– Да это ж… – Сашка был растерян, уши у него оттопырились и побагровели, – да как же ты.. ты сам взял без разрешения? Это ле Пеллетье, я обыскался, весь день искал на столе подлинник, а ты его у меня унес? Упер и не спросил? Я тебя больше ни к каким архивам не подпущу!
      Сашка продолжал орать, делая многозначительные паузы там, где логически должны были находиться матерные выражения. Паша слушал спокойно и внимательно, дожидаясь, пока его собеседник выпустит пар. И когда цензурных слов у Сашки не осталось (а при Дейрдре свобода выражений была несколько скована), Паша начал все так же спокойно объяснять.
      – Дело было срочное, я не успел тебя предупредить.
      – Но ты бы мог взять копию! Я сегодня им хотел показать, искал…
      – Нет, не мог, человеку нужен был оригинал. Я к тебе пришел именно по этому делу. – Паша покосился на москвичей, но, видимо посчитал, что они делу не помеха. – По делу этого ле Пеллетье. В первом и втором письме упоминается книга. Перевод Библии. О котором больше нигде ничего нет. И книги это нигде вроде бы не находили. Я все пересмотрел. Ни в одном каталоге ее нет. Я искал в БАНе, нигде ничего не нашел…
      Дейрдре не удержалась от смеха
      – Где-где ты искал?
      – В БАНе
      – А откуда в бане могу быть каталоги?
      Пашка снисходительно улыбнулся.
      – Ладно, москвичам простительно. БАН – Библиотека Академии Наук. В ней я и искал. Некоторые продвинутые говорят не в БАНе, а в БАНу, а то и правда на баню получается похоже.
      Дейрдре задумалась, обижаться ей на Пашу или нет, а тот продолжал неторопливо, взвешивая каждое слово.
      – Так вот, я прочитал оба письма и сначала подумал, что, скорее всего этой книги никогда и не было. Ле Пеллетье мог выдумать всю эту историю. Тогда было модно публиковать всякие литературные фальшивки, и романы – ну вы, наверное, читали – очень часто начинались в таком духе, что вот, нашел я случайно дневник или письма господина Эн, и теперь представляю их вниманию читателя. Он сделал паузу и оглядел собеседников. Его глаза по-прежнему ничего не выражали, и Дейрдре почему-то испугалась этого.
      – Подожди, – Сашка почесал в затылке, – но если бы он эту историю выдумал, то зачем было вставлять ее в письма к Луи-Огюсту? Он ведь мог написать роман, издать и прославиться. Тогда многие священники сочиняли романы, в том числе и светские и про любовь… Зачем было Луи-Огюсту голову морочить? Они же вроде были близкие друзья.
      – А по приколу, – вставил свое веское слово Найси. Дейрдре поморщилась.
      – Я тоже так сначала подумал, – невозмутимо продолжал Паша. – Но потом встретил Андреаса… Саш, ты его помнишь, может, мы втроем тогда пиво пили на старый новый год.
      Сашка помотал головой:
      – Не-а, не помню. Мало ли с кем мы где пиво пили?
      Видно было, что он не ждет ничего хорошего ни от Пашки, ни о этого Андреаса.
      – Ну так вот… – Пашка выдержал паузу, не столько для эффекта, сколько для того, чтобы собраться с силами:
      – Мы сидели с ним в "восьмерке", обедали. Он иногда у меня покупает… – Паша снова начал подбирать слова, – Старые книги в основном
      Сашка снова скривился. Наверное, Паша торговал не только книгами, но еще чем-то, что Сашке было не особенно приятно.
      – Ну вот… – продолжал Паша с тяжелым вздохом, видимо обходя какую-то неприятную деталь разговора, – Не помню как, но речь зашла о твоих архивах, и он очень заинтересовался, причем именно вот этим.
      Паша ткнул толстым пальцем в прозрачную папку, которую Саша бережно разглаживал рукой, как будто пытался ее успокоить.
