, – сказал он и вылез из кабины; мы увидели перед собой громадного верзилу – росту по крайней мере шесть с половиной футов, с широченными, как у боксера, плечами. Уличный фонарь был неподалеку, и я успел рассмотреть его лицо: низкий лоб, совершенно исковерканный нос и глубокий шрам, идущий от уха к подбородку. Глаза были маленькие и круглые, как у обезьяны. И телосложением он больше походил на гориллу – короткошеий, сутулый, на кривых пружинистых ногах – совсем как его описал Поль. Он оглядел нас и сказал:

– Ты пойдешь со мной! – это мне, а затем Биллу: – А ты сиди за рулем! В случае чего – отчаливай, а потом вали назад! Понятно? – И он подтолкнул Билла к машине.

Вдвоем мы вошли в здание. В вестибюле было темно. Стэн вынул продолговатый предмет и протянул мне.

– Это, – сказал он, – на всякий случай. Если придется, бей сильно, сверху или по затылку, а то лбы у этих сволочей как у буйволов!

Я кивнул и взял предмет, оказавшийся отрезом железной трубы, зашитым в тряпку. Мы стали подниматься по лестнице, пока не достигли четвертого этажа. Я шел сзади, чувствуя, что у меня подгибаются коленки и стучат зубы.

Подойдя к одной из дверей, Стэн дважды постучал, затем, подождав, стукнул еще. За дверью послышались шаги.

– Отойди в сторону… и спрячь трубу! – прошептал мой партнер так, что я отпрыгнул на три шага.

Дверь приоткрылась, и кто-то в щелку спросил Стэна, что ему нужно.

– Это ты, Элмер? – ответил тот вопросом и тут же, торопясь, прибавил: – Есть товар, по хорошей цене… – И вынул из кармана плоский сверток.

На какое-то время воцарилось молчание; тот, за дверью, колебался. Но вот дверь открылась, и Стэн исчез за ней. Замок щелкнул, затем сразу послышался глухой удар, какая-то возня, легкий вскрик, еще удар и еще крик, но уже послабее… Не успел я опомниться, как увидел в дверях Стэна, а рядом с ним другого человека, который стоял в довольно необычной позе, перекошенный в плечах, с бессильно поникшей головой.

Стэн шагнул через порог, его спутник проделал то же. В следующий момент я заметил, что левая рука человека перекинута за шею Стэна и крепко притянута вниз левой рукой того. Правой Стэн поддерживал свою жертву под мышку. Вот человек что-то промычал и с усилием поднял голову – я тотчас узнал Карсона.

– Двигайся! – скомандовал Стэн, и я послушно стал спускаться по лестнице, а он за мной, неся повисшего у него на шее человека. Легкое мычание не прекращалось.

Через минуту мы были на улице. Стэн поднял Карсона и, подойдя к машине, сбросил его на дно грузовика.

– Полезайте туда оба! – продолжал распоряжаться он. – Там веревки, скрутите ему руки за спиной, да покрепче!

Мы с Биллом едва успели залезть внутрь, когда машина тронулась. Билл засветил карманный фонарик и, найдя веревку, бросил мне.

– Вы вяжите, а я посвечу, – сказал он.

Я принялся за дело, но, хотя лежащий не оказывал сопротивления, у меня ничего не клеилось: руки дрожали, веревка спадала, да и вообще я плохо себе представлял, как это делается. К тому же, когда свет от фонаря упал на лицо пленника, я заметил, что правый его глаз полузакрыт, надбровная дуга выросла в огромную черную шишку, а из уха струится кровь. Мне стало дурно, и я выронил веревку. Тогда Билл передал мне фонарь.

– Помогите перевернуть его на живот! – сказал он.

Мы начали возиться над телом, но тело вдруг стало корчиться и подниматься на колени.

– Ударьте его! – вскрикнул Билл прерывающимся голосом. Я выхватил палицу, но опустить ее на голову Карсона не мог.

– Ударьте вы! – почти взмолился я и направил на Билла фонарь. Все, что я увидел, были широко открытые, полные ужаса глаза. А к этому времени жертва наша уже привстала на колени и, опершись на руки и мыча, раскачивала головой.

– Валите его! – взвизгнул Билл и бросился на Карсона. За ним бросился я. Мы без труда повалили его и кое-как связали. В это время машина остановилась. Еще через мгновение мы услышали голос шофера:

– Как там у вас?

– Все о'кей! – ответил Билл.

– Тогда давайте его сюда! И уберите к черту фонарь!

Бестолково суетясь, мы потащили тело к выходу. Стэн подхватил его снизу и уж совсем было взвалил себе на плечи, когда неожиданно то, что было телом, ожило, вырвалось и сделало несколько шагов в сторону.

В мгновение ока Стэн настиг беглеца. Послышались удары: один, другой, затем глубокий клокочущий хрип, и вот уже Стэн опять понес на себе мешкообразную ношу. Вполуоборот он грубо крикнул мне:

– Чего стал? Иди за мною!

Только сейчас я заметил, где мы находимся. В темноте вырисовывались контуры недостроенного здания. Там и здесь возвышались горы песка и щебня, валялись кучи досок и брошенные как попало строительные балки. Странный шум доносился из-под земли.

Спотыкаясь и оступаясь, я побежал за Стэном; он уже входил в черную дыру, оставленную для дверей. По тому, как уверенно он шагал, можно было подумать, что у него кошачьи глаза.

– Куда мы идем? – спросил я, с трудом нагнав его. Верзила не ответил. Еще через несколько шагов я заметил проникавший откуда-то снизу тусклый свет. Мы остановились перед лестницей, ведущей в погреб. Стэн скомандовал:

– Бери его за ноги! И ступай осторожней, здесь повсюду торчат железные прутья.

Он был прав: вскоре я больно ударился об один, затем зацепился за другой. То же произошло с моим спутником. Мы стали.

– Эй, Том! – крикнул Стэн. – Ты здесь, Том?! – Ему пришлось еще немало покричать, прежде чем внизу послышались шаги и чей-то голос пролаял в темноту:

– Это ты, Стэн?

– Я! Иди посвети, а то мы здесь как рыбы на крючьях!

Узкая полоска света вынырнула из-за угла и ударила нам в глаза. Тот, кто держал фонарь, некоторое время внимательно нас рассматривал.

– Что случилось? Или у вас своего фонаря нет? – спросил он.

– Фонаря! – передразнил его мой спутник. – Ты вот потащи эту тушу, да еще с таким помощничком, так будешь знать! Свети сюда, видишь, что застряли!

Через полминуты мы высвободились из мышеловки и двинулись дальше по коридору. Я терялся в догадках: зачем мы здесь очутились? Набравшись храбрости, я нарочито грубо спросил:

– Какого черта мы сюда приперлись?

Такой язык, видимо, был более понятен этим парням. Оба засмеялись, а Том отвечал:

– Здесь семейная усыпальница для вашего клиента! – И опять захохотал.

Мы завернули за угол и очутились в низком сыром помещении. Первое, что бросилось мне в глаза, была бетономешалка; большой серый барабан медленно вращался, издавая скрежет. У стены слева заметно выделялось продолговатое бетонное возвышение, полое внутри.

– Что, готов? – Том кивнул в сторону тела, которое мы опустили на пол.

– Готов! Куда его?

– Ты что, ослеп?

– А, вот это! Прекрасный саркофаг, только как же это…

– Не твоя забота. Это только фундамент для аппаратуры, понимаешь?

– Что ж, мне наплевать. Так, значит, кладем?

– Бери его!… Постой, карманы обыскал?

В тот же миг оба бросились к телу. Кошелька не оказалось, зато с пальца Карсона удалось снять кольцо. Стэн спрятал его в карман, сказав:

– Кольцо я переделаю.

– А я?

– Не жадничай, ты свое получишь…

Они еще препирались между собой, а я стоял в стороне, медленно, против воли, осознавая значение происходящего. Тяжелый сырой запах заполнял помещение; блики света от коптящего фонаря уныло перемежались тенями, шатающимися стенам. Тело человека продолжало недвижно лежать на полу.

– А ну, берись! – услышал я голос Стэна; он нагнулся и подхватил тело под мышки. В тот же момент третий участник действия направился к. вращающемуся барабану. Пока мы вдвоем укладывали тело, лицом вниз, в «саркофаг» – значение. этого слова только сейчас дошло до меня, – Том подкатил ближе бетономешалку и наладил желоб На момент остановился, что-то соображая.

– Хорошо было бы его утрамбовать, – пробор мотал он.

Стэн выпучил свиные глазки.

– То есть как это?

– Воздуху в нем много, бетон может осесть, – Сказав это, Том влез в бетонную коробку и, переминаясь с ноги на ногу, принялся «утрамбовывать» тело. Послышались хлюпающие звуки, откуда-то кажется из ушей, а может, и рта, побежали темные ручейки.

Я чувствовал, что холодею от ужаса и отвращения

– Он жив! Он жив!… – начал было я, да так к не закончил: голова Карсона дернулась, пальцы связанных за спиной рук зашевелились. Я схватил Стэна за рукав.

– Так нельзя, понимаете! Он жив!

Стэн грубо вырвал руку.

– Не нравится, так тяпни его еще раз! На, бери! – И он протянул мне палицу.

– Я не могу… не хочу! – слабо отвечал я, отступая.

– Тогда заткнись, сосунок, а не то я тебя… – Он угрожающе шагнул в мою сторону…

– Да ну вас! – услышал я голос Тома. Он вылез из ниши и подошел к нам. – Счеты будете сводить на улице! – И затем, ухмыльнувшись, добавил: – Второго саркофага у меня не припасено!

Стэн утих и отвернулся, а наш хозяин подошел к машине и повернул поочередно два рычага.

Серая густая масса хлынула по желобу. Я стоял поодаль и не видел того, что лежало внизу, но по физиономиям этих двоих мог заключить, что происходит. Вот Том вздохнул и, почесав в голове, что-то удовлетворенно буркнул и вынул из-за пазухи плоскую бутыль.

– Да будет ему легка дорога в ад! – сострил он и принялся тянуть из бутылки, не спуская глаз с заполняющейся коробки. Затем передал бутыль Стэну.

Еще через две минуты все было готово. Том выключил мешалку и, выровняв по краям образовавшуюся призму, обратился к нам:

– А теперь смывайтесь, да без шума!

– Без тебя знаем! – огрызнулся Стэн и направился к лестнице; я за ним.

Выходя из здания, я старался не смотреть по сторонам, чтобы не запомнить места. Я ни о чем не думал; думать было страшно, к тому же я был истощен душевно и физически. Скорее вон отсюда, скорее домой! Я стучал зубами, уверяя себя, что это от холода.

Билла мы застали в состоянии возбуждения.

– Все о'кей? – обратился он к Стэну, но тот вместо ответа скомандовал:

– Полезайте оба назад!

– Это зачем? – неуверенно запротестовал Билл; он, видимо, основательно продрог – ночь выдалась холодная.

– А затем, чтобы нас не заметили вместе, вот зачем! – ответил Стэн и полез в кабину.

Мы тронулись. Некоторое время Билл молчал, потом не выдержал.

– Как это произошло? – тихо спросил он.

Я не отвечал.

– Алекс! – Он слегка тронул меня за рукав.

– Оставьте меня в покое! – почти закричал я. – В следующий раз я останусь в машине, а вы пойдете ассистировать нашему «шефу», тогда и узнаете!

Билл удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. В полном безмолвии мы доехали до города.

Утром я проснулся в половине двенадцатого. Меня знобило. Я позвонил на службу и сказался больным, а сам выпил кофе и снова улегся. Просыпался несколько раз – сперва в два часа, потом около трех, окончательно проснулся к четырем. Озноб не отпускал, и я, накинув халат, расположился в кресле. Хотел было ни о чем не думать, но из этого ничего не вышло.

Кто это сказал, что можно ни о чем не думать. В последнее время я все более убеждаюсь, что это простая игра слов. Можно не сознавать, что думаешь, но не думать нельзя, потому что мысль – часть жизненного процесса, замедление которого привело бы к гибельным последствиям. Здесь и приходит на помощь подсознание, и мысль переключается туда и там работает вхолостую, как работает в коробке скоростей отключенная зубчатка.

– Вхолостую ли? – Это не я сказал, хотя вопрос и придуман мною.

– А почему бы и нет? – отвечаю я вопросом же, зная на этот раз, что говорю я.

– А потому, – подхватывает кто-то спрятавшийся рядом, – что там могут быть и иные колесики, такие, что приводятся в движение ремнями…

– Ремнями? – смеюсь я. – В коробке скоростей нет ремней. Это знает ребенок.

В пустом стакане, что стоит передо мной, что-то слабо мерцает. Теперь я догадываюсь, откуда доносится голос. Вот он опять:

– Зачем же непременно скоростей? Да и коробка здесь ни при чем, разве что в самом отвлеченном смысле. А ремни бог знает откуда тянутся – из пространства.

– Вы это насчет астрологии? – усмехаюсь я.

– Не придирайтесь! А впрочем, может быть, и астрологии. Интерес к этой штуке в наши дни немалый. Видали, сколько книг об этом? Во! – Стакан развел руками.

Мне становится не по себе: как же так, стакан и… руки?

– А подсознание, как с подсознанием? – спрашиваю я.

– Ах, какой нетерпеливый! Ну, да ладно: ремни-то не только в пространстве, но и во времени…

– Не понимаю.

– Гм! Я ведь тоже не ученый. Как бы это попроще? Слыхали о такой штуке – атавизм?

– Странный вопрос, конечно, слыхал. Так значит…

– Вот именно! – одобрительно закивал стакан… Или нет, на этот раз не стакан. В кресле напротив расположился другой, кого я, странным образом, не удосужился до сих пор рассмотреть. Теперь увидел: это – Брут.

– Когда вы пришли? – спросил я.

Он удивленно взглянул на меня.

– То есть как это? Ведь вы сами мне отворили!

– Не помню.

– Вы нездоровы?

– Ерунда! Говорите! Ну, об этом самом – атавизме.

Брут пожал плечами.

– Так я сказал, – продолжал он, – что эволюция человека и заключается в освобождении подсознания от власти обезьяньего прошлого. Беда лишь в том, что некоторым это не дается.

– И их, следовательно, нужно «изолировать»? – усмехнулся я.

Брут помолчал, что-то обдумывая, потом нехотя отвечал:

– Вы это знаете не хуже моего. Мы ведь этим и заняты, к этому и стремимся, не так ли? – В глазах у него я прочел внимательный вопрос.

– Брут… Почему вы не спросите о вчерашнем?

– Я все знаю.

– Все ли?

– Думаю, все. – Сказав это, мой гость вытянулся в кресле. – У вас всех нервы не в порядке.

– Хороши нервы, – снова усмехнулся я. – Вы, значит, полагаете, что живого человеку можно… – Я не успел договорить, Брут нетерпеливо перебил меня:

– Ничего не полагаю, а только уверен, что вам померещилось! – Он близко наклонился ко мне и повторил: – Померещилось, понимаете?

Брут не отпускал моих глаз, держал их в плену своим холодным взглядом. Впервые я прочел в его лице что-то похожее на брезгливость. А он продолжал:

– Даже если и был жив, то был без сознания!

Я чувствовал, что мне самому хочется этому поверить. Я отвечал:

– Пожалуй, что так…

– Тогда в чем дело? Послушайте, Алекс, ведь это не детская игра, мы не можем поддаваться сантиментам! Довольно того, что у нас с Полем осложнения!

И опять я, парализованный его взглядом, пролепетал:

– Но этот Стэн! Это же зверь!

Брут встал и прошелся взад и вперед. Потом остановился передо мной.

– Опять вы за свое: «зверь! зверь!» – совсем как Поль. А подумали ли вы, что этот «зверь» – единственный, кто делает настоящую работу? Ну, скажите по совести, согласились ли бы вы занять его место? – И так как я медлил с ответом, Брут продолжал: – У нас нет выхода. Приходится мириться с некоторыми отклонениями.

Я сделал было протестующий жест, но Брут опередил меня:

– Не беспокойтесь, я уже говорил со Стэном, и это больше не повторится! – Он замолк и опять прошелся по комнате. Затем стал прощаться. Я проводил его до двери. Уже переступив порог, он обернулся ко мне.

– Меня беспокоит Поль, – сказал он. – Боюсь, как бы он не наделал глупостей.

– Зачем же привлекли его в организацию?

Вместо ответа Брут положил мне руку на плечо.

– Поговорите с ним при случае, – это может предупредить неприятные последствия, – сказал он тихо и многозначительно и, не дожидаясь ответа, зашагал к лифту.

ГЛАВА 14

К вечеру мне полегчало, и я решил отправиться на поиски Кестлера. Я знал, что он недавно переменил адрес, и еще раньше наводил о нем справки на почте и в телефонном бюро, но там он не значился. Приходилось начинать от печки.

Квартира, с которой он съехал, оказалась занятой какой-то многодетной семьей. Когда на мой звонок дверь открылась, я увидел перед собой молодую некрасивую женщину с ребенком на руках; еще четверо ребят пугливо жались к ней, держась за подол юбки. Мать взглянула на меня и, не отвечая на приветствие, спросила:

– Что вам нужно?

Я поторопился объяснить, в чем дело.

– Кестлер? – переспросила она. – Не знаю, никогда не встречала.

– Он проживал здесь до вас, – попытался апеллировать я к ее памяти.

– Значит, он съехал заранее, – отвечала она, – так что мы его не застали. Почему бы вам не справиться у соседей? Они проживают здесь уже много лет.

Я позвонил у соседних дверей. Хозяин оказался человеком настолько же услужливым, насколько бестолковым.

– Кестлер, как же, помню, – отвечал он, не дав мне докончить, – хороший был человек, хотя и со странностями.

– Куда же он переехал?

– Куда переехал? Не знаю… А впрочем, постойте, кажется, он упоминал третью улицу… – Говоривший на секунду замолк, вспоминая, – или сто третью… А вам он зачем понадобился?

– Он мой старый знакомый, – сухо отвечал я. – Так как же, третью или сто третью?

Хозяин жилища почесал у себя в затылке.

– Нет, это не Кестлер, это другой жилец, снизу, переехал на третью улицу, а Кестлер… Не знаю, ничего он не говорил.

Уже спускаясь по лестнице, я услышал взволнованный оклик:

– Постойте, вспомнил! Ваш знакомый переселился в Бронкс! Идите сюда, сейчас проверю!

Я вернулся и стал ждать у приоткрытой двери. Вскоре человек вышел с радостной улыбкой на лице. Он сказал:

– Хорошо, что вспомнил: он оставил свой адрес для транспортной конторы. Вот он, берите!

Я взглянул на бумажку.

– Так это Бруклин.

– Ну да, конечно, это я ошибся. Никакой не Бронкс! – И, чтобы удовлетворить мое любопытство, он стал подробно объяснять, каким образом спутал Бруклин с Бронксом.

Еще через десять минут я мчался поездом сабвея на юг. Район, куда я приехал, не отличался ни опрятностью, ни разумной топографией. Улицы, запланированные кое-как, были узкие и кривые. Некоторые вели вверх, другие, рядом же, вниз. С освещением обстояло плохо: по фонарю на углу, да и не все были в исправности. Вдобавок кое-где отсутствовали таблички с названиями улиц. Короче говоря, у меня заняло около получаса, чтобы отыскать дом, где обитал Кестлер.

Уже перед дверью в его квартиру я заколебался. «Не поступаю ли я опрометчиво, приходя к нему с деловым предложением?» И я тут же решил, что поначалу придам своему визиту обычный дружеский характер, а там будет видно. Я постучался.

Хозяин открыл дверь и, увидев меня, развел руками:

– Алекс… ты?

А я застыл на месте, пораженный его сходством с тем самым Кестлером, которого недавно видел во сне: усталым, сутулящимся. Даже густая копна поседевших волос так же бессильно спадала на лоб.

– Постарел? – улыбнулся он, по-своему истолковав мой столбняк.

Я очнулся.

– Нет, не то… Просто давно не виделись. Здравствуйте, Кестлер! – Я сжал его мягкую, но сильную руку.

Идти в гостиную не понадобилось, так как помещение, где я очутился, и было таковой, хотя обычные атрибуты гостиной – мебель, ковер, картины – отсутствовали. В наличии были кухонный стол, два стула с пластиковыми сиденьями не первой свежести и еще у стены скамеечка от рояля, с погнутыми ножками. Вот и все, если не считать книг и журналов, сложенных стопками на полу. По всему было видать, что хозяин квартиры живет небогато.