      – Дело в том, что его дед.. вернее как не дед, а брат деда – как это называется? Ну фиг с ним, короче был такой у него родственник, который служил в оккупационных войсках в западной части Бретани. Насколько я понял по карте, где-то в тех местах, про который пишет этот Пеллетье. Так вот этот дедушка или кто он там, был тогда совсем молодой, служил при штабе на какой-то мелкой должности. И вот в семье у Андреаса была такая легенда, что этот Пауль (звали этого человека Пауль), был абсолютно ненормальным. С детства такой странноватенький, какими-то там бредовыми идеями увлекался, на войну пошел добровольцем тоже по идейным соображениям, а там у него крыша съехала окончательно, так что он вообще не понимал, кто он, что он и где. Причем свихнулся он именно там, в Бретани. Его с чего-то сильно переклинило. Что там случилось, никто не знает, то ли его контузило, то ли еще что-то. Он даже попал под трибунал, за что, я так и не понял, да и никто, по-моему не понял… А сейчас тем более все равно.
      – А его… расстреляли? – спросила Дейрдре.
      – Ну да, – бесстрастно ответил Пашка, как будто речь шла о раздавленном таракане, – свои же и расстреляли. Он кого-то там подставил, какого-то полковника. В общем, вся эта история стала известна благодаря другу этого Пауля, который написал родным и передал после смерти какие-то его личные вещи.. Андреас мне рассказывал, что Пауль до самого расстрела не хотел расставаться с какой-то книгой, говорил, что она очень ценная. И что он обязан ее вернуть владельцу. Эту книгу он украл у какого-то священника. И вроде бы это была Библия на местном языке. Потом она пропала, никто не знал куда. Среди вещей, которые передали родственникам, ее не было. Я тогда спросил у Андреаса, насколько это все достоверно. Мужик сошел с ума, это понятно – кругом война, опасность, а он носится с бретонской Библией, которая никому была на фиг не нужна – ну просто не до того было. Я не психиатр, я не знаю, как это называется, что за помешательство. Андреасу это все рассказывали бабушка с дедушкой, может и напутали что.
      – Так, подожди, – Сашка оживился, – получается, что та самая Библия, которую ле Пеллетье нашел в сортире, всплыла где-то в Бретани в середине Второй мировой?
      – Всплыла – это ты хорошо сказал, – хихикнул Найси, и Маша его одернула. Ей становилось настолько интересно, что она даже отрешилась от неприятной Пашкиной внешности.
      – Нет, – сам себя поправил Сашка. – Пеллетье в письме говорил о нескольких списках. Значит таких Библий могло быть много. И вот одна из них была у какого-то священника… Где? Когда? Какой священник?
      – Я не знаю, – медленно проговорил Паша. – Андреас попросил меня показать ему письмо Пеллетье.
      – И ты его взял без спроса! – крикнул Сашка, вспомнив, с чего, собственно, начался разговор, – Вообще как ты мог?
      – Но я же вернул… – спокойно ответил Паша, как будто это снимало с него всякую вину, – Так вот. Этот чувак мне сказал, что раз письма лежат в твоем архиве, то у тебя и может быть эта книга.
      – Но если бы она у меня была, то я бы знал! – почти закричал Сашка, уже успев забыть про Пашкино воровство. – Ты думаешь, я бы не заметил у себя рукопись 17 века?!
      Пашка недоверчиво прищурился и покачал головой. Он хотел что-то сказать, но промолчал. Сашка тоже замолчал. Потом подумал, потом молча налил себе еще вина и спросил:
      – Ну и что от меня хочет твой Андреас? Что ему нужно? Книги этой у меня точно нет.
      – Для начала ему нужны письма. Он готов у тебя купить оба.
      – Не продам, – замотал головой Сашка, – Но могу дать копии.
      Пашка, видимо ожидал именно такого ответа, по крайней мере, на его лице ничего и на этот раз не отразилось. Он продолжал все так же монотонно:
      – И еще я хотел знать, если ли у тебя другие письма Ле Пеллетье. Может быть они внесут какую -то ясность.
      – А какую? – удивился Сашка, – Ведь если даже книга, которую нашли в Бретани в сороковых годах та же самая, то надо еще выяснить, куда она делась после того как этого дедушку или кто он там, расстреляли.
      – Куда она делать, Андреас не знает. Он ищет ее. Везде. Его, по-моему тоже слегка на этом клинит. Его то ли эта легенда так зацепила, то ли.. ну, в общем, в любом случае, такую редкость можно в принципе, неплохо продать, если знать кому и как. И мы оба можем на этом подзаработать. Ты извини, что я взял это – он снова ткнул пальцем в прозрачную папку, и Сашка снова принялся ее после этого разглаживать, – но просто надо было срочно. А так… Если найдем эту Библию вместе, то, выручку, соответственно, напополам.