Мы уселись за стол. Кестлер, еще не оправившийся от удивления, опросил:

– Как ты меня отыскал?

Я рассказал. Закончив, добавил:

– Отец болен уже две недели.

– И серьезно?

– Да, может затянуться.

– Как же это? – воскликнул Кестлер с непритворным огорчением. – А ведь крепыш был. Вот не ожидал! – Он покрутил головой. – Ну, будем надеяться, образуется. А ты как? Служишь?

– На этой неделе бросаю. Придется заменить отца.

– Что ж, остается пожелать молодому директору удачи! – Кестлер протянул мне руку через стол; на лице у него я прочел искреннее доброжелательство.

– А что у вас нового? – спросил я, ответив на рукопожатие. – Как Нора?

Кестлер вздрогнул.

– Ее больше нет, – тихо ответил он. – Она умерла…

– Но что случилось? – воскликнул я, пораженный.

Кестлер поднялся и прошел к холодильнику. Молча вынул бутылки и, захватив с полки стаканы, вернулся к столу.

– Льда нет, – извинился он, – не употребляю. – Он наполнил стаканы виски с содовой водой и придвинул один ко мне.

Напиток был тепловатый, да и виски было из дешевых, но я одним духом отпил половину. Тогда Кестлер сказал:

– …В больнице… Отравилась наркотиками.

– Каким образом?

– Не знаю. Где-то достала. Эти несчастные, в их состоянии, становятся изобретательными. – Кестлер сделал паузу, затем приглушенным голосом добавил: – Это моя вина, Алекс!

– При чем здесь вы?

– Я не сумел устроить ее жизнь, а потом, когда началось, не сумел поддержать ее.

– Не говорите так, Кестлер, вы сделали все, что могли!

– Этого всего недостаточно. Душу человека нельзя укрепить одними внешними средствами.

– Тогда вы просто несчастный, – настаивал я.

– В том-то и штука, что я даже этому не научился. Я только и несчастен, когда мне мешают, когда не дают быть вот таким себялюбцем и мечтателем. Мне и жениться не следовало!

– Разве вы женились не по любви?

– Разумеется, по любви, но мое чувство всегда за прочным стеклом, каким я добросовестно огораживаю собственную персону. Да, я любил Нору, но то, что она требовала внимания, мне мешало. Даже когда заболела и страдала, мне это мешало. И то, что ее жалел, сама жалость, тоже мешала. Вот каков я, мой друг. – Кестлер закурил и, упершись руками в колени, повернулся в сторону от света; на его усталое лицо опустились густые сумерки, и в них напрасно было искать отсветов обычной улыбки.

Немного помолчав, я сказал:

– Вы плохо себя знаете; вы лучше, чем думаете о себе!

Он пожал плечами:

– Почему ты так говоришь?

– А потому, что вы страдаете от сознания, что вы такой.

Кестлер внимательно посмотрел на меня.

– Э, да ты начинаешь говорить загадками! – усмехнулся он. – Что ж, давай, я привык к загадкам!

– Сейчас скажу, все… И про бродягу расскажу, и про ось Земли…

– Как ты сказал?…

– Сейчас, подождите, налейте-ка еще! Это серьезный разговор!

Кестлер взял бутылку и стал медленно подливать.

– Скорей, скорей! – смеясь торопил я и, не дав ему опомниться, выхватил у него бутылку и хорошенько плеснул в стаканы. Он удивленно взглянул на меня.

– Что с тобой:? Ты сегодня какой-то странный.

– Ошибаетесь! Это я обыкновенно странный, а сегодня настоящий. Позвольте мне таким и оставаться! – откликнулся я с неожиданным оживлением.

– Да я ничего, говори – что там у тебя! – отвечал Кестлер. Он тоже оживился и, откинувшись на спинку стула, приготовился слушать.

Тогда я начал:

– Это удивительная история, Кестлер. Я повстречал бродягу, который ищет – угадайте что? Никогда не угадаете! Полюс гармонии! Он уверяет, что если земная ось пройдет через этот полюс, на Земле воцарится рай!

– Недурно для начала, но как он предполагает это осуществить?

– Не в этом дело. Важна мысль: что-то на Земле сложилось не так, что-то основное, самое важное. И если это что-то выправить, все пойдет по-другому.

– И ты в это поверил? – разочарованно спросил мой собеседник.

– Не совсем. Но если это невозможно, то какой остается другой выход?

Кестлер рассмеялся.

– Другой выход – это отыскать другого бродягу, который знает более мудрое разрешение вопроса.

Шутка мне не понравилась. Я схватил стакан и, подняв, сказал:

– Вот вам другое решение: виски или наркотики! Иного вы ни от кого не услышите! Давайте же выпьем, Кестлер! – И, не дожидаясь его реакции, я опрокинул в себя весь стакан.

Кестлер был смущен; он понял свой промах, а мое странное возбуждение его обеспокоило.

– Не торопись, Алекс! – неуверенно сказал он. – Тебе же завтра на работу.

– К черту работу! К черту все! Мне ничего не нужно! – отвечал я почти с ненавистью, чувствуя, как хмель разбирает меня. – Этот мир плохой мир, Кестлер, и если наша планета когда-нибудь замерзнет или полетит в тартарары, я не пролью ни одной слезы. Как вам это нравится, мой мудрый учитель?

Кестлер внимательно, не мигая, смотрел на меня.

– Чего же ты хочешь, Алекс?

– Чего я хочу? – передразнил я его с актерской язвительностью. – Может быть, Алекс хочет мороженого… или шоколаду? Или купить ему пластикового утенка? Нет, Кестлер, я хочу, чтобы никто и никогда, понимаете ли, никогда не задавал мне этого вопроса! Потому что я хочу счастья, какому ничто не помешает. Я думаю, что имею на это право, да и не только я, вы тоже, Кестлер, все!

Мысли мои, освободившись от всякого контроля, странно сливались со словами и мчались без удержу.

– …Вы не думайте, я и сам не знаю, что это за счастье, – горячо продолжал я, – но знаю, уверен, что оно возможно, есть. Пусть кратковременное, но есть. Нужно только где-то что-то выправить – какую-то ошибку в нашем несчастном мироздании!

Кестлер мягким движением остановил мой словесный поток.

– Это утопия, Алекс! – сказал он. – Счастье человека – в нем самом, в его личном мире.

– Ах, оставьте ваш личный мир; это еще худшая утопия! Какой прок от такого мира, если в него постоянно вторгаются жестокость, подлость и глупость! Ну что он дал жертвам истории: всем несчастным, погибшим ли в концлагерях и застенках или от рук современных преступников и психопатов? Разве не бессовестно списывать их со счетов, а самим прятаться в свой личный мир? Это не мир, Кестлер; это – паршивый мышиный мирок, тысячи, миллионы темных норок, заполненных эгоизмом и обыденщиной. Из этих норок вскоре выползут на свет стада гусениц и, без размышлений, слопают и меня и вас, вместе с вашим личным миром!…

Кестлер молчал. По лицу его скользили тени, возникшие откуда-то изнутри. Страх, что он замкнется в себе, подстегнул меня. Я перегнулся через стол и, смотря на собеседника в упор, быстро заговорил:

– Одно средство я знаю. Это – очистить планету от всяческой мрази: убийц, насильников, психопатов, растлителей. Конечно, понадобится время, немало времени, пока зло не уйдет; мы с вами, может, этого не увидим. Но не отрадней ли умирать в сознании, что ты приложил к этому руку. Отвечайте, Кестлер, прав я?!

– Нет, Алекс! Такие попытки уже делались и каждый раз оборачивались бесполезными голгофа-ми. Ну как ты, к примеру, поступишь с теми, кто не согласится с тобой?

– Не знаю… Надо будет объединить лучших.

– А если они не захотят?

– Тогда… тогда… – Я тщетно старался придумать разумный ответ.

– Тогда ты обратишься к худшим, – ответил за меня Кестлер. – И получится, что на твоей стороне будет часть лучших и часть худших, и то же на противной стороне, то есть так, как бывает всегда и повсюду: в войнах, революциях и прочих общественных пертурбациях. Так-то, Алекс.

Мы замолчали, разговор явно иссяк. Тогда я вспомнил.

– Ведь я к вам неспроста заехал! – сказал я. – У меня к вам предложение делового порядка.

Кестлер усмехнулся.

– Вот это интересно! Я давно не слыхал деловых предложений.

– Да, деловое: поступайте к нам на службу! Кестлер удивленно поднял голову.

– Ты шутишь?

– Нет, не шучу.

– Вот это штука! – Кестлер поднялся со стула и, ероша себе волосы, прошелся по комнате. – Вот это штука! – повторил он, остановившись передо мной. – А как твой отец?

– Он согласен.

Кестлер едва не промахнулся, грохнувшись на стул; на момент опустил голову, покрутил ею, потом выпрямился и развел руками.

– Ничего не понимаю! – с неподдельным удивлением сказал он. – Когда же?

– С понедельника. Приезжайте утром, и мы обо всем столкуемся. Итак, согласны?

– Что ж, я был бы лицемером, если бы отказался. Спасибо, Алекс!

Мы сидели, испытывая смущение, какое обычно возникает, когда человек окажет другому спасительную услугу. Дальнейший разговор был труден и потому, что мысли Кестлера приняли сейчас совсем иное направление – это можно было прочесть у него на лице.

Я поднялся.

– Я провожу тебя! – сказал Кестлер.

Мы спустились вниз и медленно направились к станции сабвея.

На перроне было безлюдно, только какая-то парочка усиленно целовалась, прислонившись к бетонному столбу.

– А как та… другая? – неуверенно спросил я. Мой спутник очнулся.

– Другая? Мы давно расстались. Она взяла с меня обещание – никогда больше не искать с ней встречи.

– Вы одиноки, Кестлер?

– Что делать! Большие города – скопища одиноких.

Издали нарастал грохот приближавшегося, поезда. Желтый фонарь возник из-за поворота живым прыгающим глазом; за ним в огнях и лязганье сцеплений выплыл поезд.

– Прощайте, Кестлер! До понедельника!

– До свидания, Алекс!

Поезд тронулся. Я видел, как Кестлер сделал несколько шагов вслед за моим окном, потом остановился и застыл с поднятой рукой.

ГЛАВА 15

В большое окно моего офиса по-прежнему смотрятся небоскребы. Как буду я жить без них? Они навеяли на меня столько необычных настроений! Правда, я не остался у них в долгу: я дал им имена, вдохнул в них жизнь, и если подчас они и морщились от моих выдумок, то это, вероятно, из скромности. Они неподвижны. Так ли это? Во всяком случае, в мои наезды сюда я буду внимательно присматривать за ними… Мои сослуживцы устроили мне прощальный обед. Я ожидал этого, так как с утра заметил обычную в таких случаях мышиную возню: Фред с таинственным видом носился по офисам и шепотом договаривался о чем-то с коллегами.

Обед прошел оживленно; горечь предстоящей разлуки никому не испортила аппетита. Не было только Дорис, но я был даже рад ее отсутствию. Мои отношения с ней не имели ничего общего с этим симпатичным сборищем.

Время близилось к трем. Кажется, я со всеми простился, кроме Дорис. Она весь день не покидала офиса, и это обстоятельство будило во мне какое-то смутное предчувствие. Я даже поймал себя на том, что жду момента, когда секретарши уйдут пить кофе, чтобы без помех зайти к Дорис. Этот момент наступил; я осторожно вышел в коридор и, едва чувствуя пол под ногами, стараясь проскочить незамеченным, направился к ней. Нужно ли описывать мое состояние, когда я стал у нее в дверях.

– Хэлло, Дорис! – неуверенно выговорил я. Она подняла голову от бумаг и посмотрела на

меня. Затем нарочито сдержанно сказала:

– Здравствуйте, Алекс! Вы, наверное, зашли попрощаться?

– Да… И еще – выразить надежду, что когда-нибудь вы меня простите… – Я не закончил фразы; Дорис поднялась, прошла к окну и остановилась спиной ко мне. – Я правда очень сожалею… – хотел продолжить я.

Неожиданно она обернулась и, глядя на меня в упор, тихо спросила:

– Хотите, я… приеду к вам?

Я не поверил своим ушам.

– Что… что вы сказали?

– Я приеду к вам… сегодня вечером… если хотите! – Дорис сделала несколько шагов в мою сторону, но остановилась у стола. – Хотите? – нервно и вызывающе переспросила она.

Сердце мое билось, как молот, мне даже почудилось, что я качаюсь от его ударов.

– Хочу ли я, спрашиваете?… О Дорис, даже если это шутка, я буду благословлять вас за нее.

Она не отвечала. В коридоре послышались шаги, голоса.

– Я жду вас, я буду ждать весь вечер, ночь, завтра, я… – Больше я не мог выдержать и, с трудом повернувшись, деревянной походкой вышел из офиса.

Нет, я не шел, а бежал, сталкиваясь с прохожими, чудом выскакивая на перекрестках из-под колес машин. В охватившем меня смятении я позабыл о сабвее, автобусе, забыл, куда и зачем бегу. Это было безумие. Да и вид у меня, наверно, был необычный: волосы спадали на глаза, галстук развевался позади, а на лице блуждала идиотская улыбка. Возле Таймс-сквер из-за меня едва не столкнулись машины, и шофер одной обложил меня такой заковыристой бранью, что я наконец пришел в себя. Я погрозил ему кулаком и двинулся дальше шагом.

Понадобилось, однако, еще двадцать кварталов, прежде чем я смог снова управлять мыслями.

…Сегодня вечером… Но как это случилось, чем вызвана неожиданная перемена? Не каприз ли это, не случайная ли прихоть? Я лихорадочно перебирал в памяти все, что мне встречалось на эту тему у Фрейда и Фореля, но все было не то. Неужели она полюбила меня? Я оглядывал себя в зеркальных витринах, но ничто в моей невзрачной фигурке не укрепляло меня в таком предположении. Да и думать последовательно я не мог; мысли то и дело рвались под напором неизведанного блаженства… Она придет… она ясно сказала, что вечером… Она не шутила, она совсем по-другому сказала б, если б шутила!

Я сжимал челюсти, закрывал глаза, чтобы представить себе, что она делает сейчас, насколько отложилось происшедшее у нее на лице, на ее поведении. Чего бы я не дал, чтобы взглянуть на нее или хотя бы услышать ее голос! Ведь эти полчаса могут решить все!

Я оглянулся по сторонам и, заметив телефонную будку, направился туда.

Через минуту я набирал служебный номер Дорис. Один звонок, другой, и вот в трубке голос… Айрин! Я что-то спрашиваю, а она, не узнав меня, отвечает:

– Дорис нет, она ушла раньше. Что-нибудь передать? Нет? Тогда позвоните в понедельник!

Даже не поблагодарив, я повесил трубку. Ушла!… Значит, и ей не далось даром! Значит, серьезно, не шутила – придет! Дикая радость охватила меня, и я бегом помчался дальше.

Она приехала около девяти. Последние два часа я не находил себе места; под конец меня стали одолевать сомнения. Всего за минуту до ее прихода я не отрывал глаз от телефона, со страхом ожидая звонка. Чтобы предупредить такую развязку, я подумал было сам позвонить к ней на дом и просить, умолять ее не менять решения.

Открыв дверь и увидев ее, я только и мог выговорить:

– Здравствуйте… Заходите!

Она медленно переступила порог.

– Здравствуйте, Алекс! – Дорис сделала несколько шагов и остановилась. – Вот как вы живете!… – Осматриваясь кругом, она сняла плащ и, не глядя, протянула мне. – У вас здесь очень мило, даже не верится, что это квартира холостяка. Я представляла себе вас совсем иначе!

Я постепенно приходил в себя.

– Как же вы… представляли?… – отвечал я вопросом, тоже не глядя на нее, с трепетом ощущая на руке живое тепло, исходящее от ее плаща.

– Не знаю. Мне казалось, что у вас проще, без дивана и мягких кресел, и еще много-много книг, всюду полки с книгами. – Дорис вполуоборот взглянула на меня и улыбнулась. Это продолжалось мгновение, но и его оказалось достаточно, чтобы подметить, как ее ресницы дрогнули и опустились, так и не успев спрятать необычный блеск глаз.

– Дорис!… – прошептал я и еле коснулся ее руки.

Она мягко уклонилась и, пройдя к дивану, уселась.

– Дайте мне чего-нибудь.выпить! – попросила она.

Я приготовил напитки и, поставив на столик, устроился в кресле напротив. Тогда Дорис сказала полушутя:

– Если я опьянею, вы меня не осудите?

– Нет, не осужу, что бы вы ни сделали!

Она медленно поднесла стакан к губам; я сделал то же. По мере того как она запрокидывала голову, глаза ее поднимались выше, пока не остановились на моих. Она перестала пить и, не отрываясь от стакана, в упор смотрела на меня.

Я не выдержал, бросился к ней и, задыхаясь, стал целовать ее руки, плечи, шею… Она повернулась, когда я хотел поцеловать ее возле уха; наши губы встретились. На момент я услышал ее стон, сдавленный, почти страдальческий, вырвавшийся из глубины неизрасходованной страсти.

Через минуту Дорис оторвалась.

– Налей мне еще! – попросила она.

Я принес ей полный стакан. Она отпила половину, поднялась и прошла к книжной полке. Здесь она долго стояла, будто рассматривая книги, затем оглянулась по сторонам и молча направилась в спальню…

Я ждал минуту, две, пять, потом встал и подошел к двери.

– Дорис! – позвал я и затем громче: – Дорис!

Ответа не последовало. Я приоткрыл дверь. Она лежала под простыней, на спине. Платье, пряча белье, свисало со спинки кресла.

Не помню, кто это сказал, – наверное, какой-нибудь злосчастный поэт, – что счастье познается лишь в мечтаниях. Я тоже так думал, всегда думал, вплоть до этой блаженной ночи. В мечтах становился ангелом, поднимаясь ввысь навстречу мягким лучам, проливавшимся с розового неба; или мчался на коне, грозный и бесстрашный, чтобы на краю гибели познать радость победы; в мечтах же ласкал самых красивых женщин, каких может создать воображение: диких и жестоких в своей испепеляющей страсти, или нежных и задумчивых, к которым я припадал, как припадает к материнской груди младенец.

Мне снились и сны – в дни юношества, – прекрасные волшебные сны, от которых я просыпался в сладком дурмане. Помню, не раз мне приходило на мысль: зачем я не умер? Жить дальше отравленным такими воспоминаниями представлялось неодолимой мукой. В сумерках хмурого утра на меня смотрели, призывно и насмешливо, теперь недоступные в своей красоте виновницы моих ночных удач. Одни смеялись над моим бессилием, в глазах у других я читал укор, быть может, сожаление.

Но все это были призраки, всегда недосказанные и пугливые, ускользавшие в последний момент…

Теперь было другое…

Только поздно ночью Дорис, обессилев, прошептала:

– Довольно, Алекс… – и, взяв в руки мою голову, долго смотрела на меня с нежностью. Потом уснула. Боясь потревожить ее покой, я так и оставался лежать лицом на ее груди, вдыхая аромат ее тела и любуясь ее чертами. Мягкий свет ночника скрадывал следы переутомления на лице спящей. Как прекрасна она была! Губы, большие и влажные, были полураскрыты и напоминали о поцелуях.

Дольше смотреть на нее я не мог, я опять почувствовал нарастающее волнение. Я осторожно высвободился из ее объятий, поднялся и, накинув халат, вышел в гостиную.

К десяти часам, после завтрака, Дорис стала собираться.

– Я вернусь к вечеру… если хочешь! – отвечала она на мои мольбы.

К вечеру? Мысль остаться одному представилась мне чудовищной. Я бросился к ней – теперь знал – она моя, я покрыл ее поцелуями и как в бреду шептал: «Нет, ты не уйдешь, я не отпущу тебя!» Сперва она сопротивлялась, потом ослабела, в глазах у нее появились ответные огоньки, и вот мы опять потонули в омуте ненасытной страсти…

Только к полудню ей удалось уйти. Я проводил ее глазами – пойти за ней по-прежнему не решался; помню, она шла по коридору неровной надломленной походкой, не оборачиваясь. Знала, что от одного ее взгляда я опять брошусь за ней.

Дверь лифта захлопнулась, а я все еще стоял и прислушивался к замирающему внизу шуму. На момент во мне шевельнулась тревога: что, если не вернется? Но я тут же вспомнил, теперь не без удовлетворения, что мои предчувствия редко когда сбывались.

Я вернулся в спальню. Постель оставалась неубранной, смятые подушки, каждая складка простыни напоминали о том, что все это не сон. Стараясь не нарушить этого колдовства, я осторожно прилег и сразу ощутил аромат ее духов, волос и тела. Сладко закружилась голова, мягкий звук струны доходил через подушку… Почему снизу, а не сверху? – зачем-то подумал я, вслушиваясь в знакомое звучание, но тут же переключился на другое воспоминание, подкинутое потухающей памятью. Кажется, это была мать; она нежно улыбалась и что-то напевала, хотя слов напева я не мог различить – мешала струна! Я только смутно догадывался, что пела она о маленьком крылатом удачнике, что нашел на дороге подкову.

Когда я проснулся, уже стемнело. Глянул на часы: время близилось к восьми. Я вскочил и подошел к окну: на дворе было пасмурно, половину неба заволокло – вот-вот задождит! Но я не испугался, потому что теперь не сомневался, что она вернется.

Я навел в квартире порядок. Я чувствовал себя великолепно, радость ожидания снова захлестывала меня волнами. Мне захотелось петь, кричать, а больше всего – поделиться с кем-нибудь моим счастьем.

Счастливый человек – несноснейшая личность. Он назойлив и эгоистичен превыше меры. Он требует внимания и потому неразборчив в средствах. Главное же – он не терпит соперников. Нет ничего неуместней, чем сообщить счастливцу, что тебе тоже привалила удача. Он этого не простит. Но не менее легкомысленно и лезть к неудачнику со своими радостями, это бестактно!

Обо всем этом я не подумал, когда позвонил Салли. Как всегда у нас с ней случается, она подняла трубку после первого звонка, так что я даже поморщился.

– Здравствуй, Салли!

– Здравствуй, Алекс! Я думала, ты сегодня приедешь!

– Сегодня?! Я же ясно сказал, что буду завтра.

– Да, теперь припоминаю. Это, наверное, потому, что отец о тебе спрашивал.

– Ты была у него?

– Была. Ему вчера стало хуже, но сегодня полегчало.

Вот так она изо дня в день: лучше – хуже, хуже – лучше, точно я доктор… Я почувствовал, что разговор не удается.

– Я приеду завтра, – сказал я.

– Когда?

– Не знаю. Позвоню. Значит, до завтра?

Она бывает очень наивна, моя маленькая Салли. Как будто у мужчины не может быть своих забот! Вот и сейчас она продолжает расспросы:

– Ты торопишься? У тебя дела?

– Да, дела, – смеюсь я, – ты угадала.

– Это что – секрет? – не унимается она.

– Большой секрет, моя милая мачеха, очень большой.

Трубка помолчала, а потом:

– Зачем ты так говоришь?

Мне стало совестно.

– Я пошутил, Салли, правда это была шутка.

Мы простились. На момент я представил себе ее – маленькую, одинокую; возможно, она все еще стояла у аппарата, не отнимая руки от трубки. Но до нее ли мне было сейчас?!

Дорис приехала, как и накануне, после девяти. На ней было длинное, ниже колен, платье. В наряде и прическе сквозило что-то мягкое, успокаивающее. Правда, она казалась выше, но при тех необычных отношениях, какие установились между нами, это было не так существенно. Да и я словно предчувствовал это, и сейчас на моих ногах красовались ковбойские сапожки с невероятно высокими каблуками.

Мы уселись. Некоторое время Дорис молча смотрела на меня, потом попросила:

– Расскажи что-нибудь, Алекс!

– Что ж тебе рассказать?

– Что хочешь. У тебя всегда хорошо получается. Я улыбнулся.

– Хорошо. Только сперва ответь: ты не раскаиваешься, что пришла вчера?

– Странный вопрос: разве я тогда вернулась бы? Она была права, и я ответил:

– Это все – моя глупая привычка забегать вперед. У меня во всем так. Я вечно боюсь что-то потерять.

– Что именно?

– Все, даже то, чего у меня нет. Да, я не шучу, – продолжал я, заметив ее улыбку. – Иногда я решаюсь пойти на фильм или пьесу, а как подойду к театру, у меня возникает сожаление, что через два-три часа все будет в прошлом.

– Но ведь в жизни все так. Тогда и читать не стоит!

– Это другое. Если мне что-нибудь понравится, я перечту. Есть книги, которые я читал по многу раз; есть страницы, которые знаю наизусть. Это навсегда со мной.

Дорис внимательно слушала.

– Я завидую тебе, – сказала она, – это должно быть очень приятно – так сильно что-то любить.

– А ты разве ничего не любишь?

Она ответила не сразу:

– Не знаю… Мне никто не объяснил, как это делать. То есть был один, кто мог бы, но он избегал говорить со мной о серьезных предметах.

– Почему?

– Может быть, потому, что он жил в своем личном мире и не умел из него выйти… Не знаю.

– Ты любила его?

Моя гостья повернулась ко мне и улыбнулась.

– Это нечестно с твоей стороны, – сказала она, – обещал что-нибудь рассказать, а сам у меня выпытываешь!

Теперь я тоже рассмеялся.

– Ладно, – отвечал я, – только не засни! Это – скучная история, к тому же переведенная. Называется она «Шинель». Так слушай! – И я стал пересказывать историю бедного чиновника, который много лет – здесь я несколько сгустил краски – копил деньги, чтобы сшить себе новую шинель.

– Он копил и ждал, – продолжал я, – и пока ждал, шинель превратилась в волшебную мечту, потому что в жизни у него никогда, понимаешь ли, никогда не было другой мечты.

И вот настал день, когда он – у него было странное японское имя – Акакий, – когда он наконец получил свою шинель. Отныне жизнь его превратилась в сплошное священнодействие. Дома он заботливо развешивал шинель, и каждая приставшая к ней соринка приводила его в содрогание. Он по многу раз надевал обновку и, стоя перед зеркалом, любовался своим отражением. Клал ее на ночь рядом и, просыпаясь, гладил, как гладят любимую. А утром надевал шинель и выходил на улицу. Стояла холодная зима… Ну, да, вспомнил, это было в Петербурге, это – русская повесть, совсем не японская! Итак, было очень холодно; шинель была добротная, но защищала его не только от мороза… Ты слушаешь?… – прервал я повествование, заметив, что моя слушательница сидит с закрытыми глазами.

Дорис открыла глаза.

– Слушаю.

– Так вот, – продолжал я, – счастье его длилось недолго. Однажды вечером, возвращаясь домой, он стал жертвой грабителей; они забрали у него шинель. Вскоре после этого происшествия он умер… – В этом месте я остановился, соображая, следует ли рассказывать дальше.

– И это все?

– Не совсем. Дальше говорится о том, как в городе, по ночам, стал появляться удивительный призрак. Он приставал к прохожим и пытался отнять у них шубы.

Дорис недоуменно покрутила головой.

– А это напрасно, – сказала она, – это нехороший конец. Автор, надо думать, был большой насмешник!

Я улыбнулся.

– Может, и был, хотя у него это вышло совсем не смешно. Впрочем, я тоже не закончил бы так. Я предложил бы такой конец: бедняга вовсе не умирает, какой-то щедрый человек дарит ему шубу…

– Вот это лучше!

– Постой, это не все, у меня еще есть! – заторопился я. – Так вот, этот бедный человек поначалу очень счастлив, потому что шуба оказалась куда нарядней и теплей шинели. Но как-то в погожий солнечный день, входя в здание, где он служил, он заметил, что тень его осталась на дворе. Целый день он провел в тревоге, размышляя о происшедшем и выглядывая в окно; тень по-прежнему стояла у дверей…

Дорис не выдержала:

– Это жестоко, Алекс! Отпусти уж его с миром!

– Нет, не отпущу, – отвечал я, – потому что дальше – главное. И так продолжалось изо дня в день, так что под конец он стал сам не свой. И вдруг понял: ранним холодным утром, оставив шубу висеть на гвозде, он вышел на улицу и сразу заметил, что тень теперь была другая – в длинной шинели с пелериной. И эта тень послушно следовала за ним, а к вечеру проникла в его убогое жилище… – Здесь я замолк, чувствуя, что вдохновение меня покидает.

Дорис искоса наблюдала меня.

– И что же дальше?

– Не знаю… Можно закончить так: к вечеру у него началась горячка – ведь он целый день бегал по морозу без шубы. Когда наутро он не отозвался на стук, хозяйка открыла дверь и… увидела его на полу мертвым. Рядом, изрезанная на куски, валялась шуба…

Я поднялся, прошелся по комнате и, остановившись перед моей гостьей, сказал:

– Видишь, что получается, когда посредственность вмешивается в замысел великого писателя!

– Но все-таки, что же произошло?… – начала было Дорис, но я, присев рядом, зажал ей рот.

– Ни слова больше! Ничего не произошло, вся эта история – вымысел, потому что… потому что… – Продолжать я не мог, так как почувствовал на своей ладони влажную мякоть ее рта. Воспоминания вчерашней ночи захлестнули меня, и я, оторвав руку от ее лица, впился в раскрытые губы.

ГЛАВА 16

Иногда я недоумеваю – каким образом мое участие в организации Брута проходит как-то стороной, едва меня задевая. Правда, из четырех проведенных до сих пор акций я лично участвовал только в одной, но и та сохранилась в памяти как посторонний материал, как событие, происшедшее не со мной, а с кем-то, чья судьба затрагивает меня лишь косвенно.

Когда я глубже об этом задумываюсь, мое душевное состояние усложняется. Я умею быть честным с собой, во всяком случае там, где логика вещей не слишком расходится с моими представлениями и взглядами. Но для современного человека, живущего не по шпаргалке, конфликт в подобной ситуации, рано или поздно, неизбежен. Потому что помимо книг, написанных для современности, есть еще и такие, где раскрыто прочно, навсегда, то, без чего человеку никогда не вырваться из потемок своего доисторического прошлого.

Есть такая книга и у меня – на какой-то полке моей памяти, – и я знаю, что когда-нибудь ее раскрою, и прочту слова удивительные и страшные, и пойму, что знал их и раньше, но, странным образом, равнодушно прошел мимо, как прошли поколения мимо вчерашних лагерей страданий и смерти…

Но я только современный человек, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я страшусь неудобств и предпочитаю уклониться от прямой ответственности, и потому всячески стараюсь отсрочить этот момент…

К трем часам пополудни мы с Салли подъезжали к больнице.

Погода капризничала: яркое солнце застыло посреди голубой половины неба, а рядом, едва минуя нас, плыли тяжелые серые тучи.

– К вечеру обещали дождь! – сказала моя спутница, и мне почудилось, что сказала она это неспроста. Бедная Салли! Как одиноко было ей в пустом доме! Теперь, очнувшись от собственного счастья, я лучше понимал ее душевное состояние.

– Я, возможно, заночую здесь, – отвечал я. Это «здесь», а не «у тебя» вырвалось у меня непроизвольно. Салли промолчала и отвернулась к окошку…

Вид отца меня обеспокоил. Он сильно исхудал и лежал сухой, бледный, с темными впадинами вокруг глаз. Говорил скупо и был раздражен.

– Не больница, а живодерня! – пожаловался он. – Ничего не допросишься, а по ночам шумят и гогочут под самой дверью!

– Я вчера говорила с главной сестрой… – начала было Салли, но отец перебил ее:

– Говорила! Им сколько ни говори, проку никакого! Ну, как ты, как на работе? – обратился он ко мне, и в его вопросе впервые прозвучало равнодушие.

Я коротко осведомил отца о делах фирмы. Он слушал, думая о своем.

– Кестлера взял? – перебил он меня.

– Да, завтра начнет.

– Смотри только, чтобы не фантазировал, с ним бывает… – сказал отец, но тут же запнулся. Глаза его метнулись к Салли, потом остановились на мне. Туго и неохотно он спросил: – Как справляешься… с поездками? Далеко ведь?

– Ничего, привык.

Он помолчал, а затем, словно между прочим, прибавил:

– А то мог бы у нас ночевать… Впрочем, тебе виднее. – И опять я прочел у него во взгляде немой вопрос.

Я не ответил, а он закрыл глаза и некоторое время прерывисто дышал.

Когда Салли вышла, чтобы повидать доктора, отец обратился ко мне:

– Неважны мои дела, сынок!

– Зачем ты так! Вот подлечат…

– Знаем мы это «подлечат»! – Но тут же переменив тон, он жалобно спросил: – Ты правда думаешь, что выберусь отсюда?

Как ни старался я преодолеть свою черствость, я с трудом мог выговорить:

– Да, думаю. – И сразу пожалел, что не сказал: «Уверен!»

Разговор не клеился. Отец впал в капризное, молчаливое настроение. Даже приход Салли его не успокоил.

– Розы, должно быть, сейчас хороши, – не то спросил, не то обронил он и пожевал губами.

Мне стало тоскливо. Запах больницы угнетал меня. Я искоса смотрел на отца и думал, что хоть по-своему люблю его, но чувств своих никогда не сумею ему передать.

По-видимому, он ослаб, потому что, не дождавшись нашего ухода, неожиданно уснул.

По пути домой Салли молчала, притулившись комочком к окну. Я погладил ее по руке.

– Ничего, все будет хорошо! – сказал я. Она подняла голову.

– Знаешь, что он сказал мне вчера? Он просил у меня прощения.

– За что?

– За все… Он думает, что мне не следовало выходить за него. – И Салли, уткнувшись в платочек, разразилась горьким плачем, совсем как ребенок. Я напряженно обдумывал, что бы сказать ей в утешение, но тщетно: мысли мои были не здесь, а там, в Нью-Йорке, где меня так неожиданно настигло запоздалое счастье.

В понедельник утром секретарша доложила о приходе Кестлера. Через минуту вошел он сам. Вид у него был смущенный. Усевшись напротив, он не: много помялся и сказал:

– Звонил вам вчера вечером… мистер Беркли… – но я тут же прервал его:

– Никаких мистеров, Кестлер! Мы – друзья, и такими останемся. Извольте-ка звать меня как всегда – Алекс!

Мой гость рассмеялся:

– Ну вот, не успел войти, а уже получил нагоняй! Неплохо для начала!

Глядя на его повеселевшее лицо, я и сам рассмеялся.

– Чего же вы звонили?

– Хотел… ну, как тебе сказать… удостовериться, что ты тогда не случайно… – Он запнулся и смолк. Но я уже понял. Я встал и протянул ему руку.

– Нет, Кестлер, не случайно! Если бы встретил вас сегодня, завтра или через сто лет, то сказал бы то же. Да и дело не только в нашей дружбе. Вы – отличный инженер; я в этом убедился, просматривая ваши старые чертежи. Ведь это вы, а не отец создали нашу фирму!

– Ну, это ты, положим… – Кестлер был явно смущен моими похвалами. – Без твоего отца я бы тоже не вытянул.

Минут через десять мы сидели и обсуждали производственный план на ближайшие месяцы. Кестлер воскрес, вид у него был возбужденный.

Когда затем мы направились в бюро конструкции, я сказал:

– Вы займете место главного инженера, оно у нас с давних пор свободно.

Вернувшись к себе, я углубился в дела. Они как будто не оставляли желать лучшего. Фирма, при скромных размерах, преуспевала, выполняя солидные заказы. Теперь перед нами открывалась перспектива дальнейшего расширения. Риску в этом было бы и совсем немного, если бы не назревающая экономическая заминка, в случае каковой мы оказались бы в полной зависимости от государственных контрактов. И вот тут не все было ясно.

Дело в том, что, поступив на должность директора, я вскоре понял, что наша удачливость в получении государственных заказов основывалась главным образом на личных отношениях с Брауном. Этот тип, несмотря на свою примитивность, был хитер и пронырлив и обладал какими-то тайными связями. Владея собственным предприятием, он одновременно подвизался в лобби политической партии и там заводил нужные знакомства. Он явно благоволил отцу; потому ли, что когда-то они были однокашниками, или потому, что даже самые ничтожные люди испытывают потребность кому-то покровительствовать.

Так или иначе, от него многое зависело. Вопрос теперь сводился к тому – как долго удастся сохранить поддержку этого человека. Отец лебезил перед ним – звал в гости, вывозил в рестораны – бедная Салли! – делал миссис Браун ценные подарки. Я на это не был способен; один вид этого субъекта наводил на меня нестерпимую скуку. На днях он позвонил, чтобы справиться о моих успехах, и я едва мог выдавить из себя пару сухих фраз. Кажется, он это заметил и преждевременно закончил разговор.

Когда я рассказал об этом Салли – отца я, естественно, не хотел огорчать, – она рассмеялась.

– Ну и что, жили без Брауна, проживем и в будущем!

Но что понимала в делах эта девочка!

Милях в десяти на север от Нью-Йорка, в горной лесистой местности расположился «заезжий» ресторан «Очаг». Не найти его может только слепой, потому что все дороги – миль на пять вокруг – украшены доходчивой рекламой, уверяющей путешественника, что проехать мимо этого ресторана будет по меньшей мере безрассудством.

В рекламном арсенале этого симпатичного заведения имеются такие веские аргументы, устоять перед которыми могут только люди, глухие к доводам разума и равнодушные к собственным удобствам. Потому что сюда, как гласят надписи, можно заехать бритым и небритым, одетым и неодетым – хоть голым, – всех одинаково хорошо примут и обслужат в «Очаге»!

Но не только это привлекло меня сюда, когда я впервые вывез Дорис за город. Удобство «Очага» состояло и в том, что здесь можно было позавтракать или пообедать, не выходя из машины. Мы парковали «мой» «кадиллак» – Салли давно настояла на том, чтобы я пользовался им – на краю обрыва, и приветливые вейтерши приносили нам сюда завтрак.

Такой необычный способ питания устраивал нас как нельзя лучше. Дело в том, что между нами установилась безмолвная договоренность: мы никогда не ходили вместе. Когда я привозил ее ко мне, она выходила из машины у дверей дома и, не дожидаясь меня, поднималась наверх. То же происходило, когда я заезжал за ней: запарковав перед домом, я шел в фойе, трижды давил на кнопку звонка, затем возвращался в машину. Дорис спускалась не сразу, всегда выжидала минуту-другую, а когда выходила на улицу, настороженно оглядывалась и, стесненная в движениях, быстро проходила к машине. А я делал вид, что все это вполне естественно. Только раз как-то я пошутил:

– Я, кажется, заведу себе шоферскую фуражку…

– Это зачем? – удивилась Дорис.

– Чтобы открывать тебе дверцу! – рассмеялся я, но, взглянув на мою спутницу, сообразил, что шутка не удалась.

Мне совсем не весело рассказывать об этих огорчительных уловках, посредством которых мы тщательно старались затушевать то, что стояло между нами.

Да и все эти огорчения, все маленькие жертвы – что были они в сравнении с блаженством, выпадавшим мне, когда наконец мы оставались вдвоем! Как щедро умела она вознаградить меня за вынужденные уколы, которым подвергалось мое мужское самолюбие! И чем больнее были уколы, тем великодушней она бывала.

Теперь, на неделе, Дорис приезжала ко мне только раз – во вторник или среду, – зато весь уик-энд она принадлежала мне. Ограниченные в наших выходах, мы старались придумать все, что могло внести разнообразие в наш быт. Я купил большой цветной телевизор и лучшую звуковую аппаратуру; на полках и на полу повсюду стояли горшки с диковинными растениями. Когда однажды, к ее приходу, я установил на книжной полке громадный аквариум с полсотней разнообразных рыбешек, с пестро иллюминированными гротами, Дорис застыла в восхищении.

– Это очень красиво, Алекс, – сказала она, – но боюсь, что здесь вскоре не останется места для нас с тобой!

А я, не раздумывая, отвечал:

– Что ж, тогда придется снять квартиру побольше!

Эта случайно оброненная мысль уже не оставляла меня. Теперь я мог себе это позволить, так как мое удвоенное жалованье открывало передо мной более широкие перспективы.