      Теперь Сашка задумался, что с ним редко случалось. Дейрдре ужасно хотелось, чтобы он снова тряхнул своими черными кудрями и выдал спич на тему "Нет, не нужны мне твои деньги, я историк, а не торгаш, и не собираюсь разбазаривать рукописи!", но к ее величайшему удивлению, Сашка несколько секунд посидел, подперев подбородок кулаком. А потом распрямился и просто сказал.
      – Ладно, я согласен. Поищу, подумаю.
      – Может быть, пойдем сейчас посмотрим? – осторожно предложил Пашка. – Раз уж я пришел.
      – Пошли ко мне в комнату.
      Они бросили грязную посуду как есть, и пошли в комнату Сашки. Сашка включил какую-то ненавязчивую музыку, зажег лампу над столом, на котором грудой валялись книги. Обрывки газет – старых и современных, стопочки пожелтевшей бумаги, переложенной тонкими белыми листиками.
      Пашка деловито подошел к столу, видимо, он уже привык здесь хозяйничать, и начал сосредоточенно и методично разгребать бардак, складывая папку к папке, газетку к газетке. Он ничего при этом не говорил, только слегка сопел носом, будто вынюхивал какую-то добычу. Через 10 минут на столе царил образцовый порядок, которому удивилась даже Дейрдре. Оказалось, что бумаг и папок не так-то много.
      – Ну, неси еще, – сказал Пашка.
      – 14-
      Автомобиль полковника подскакивал на ухабах проселка, зигзагами уходившего от берега вглубь "Лесной стороны". Рядом с солдатом-шофером сидел Треберн и указывал дорогу. Пауль и полковник Шмидт молчали, любуясь красотами окрестностей. День выдался солнечный и ветреный. По обе стороны дороги возвышались – как их назвать-то? – то ли невысокие насыпи, то ли земляные ограды, поросшие где травой, где плотными кустами ежевики, на которых еще сохранились ягоды, и других в меру колючих растений. От резкого ветра, бившего в лицо, у Пауля обветрились губы. Он предпочел бы быть на месте Треберна, которого лобовое стекло хоть как-то защищало от пронзительного потока воздуха.
      – Дороги тут отвратительные… – проворчал полковник, когда автомобиль подпрыгнул на очередной кочке. В отличие от мечтательного Пауля, он не обращал никакого внимание на ослепительную синеву осеннего неба, сочную зелень травы и на облака, несущиеся по небу с такой скоростью, что их тени стремительно проносились над автомобилем и убегали вперед. Пауль невольно задумался о том, что любое человеческое изобретение ничтожно по сравнению с силами природы. Паулю был не чужд религиозный экстаз и он умел умиляться до самой глубины души, глядя на столь совершенно сотворенный Господом мир (а здесь он выступал в своей почти первозданной красоте). Конечно, эти чувства он держал при себе и никогда не высказывал их посторонним, особенно полковнику.
      Нервный, мнительный Пауль любил полковника, как сын отца. Полковник, казалось, никогда не сомневался. Он принимал решения с лету и редко ошибался. А даже если ошибался, то всегда выходило, что не он сам в этом виноват. Шмидт чувствовал себя хозяином в этой стране и его, в отличие от Пауля, не смущала враждебность местных. Наоборот, он воспринимал ее как должное, считал, что хозяина должны бояться. Естественно, и с женщинами у него не возникало трудностей: как только они оказывались в пределах его досягаемости, он брал от них силой все, что ему было нужно. В мирное время он, пожалуй, скорее всего, оказался бы за решеткой, но на войне таким как он цены нет. За то недолгое время, пока их штаб располагался в этом Богом забытом городке, Шмидт просто измаялся от безделья. И почти без раздумий согласился поехать к знакомому Треберна. Пауль попытался робко предложить не торопиться, так как ехать предстоит неизвестно куда, и предложил навести сперва справки о хозяине замка, который старый священник один раз показал ему на карте. Но Шмидт поднял Пауля на смех: трое вооруженных мужчин, из них два офицера – чего им опасаться? Пауль еще менее уверенно заикнулся о бойцах Сопротивления, но Шмидт сказал, что неподтвержденным данным он не верит, и вообще намекнул, что осторожность Пауля временами граничит с трусостью. Пауль оскорбился, но виду не подал. Потом посомневался-посомневался, подумал-подумал, и решил, что полковник как всегда прав.