Я как-то упомянул, что вечно страшусь что-то потерять. И хотя раньше терять мне было нечего, страх прижился во мне, никогда не отпуская из своих цепких лап. Мудрено ли, что и на этот раз, чуть ли не с самого первого дня, он появился тут же рядом и, прилипчивый как тень, не расставался со мной. Сколько раз я просыпался по ночам в смутной тревоге, доведенный ложным предчувствием до галлюцинаций! Как отрадно было увидеть ее голову рядом! Я целовал ее, сперва нежно – так, чтобы не •потревожить, а затем, постепенно распаляясь, с эгоизмом, доходящим до жестокости, будил ее настойчивыми ласками и требовал, требовал подтверждения тому, что она – не сон, не наваждение.

Она прощала мне эти вспышки, и через полчаса, так и не разгадав истинных мотивов моих страстных припадков, засыпала, оставляя меня наедине с сомнениями и страхом.

В первый же наш выезд я заметил, как льстит моей любимой поездка в дорогой машине. Происходя из небогатой семьи, Дорис трепетно переживала прикосновение к этой маленькой роскоши. Устроившись поудобнее у окна, она особенно наслаждалась, когда наш «кадиллак» останавливался у света в левой колее. Вся на виду, она вызывала неприкрытое восхищение у пассажиров соседних машин, и я нередко подмечал завистливые взгляды, которые те бросали в мою сторону. Да разве и не была эта зависть оправданной?!

Откровенно говоря, я не испытывал обычной в таких случаях гордости. В тот самый момент, когда такое чувство и могло зародиться, мне вдруг приходила мысль о случайности и… непрочности моей удачи. Все мое счастье было составлено из странных неправдоподобных элементов, случайных обстоятельств и психологических несуразиц, перевязанных тонкими тесемками в хаотический клубок, разобраться в котором мне никак не удавалось. Концы тесемок свисали по сторонам, и казалось, потяни я неосторожно за любой, все сооружение распадется.

Я не обманывал себя относительно моих возможностей. Я не был миллионером и не мог помышлять о дворцах. Единственное, что перепало мне от этого «сказочного» мира, был отцовский «кадиллак» – громадная светло-зеленая, с темной крышей машина, не без роскоши отделанная внутри. Отец заплатил за нее двадцать с лишним тысяч и хоть списал эту цифру в расход фирмы, однако немало покряхтел потом над «безумной» покупкой. Тогда я, помнится, всласть посмеялся над ним, теперь же… теперь был признателен ему за предусмотрительность.

ГЛАВА 17

Странно складывались мои отношения с Салли. Где-то этого следовало ожидать. Начать с того, что одиночество свалилось на нее неожиданно. Маленькая и хрупкая, не привыкшая к самостоятельным решениям, она чувствовала себя без мужа затерянной в большом молчаливом доме, оживлявшемся только в мои приезды или редкие наезды тех немногих друзей, какие у отца сохранились. Я говорю – немногих, потому что отец не принадлежал к числу людей, вокруг кого образуется общественная среда. Для этого он был слишком неровен в отношениях: то ненужно чувствителен, то неоправданно заносчив. Даже удачливость в делах, красивый дом и внешнее гостеприимство не помогли отцу завоевать расположение кругов, к каким он с давних пор тянулся. Там к нему относились как к выскочке, настороженно, с плохо скрытым недоброжелательством. Отец это чувствовал, хандрил и со свойственной ему несдержанностью открыто поносил своих мнимых врагов. Он называл их дураками, что было несправедливо, и ничтожествами, что было ближе к истине, хотя самые пороки этих людей, составлявшие их ничтожество, вызывали в нем тайную зависть. Ко всему тому он был упрям и непоследователен: с демократами вел себя как республиканец, в спорах с республиканцами становился демократом. Охотно обличая чужие предрассудки, он великодушно разрешал их себе, причем большие, постепенно развивая в себе какую-то ожесточенную мнительность. Будучи эгоцентриком, отец, однако, не был эгоистом, и по природе своей не чужд был человеколюбия, но этот своеобразный альтруизм при столкновении с людьми и явлениями, которых он не понимал или отказывался понимать, оборачивался скептицизмом, а со временем – мизантропией. Поэтому даже его завидное острословие, не украшенное благодушием, частенько отдавало воркотней.

Все это, естественно, не содействовало его популярности, и дом, как я уже заметил, пустовал.

Теперь к этому прибавилось другое. Между мною и Салли установилась непривычная недоговоренность, стеснявшая обоих. По-видимому, слить воедино счастье с несчастьем – такая же непосильная задача, как смешать огонь с водой; из такого эксперимента только и может произойти «пуф!» – облачко пара, наподобие того, что выходит из клокочущего чайника. Как ни жалел я мою маленькую подругу, как ни старался ее утешить, я постоянно ловил себя на том, что выходит это у меня неестественно, с потугами. Иногда, стряхнув ощущение отчужденности, я пытался заговорить с Салли запросто, но на второй фразе спотыкался; меня тут же пугала мысль, что искренность вынудит меня на объяснения, сейчас неуместные. Теперь я окончательно понял, что отношение Салли ко мне всегда оставалось для меня загадкой. Было ли это настоящее чувство или… жалость?…

По-прежнему, дважды в неделю, мы вместе навещали отца в больнице. Он был плох, и, несмотря на заверения врача, во мне укреплялось предчувствие близкой развязки.

И все-таки, когда однажды Салли позвонила мне на службу и срывающимся голосом начала: «Алекс!… Алекс!…» – я хоть и сразу сообразил, в чем дело, но растерялся от неожиданности. Дело в том, что за последние дни в состоянии отца наступило улучшение. Он выглядел бодро, шутил и раз даже съел, правда морщась, тарелку супа и пюре. Салли кормила его с ложки и, довольная, поминутно хвалила, как капризного ребенка, что ему, повидимому, нравилось.

А вчера он впервые принял Кестлера. Не знаю, о чем они толковали – мы с Салли нарочно вышли, – но, вернувшись, я был поражен видом отца. Что-то мягкое и смущенное проступало у него в лице. Кестлер сидел молча, понурившись. Увидев меня, отец улыбнулся и, показывая глазами на гостя, принялся шутить:

– Послушай, что он говорит! По его мнению, не будь либералов, мы ходили бы без штанов.

Кестлер поднял голову и рассмеялся:

– Я этого не сказал, Жорж. Я только заметил…

– Ладно, – не унимался больной, – все вы одним миром мазаны. Ну, а скажите-ка, кто придумал обезьяну?

Кестлер развел руками.

– Либералы – вот кто! – сам же ответил отец и, довольный своей остротой, мелко засмеялся…

Так обстояло вчера, а сегодня…

– Алекс!… – Салли продолжала глотать воздух.

– Что случилось? – И так как она не отвечала, а я все понял, я быстро закончил: – Сейчас приеду! Возьми себя в руки, слышишь?!

Отца не стало. Первые дни я не отходил от Салли. Теперь я поражался, как глубоко она любила покойного. И это же открытие приводило меня в недоумение: я вспоминал всегдашнее беспокойство отца. Как мало знали они друг друга!

В доме поселилась серая пустота, усугублявшаяся странной невесомостью вещей, какая обычно наступает, когда нарушен закон взаимного притяжения – между обитателями и окружающими предметами.

Как-то, утомленный установившейся неподвижностью, я вышел в сад. Стоял яркий солнечный день, и белки, ничего не подозревая о происшедшем, неугомонно носились по траве и деревьям.

Розы были наводнены жучками. Я срезал с дюжину цветков и, вытряхнув непрощеных гостей, понес букет в гостиную.

Увидя цветы, Салли расплакалась.

– Это его любимые… – начала она, но остановилась. Маленький бронзовик вылез из цветка и, расправив крылья, полетел к окну.

С кладбища мы поехали домой. Нас было в машине пятеро: Салли пригласила к обеду падре Томаса, а также Кестлера и Ветольди, старого знакомого отца, хотя и редкого у нас гостя. Браунов не ждали – они были в отъезде.

Ветольди был пожилой джентльмен, приятный и умный, хотя и несколько противоречиво устроенный. Отца он любил, Салли жалел, а ко мне относился покровительственно. Никто хорошенько не знал, чем он занимается, потому что службу и специальность он менял множество раз: служил в банках, был страховым агентом, пытал счастья в биржевых операциях. Ничто не приносило ему удачи, да и сама удача не доверяла его постоянству. Это отнюдь не мешало ему верить в свою звезду; он не падал духом и охотно поучал других, как добиваться жизненных успехов. Полный, с гладким моложавым лицом и пышными актерскими бровями, он умел вызвать доверие у людей, плохо его знавших, особенно когда обращался к ним с привычной фразой:

– Вы же человек практический и не можете не видеть… – Или:

– Как умный человек, вы согласитесь… – И умные практические люди зачастую соглашались с ним там, где посторонний слушатель усмотрел бы опрометчивость суждений.

Падре Томас был человек иного склада. Уже старик, умный и внимательный, сухой и строгий на вид, но в душе добряк, он отпускал грехи с тем великодушием, какое дается мудрецу, давно осознавшему неисправимость человеческой природы. Эти качества снискали ему всеобщее расположение, а Салли, состоявшая в его приходе, боготворила его и часто, возвращаясь по воскресеньям с мессы, с восторгом рассказывала о «добром старом падре».

Отец посмеивался и советовал ей поддерживать связь со «стариком».

– Хорошая рекомендация может когда-нибудь пригодиться! – шутил он и возводил глаза к небу… Что и говорить, родитель мой был вольнодумцем! Падре это знал и, прощая неверие, искренне скорбел о том, что иронический склад ума не позволял отцу глубже вникнуть в смысл некоторых истин. В этом падре несомненно был прав, и если бы отец мог всерьез задуматься над этими истинами – в чем сомневаюсь, – то замечание старого духовника не прошло бы для него без пользы…

Это небольшое общество я и вез сейчас к нам домой.

Поначалу все молчали, и молчание было тем томительней, что было вынужденно. Салли сидела словно окаменев, изредка прикладывая к глазам платочек. Заметив это, падре положил ей руку на плечо. Он сказал:

– Успокойтесь, милая, такова воля Божья! Никто не может предвидеть, когда с ним это случится, но Господь наделил нас разумом, подсказывающим неизбежность конца, а также верой в Его неиссякаемое милосердие…

Салли обратила к доброму старику заплаканное лицо и слабо улыбнулась.

– Хорошо, падре… не буду…

Этот маленький диалог послужил сигналом.

Ветольди крякнул и, пряча в своем обращении ему одному ведомый смысл, сказал, указывая на окошко:

– Этот мир совсем недурно устроен! Вы не на-, ходите, падре?

На что старик, искушенный в словесных подвохах, отвечал:

– Иначе и быть не может, потому что все созданное Творцом прекрасно.

– Так… – Глаза Ветольди хитро сощурились. – Почему же в таком случае были люди, не особенно стремившиеся остаться в этом мире?

– Вы имеете в виду тех несчастных?…

– О нет, не самоубийц. Я говорю о тех, кто обрел счастье вдали от жизни.

Теперь улыбнулся падре.

– Мистер Ветольди, вы любите хорошие вина?

– Еще бы!

– А приходилось ли вам пить лучшее в мире вино?

– Как сказать… Случалось пить неплохие сорта, а насчет лучшего – не уверен!

– Тогда вы не знаток по винной части, – отвечал падре, – и суждение ваше имеет лишь относительное значение.

Дальше я не слушал; неожиданно мое внимание было привлечено странной возней на дороге: из-под машины, за которой мы следовали, выскочил небольшой зверек и, завертевшись волчком, кинулся нам навстречу. Это была белка. В долю секунды я успел разглядеть, что у нее отдавлена задняя часть тела. И, однако, подвижность животного поразила меня; должно быть, она была вызвана нестерпимой болью и ужасом.

Чтобы прекратить бессмысленные страдания, я повернул руль, рассчитывая переехать зверька, но в двух шагах от него резко выправил машину. Маневр сильно встряхнул пассажиров, Салли вскрикнула от неожиданности, а Ветольди, явно испуганный, пробурчал:

– Однако, вы того! – Сидя сзади, они ничего не заметили.

Я взглянул на Кестлера, сидевшего рядом: он был бледен.

Перед обедом падре Томас сказал прочувственное слово, в котором тепло отозвался о покойном, а также указал на греховность чрезмерного уныния.

– Еще в языческие времена, не знавшие истинного Бога, – начал он, – смерть воспринималась как освобождение духа. Вера в бессмертие души подсказывалась не мотивами наивного самоутешения, как уверяют скептики, а мудрым прозрением в замысел Творца.

Можем ли мы, получив подтверждение тому из уст Спасителя, предаваться сомнениям и видеть бессмыслицу в том, что озарено божественным смыслом?…

В дальнейшем, когда хозяйка нас покинула и языки у гостей развязались, падре явил нам еще немало доказательств тонкой наблюдательности, которая, в соединении с верой, давала ему несомненное преимущество перед доводами скептиков.

– Современный скептицизм, – рассуждал он, – превратился в докучливую риторику, наполненную пристрастием и суевериями. Он утерял даже свои прагматические свойства, потому что, изгоняя Бога, не только не создал разумного человека и общества, а отбросил нас далеко назад – чуть ли не в каменный век.

Ветольди улыбнулся.

– Тут вы, дорогой падре, перехватили! Нельзя же отрицать всего, что было достигнуто именно благодаря науке и материализму.

Падре даже поднялся от возбуждения. Теперь он походил на пророка. Он отвечал:

– Речь не о том, что было, а о том, что происходит. Да и не путайте сюда материализм, потому что научный материализм, осознав безграничность мироздания, ныне сам склоняется к мистике. Хуже – позитивизм, мир которого ограничен видимым. Он глух к метафизике и беспомощен там, где вопросы духовного бытия требуют обсуждения на более высоком уровне… – Старик остановился и поднес руку к глазам, словно стараясь сосредоточиться на чем-то, затем опустил руку и грустно улыбнулся. – Бедное молодое поколение! – тихо продолжал он. – Ведь если даже допустить, что религия – это область романтики, то насколько же слабосильны современные попытки подменить ее жанром сверхъестественного, а также приключениями в космических пространствах, куда мы обычно переносим все низменные свойства человеческой природы.

Падре уселся. На минуту наступило молчание. Воспользовавшись им, я поднялся и отправился проведать Салли.

Нашел ее в кабинете отца: она лежала с закрытыми глазами, так что я подумал, что она спит, и хотел уж вернуться, когда услышал ее голос:

– Алекс!

– Да?… Ты не спишь?

– Нет, я просто устала. – Она сказала это, не открывая глаз. Я подошел и уселся рядом.

Свернувшаяся комочком, она была похожа на больного ребенка. Мне хотелось сказать ей что-нибудь теплое, но слова утешения не давались. Я нежно погладил ее по голове.

– Хочешь кофе?

– Нет, мне ничего не хочется. – И опять наступило молчание, и я невольно подумал, что как только мы разъедемся, это молчание прочно заполнит дом, и в нем, словно пораженная глухотой, останется маленькая фигурка, слоняющаяся из угла в угол, из комнаты в комнату.

– Салли, – сказал я, – ты должна взять себя в руки не откладывая, понимаешь? '

Она слабо кивнула, а я продолжал:

– Сейчас тебе придется стать самостоятельной. Ты обеспечена – это ты знаешь, – но не в этом дело. Нужно как-то устроить жизнь, а это то, чему не мог научить отец, потому что он сам этого не умел… – На момент я остановился, смущенный сухостью своего тона, но, заметив, что моя слушательница остается безучастной, продолжал: – Ты молода, вся жизнь у тебя впереди. Теперь у тебя будет возможность наладить жизнь по-другому… Ты слушаешь?

Салли закрыла лицо руками.

– Ты не должен был этого говорить!… Ты нехороший! – лепетала она, плача.

Я поднялся и прошелся по комнате, потом остановился перед ней. На душе у меня было нехорошо. Мне хотелось как-то утешить ее, но этому мешала досада.

– Салли! – неуверенно позвал я. Она продолжала неподвижно лежать, уткнувшись в подушку. Я повернулся и вышел из комнаты.

Когда я вернулся в столовую, там шел оживленный спор. Говорил Кестлер, говорил, как всегда, медленно и тихо, в чем-то возражая старому духовнику:

– Нет, падре, любовь – не высшая форма духовного выявления человека. Он не открывал ее и не угадывал, а запросто взял у природы и, следует признать, немногим ее украсил.

Падре помедлил, словно соображая, не слишком ли далеко зашел спор, затем подлил себе вина и отхлебнул.

– Какова же, по-вашему, высшая форма сознания? – спросил он.

Кестлер потер себе лоб и, взглянув на собеседника с детской доверчивостью, отвечал:

– Это – стремление к добру, падре!

– Но ведь любовь…

– Любовь утилитарна; она лишь тонкий артистический инструмент в деле мироздания. Она прекрасна, жертвенна, но она не самостоятельная ценность.

– Но ведь только любовь и творит доброе! – не сдавался старик.

– И меч, и пила, и огонь, и хлеб – все могут творить и доброе и злое. История не дает нам права в этом сомневаться.

Теперь ввязался в спор Ветольди.

– Мне неясно, к чему вы клоните, – сказал он не без иронии. – Может быть, вы соблаговолите растолковать нам, что это за штука, ваше добро?!

– Я сам не знаю… – засмущался Кестлер. – Но представьте себе того, кто не любит людей, кто морщится при виде страданий, но, движимый каким-то иным чувством, протянет несчастному руку помощи. Это чувство свободно от привязанности и самоублажения, оно подчинено высшему указанию. И заметьте, такого добра в природе нет; оно ей не нужно, более того, оно противоречит ей, оно… – Кестлер на момент запнулся, – оно – открытие, всецело принадлежащее человеку.

Ветольди пожал плечами., а падре, откашлявшись, спросил:

– Я одного не понял: почему, вы говорите, добро не нужно природе?

– Потому что оно универсально, а природа ограничена в своих отдельных формах и видах, борющихся между собой. То же происходит среди людей, где любовь объединяет группы – малые и большие – в их борьбе за выживание и власть.

Последнее замечание Кестлера задело падре за живое.

– Это потому, дорогой мой, – отвечал он, – что человек все еще не проникся духом заповеди: возлюби ближнего, как самого себя!

Кестлер мягко улыбнулся.

– А вы думаете, что когда-нибудь возлюбит?

Падре хотел ответить, но в это время Ветольди стал подыматься.

– Мне пора, вы уж извините… – сказал он, чем-то недовольный.

Вслед за ним поднялся и падре. Кестлер хотел последовать за ними, но я удержал его.

– Оставайтесь ночевать! – предложил я. Он молча кивнул.

Доставив падре на какое-то собрание, а Ветольди к автобусной станции, я вернулся домой.

Кестлера застал дремлющим в кресле перед пылающим камином. В гостиной было жарко, но сейчас мне это было приятно. Я придвинул к камину другое кресло и уселся. Только тогда Кестлер открыл глаза.

– Ты уж прости, что я здесь похозяйничал! – Он виновато показал головой на огонь.

– Напротив, вы это отлично придумали. В этом доме всегда было холодно. Вы открыли огонь, Кестлер!

Мой гость улыбнулся:

– Это я тоже взял у природы.

– Сомневаюсь! Животные не грелись у костра.

Мы замолчали. Мягкие отсветы пламени бродили по сумеречным стенам, отражаясь вспышками в стеклах картин. Мимо самого моего уха пролетел жучок и, ударившись о стенку, звонко шлепнулся на полку.

Неожиданно пламя в камине занялось, осветив красивый профиль Кестлера. Глаза его, широко открытые, смотрели на огонь. Не поворачивая головы, он тихо спросил:

– Почему ты не переехал ее, Алекс?

ГЛАВА 18

Вот уж некоторое время, как я стал подыскивать более комфортабельную и просторную квартиру. Для этой цели я облюбовал район 70-х улиц. По совету знатоков, я запросто заходил к управляющим зданиями и договаривался о том, чтобы дали мне знать, когда освободится подходящее жилище. Разумеется, уславливались и о вознаграждении, в залог какового я тут же выдавал щедрые чаевые.

Долго ни от кого было не слыхать, и я совсем было приуныл, когда неожиданно позвонил один из моих подручных и сообщил, что освобождается хорошая квартира.

Я немедля приехал на инспекцию. Квартира оказалась великолепная – на десятом этаже, с видом на Ист-Ривер. На другой же день я подписал контракт.

Прошло еще три недели, и я перебрался в новое пристанище. Туда же доставили часть наспех купленной мебели.

Когда я позвонил Дорис, она захотела не откладывая посмотреть, как я устроился. В тот же вечер она впервые посетила мое новое жилище.

Оно ей понравилось. Она долго ходила из комнаты в комнату, затем прошла в столовую, где помешался бар.

Гостиная еще не была полностью обставлена. Там стояли диван, кресло, рядом – столик для коктейлей. Две этажерки с книгами сиротливо ютились у голой стены.

Дорис вошла с наполненными стаканами.

– Сегодня отпразднуем новоселье! – весело сказала она и уселась рядом.

– Нет, погоди! – отвечал я. – Отпразднуем, когда все будет готово!

– Разве тебе сейчас плохо?

– Плохо? С тобой мне всегда хорошо. А настоящее новоселье началось у меня в тот вечер, когда ты впервые пришла. Помнишь тот вечер, Дорис?

– Помню.

Я взял ее за руку.

– Послушай, – начал я, – я ничего у тебя не прошу, ни заверений, ни обещаний; ты уже дала мне больше, чем я мог надеяться получить. Но иногда у меня бывает чувство, будто я живу под придуманным зонтом. Мне так хочется его убрать, хочется, чтобы наверху снова было небо, ясное, чистое…

Дорис вопросительно посмотрела на меня, потом рассмеялась:

– А вдруг там облачно… дождь? Иногда зонт – это хорошо!… – Но, заметив у меня в лице упрек, она виновато прибавила: – Не нужно об этом, Алекс! – Она улеглась на диване, положив голову ко мне на колени. – Не нужно! – прошептала она, смотря мне в глаза.

Юбка едва покрывала ее ноги, длинные, круглые, плотно сжатые в коленях. В разрезе платья обрисовывались мягкие контуры груди. Ресницы ее вздрагивали, а руки протянулись ко мне.

Я мог бы поцеловать ее и так, но вместо этого соскользнул с дивана и, став рядом на колени, наклонился к ее влажному рту.

Прошло около двух месяцев. Новая квартира была окончательно обставлена, и теперь я чувствовал себя заправским буржуа.

Как-то я пригласил к себе Майка и Пита. Сознаюсь, тщеславие сыграло тут не последнюю роль. Пропуская их в дверь моего жилища, я небрежно обронил:

– Это – моя холостяцкая конура! – И с удовлетворением отметил, как у обоих вытянулись лица. Майк даже крякнул:

– Ну и ну! Хороша, нечего сказать, конура! – А Пит просто крякнул и ничего не сказал.

В тот вечер у меня гостила Салли, приехавшая в город за покупками. Ее присутствие, как обычно, оживило встречу, так что за ужином Майк пришел в отличное настроение.

– Теперь тебе следует жениться! – обратился он ко мне.

Пит усмехнулся:

– Не слушай его, Коротыш! Ему просто завидно, что ты еще не влип!

Затем оба наперебой стали рассказывать последние служебные новости. Я слушал сперва с интересом, потом равнодушно, чувствуя, что между нами уже залегла трещина, заполнить которую было нечем. Кажется, Майк это заметил. Он встал из-за стола и пошел осматривать квартиру. Наклонившись над аквариумом, он сказал:

– А эту серую рыбку я бы на твоем месте убрал.

– Почему? – удивился я.

– Она слопает тех, что поменьше.

– Не слопает, я их хорошо кормлю.

– Это ничего не значит, среди животных тоже есть убийцы. Недавно по телевидению показывали хорька; так он, забравшись в курятник, душит столько кур, сколько успеет – просто из любви к убийству!

– Это все хорьки? – спросил я.

– Все!

– Тогда у животных это лучше устроено.

– Почему?

– Потому что когда курица видит хорька, она знает, с кем имеет дело.

Пит засмеялся:

– От этого ей не легче.

– Легче! Она чувствует, что ей несдобровать, и громче кудахчет. Тогда приходит фермер и приканчивает хорька.

– Или отпускает его под залог, – сострил Майк, и мы расхохотались.

Когда гости ушли, я подошел к аквариуму. Серая рыбка невинно тыкалась носом в стеклянную стенку.

– Стерва! – выругался я и стукнул кольцом по стеклу. Она метнулась и спряталась в грот.

Было за двенадцать, когда мы с Салли подъезжали к ее дому. Стояла темная ночь, и деревья, захваченные врасплох светом фар, испуганно, словно в чем-то уличенные, выпрямлялись и отскакивали в темноту.

Дом был черен – чернее ночи; еще темнее были провалы окон, не отражавших света.

Покинуть Салли, впустить ее одну в этот мрачный дом я не мог; я вошел в двери за нею.

– Зажги свет, и здесь и на дворе! – попросила она, остановившись посреди гостиной. Я исполнил ее просьбу, а затем, пока она возилась в кухне, растопил камин. Только когда дрова весело затрещали и отблески пламени забегали по потолку и стенам, я снова потушил свет. Вскоре Салли принесла кофе. Я улыбнулся:

– Кофе без коньяка – обеспеченная бессонница, – пошутил я и достал бутылку. – Налить тебе?

– Нет, спасибо.

Мы сидели рядом в креслах перед камином. Было хорошо и не хотелось говорить. Я медленно тянул коньяк, изредка вороша догорающие поленья. Вот остались только угли…

– Салли! – позвал я.

– Что, Алекс?

– Ты не сердишься на меня?

– Я никак не могу этому научиться.

Я взял ее за руку.

– Почему мне всегда так хорошо с тобой?

Она не отвечала, а я гладил ее руку, плечо, шею, затем поднялся и наклонился над ней.

– Какая ты хорошая! – шептал я, обхватив ее одной рукой за талию, а другой поворачивая ее голову. Губы у нее были мягкие и покорные… Она все-таки успела прошептать:

– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо!

Я усадил ее к себе на колени, впитывая в себя тепло напряженного тела. В голове мутилось. Медленно стал расстегивать блузку, пуговицу за пуговицей… Она сделала еще попытку остановить меня, но это у нее вышло нерешительно, через силу; она обмякла и, закрыв глаза, уронила голову мне на плечо.

И вдруг, неожиданно, вспомнил, даже не знаю, откуда это пришло; быть может, случилось в тот момент, когда увидел светлую полоску под раскрывшейся блузкой – такую же светлую, как и у той… Воспоминание – острое, мучительное – всплыло и остановилось, придавив меня своей несоразмерностью. Что-то погасло во мне. Дрожащими руками я принялся застегивать ее блузку…

– Прости меня, я не должен был этого делать! – бормотал я.

Салли соскользнула с моих колен и, смущенно оправляясь, прошептала:

– Спасибо, Алекс! Ты хороший, спасибо! – И все же в ее голосе мне послышалось недоумение.

Я посмотрел на часы и поднялся.

– Ты, наверное, устала?

– Да, пора спать… Ты останешься?

Я рассмеялся.

– Ты трусиха, Салли! Конечно, останусь. Идем! – Я проводил ее до спальни и, поцеловав в щеку, пошел к себе.

В последнее время меня все чаще стала посещать одна беспокойная мысль. Правда, она возникла еще раньше, чуть ли не в самом начале моих отношений с Дорис. Но счастье, захватившее меня тогда, казалось мне таким зыбким, что я и думать не смел о большем, чем о том, как бы не спугнуть его неосторожным словом или поступком. Теперь же…

Эту мысль я уже как-то высказал – косвенным образом, – когда обмолвился о зонте. О, этот гадкий маленький зонт, схоронившись под которым наше блаженство обернулось робким неверным призраком! Как ненавидел я этот зонт, как хотелось закрыть его, бросить, растоптать! Но решиться на такой шаг я не мог. Что я мог себе позволить – а в этом и заключалась моя главная мысль, – это раскинуть зонт пошире и таким образом хоть частично нарушить нашу изоляцию.

Я стал обдумывать устройство дружеской вечеринки с участием Дорис. Это, полагал я, сразу покажет, на что я могу рассчитывать, да и ей поможет проверить свои силы.

Празднование новоселья было бы отличным для этого предлогом, если бы не ограниченные возможности моей квартиры. Мне хотелось собрать общество побольше, людей разных, на ком я и смог бы проверить прочность моей связи с Дорис.

Так я пришел к мысли устроить встречу на дому у Салли. Я не сомневался, что она одобрит мой план.

Поначалу я старался каждого намеченного гостя мысленно прощупать, взвесить, так сказать, его такт и добронамеренность, но вскоре убедился, что такая осмотрительность мне не по плечу: знакомства мои были ограничены. Конечно, это были те же Кестлер, Харри, Ветольди, Брауны, двое бывших сослуживцев, управляющий делами нашей фабрики Ханс с женой и еще двое наших служащих. Дополнительно я внес в список нескольких деловых знакомых – главным образом ради Брауна.

Когда план окончательно созрел, я позвонил Салли и рассказал ей о задуманном. Она оживилась.

– Это ты хорошо придумал, Алекс, – сказала она. – Это будет полезно и в смысле деловых контактов, не правда ли?

О том, что будет Дорис, я упомянул лишь под конец, причем с какой-то излишней, настороженной настойчивостью, будто ожидал возражений.

По-видимому, Салли была удивлена моим тоном, потому что я услышал в трубку:

– Конечно! Я давно хотела с ней познакомиться!… Дорис я еще ничего не успел сообщить: она улетела на целую неделю к тетке в Нью-Орлинс.

Как томительно тянулись дни – один, другой, третий…

Только в среду вечером Дорис вернулась. Я сразу помчался к ней. Привез с собой пирожных, шампанского и еще огромный букет ее любимых георгинов. При виде цветов Дорис воскликнула:

– Ты с ума сошел! Такому букету позавидовала бы и английская королева! У меня и вазы подходящей не найдется!

Я посмотрел на нее с восхищением.

– Бедная королева! Она охотно отдала бы и цветы и корону в придачу, чтобы увидеть в зеркале твое отражение.

Дорис рассмеялась:

– А я бы не прочь увидеть на себе ее корону!

– Она к тебе ничего не прибавит!

Болтая таким образом, мы уселись на диване. Я взял ее руки в свои.

– Ты больше не боишься меня? – спросил я.

– Нет!

– И на людях тоже… не побоишься?

– Я же сказала, что нет! Хочешь, поедем в ресторан… Сегодня?

Я молчал.

– Хочешь? – повторила Дорис.

Но я колебался – слишком неожиданно все это складывалось. Моя неуверенность, видимо, передалась ей, и она уже спокойней сказала:

– Если не сегодня, то завтра, – когда хочешь.

– Не сегодня и не завтра, а в субботу на следующей неделе, – отвечал я.

– Отлично, в субботу!

– И не в ресторане, – продолжал я, – а у нас на дому, в Нью-Джерси.

– Еще лучше!…Только что это – какая-нибудь оказия?

– Да, что-то вроде деловой вечеринки. Я давно об этом подумывал. И, конечно, будет Салли.

– Это хорошо; ты столько о ней рассказывал.

– Ты ее очень любишь?

– Ее все любят, она добрая.

Дорис помолчала, потом спросила шутливо:

– А ты бы женился на ней… ну, если бы меня не было?

Я невольно улыбнулся:

– Не знаю… Может быть, и женился бы…

Время шло, и по мере того как приближался назначенный день, мною все больше овладевало беспокойство. За чувство Дорис я не тревожился, но в силах ее и выдержке не был уверен. Ведь она, наверное, догадалась, зачем мне это понадобилось, и от этого ей может стать страшно. Тем более что не от нас одних все зависит; будут и другие, и тогда один необдуманный шаг, неосторожный взгляд, и все рухнет, все!

Думая об этом, я изо всех сил сжимал себе виски. Да, откопать клад я еще мог, а вот буду ли в силах поднять его?

ГЛАВА 19

Наступила наконец долгожданная суббота. Хоть я и заночевал накануне в Нью-Йорке, я не сказал об этом Дорис. Я даже не отзывался вечером на телефонные звонки, хотя не сомневался, что это была она. Знал, что довольно будет двух фраз, и я как на крыльях помчусь к ней или принужу ее приехать, и тогда… Нет, мне нужно было хорошенько подготовиться ко всему, что ждало меня завтра.

Я лег спать рано и рано поднялся. Солнце еще не взошло, но отсвет его сияния уже охватывал полнеба. День обещал быть погожим, и это придало мне бодрости. «Обойдется! – уверял я себя. – Все обойдется как нельзя лучше!»

Я приехал к Салли сразу после обеда, чтобы помочь ей в приготовлениях. Особых хлопот, собственно, не предвиделось: ужин должны были доставить из ресторана, да и гостей ожидалось не так уж много. Несмотря на это, Салли носилась как угорелая, всюду находя неполадки. Я смеялся:

– Ты хлопочешь так, будто у нас дипломатический прием!

Такой я ее давно не видал: возбужденная, с блестящими глазами, она была неузнаваема. И одета была с кокетливостью женщины, долгое время прятавшей естественные наклонности под личиной матроны. Длинное вечернее платье со смелым вырезом спереди, и еще более смелым – на спине, ничуть не скрывало изящных форм и мягких, чуть кошачьих, движений.

Гости начали съезжаться к пяти. Первым приехал Майк Фендер с женой, нервной говорливой женщиной, преждевременно состарившейся – должно быть, от частых абортов. Потом прибыл Ханс с супругой, маленькой доброй старушкой.

Пользуясь хорошей погодой, гости располагались в креслах на веранде. Появившаяся неизвестно откуда девушка разносила напитки и холодные закуски.

Я вертелся возле телефона, ожидая звонка: Дорис обещала позвонить со станции.

К шести собрались все, кроме Браунов, Дорис и Кестлера. Было весело и непринужденно. Даже Харри, приехавший в мрачном настроении, вскоре разошелся и теперь ораторствовал в окружившей его компании. Увидев Салли, он предложил тост за хозяйку. Закончил так:

– Вы, миссис Беркли, настоящая волшебница, потому что, глядя на вас, веришь, что сущетствует радость. Нужно быть совершенно бесчувственным, чтобы, испытав на себе ваше влияние, оставаться таким скептиком, как ваш пасынок! – Он строго погрозил мне пальцем.

Мне хотелось показать старому лицемеру кулак, вместо этого я засмеялся.

– Дорогой друг, – сказал я, – в Данбури, в штате Коннектикут, я видел кладбище при больнице, но мне не случалось встречать аптеки при похоронном бюро. Вы гениальны, Харри!

Харри хохотал:

– К сожалению, это секрет, который останется между нами.

– Это не наша вина, – нет пророка в отечестве своем.

– Потому что они всегда появляются не вовремя! – весело воскликнул Харри, но я уже не слушал.

Из-за поворота дорожки вынырнуло такси. В следующий момент я узнал пассажирку.

События, даже самые незначительные, повергают в смятение, если наступают неожиданно. Что-то дрогнуло во мне. Я быстро шепотом попросил Харри:

– Пожалуйста, встретьте гостью! – а сам бросился в гостиную. Там, стоя у окна, я стал следить за происходящим.

Харри было двинулся, чтобы исполнить мое поручение, но Салли остановила его и сама стала спускаться по ступенькам, как раз когда Дорис вышла из машины и, оправляя платье, осматривалась кругом.

Они медленно сходятся – одна – маленькая и напряженная как пружина, другая – высокая и прямая как статуя. В их движениях было что-то странное, выжидающее… Только последние шаги обе ускорили и вот уж встретились, знакомятся, а затем, непринужденно болтая, идут к дому.

Прятаться дальше было неудобно, и я, с бьющимся сердцем, вышел на веранду. Увидев меня, Дорис улыбнулась:

– Здравствуйте, Алекс!

Я ответил, попытался улыбнуться, но вышло нехорошо – об этом я мог судить по быстрому пытливому взгляду Салли – она стояла рядом. Надо было что-то сказать, что-то сделать, но я не мог вспомнить – что именно. Тогда я услышал голос Салли:

– Приготовь Дорис напиток, пока я представлю ее другим! – И, взяв гостью под руку, она повела ее к рассевшейся компании.

Стаканы и бутылки стояли тут же, но я, чтобы выиграть время, понесся к домашнему бару в гостиной. Основательно плеснул себе коньяку и залпом выпил. Это взбодрило меня, я приготовил напиток для Дорис и вышел на балкон.

Она уже сидела окруженная небольшой компанией. Здесь были Харри, Майк и еще кто-то из наших служащих с женой. Майк отчаянно пыжился, а Харри… о, этот старый ловелас и мечтатель! – он заливался соловьем:

– Я расскажу вам забавную историю, какая недавно приключилась со мной…

Я просительно сложил руки.

– Харри, – сказал я, – почему бы вам хоть раз не рассказать истории, какая с вами не приключалась?!

Харри засмеялся:

– Ладно, не буду! – Он поставил стакан на столик и весело предложил: – Пойдемте лучше прогуляемся по саду!

Все охотно высыпали во двор. Салли шла впереди и с гордостью показывала свои владения. Воспользовавшись этим, я приблизился к Дорис. Она улыбнулась:

– Как у вас здесь чудесно!

– Почему ты не позвонила?

– Не хотела беспокоить. У тебя и так было достаточно хлопот.

Мы шли рядом, но это было не то. Наша связь среди этой толпы казалась случайной. На моем месте сейчас мог быть любой из гостей, а мне хотелось другого. Хотелось подчеркнуть, поставить на вид наши отношения, но я не был уверен, где именно и когда. Смутное беспокойство закрадывалось в душу.

– Ты не боишься… вот так идти со мной? – спросил я нерешительно.

– Зачем бояться?

– А отойти со мной в сторону решилась бы?,

– Это неудобно… Впрочем, если хочешь…

– Я пошутил, – сухо ответил я. В тот же момент она ускорила шаг.

Вот уже мы впереди остальных. Я чувствовал себя как актер, впервые попавший на сцену. Мне казалось, что все смотрят нам в спину. Мельком взглянув на мою спутницу, я заметил, что и она напряжена.

Мы отошли еще, и вдруг оба, словно сговорившись, замедлили шаг. Теперь – главное! Если и это удастся, тогда… Повернули и медленно пошли навстречу отставшим. Ноги мои, как ходули, неловко цеплялись за землю. Кажется, я что-то сказал, а она ответила, но что именно – не помню. Ближе, совсем близко! Я всматривался в лица, стараясь ничего не пропустить, подметить скрытые улыбки, удивление…

Но ничего этого не было. Мы сошлись, как сходятся все гуляющие. Харри весело закричал, обращаясь ко мне:

– Алекс, ваша мачеха настоящий садовод, она… – На момент я подосадовал на моего друга за «мачеху», затем заметил подъезжавшую машину Браунов и быстро зашагал к крыльцу.

Думаю, вид у меня был необычный, потому что Браун, взглянув на меня, воскликнул с притворной озабоченностью:

– Что это с вами? Вы зелены как сельдерей!

Черт бы его побрал с его наблюдениями! Я помог его кикиморе выбраться из машины и, промямлив что-то, прошел с ними на веранду. Они уселись, а я, даже не предложив им напитков, бросился в гостиную. Здесь закурил и несколько раз прошелся взад и вперед, стараясь сосредоточиться. Взял бутылку и прямо из горлышка отхлебнул раз, другой. Как будто отпустило; мысли, только что запутавшиеся в клубок, стали принимать текучие формы…

«Значит, сошло, совсем неплохо, – размышлял я. – Никто ничего не заметил, не удивился… И она вела себя прекрасно. Здорово!» Я даже прищелкнул пальцами и снова приложился к бутылке.

Мне стало весело; правда, такое веселье больше походит на лихорадочное удальство: взбадривая, оно не приносит длительного успокоения.

Я подошел к зеркалу – оно у меня чуть наклонено и удлиняет фигуру. Осмотрел себя: что ж, пусть невелик, но и не карлик же? И лицо красивое, такое может быть у писателя, артиста, и то не у всякого!

Обласкав себя таким образом, я проделал перед своим отражением несколько внушительных жестов – это моя слабость! – и в приподнятом настроении покинул комнату.

Когда я вошел в столовую, гости рассаживались. Увидев меня, Салли сказала:

– Только что позвонил Кестлер: он опоздает. Я обернулся к столу: в кресле Кестлера – слева от Дорис – уже восседал Браун. Я поморщился и, пройдя к своему месту, уселся по другую ее сторону.