      Дорога петляла среди редких ферм, где попадались все те же черно-белые коровы с грязными задами. Невдалеке показался лесок. Треберн махнул рукой в направлении леска, видимо, давая понять, что за ним-то как раз и находится замок. Пауль постарался мысленно соотнести проделанный путь с тем, который он сам прочертил по карте. Пока все вроде совпадало.
      …На въезде в лесок шофер притормозил, высматривая что-то впереди: Пауль привстал и попытался разглядеть помеху на затененном участке дороги. После яркого солнца здесь было темновато. Одновременно со звуком неожиданно прогремевшего выстрела шофер резко пригнул голову к рулю и стал медленно заваливаться на бок. Треберн тоже пригнулся и вжался в сиденье. Полковник прикрикнул на шофера, но тот продолжал сползать. Справа, с насыпи послышался хруст веток. Пауль еще не сообразил, что же произошло, потому что произошло все быстрее, чем он это потом вспоминал. Полковник схватился за пистолет. Только тогда Пауль заметил выбежавших с из-за кустарника на придорожной насыпи людей. Двое из них уже подскочили к автомобилю. Инстинктивно подражая полковнику, Пауль тоже попытался выхватить пистолет, но даже дотронуться до него не успел. Последнее, что он слышал перед тем, как его буквально вышибли из машины, было "Осторожно! Полковника нужно взять живым!". Кричали по-французски.
      …Пауль очнулся от того, что кто-то брызгал холодной водой ему в лицо. Открыв глаза, он понял, что никто не брызгал в него водой, просто вечерело, серые тучи затянули небо и шел дождь. Он так и валялся на дороге в лесу. По этой дороге, видимо ходили и ездили редко.
      "Треберн – предатель" – подумал Пауль. Голова у него раскалывалась. Он попробовал приподняться, но от первого же усилия по всему черепу распространилась такая боль, что перед глазами снова возникла черная пелена. Когда Пауль пришел в себя окончательно, он сначала с огромным трудом перекатился на правый бок, потом, отталкиваясь руками от земли медленно приподнялся и сел. Тут же голова закружилась, перед глазами побежали разноцветные круги, и Пауля неожиданно стошнило.
      Дождь усиливался. Каждая капля, падающая на голову, болезненно отдавалась чуть ли во всем теле. Пауль осмотрел себя. Ни форменной куртки, ни оружия. Бережно прикоснувшись к затылку, он почувствовал на волосах теплую и липкую жидкость. Потом тупо рассматривал окровавленные пальцы. Мысли приходили медленно-медленно и застревали в голове подолгу. Болело все лицо – его выкинули из машины мощным ударом в челюсть. Что там с зубами – неизвестно. Попробовал ощупать их языком, но и эти движения давались с трудом. Боль была повсюду и распознать, откуда она шла, возможности не было. Хорошо еще, что добивать его не стали: то ли очень спешили, то ли патроны экономили. Им нужен был полковник и его автомобиль. Ну и оружие, конечно же. Кто они были-то хоть? И какая сволочь этот Треберн! Не убий, называется!
      Какое-то время Пауль совсем не мог думать, его снова стало тошнить. Потом, слегка придя в себя и вытерев губы мокрым рукавом, он снова задумался. Черт с ним с Треберном и с нападавшими. Главное – это то, что он, Пауль, кажется, жив, но возможно, это временно. На него пожалели патронов именно потому, что он, падая, как следует размозжил голову о камень. Несколько булыжников, вроде тех, из которых здесь строят деревенские дома, валялись поодаль на самой середине дороги. Перед ними и затормозил водитель. А этот камень, видимо, не успели сложить в общую кучу.
      Да, они были правы. Раненый на пустынной дороге, которая никуда не ведет (он смотрел на карте – за лесом дорога кончается, упираясь в замок) и по которой никто не поедет, с разбитой головой – куда он денется? Сдохнет, и все. Дождь перешел в настоящий ливень. Пауль чувствовал себя так, как будто сверху кто-то направил на него струю ледяного душа. Только тут он ощутил, что вся одежда у него промокла и что сидит он в холодной грязи. Первым желанием было снова лечь в эту грязь и потихоньку ждать смерти. Потом Пауль медленно, но отчетливо осознал, что умирать ему все же не хочется. И что надо встать и идти. Куда – не важно. Можно назад. к побережью. До побережья он точно не дойдет, но, возможно, придет хоть куда-нибудь. По дороге, когда ехали на машине, им попадались редкие хутора. Значит, люди здесь есть. Все-таки не пустыня. Может, кто-нибудь его и подберет. А может и нет, но лежать и ждать смерти – хуже самой смерти.