Ужин проходил оживленно. Харри был неузнаваем и, сидя промеж Салли и миссис Браун, умудрялся развлекать не только соседок, но и всю компанию: громко острил, рассказывал забавные истории, одним словом – был душой общества. Даже Браун хохотал вовсю и, подавив собственное тщеславие, непрестанно обращался к Дорис:

– Как вам это нравится? Здорово он это того!… – А раз даже толкнул ее под локоть. Он основательно выпил и явно был не прочь приударить за Дорис; только многозначительные взгляды супруги, сидевшей наискосок, удерживали его в границах.

Это началось уже под конец ужина. Я вдруг ощутил странный упадок настроения. Почему – не знаю. Может быть, меня нервировала неуклюжая возня Брауна: он ел неопрятно, с жадностью дикаря; кости и объедки устрашающей горой возвышались у него на тарелке. Он ежеминутно комкал жирными пальцами салфетку и снова расправлял ее на животе. При этом сочно шлепал губами и приговаривал:

– Отличное мясо! – или: – Прекрасная индейка! – и так далее, а затем обращался к Дорис с очередной любезностью.

Впрочем, дело, возможно, было не в нем, наверное, даже не в нем. Вероятнее, настоящей причиной было то, что я не могу вынести продолжительного пустомельства. Мне вдруг начинает казаться, что говорят глупости, вещи совершенно ничтожные, причем говорят так, будто это и есть самое важное. И хоть я сознаю, что ничего страшного в том нет и что именно так разговаривают все – от университетских профессоров до разносчиков молока, – меня начинает бесить возмутительное несоответствие тона предмету разговора. Ну зачем принимать глубокомысленный вид, когда говоришь о погоде? И нужно ли так многозначительно посматривать на слушателя, когда рассуждаешь о холодильниках и автомобильной страховке? Вот и Харри – болтает о винах; он выдохся и сам это отлично сознает, но продолжает болтать, а все делают вид, что это занимательно. Глупость сама по себе не страшна, она может быть забавна; отталкивает пошлость, заключающаяся в добровольном подчинении глупости. Эта мысль приходила мне на ум и прежде, но сейчас она целиком овладела мной. Дождавшись паузы в общем разговоре, я поднял стакан.

– Господа, выпьем за искусство, – предложил я. – И не просто искусство, а искусство разговора!

Наступило молчание; меня явно не поняли.

– Да, разговора, – продолжал я. – Вот мы только что слушали, моего друга – Я посмотрел на Харри. – Он рассказывал о винах. А известно ли вам, господа, что он – художник и мыслитель и мог бы рассказать что-нибудь позначительней?

– О чем? – хрюкнул, не отрываясь от тарелки, Браун.

– Да о чем угодно! Хотя бы о том, что жизнь интересная и сложная штука… Харри, – продолжал я, – вы же отрицаете примитивов?

– Совершенно верно.

– И вечно жалуетесь, что мы сами обедняем жизнь?

– Да, это так.

– Совсем не так! – ворвался в разговор Бpa-ун. – И вообще, кто вам сказал, что вся ваша философия не пустая болтовня?

– Кто сказал? – отвечал я язвительно и указал на полки с книгами. – Вот кто! Вы когда-нибудь соизволили ознакомиться с ними? – Я тут же перехватил тревожный взгляд Салли. А Харри, сообразив, что назревает конфликт, громко произнес:

– Друзья, я помирю вас! Алекс прав: болтать о винах, когда пьешь хороший коньяк, действительно неуместно. Итак, я расскажу вам историю коньяка! – закончил он под общий смех.

Вскоре Салли пригласила всех в гостиную, куда уже принесли кофе с пирожными. Я воспользовался происшедшей заминкой и прошел к себе. Я чувствовал себя на взводе и, глянув в зеркало, решил, что на сегодня довольно. Сполоснул лицо холодной водой и вернулся к гостям.

Дорис по-прежнему была центром внимания. Браун сидел рядом и, позабыв о супруге, усиленно флиртовал, если только можно назвать флиртом медвежьи ужимки.

Я сделал попытку подсесть к Дорис, но безуспешно – кресла и диван были заняты. Принес стул, но тут же вынужден был уступить его жене Майка – такой у нее был неприкаянный вид. На момент мне стало тоскливо: неужели так все и останется до конца?

И вдруг меня осенила сумасшедшая мысль! Я вздрогнул: нет, это слишком!… Как в трансе прошел в рекреационную комнату. Здесь было просторно, не было ковров и начищенный паркет блестел. Да нет же, вздор! – пугал я себя, чувствуя, как на меня сходит та самая разудалость, какую я никогда не в силах обуздать.

Холодея от надвигающегося решения, я вернулся в гостиную, торопясь налил себе рюмку коньяку. Уже опрокинув ее, я услышал испуганный возглас Салли:

– Алекс, может быть, довольно?! – Она стояла в дверях с чашкой кофе. – Выпей, тебе не повредит!

Я отвел ее руку и церемонно поклонился:

– Благодарю вас, миссис Беркли, но я прекрасно себя чувствую! – С этими словами я направился к двери.

– Алекс, что с тобой?… – услышал я вслед себе ее встревоженный шепот.

Но я даже не замедлил шага и прошел в рекреационную комнату. Здесь, в углу, стоял магнитофон. Я выхватил с полки первую попавшуюся кассету с музыкой для танцев и вставил ее в аппарат. После этого вернулся в гостиную и, подойдя к расположившейся на диване и креслах компании, весело и громко объявил:

– Бал начинается! Прошу в зал! – И затем к Дорис: – Разрешите вас пригласить?

Мне показалось, что она вздрогнула; она поднялась и Пошла со мной. Остальные повалили за нами.

Еще несколько шагов, и мы откалывали какой-то ультрамодный танец, что-то вроде гимнастических упражнений, с прыжками, поворотами, расхождениями и схождениями, но без сцепления партнеров.

Но вот музыка переменилась: полились звуки танго. На момент я заколебался, затем приблизился к Дорис и обнял ее за талию. Признаюсь, я сделал это осторожно, не слишком сближаясь – ведь я знал, что и макушкой не достаю ей до плеча.

Чтобы не поддаться смущению, я стал ей что-то громко рассказывать, затем, проплывая мимо магнитофона, усилил звук – должно быть, слишком усилил, потому что заметил, что моя партнерша наклоняется, чтобы лучше меня расслышать. Тут же представил себе, что если сойдусь с ней вплотную, то прижмусь лицом к ее груди и со стороны

это будет выглядеть смешно. Это у меня всегда так – одно к другому, так я устроен.

Только теперь до меня дошло, что никто, кроме нас, не танцует, – все стояли и смотрели… Не хватало мужества взглянуть на них, а в то же время все мое существо было захвачено одним нестерпимым желанием – узнать – чего они смотрят, что у них на лицах? Один только взгляд, туда, в их сторону, и все станет ясно! Да и чего страшиться? Там все друзья и служащие… да, служащие, они-то не посмеют… они отлично знают, что я завтра же могу выкинуть их вон! Эта жесткая мысль на момент успокоила меня, но только на момент; я тут же сообразил, что это не то, совсем не то!

Я мельком глянул на Дорис и прочел у нее в лице неуверенность; сомнений не было – наш неожиданный дебют застал ее врасплох. Смущенный этим открытием, я решил перевести все в шутку: я оторвался от нее и, паясничая, проделал несколько свободных фигур, не имевших отношения к танцу, затем опять соединился с моей партнершей. Сразу понял, что свалял дурака, – импровизация не удалась.

Теперь я от души желал, чтобы музыка окончилась; а она, как назло, тянулась и тянулась, и напряжение во мне нарастало. К тому же и выпитое начало сказываться – у меня кружилась голова.

И вот наконец я взглянул на «тех». Тотчас заметил, что Харри среди них нет, Салли тоже вышла. Старый Ханс с женой смотрели на нас и сочувственно улыбались. Фред, поймав мой взгляд, опустил глаза. Браун!… Где он? В тот же миг я увидел его: он выглядывал из-за спины Ханса и, показывая на нас глазами соседке, что-то говорил. Его шарообразная голова тряслась от смеха. В этот момент мы приблизились к группе и до меня донесся его приглушенный шепот:

– Ай да парочка!

Я резко остановился – при этом мне показалось, что Дорис что-то поняла и попыталась меня задержать, – и, весь сжимаясь от сознания неизбежности чего-то непоправимого, двинулся в сторону стоявших. Передние посторонились, и я очутился лицом к лицу с Брауном.

Наверное, вид у меня был не очень дружелюбный, потому что, увидев меня, он вдруг обмяк и, подняв руки, словно защищаясь, испуганно пробормотал:

– Что вы… я наоборот… это было отлично! Я схватил его за жилетку.

– А ну-ка, – закричал я, – выходите и изобразите нам танец медведя!

Но он уже оправился от испуга.

– Пустите меня, сию минуту пустите! – зашипел он и рванулся, пытаясь высвободиться. Пуговицы с его жилета с треском отлетали одна за другой. Он был, конечно, сильней, но бешенство утроило мои силы: я вытащил его на середину комнаты и, толкнув так, что он едва не свалился, закричал:

– Танцуй же, старый осел!

Не знаю, чего бы я еще натворил, если бы, случайно взглянув на Дорис, не заметил нечто странное. Она застыла на месте и, бледная, чем-то пораженная, смотрела в сторону. В наступившей тишине я явственно расслышал ее шепот:

– Мартын!…

Я обернулся и увидел Кестлера. Он стоял в дверях – большой и неподвижный, и широко раскрытыми глазами смотрел на Дорис. Вот он оторвался от двери и крупным шагом подошел к ней, взял ее под руку и почти насильно повел к выходу.

А я стоял, не будучи в состоянии предпринять что-либо. Даже когда перед самой дверью Дорис остановилась и повернулась ко мне, я оставался в неподвижности. Видел, как она страдальчески улыбнулась и, сделав неясное движение рукой, вышла в коридор.

Прошла целая вечность, прежде чем до меня дошло значение происшедшего. А когда дошло, я в отчаянии сорвался с места и бросился в погоню. Тут же обо что-то споткнулся, упал, поднялся, с тем чтобы через два шага опять растянуться… Я кричал, звал ее по имени… Мимо мелькали удивленные лица… Уже в дверях чьи-то сильные руки схватили меня. Это был Харри, он что-то говорил, а я, отбиваясь и вырываясь, кричал:

– Пустите!… Она уйдет!…

Но он не отпускал, он молча боролся со мной и наконец, ловко вывернув мне руку, почти понес меня куда-то. Сзади я слышал шаги – спешащие, встревоженные; знал, это – Салли.

Харри усадил меня в кресло в моей комнате.

– Успокойтесь! – сказал он и уселся рядом. Салли стояла поодаль у окна.

Я медленно приходил в себя. Отрывки воспоминаний, один другого уродливей, маячили передо мной; ни одного я не мог удержать, кроме последнего: Дорис! Кестлер! Так вот оно что! Как это я не догадался раньше! Куда они ушли? К ней? К нему?… Меня мутило, я чувствовал себя как в тесном мешке, наполненном зловонной жижей.

Салли вышла и через минуту вернулась с чашкой кофе. Я послушно его проглотил. Как будто полегчало. Тогда я сказал, обращаясь к Харри:

– Теперь мне лучше, спасибо… – Он поднялся и, попрощавшись, вышел. Салли все еще стояла у окна.

Я спросил:

– Что, разъехались?

– Да. – Голос ее прозвучал надломленно.

Мне хотелось броситься к ней, просить у нее

прощения. Вместо этого я сухо сказал:

– Мне лучше, можешь идти!

Она посмотрела на меня и молча вышла.

Я ждал долго, терпеливо.

В половине одиннадцатого я позвонил Дорис. Кажется, насчитал двадцать звонков, но никто не подходил к аппарату. Позвонил Кестлеру – с тем же результатом. Разнервничавшись, я проглотил две рюмки коньяку, потом еще и опять схватился за телефонную трубку. Никого! Где они, где они?! – спрашивал я себя в который раз.

Было два часа ночи, когда я сделал последнюю попытку. Напрасно! Я повесил трубку и тихо засмеялся, потом громче, еще громче…

– Зонт, – хохотал я, – вот и раскрылся! – Я встал и, пройдя к шкафу, снял с вешалки мой новый зонт. – Мой добрый друг… мой славный зонт!… – распевал я, прохаживаясь по комнате под раскрытым зонтом. – Тра-та-та-та, тра-та-та-та… Мой добрый зонт… – Песнь перемежалась смехом, теперь я сидел верхом на стуле и дрыгал ногами. Непонятно откуда взявшиеся теплые струйки сбегали по лицу.

Шум в дверях заставил меня обернуться. На пороге стояла Салли и испуганно смотрела на меня.

– Что с тобой, Алекс?

– Ничего! – бодро закричал я. – Вот только зонт протекает!

– Алекс!…

– Не веришь? Смотри! – Я стал стряхивать нависшие на лице капли. – Подумай! Двенадцать долларов, с гарантией на десять лет, и вот поди ж ты… Сволочи!

– Алекс, что ты говоришь?…

– Врешь, врешь! Это зонт! – На момент я остановился. – Видите ли, уважаемая мачеха, в чем здесь штука. А в том, что тут вот двадцатый век, телевизоры, космонавты, а порядочного зонта не придумали. Дрянь, дрянь! – закричал я и, бросив зонт на пол, принялся топтать его.

Салли отступила к двери, а я, едва держась на ногах, подошел к ней вплотную и схватил ее за руку.

– Нет, постой уж! – хрипло прошептал я, дыша ей в лицо. – Сперва скажи, кто из нас лучше – я или папаша? – И я хитро подмигнул моей жертве.

Бледность залила ее лицо.

– Ты злой! Злой! – пролепетала Салли и, вырвавшись, выскочила в коридор, я за ней.

Ей удалось скрыться у себя, потому что бежал я с трудом, держась за стенку, спотыкаясь и падая. Замок щелкнул у меня перед носом. Я стал ломиться в дверь, но она не поддавалась. Тогда я принялся стучать кулаками.

– Открой! Сию минуту открой!

Я слышал, как Салли, плача, умоляла меня:

– Не надо, Алекс, пожалуйста!

И тогда я, что-то припомнив, сложил руки на животе – будто держу куклу – и, гримасничая и приплясывая перед дверью, стал шепеляво, с притворным ужасом, выводить:

– Люси больна!… Люси не спала ночь!… – И затем, распалившись, пронзительно закричал: – Ты и твоя идиотская Люси!!! – И… провалился куда-то.

Уже рассвело, когда я очнулся. Чьи-то мягкие ладони растирали мне виски, мокрое полотенце давило холодком на голову. Я долго лежал с открытыми глазами, прежде чем увидел ее.

– Вставай, я тебе помогу! – ласково шептала Салли и то тянула меня за рукав, то подталкивала в плечо. – Идем же!

Я осмотрелся и увидел, что лежу у ее двери.

– Каким образом я здесь? – спросил я, напрягаясь, чтобы вспомнить.

– Потом, не сейчас! – Салли изо всех сил тянула меня за руку.

Опираясь на ее плечо, я с трудом добрался к себе и плюхнулся на кровать. Салли молчала. Это меня насторожило.

– Что случилось? – спросил я опять. – Почему я спал в коридоре?

– Ничего не случилось… Ты, наверное, вышел ночью из комнаты и… Ты вчера выпил лишнее, вот и все!

– Почему же не помню? У нас были гости, Дорис… Мы танцевали…

Салли молчала, а я уже нащупывал памятью неясные нити.

– Браун… Я с ним повздорил?

– Да, вы задрались.

Память подбрасывала воспоминания – как щепки в разгорающийся огонь.

– И Кестлер… он явился к концу… – И вдруг костер вспыхнул! – Они ушли вместе – Дорис и Кестлер!

Салли смотрела в сторону не отвечая, а я уселся и принялся тереть виски.

– Кестлер… я звонил ему… и ей тоже… – Затем, неожиданно для себя, я тихо добавил: – Она была его подругой; он как-то рассказывал, не называя по имени, но это она, она!

Я сделал попытку встать, но тяжелая муть вновь уложила меня. Безобразные подробности вчерашнего всплывали в памяти одна за другой.

– Почему ты ушла… когда мы танцевали? – спросил я.

– Не помню… мне нужно было убрать…

– Я был очень смешон? Скажи, очень?

– Зачем ты себя мучаешь! Я не могу! – ответила Салли и направилась к двери.

А я, не будучи в силах сдержаться, бросил ей вслед:

– Это для вас смешно, потому что вы… вы… глупые ничтожные люди! – Мне и этого было мало; я вскочил с постели и, шатаясь, подбежал к двери. Мне захотелось, как и давеча, крикнуть ей что-нибудь похлестче, пообидней. Но, выглянув в коридор, я обмяк: Салли стояла прислонившись к стенке и охватив голову руками.

Я поспешил назад к телефону и набрал знакомый номер. Никто не отвечал. Позвонил к ней на службу: новая секретарша сообщила, что Дорис нет. Попытка дозвониться к Кестлеру тоже не дала результатов.

Я прилег на кровать и долго лежал ничком, лихорадочно соображая. Что же произошло? Куда она исчезла? Одна или с Кестлером?

Что-то мешало сосредоточиться – какой-то посторонний шум; он нарастал глухо и настойчиво: бим-бом! бим-бом! И затем: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь! Потом звуки слились в один, непрерывный, щемящий, как шорох или беготня по потолку сотен маленьких лапок… «Это гусеницы, – подумал я, – миллионы гусениц, что повылезли из своих убежищ». Я представил себе, как в темных недрах шевелятся мерзкие скопища, как, не выдержав собственного множества, лезут наверх… О, они выбрали подходящий момент! Свети сейчас солнце, они бы не посмели, оно убило бы их! А вот хмарь и морось – это для них…

А может быть, мне все равно? Я не могу вспомнить, почему все равно, но знаю, что есть тому причина; случилось непоправимое, что-то не удалось, момент упущен!… Когда? И вдруг вспоминаю: бродяга… полюс… Как мог я позабыть? Какой ценой достиг он отрешенности! Неужели мир и впрямь так страшен, что от него только и можно защититься химерой?! Или, может, они сами все химера – вместе с гусеницами! Они не сознают, что себе готовят, наивно веря, что из крокодильих яиц вылупятся цыплята. А я разве умнее? Чего добился? Ничего, ничего!…

Я подскочил сломя голову к телефону – он давно уже трещал, но только сейчас до меня дошло. Знал, что это Кестлер, и потому сразу прокричал в трубку:

– Где она? Где Дорис?

Да, это был он.

– Она уехала, Алекс. У меня для тебя письмо. Я на службе, ты приедешь?

Меньше чем через час я сидел в офисе, перечитывая в двадцатый раз коротенькую записку. Кестлер сидел напротив, молча уставившись в пол.

Наконец я спросил:

– Куда она уехала?

– Не знаю.

– И вы отпустили ее вот так! – Я поднял руку и щелкнул пальцами.

Кестлер вздохнул.

– Я отвез ее в аэропорт и больше не видал. Она, как и тогда, взяла с меня слово, что я не буду расспрашивать.

Я зло улыбнулся:

– Вы что, для себя ее приберегаете? – И тотчас пожалел о сказанном. Кестлер поднял голову, в глазах у него стояла мутная горечь.

– Ты ведь знаешь меня, – ответил он.

Стало тихо; двери офиса были плотно прикрыты.

– Кестлер!

– Да, Алекс?

– Я не могу без нее жить, понимаете? Помогите мне найти ее!

Кестлер молчал, что-то обдумывая, затем сказал:

– Это ни к чему не приведет. Со временем ты сам поймешь. – И так как я не отвечал, он тихо добавил: – Ты все пытаешься изменить то, что не в силах изменить.

– Что же делать?

– Переменись сам!

И опять воцарилось молчание. Я чувствовал, что последние силы, цоследние остатки надежды покидают меня. Я сказал упавшим голосом:

– Жизнь – страшная штука, Кестлер!

ГЛАВА 20

Прошло недели три, и последствия моей дикой выходки стали сказываться. Государственный заказ, на который мы рассчитывали, был передан другой фирме. Не был возобновлен и другой – поменьше, но важный тем, что позволил бы нам применить новый, более экономный метод производства – оборудование для этого было давно заказано.

Мы не терялись в догадках – рука Брауна ясно чувствовалась в ловкой интриге, которую он, невидимый, плел вокруг нашего дела.

Вскоре и коммерческие заказы сократились; экономическая заминка больно ударила по фирме. Пришлось отпустить треть служащих, затем другую, но и для оставшихся работы не предвиделось. Кестлер метался как угорелый, ездил по фирмам-заказчикам, а к вечеру возвращался озабоченный и усталый.

– Ничего! – коротко резюмировал он.

С трудом удалось получить краткосрочный заем – для погашения задолженности за новое оборудование, но это был скорее жест отчаяния – катастрофа надвигалась.

Впервые я подумал о Салли. Дом был записан на нее, небольшой капитал был положен на ее имя еще при жизни отца, а с его кончиной она получила еще какую-то сумму по страховому полису. Таким образом, нужда ей не угрожала.

Я редко видел ее. Теперь я опять обосновался в Нью-Йорке и в последние дни почти не бывал на службе. Ханс был в курсе дел и в случае необходимости должен был со мной связаться.

Кестлера я избегал; какая-то странная тень легла на наши отношения. Иногда мне казалось, что он хочет со мной заговорить, но злое упрямое чувство заставляло меня каждый раз принимать нарочито холодный, замкнутый вид.

Днями я лежал на диване, то перелистывая книгу, то погружаясь в мрачные размышления. Поздние сожаления не давали покоя. Все, о чем я мечтал, превратилось в развалины. А ведь все могло закончиться, по-другому! Зачем я поторопился, как мог так бездумно поставить на карту все, что было сколочено с таким терпением! Я был трудолюбив, как бобр, настойчив, как маньяк, расчетлив, как математик» и… вот что получилось. Уже без улыбки вспоминал закон Мерфи: вероятность события – обратно пропорциональна его желательности. Теперь я принимал эту формулу уже без прежней поправки: «относительная вероятность», потому что эту самую относительность мыслил как коэффициент мироздания. «Переменись сам!» – хорошо вам поучать, м-р Кестлер, при вашем росте, да и он вам не ахти как помог – мы вместе окончили у разбитого корыта!

Так думал я, и по мере того как думал, все глубже внедрял в себе уверенность, что мир не удался! Революции, прогресс? Ах, эти пышные лицемерные слова! Они как хрупкие зонты в ветреную погоду. Сколько их всюду понатыкано, и как легко, одним дуновением, они обращаются в ветошь! И чего только ради них не делалось: одни обоготворяли идеи до тех пор, пока их не обесчеловечили; другие человека превозносили, пока его не обезыдеили. Что хуже – покажет будущее, хотя, возможно, ничего не покажет, потому что тогда еще что-нибудь придумают.

… А вот зонта порядочного не придумали, потому что нет такого зонта и быть не может. А если и возможен он – зонт то есть, то совсем маленький, вроде игрушечного; или наоборот – большой, такой большой, что и прятаться под ним не захочется. Ну, как долго просидит думающий человек под общим зонтом? Год? Другой? Может быть, все пять? Так ведь со временем, как ни боишься мокроты, все равно высунешься, хоть для того лишь, чтоб поглядеть – откуда льет-то и что там за диво!…

Неразбериха таким образом получалась невероятная, потому что выходило, что и муки мои, стало быть, от другого корня. От какого? – спросите. Вот тут я и пасую. Мне только приходила на ум, и не раз, знакомая соблазнительная мысль, что основной стимул в поведении человека незаурядного – это потребность самоутверждения. И так во всем: в искусстве, науке, бизнесе и особенно – в политике. Да и в ином, глядишь, можно и так и этак, в зависимости от условий и ситуации. Я даже думаю, что при известных обстоятельствах любой либерал мог бы стать хорошим консерватором, народолюбец – тираном; отлично могу себе представить Гитлера – вождем мирового пролетариата, Ленина – премьер-министром царского правительства, Сталина – главарем мафии, – был бы только масштаб покрупней!…

Впрочем, Бог с ним, со вчерашним, а вот завтра, кто завтра окажется наверху? Может статься, что окажутся лучшие. А если их нет? То есть как это нет? – спросите. Да отменены они! Кем? Всеобщей уравниловкой – вот кем! Но не в этом одном суть; они-то отменены, а воля к власти не отменена! И лезут наверх не лучшие, а сильные – хитрые, жадные, жестокие.

Так где же выход? Нет выхода, хоть и ищут его ученые и философы, и те в длинных одеждах, что поют и пляшут на улицах; тут и просвещение, и экология, и чего только нет, а если поразмыслить честно – ничего не выйдет. Что же остается… ось Земли? Может быть, и ось, может, тот бродяга окажется помудрей всех этих ученых и мечтателей! Ведь только подумать: переместят эту ось, и сразу все поймут, что «не убий!», «не укради!» и т.д. и т.п. – не вымысел нашего ущербленного ума, а часть всеобщего закона. А если есть такой закон, то и здешние представятся по-иному; ч изымут их из рук торгашей и растлителей, и призовут праведных и мудрых и скажут: вот, у тех не вышло, возьмитесь теперь вы! И – кто знает – может, тогда не только большое, не только «не убий!», но и малое прояснится, и двенадцать инчей прояснятся, потому что нельзя же мерить человека линейкой, нельзя!…

Эта последняя мысль вернула меня к действительности. И тут же, в момент, я сообразил, что все эти мечтания и понадобились мне – как зонт, чтобы укрыться от этой действительности. И теперь она вся, всем объемом, вселилась в одно слово, в одно имя, и я, задыхаясь, выкрикивал в горячую мякоть подушки: «Дорис! Дорис!…»

Еще минута такой агонии, и я, вероятно, сошел бы с ума, но тут произошло непредвиденное: зазвонил телефон! Это который раз он выручает меня! Кто бы ни был на другом конце линии, он вовремя пришел ко мне на помощь…

Сняв трубку, я услышал, как всегда спокойный, голос Брута:

– Где вы пропадаете? Я уж второй день не могу к вам дозвониться!

С тех пор как провалилась наша последняя операция, Брут стал осторожнее и избегает звонить на дом. Я поражаюсь его хладнокровию и удачливости: последний провал едва не подвел нашу организацию под удар, но ему и тут удалось замести следы, так что следствие опять успокоилось на выводе, что все это – сведение счетов между бандитскими шайками.

По правде сказать, я в последнее время затрудняюсь определить свое отношение к этому делу. Не раз мне хотелось объясниться с Брутом, растолковать ему, что я уже не тот, что мне попросту не до них. Иногда же – как это ни странно прозвучит – эта бредовая авантюра представляется мне отдушиной, которую я приберегаю на случай другой развязки. Так уж я устроен, да и один ли я? О, если бы все слабые люди поняли – какая спасительная мудрость кроется в отчаянии, обретенном у последней черты! Сколько унизительных жалоб застряло бы у них в горле! Впрочем, вслух я этого не повторю – люди боятся парадоксов!

На следующий день я отправился по указанному Брутом адресу – в западной части Бруклина. Застал там, кроме Брута, пятерых. Не было Поля и Вольтера. Зато явился Стэн; за все это время он лишь второй раз участвует в совещаниях, нисколько не скрывая своего равнодушия к нашей «болтовне». Его уже все знают и, как мне кажется, боятся.

Когда я вошел, то сразу почувствовал, что атмосфера накалена. Брут выглядел озабоченным. Пат стоял спиной к остальным, рассматривая какую-то картину. Только Стэн, развалившись в кресле с сигарой в зубах, смотрел уверенно и нагло. Глубокий красный шрам, протянувшийся от уха вниз, придавал его физиономии что-то звериное, выжидающее.

По-видимому, здесь шел горячий спор, прерванный моим появлением. Подтверждение этому не заставило себя ждать.

– Вам удалось повидать Поля? – обратился ко мне Брут, бросив беглый взгляд в сторону Стэна.

– Нет! Звонил ему несколько раз, но безуспешно.

Брут прошелся по комнате и, остановившись в отдалении, сказал:

– Он нас беспокоит!

– Чем?

– Болтает много!

– Вы это сами слышали?

– Сами… – передразнил меня Стэн. – Может быть, прикажете представить вам звукозапись?

– Господа!… – пытался остановить нас Брут, но Стэна прорвало. Он повернулся ко мне всем телом и, свирепо тараща глаза, зарычал:

– А вы сами что-нибудь сделали? Как же, – моими руками, а про себя небось похваляетесь: «Мы пахали!» Болтуны никчемные, белоручки!…

– Довольно! – повелительно крикнул Брут. – Нам сейчас не до личных пререканий!

Стэн хотел было возразить, но под железным взглядом Брута осел и только пробормотал:

– Личных!… Хороши личные!

А Брут сказал, обращаясь ко мне:

– У нас достоверные сведения, что Поль ведет себя нелояльно.

Я пожал плечами:

– У него слабые нервы.

Я видел, как Стэна передернуло от моих слов.

– У бедного мальчика слабые нервы! – завопил он опять, строя идиотские гримасы.

Брут не выдержал.

– Заткнись! – крикнул он и ударил кулаком по столу так, что на полке запрыгали фарфоровые вазочки и статуэтки.

С минуту они смотрели друг на друга в упор. Стэн не выдержал и опустил глаза.

– Ладно уж… – процедил он. Тогда Брут повернулся ко мне:

– Дело, Алекс, нешуточное. Или Поль возьмет себя в руки, или нам придется его припугнуть. Понимаете?

Я молча кивнул.

– Тогда поговорим об очередной операции! – И Брут спокойно, словно ничего не произошло, стал извлекать из портфеля документацию нового «дела».

Еще через несколько дней ко мне в фирму позвонил Стэн. Я был неприятно удивлен и сухо спросил:

– Что вам угодно?

– Акция состоится сегодня вечером! – вкрадчиво отвечал он. – Брут просил передать.

– Почему ж он сам не позвонил?

– Он улетел в Чикаго.

Я вспомнил: да, это так, он действительно собирался…

– Где и когда? – спросил я.

– В девять часов, угол пятой авеню и восемьдесят шестой улицы.

– Хорошо, я приеду.

Повесив трубку, я некоторое время сидел как в трансе. Потом потер виски, потряс головой, но тревога не проходила. Тогда я позвонил Кестлеру.

– Зайдите на минуту! – попросил я. Он тотчас явился, в руках у него была папка с бумагами.

– Я еще не закончил… – начал было он, но я остановил его:

– Я сейчас не о том.

Он удивленно поднял брови.

– О чем же?

– Помните наш давний спор тогда, у вас?

Кестлер внимательно смотрел на меня, вспоминая. Потом улыбнулся.

– Это о том, как очистить нашу планету?

– Да, именно об этом!

– Но почему сейчас? Почему…

– Сядьте, Кестлер!

– Алекс, ты во что-то замешан?

– Сядьте! – повторил я.

Он опустился в кресло. Некоторое время мы молчали.

– Да, замешан, – сказал я наконец, – и основательно замешан. Это не вчера началось, это тянется полгода.

– Что тянется, о чем ты? Глядя на него, я тихо засмеялся.

– Вы добры, Кестлер! Если бы вы только знали, сколь многим я вам обязан.

– Мне? Увы, я ничего тебе не дал, кроме мороженого и глупых побасенок.

– Вы научили меня мечтать, без этого я бы не выжил.

– Но какое отношение…

– А то отношение, что мечтать могут не только овцы, волк это тоже умеет.

– Но ведь ты не волк!

– Не обо мне речь. Я о настоящих говорю.

– Так они и раньше были!

– Были, да не такие. Ведь раньше сколько потолков было: пять? восемь? десять? Много, одним словом, так, что всем места хватало. А теперь, в нашем новом обществе, потолок один, а волков втрое, и каждый наверх норовит. Вот и не хватает места, вот и грызут налево и направо… Постойте, я не кончил! А у овец тоже аппетит проснулся, тоже в волки метят, потому что волк сегодня – это профессия: ни учиться, ни работать, а только хватай и бери! Вот в каком мире мы живем, Кестлер!

– Но что ты замышляешь? Во что ты замешан?

– Я принадлежу к одному странному обществу, – отвечал я, – обществу охотников на бол-ков, понимаете?

Кестлер даже привстал с кресла.

– Алекс… ты…

– Да, я!

– Ты с ума сошел! Ты не понимаешь, что делаешь!

– Прекрасно понимаю. Помните, что я вам рассказал о том бродяге?

– К черту бродяг! – взорвался мой гость. – Лучше объясни, что ты собираешься выкинуть?!

Я холодно посмотрел на него.

– Не кричите, я не из робких! Лучше выслушайте до конца. Так вот, Кестлер, переместить ось Земли пока не в наших силах, но поддержать баланс природных факторов мы можем. Вы же не против экологии?

Кестлер не обратил внимания на мой издевательский тон. Он встал и перегнулся ко мне через стол.

– Оставь это, – приглушенно сказал он, – ты покалечишь себе жизнь!

Я рассмеялся:

– Покалечу, говорите? Ах, Кестлер, вы меня поражаете! Ну, взгляните на меня, хорошенько взгляните – разве таких пугают калечеством? А теперь кругом осмотритесь – что здесь еще калечить? Мы кончены, понимаете, кончены! И потом, Кестлер… – Я помедлил, махнул рукой и откинулся в кресле. – Давайте лучше поговорим о деле! – И я стал излагать свои соображения относительно предстоящих ликвидационных сделок.

В девять часов Стэн подобрал меня в условленном месте.

– А Джон, – спросил я, не видя третьего участника, – где Джон?

Стэн замялся.

– Не мог к нему дозвониться, – отвечал он.

– А Вольтер?

– Тоже прячется где-то. Да не беспокойтесь, мы и вдвоем управимся… Это будет несложная акция.

Долгое время мы ехали молча. Только когда переехали в Нью-Джерси и свернули по 17-й дороге на север, я спросил, куда мы направляемся.

– Рокланд Каунти, – ответил Стэн.

– Он там и живет?

– Нет.

Ответ удивил меня.

– Где же мы его подберем?

Мой спутник странно засмеялся:

– Кто вам сказал, что нам придется его подбирать?

– Ничего не понимаю!

– Ладно, поймете!

Мы продолжали мчаться по 17-й, затем куда-то свернули. Пошел дождь, сперва мелкий, потом покрупней.

– Черт бы его побрал, – проворчал Стэн, – промокнем!

Вскоре мы въехали в какой-то парк, основательно заросший. Дождь хлестал вовсю, видимость была ничтожной, и в наступившем мраке только редкие молнии освещали окрестность.

В какой-то момент, когда я оглянулся назад, мне почудилось, что далеко за нами следует машина с притушенными фарами. Я сказал об этом спутнику. Он долго вглядывался в зеркальце.

– Трусите, вот и мерещится! – презрительно обронил он и сплюнул. Несмотря на обычную грубость, сегодня Стэн явно старался избежать ссоры.

Наконец мы съехали с дороги и вышли из машины. Дождь к тому времени заметно утих и теперь мелкой моросью стоял в воздухе. Зато свистел ветер, сильнее громыхало, и в небе чаще полыхали молнии.

В одну из длительных вспышек я лучше рассмотрел местность. Мы находились на небольшой полянке, подступавшей к обрыву и огороженной по краям. Дна обрыва я не разглядел и уж по этому одному заключил, что он крут и глубок. Словно обухом по голове стукнуло – это здесь!

Я обернулся к Стэну.

– Где же «он»?

В темноте я не видел его лица, но почувствовал, как он нехорошо осклабился в ответе:

– Не беспокойтесь, здесь… – И он направился к багажнику.

Крышка поднялась, и при тусклом свете карманного фонаря я увидел на дне багажника скорченную человеческую фигуру. На голову лежавшего была накинута грязная наволочка, руки и ноги были скручены.

– Вот он, наш крестничек! – сострил Стэн и, достав из кармана нож, стал перерезать веревки. Из мешка донеслось слабое мычание.

Освободив свою жертву от пут, Стэн прорычал:

– А ну, поднимайся, сволочь!

Но лежавший едва пошевельнулся.

– Что ж, подсобим! – Стэн сильным рывком вытащил человека; тот хлопнулся всем телом в грязь.

Тогда Стэн обратился ко мне:

– Ну-ка, помоги! Тяжелый!

Мы поставили пленника на ноги и потащили его к обрыву. В голове у меня мутилось.

– Что вы предполагаете с ним сделать? – спросил я, стуча зубами, хотя отлично представлял себе, какова будет развязка. Стэн не отвечал. На краю обрыва мы остановились. Как сквозь сон я услышал голос моего «шефа»:

– Где твоя дубинка? Так, зайди сзади, и как только сниму мешок, хлопай его по башке! Понял?

Я стоял на месте, едва соображая.

– Чего стал, шевелись! – услышал я сдавленный окрик.

И вдруг смутное подозрение шевельнулось у меня.

– Вы уверены, что это «он»? – спросил я.

– Не разговаривай!

Но я уже пришел в себя.

– Я хочу его увидеть!

– Нечего смотреть!

Не слушая, я в мгновение ока подскочил к пленнику и, сдернув с его головы мешок, направил на него луч фонаря…

Хотя рот у него был залеплен пластырем, я сразу узнал Поля. Вид его был страшен: из-под глаз свисали мешки, лицо было раздуто и окровавлено. Во взгляде светилось безумие…

В тот же момент я услышал шум: Стэн, выхватив палицу, замахивался на свою жертву. Я толкнул Поля изо всех сил – и вовремя, – палица промелькнула мимо, слегка только задев плечо. Оставив Поля, я ринулся головой вниз на палача, он отступил и, поскользнувшись, рухнул наземь. Я бросился на упавшего. Некоторое время мы катались по траве, но долго это продолжаться не могло, и вот уж он сидел на мне, придавив меня коленом.

– Вот я тебя, гаденыш, вот я тебя!… – бормотал он, сжимая меня за горло. Я чувствовал, что задыхаюсь, глаза у меня выскочили из орбит, высунувшийся язык был плотно зажат между зубами… В остатках сознания мелькнуло: конец!

И тут произошло странное: что-то большое и темное – темнее, чем небо, – колыхнулось со стороны; я ощутил сильное сотрясение и затем, враз, свалилась с меня тяжесть и тиски отпустили. Захлебываясь струей воздуха, хлынувшего в легкие, я с трудом приподнялся и, опершись на руку, несколько секунд приходил в себя. И когда окончательно очнулся, услышал какую-то возню, хрип, удары. С трудом рассмотрел в темноте: кто-то стоял на коленях, а другой, скрючившись, держал его за горло. Но вот первый поднялся и обеими руками ударил другого снизу в подбородок. На момент они разошлись, затем опять сцепились и, словно сговорившись, попятились к обрыву.

Теперь я сообразил: один из них был мой спаситель! Эта мысль ожгла меня; собрав все силы, я поднялся и, выхватив из-за пояса палицу, шатаясь, пошел к борющимся – они теперь замерли у самой ограды, в последнем неподвижном усилии. В этой неподвижности было что-то зловещее.

Я был совсем близко к ним, когда тот, кто стоял спиной к обрыву, высвободил правую руку и ударил другого в живот; мне даже почудилось, что что-то блеснуло в темноте. Дальнейшее разыгралось с непостижимой быстротой: другой, приняв удар, отскочил и вдруг изо всех сил толкнул противника. Тот покачнулся, сделал шаг назад и очутился у самой ограды, покачнулся еще и… свет фонаря вырвал из темноты его лицо: в долю секунды я узнал Стэна!… Он медленно отклонялся назад, хватая руками воздух и страшно глазея… Еще момент, и он полетел вниз.

Я обернулся и увидел моего спасителя: это был Кестлер! Свистящим шепотом он спросил:

– Как ты? – И так как я продолжал изумленно смотреть на него, он прибавил: – Идем! Моя машина тут, неподалеку!

Мы подошли к Полю – он уже пришел в себя и сидел на мокрой траве – и помогли ему подняться. Затем втроем направились к автомобилю. Мне показалось, что Кестлер сутулится.

– Вам плохо? – спросил я.

Он отвечал нехотя:

– Ничего… – И плотнее затянул пояс плаща…

Когда мы переехали Вашингтонский мост, он

остановил машину.

– Здесь вам лучше будет выйти… возьмите такси… – ронял он. Теперь я заметил, что он бледен.

– Что с вами, Кестлер?

– Я же сказал… Устал… поеду домой… Прощай, Алекс! – И, когда мы вылезли из машины, он крикнул нам вслед: – И никому ни слова… И меня вы не видели, слышишь?

– Хорошо, Кестлер… – Обеспокоенный его лихорадочной торопливостью, я хотел было вернуться к нему, но машина рванулась, пересекла улицу и, свернув влево, помчалась вверх по Бродвею.