      Пауль с трудом встал на четвереньки, потом, раскачиваясь и балансируя руками, стал на колени. Голова опять закружилась, но на этот раз обошлось без черной пелены и тошноты. Еще немного и, шатаясь на негнущихся ногах, будто мертвецки пьяный, Пауль побрел по раскисшей дороге.
      Время, казалось, никуда не двигалось, пространство – тоже, вокруг была одна вода. Она хлюпала под ногами, затекала за шиворот, била по разбитой голове, стояла стеной впереди, смыкалась стеной сзади, шумела и звенела вокруг. Пауль шел по воде, шел сквозь эту воду и, если бы не она, то давно упал бы на землю лицом вниз. Но и там, внизу, его ждала холодная вода, которая пенилась и пузырилась под ногами. Пауля трясло, зубы его стучали и – совершенно не к месту – он вспомнил, как Треберн, (которого теперь Пауль ругал всеми бранными словами, которые вообще знал), сидя за чашкой кофе. под мерное тиканье часов и треск поленьев в камине, рассказывал ему:
      – …Вообще наш народ по-своему понимает устройство мира. И то, что мы нудно бубним прихожанам с церковной кафедры уже не одно столетие, в их голове переиначивается на свой лад. Вот мы пытаемся воспитывать их в страхе перед Богом, и в дидактических целях рассказываем об адских муках. Для нас эти муки скоре… м-м-м… моральная категория. Мы делаем акцент на духовной стороне дела. А для них – я имею ввиду прежде всего тех, кто родился еще в пошлом столетии, ад – это страшное царство из бабушкиных сказок. Они не мыслят абстракциями, для них нереально все, что нельзя представить в виде образа, картинки. Местные рыбаки верят, что после смерти они попадут на далекие блаженные острова, которые называют "Страной юных". А крестьяне Лесной стороны рассказывали мне, что вход в ад находится тут неподалеку – в большом топком болоте, которое так и называют "Глотка адова". Хе-хе… Они уверяли меня, что ад это, Пауль, не то, к чему Вы привыкли. Вам ведь рассказывали, скорее шутки ради, что в аду горит огонь и черти жарят грешников на сковородках? Так ведь? А у нас здесь совсем не так. Ад – болото или грязная сточная канава. Там мокро, холодно. Человек, попавший в ад, чувствует себя так, будто его посреди зимы окунули в ледяную воду и оставили на холодном ветру.
      Я продрог в холодной пустыне.
      Зубы дробь выбивали частую
      Покрывались волосы инеем
      И одежда – о я, несчастный!
      – Это откуда?
      – Одна старинная религиозная поэма, – улыбнулся Треберн. – По-бретонски звучит еще лучше. Вот пытаюсь перевести ее, но, к сожалению, работа двигается медленно. Так вот – хотя в местном аду есть и костры, и докрасна раскаленные стулья, на которые сажают грешников, и котлы с расплавленным оловом.которые этим беднягам заливают в глотку, но страшнее испытания холодом и сыростью мои соотечественники не знают. Все дело в нашем климате. Тот, кому хоть один раз случалось промокнуть до нитки зимой на наших дорогах, поймет, в чем дело.
      Пауль начинал понимать. Инеем он еще не покрылся: до зимы было далеко и погода стояла не самая холодная даже для осени, но и этого было достаточно для того, чтобы испытывать адские муки. И самой страшной из мук был не холод, помноженный на сырость, а то, что время исчезло раз и навсегда. Казалось, Пауль шел уже несколько лет, вернее не шел, а брел, спотыкаясь и поскальзываясь, сквозь эту водяную стену и будет брести так всегда. Долгие годы, столетия и тысячелетия. Он уже готов был поверить, что жизнь его кончилась в тот момент, когда он стукнулся головой о камень и теперь его, как человека, неоднократно совершившего страшный грех убийства, определили в ад. Причем в местный. Причем именно так, как принято в военное время – без суда и следствия, без взвешивания на весах его благих и дурных поступков. Это мысль, которая в другое время показалась бы просто смешной, сейчас была для Пауля самым логичным объяснением того, что происходило с ним и вокруг него. Он даже как-то внутренне успокоился и наблюдал свои мучения вроде как со стороны: Да, моему телу холодно, моему телу больно. Ну и что. Душа-то отдельно… От этой мысли становилось даже как-то торжественно – радостно, как в детстве перед Рождеством. Казалось, что вот-вот случится что-то значительное.