Мы с Полем остались стоять на месте. Еще по дороге я привел его в надлежащий вид: вытер кровь с лица, почистил костюм и заставил причесаться. Он успел рассказать, как попал в западню и как едва не задохнулся в багажнике.

Когда мы уселись в такси, я сказал:

– Вот что, Поль! Уезжайте отсюда, и подальше! Вы как-то упоминали, что у вас родственники в Кентукки?

– Да, родственники, – заторопился он, – я и сам об этом подумывал.

– Деньги у вас есть?

Он сконфуженно развел руками. Я достал бумажник и, отсчитав двести долларов, протянул ему.

– Здесь вам хватит на билет и на первое время. Он принялся благодарить, но я прервал его:

– Только не болтайте! Ни слова никому, понятно?

Минут через десять он вышел из машины – в двух кварталах от своего жилища. Была половина первого ночи.

На другой день, перед самым обедом, к нам на фабрику позвонили из полицейского участка.

– Мартын Кестлер – ваш служащий? – любезно осведомился лейтенант.

Сердце у меня упало. Тихо и чеканно, как автомат, я отвечал:

– Да, служащий.

– Он вам не родственник?

– Нет, но мы старые друзья.

Полицейский помедлил, а потом сказал:

– Он вчера покончил с собой!… Вы слышите меня?

С трудом ворочая языком, я выдавил:

– Слышу… Как это… произошло?

– Приезжайте, расскажем!

Меньше чем через час я сидел в полиции, слушая монотонное чтение протокола: такого-то числа, в двенадцать часов ночи, в больницу – имярек – приехал Мартын Кестлер, тяжело раненный ножом в живот. Прибывшая полиция успела выслушать его показания. По его словам, он был удручен неудачей в делах и, придя в состояние депрессии, решил покончить счеты с жизнью…

Закончив чтение, полицейский взглянул на меня.

– Искренне вам сочувствую! – сказал он, вероятно прочтя у меня на лице безысходную грусть.

– Где он сейчас?

Полицейский назвал морг, и я, ничего не соображая, молча повернулся и вышел.

ГЛАВА 21

Дни потянулись мучительно долгие. Ликвидационный период требовал большой изворотливости. Это было особенно важно в отношении наличного капитала. Сознавая себя ответственным за крушение, я старался спасти хоть крохи, чтобы выплатить увольняемым служащим месячное жалованье. К счастью, специалист-бухгалтер, совместно с адвокатской конторой, повел дело так ловко, что спасенных средств хватило с излишком.

Последним ушел старый Ханс. Он долго отказывался от двухмесячного оклада, наконец взял чек и обнял меня.

– Храни вас Бог! – сказал он, шмыгая носом.

Больше мне здесь нечего было делать: помещение и оборудование были опечатаны. Я сдал ключи в адвокатскую контору и уехал к себе в Нью-Йорк.

Какие-то личные средства у меня еще оставались, и я мог не спеша поразмыслить над тем, как устрою свое будущее. Но именно на это я сейчас и не был способен; как только начинал строить планы, я сбивался на фантастику: то порывался уехать в Африку, то становился золотоискателем, а то представлял себе, как отправлюсь в Лас-Вегас и попытаю счастья в рулетке. Но даже на таких фантазиях я задержаться не мог, потому что всякий раз меня обступали образы и воспоминания. Они преследовали меня во сне и наяву, создавая вокруг призрачный мир. В этом мире были нарушены основные силы притяжения – как в небесных системах, из которых удалены некоторые из планет. Дорис!… Кестлер!… Там, где они еще недавно были, теперь зияла мучительная пустота. Всматриваясь в нее, я испытывал тоску, граничащую с физической болью. Все мои попытки найти Дорис ни к чему не привели: она исчезла, словно растаяла в воздухе, не оставив после себя никакого наводящего следа.

Я забыл упомянуть о Бруте: он приехал проститься вскоре после той ночи. Он был бледен и задумчив, сообщил, что распускает организацию и уезжает – куда – не сказал.

Под конец я все-таки спросил:

– Вы знаете, что тогда произошло?

– Знаю.

– Что же вы об этом думаете?

Он помолчал, затем сказал:

– Это трудный вопрос… Да и Стэн с Полем – частности. Главное остается неразрешенным.

– Что именно?

Брут опять помедлил, прежде чем ответить:

– Видите ли, когда общество окончательно разделится на тех, кто могут убивать, и тех – кто не могут, это будет страшный день.

– Вы хотите сказать, что палачи нужны и добрым?

– Не знаю, об этом следует подумать… Прощайте! – Брут поднялся и, не протянув мне руки, пошел к дверям.

Потихоньку я стал пить; сперва понемногу, только вечером, но как я ждал этого часа! Два стакана крепкого напитка приводили меня в состояние относительного равновесия. Я бодрел, отправлялся в город и часами бродил по шумным улицам, завидуя веселью снующей толпы и в то же время поражаясь ее бездумности. Я говорил себе – они слепы, они как стадо, гонимое на скотобойню. Сегодня под копытами сочная трава, а завтра обескровленными тушами они повиснут на крючьях, так и не заподозрив, что жизнь их была дорогой к нелепой развязке. «Му-у-у!» – мычал я, уже не про себя, а вслух, и вызывающе смотрел в телячьи глаза гуляк, а они отвечали мне удивленными взглядами. И тогда мне мечталось стать диктатором, безграничным владыкой, и, схватив кнут, повернуть их вспять – пока не поздно, потому что в глубине души мне все-таки было их жаль. Нет, я не любил их и даже не старался полюбить – всех нельзя любить, и многих тоже нельзя – для этого нужно быть святым или… очень жестоким!…

Иногда эти мысли так будоражили меня, что, вернувшись домой, я выпивал еще и заваливался спать в сладкой надежде, что завтрашний день принесет какие-то важные решения.

Я похудел, оброс бородой и усами и, заглядывая в зеркало, удивлялся появившемуся в глазах лихорадочному блеску. Уж не болен ли я?! Но нет, физической слабости я не ощущал, да и мозг работал четко, без устали. Впрочем, насчет последнего не уверен, подчас мне казалось, что слишком непрерывно течет мысль; чтобы задержать ее течение, я выпивал еще.

Постепенно удвоил, утроил рацион; начинал с утра, после завтрака, потом выпивал перед обедом, ужином и, наконец, на ночь. И хоть еще не стал заправским алкоголиком, что-то в моей внешности, видимо, выдавало новую наклонность. Раз, бродя ранним утром в районе 34-й улицы, я услышал за собой робкий оклик:

– Эй, браток, не найдется ли у тебя чего выпить?

Я оглянулся и увидел оборванца с пятнистым испитым лицом. Он глуповато ухмылялся.

Так вот за кого меня принимают! Свой человек! Я осмотрел себя: ботинки нечищены, брюки помяты… Забыв о бродяге, я подошел к витрине и глянул на свое отражение… Когда я успел так опуститься!

– Так как же насчет бутылочки? – услышал я опять просящий голос.

Я вынул доллар и, протянув пьянчужке, сказал:

– На, браток! – и двинулся дальше.

Хоть это открытие едва ли меня огорчило, я в тот же день привел себя в порядок: почистился, погладился и даже постригся. В душе я все же оставался джентльменом.

Иногда мне звонила Салли, дважды – Харри, но я уклонялся от встреч. В моем неустойчивом мирке сейчас ни для кого не было места.

Прошло еще сколько-то времени. Как-то, шагая по 47-й улице, я вдруг испытал то самое удивительное состояние, которое… Да нет, это мне показалось! Поворотил назад и через несколько шагов опять, как тогда, ощутил состояние невесомости, сопровождаемое нарастающим гудением, идущим откуда-то снизу. Ноги мои стали мягкими как губка, но я не оседал, а пружинисто касался земли, как касается воздушный шар. Я осторожно прошел к фонарному столбу и, держась за него, перевел дух.

…Воображение… или общее состояние? Вспомнил, что успел перед отходом выпить на пустой желудок. Тряхнув головой, как спросонья, я оторвался от столба и двинулся к 5-й авеню. Необычное ощущение продолжалось, даже стало острее. И какой странный гул, ни на что не похожий!…

Взволнованный, я вернулся домой и, расхаживая по квартире, обдумывал пережитое. Сперва уверял себя, что это иллюзия, но после третьей рюмки коньяку мысли прояснились, и теперь я склонялся к тому, что удивительный феномен – реальность.

Вспомнился бродяга, мой старый знакомец, со своею осью Земли. Что, если он прав и решение где-то тут, совсем под рукой? От этой мысли у меня по спине побежали мурашки…

Через несколько дней я наблюдал аналогичное явление в районе Шестидесятых улиц и Мадисон-авеню, затем еще где-то неподалеку. Теперь уж не могло быть сомнений, это – то самое! Я купил карту города и, разложив на полу, принялся отмечать на ней упомянутые пункты. Каково же было мое изумление, когда обнаружил, что все они лежали на части большого круга! Правда, круг был неровен, но это объяснялось недостаточностью наблюдений. Нужно было их расширить.

Предварительно, однако, следовало уяснить себе еще кое-что. Я съездил в город и вернулся с огромным глобусом. Установив пестрый шар на столе, я стал рассматривать новоприобретение, с тем чтобы выяснить – что произойдет с перемещением оси.

…Северный полюс будет здесь – я отметил красным карандашом Нью-Йорк; затем, добросовестно повозившись, отыскал противоположный конец оси. Южный полюс пришелся где-то в Индийском океане.

Я развинтил глобус, просверлил гвоздем отверстия в соответственных местах и, посадив шар на новую ось, стал медленно его вращать. С интересом отметил, как одни материки перекочевали в царство холода, другие из субтропиков переместились на экватор. Были и такие, которых перемена не затронула. Больше всех выиграла Африка – северная ее часть: там, наверное, создастся мягкий климат. Что ж, и теперь пишут, что это континент будущего.

А вот у нас похолодает, понадобятся срочные меры, запасы топлива… Но это не мое дело; этим займутся географы, физики, геологи, то есть люди сведущие – им виднее! Сейчас важен почин, кто-то должен начать, потому что тянуть дальше, оставить все как есть и ждать, когда задохнемся, погибнем от атомной радиации или кончим антропофагией – будет безумием!

Этой ночью мне приснился сон: я шел в предрассветной тишине по улицам пустынного города – жители покинули его. Голуби, удивленные непривычным покоем, тревожно вздрагивали при моем появлении и, не доверяя больше человеку, поднимались в воздух. Я тоже был напряжен, потому что был единственным здесь, кто знал, что случится; так я, во всяком случае, думал.

Миновав 48-ю улицу, я услышал стон, не человеческий, а иной. Тотчас сообразил, что стонет небоскреб, и тогда мне открылось, что не я один знаю. Вот еще стон и еще, пять, десять, пятьдесят – целый хор обреченных зданий. Они все знали и не хотели умирать, потому что никакое сознание – а у них оно было – не может примириться со смертью.

Шум нарастал, я больше не мог выдержать и, зажав уши, побежал прочь.

И тут мне вспомнились мои друзья – те двое. И так как теперь все было возможно, я бросился к ним. Они топтались на месте, не в силах сдвинуть свою гигантскую массу. Я крикнул им: «Идемте!», толкнул, и они, неуклюже переваливаясь, последовали за мной. Но вот к ним присоединились другие, больше и больше; длинная вереница гигантов тихо и торжественно шествовала вниз по Бродвею.

Я знал, как их спасти, как вывести отсюда, но… почему они замедляют шаг, почему поворачивают направо? Я кидаюсь назад, кричу, пытаюсь их остановить, но безуспешно. Перед нами океан, и вот один за другим они вступают в мрачную воду. Мои близнецы впереди. Назад! – зову я, но они не слышат, зато слышит другой: к верхнему этажу прилипла висячая платформа – знакомый мойщик окон кричит оттуда:

– Останови их! Сейчас протру им глаза! – И он бросается к окнам.

Уже волны сомкнулись над теми, что впереди, а задние напирали, им не было числа, и их громадные тела, плюхаясь, поднимали волнение, и вода выступала из берегов.

А потом все стало утрачивать формы и я, барахтаясь и захлебываясь в крутящемся водовороте, видел только слабые огоньки, мерцающие из пучины.

Последующие дни я посвятил дальнейшим исследованиям. Мне удалось открыть еще ряд мест, где странные феномены давали себя чувствовать. Я аккуратно отмечал их на городской карте, и каждый раз убеждался в верности моей гипотезы: все они были строго расположены на большом правильном круге. Когда их набралось с десяток, я провел ряд диаметров: они пересеклись в районе 5-й авеню и Пятидесятых улиц.

Дальше все шло как по маслу. Я приобрел второй глобус и, после скрупулезных вычислений, отметил на нем пункты, где должны быть установлены огромные атомные двигатели. План мой сводился к тому, чтобы, приводя их одновременно в действие и постепенно усиливая взрывы, повернуть планету нужным образом. За точность расчетов я не ручался, да в настоящий момент это и не было существенно: это дело ученых, они подправят, где потребуется.

Вскоре проект был готов, на толстой голубой папке я красиво вывел заглавие:

Для глобусов приготовил крепкую картонку.

Оставалось продумать план действий. Прежде всего – куда обратиться? Первоначальный мой план – связаться с Объединенными Нациями – я вскоре отклонил: начнутся споры, волокита, а затем положат под сукно. Целесообразнее будет действовать через наше правительство. Что это может быть президент, и только он, в этом у меня не было сомнений.

Ах, по скольку раз в день, особенно по вечерам, лежа ли на диване или меря шагами гостиную, я рисовал себе в воображении, как это произойдет.

… Я приезжаю в Вашингтон, являюсь в секретариат Белого дома, прошу, требую приема у президента. Со мной спорят, убеждают и наконец сообщают, что меня согласен принять вице-президент. Но я упрям как бык. Я смеюсь им в лицо: только президенту, и то с глазу на глаз, согласен я открыть мой план. Они как дети, они не понимают, спорят, но мое вдохновение наконец побеждает.

И вот меня вводят в кабинет главы нашего славного государства. Он очень занят и выглядит усталым, но я сразу замечаю, что он ждет меня с нетерпением: большой стол расчищен, президент сидит и нервно похрустывает скрещенными пальцами рук. Чем-то он напоминает Линкольна! Он усаживает меня напротив и заботливо спрашивает:

– Что привело вас ко мне?

Я с трудом сдерживаю волнение, извлекаю из портфеля папку, ставлю глобусы на стол… Он слушает и, по мере того как мой доклад подходит к концу, бледнеет. Потом встает и обнимает меня.

– Вы – благодетель человечества! – тихо говорит он, и его голос дрожит. Как он похож на великого Линкольна!…

Но вот, очнувшись от грез, я спохватываюсь, меня разбирают сомнения: поверят ли, не примут ли за сумасшедшего? Проклятый скептицизм! Ведь всю историю человек только и действовал во вред себе, не понимая своей пользы!

Я подошел к зеркалу: да, вид у меня необычный, как расширены и блестят глаза! С лица ушла нехорошая одутловатость – вот уж неделя, как я бросил пить; теперь мне это не нужно, потому что теперь я знаю. Это страшная вещь – знать одному то, чего не знают другие!

Я внимательней присматриваюсь к моему двойнику: увы, он такой же коротыш, и костюм у него обыкновенный, как у любого «человека с улицы». Не таким являлись в мир пророки! О, человеческое недомыслие! Вам мало правды, вас нужно еще поразить; колдуны и маги все еще владеют вашим сознанием!…

Последующий день я носился по городу, закупая нужное. Вернулся домой разбитым, меня лихорадило, ноги едва держали. «Это от возбуждения, – успокаивал я себя, – это пройдет».

Весь вечер мешали звонки, но я не подходил к телефону. Мне рисовалась опасность, что кто-то проник в мои планы и пытается им помешать. Я завернул телефон в одеяло и спрятал в комод.

Утром я почувствовал себя прескверно: болела голова, лоб был горяч, непонятные шумы окружили меня. Только после трех чашек кофе я вернул себе способность четко мыслить.

Мешкать было нельзя! На столе лежали портфель и толстая папка, рядом билеты на самолет – он отлетал в четыре. Место в отеле в Вашингтоне я забронировал заранее.

Телефон начал звонить с утра, когда я был в постели, звонил долго и упорно, потом умолк. Нужно было торопиться!

Я извлек из пакета вчерашнюю покупку – длинную черную накидку. Набросив ее на плечи, я подошел к зеркалу и церемонно поклонился бледному загадочному человеку, что застыл за стеклом. Он помедлил и ответил тем же. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Это еще не все, – прошептал я и по его мягкой улыбке заключил, что он меня понял.

Я вернулся к столу и вынул из конверта два золотых листа. Это, собственно, были пластиковые листы, но внешне, ни цветом, ни блеском, они не уступали металлу. «Отлично выйдет, – подумал я и достал из стола заготовленную выкройку и ножницы. – Прекрасный рисунок! – продолжал я любоваться на свою работу. – Таких зубцов не было и в короне Людовика Пятнадцатого!» Чуть смазав выкройку клеем, я наложил ее на пластиковый лист, когда снова зазвонил телефон. Я печально улыбнулся: даже сейчас мешают, а ведь это все для них же! Сделал первый надрез… Лист твердый, придется покорпеть… Опять… Нет, это у дверей… Ну и пусть – нет дома, и все!

Что-то неладное творится с ножницами, почему они дрожат? И в глазах рябит. Я представляю себе, как у них вытянутся лица, когда увидят меня завтра!… А вот кто-то стучит, и еще… Главное – не волноваться, не оборачиваться, а не то так и оттяпаешь зубец, и тогда поднимут на смех, потому что как же это – корона и без зубца! Мне и самому становится смешно, я чувствую себя таким добрым и снисходительным, потому что теперь я смотрю на них откуда-то сверху, а с такого верха все кажутся маленькими, как и эти два шарика на столе – вон уж где – в афелии, в самом что ни на есть афелии!

– Дурачки, не дам вам замерзнуть! – ласково ворчу я и щекочу у одного под подбородком. И тут же рука обращается лучом, ярким, горячим, да и весь я в огне, потому что как же иначе, без огня, – замерзнут!

Из последних сил я орудую ножницами, еще один зубец одолел; нужно спешить – самолет отлетает в четыре!… Нет, они не посмеют, никто не посмеет меня задержать!…

– Пустите! – кричу я, стараясь стряхнуть с себя чьи-то холодные как лед руки, но они не отпускают.

– Алекс! – доносится из тумана знакомый голос. – Что с тобой?

Ножницы падают на пол, я оборачиваюсь и вижу Салли. Я знаю, что это мираж, но выхода нет, и я говорю слабо, но строго:

– Ты мне мешаешь, ты видишь – я занят! Она крепче сдавливает мне плечи.

– Ты болен, Алекс!

Этого еще не хватало! Я пытаюсь подняться, но силы покидают меня. И тогда я жалобно лепечу:

– Самолет… в четыре… президент!… Помоги мне, Салли!

Я смотрю на нее и вижу в ее глазах незнакомую силу. В другое время я бы рассмеялся: Салли и сила! Ну какая может быть в этой девочке сила! Но теперь я пугаюсь.

– Салли, – говорю я и придвигаю «мой» глобус, – вот, смотри, это очень важно, это – обновленная Земля!

Она озирает мое сооружение, потом поворачивается ко мне, и опять в глазах у нее мягкая непоколебимая сила.

– Ты болен, Алекс! У тебя горячка. Идем, я тебя уложу!

…И вот я на диване, укрытый одеялом, и сознание мое, странно обмякшее, откликается послушным эхом: болен! болен! Теперь я уже не источник энергии; я сам – маленький спутник тепла, что воплотилось в этой фигурке, так уверенно и спокойно убирающей со стола остатки моего былого величия. Но мне больше не жаль его, я даже не задумываюсь – почему не жаль. Я бормочу:

– Я в афелии, Салли. Не дай мне замерзнуть!

Салли подходит и присаживается рядом. Она не расслышала, но, как всегда угадывая мои мысли, отвечает:

– Все будет хорошо, не беспокойся! – И гладит меня по голове.

А я и сам знаю, что будет хорошо, только вот что: глядя в ее добрые глаза, я удивляюсь – каким образом померещилась мне в них такая сила?

Я укоризненно качаю головой и шепчу:

– И какая же ты обманщица! – И по недоуменной улыбке моей гостьи вижу, что на этот раз она меня не поняла.

1990

1

Очень большая (англ. разг. ).