      – Да, Пауль, ты прав, между прочим, – сказал ему кто-то, кого невозможно было различить за пеленой дождя.
      Пауль не останавливался и все шел. Вертеть головой и оглядываться ему было больно. А невидимый продолжал:
      – Момент и правда торжественный. Можешь и не глядеть по сторонам, ни черта не увидишь. ауль не удивился. Скорее всего, галлюцинация. Что ж тут такого? Когда головой стукаешься, всякое может быть.
      – Нет, Пауль, от удара головой о булыжник такого не бывает..
      Странно. Откуда голос идет? Пауль остановился и попробовал все-таки оглядеться. Никого не увидел и побрел дальше.
      – А какая тебе разница откуда? Дело не в том, откуда я говорю, а в том, что мы встретились. И в том, зачем мы встретились.
      "Сволочь, – подумал Пауль, – Вместо того, чтобы оказать мне первую помощь…"
      – А я что, по-твоему, собираюсь делать? Именно оказывать тебе первую помощь. А потом – вторую и третью.
      – Так оказывай, черт тебя дери! Ты ведь наш?
      – Я не ваш. Я местный.
      – А почему по-немецки говоришь?
      – А почему ты с местными по-французски говоришь?
      – Дурацкий вопрос…
      – Вот и я о том же. Ты хоть знаешь, куда идешь?
      – А какая разница, вокруг одна вода… И вообще я скоро упаду. И буду лежать.
      – Если хочешь принять от меня первую помощь (небескорыстную, разумеется), то я могу, во-первых, унять твою боль и дать тебе сил, а во-вторых, указать тебе дорогу к жилью. Ты хочешь такую помощь?
      – А ты как думаешь? – огрызнулся Пауль.
      – Мне нужно твое согласие. Желательно – письменное, по всей форме. Но с учетом твоего состояние это можно будет сделать задним числом, а на данный момент ограничиться устными подтверждением. Итак, Пауль Леверкюн, согласны ли Вы принять от меня вышеуказанную помощь, вознаграждение за которую будет оговорено в ходе нашей следующей встречи?
      – Помоги, все что хочешь отдам… Хотя бы плечо подставь.
      – Согласен или нет?
      – Согласен!
      Боль начала затихать, и Паулю стало тепло, несмотря на дождь, как будто бы где-то наверху вместо холодной воды включили горячую. Сил заметно прибавилось.
      – Вот и чудненько, вот и славненько! – засмеялся невидимый собеседник. – Значит так. Увидишь первый же поворот, свернешь. Там будет ферма Ниверник. Иди туда, а там все будет как надо. Через три ночи я к тебе приду.
      Пауль стал ждать, что еще скажет голос из дождя, но ничего больше не услышал. Постепенно дождь начал утихать. Еще не совсем стемнело, и Пауль стал различать дорогу впереди себя. Своего тела он почти не чувствовал, как будто был сильно пьян. Через какое-то время он заметил поворот направо – узкую дорожку, которая уходила куда-то в сторону. Не задумываясь о том, куда может привести эта дорога, Пауль свернул. Он шел по ней достаточно долго. Дождь постепенно стал превращаться в туман. Впереди сквозь сумерки проступил силуэт какой-то постройки. Чем ближе подходил Пауль, тем яснее было, что перед ним обыкновенная ферма, одна из тех, которые так раздражали его: низенький каменный дом, такой же каменный сарай, куча навоза во дворе. В сарае горел свет. Пауль подошел к дверному проему и молча заглянул внутрь. Женщина, сидевшая спиной к нему на низком трехногом табурете, доила корову. Рядом на утоптанном земляном полу стояла неровно горевшая керосиновая лампа. Пахло хлевом. Из хлева шла волна тепла и домашнего спокойствия. "Ну вот – дошел. И что? Что она сделает? Позовет на помощь? И меня спокойно добьют здесь…" Корова тяжело вздохнула, ее бока заходили. Женщина обернулась.
      – Мадам… – произнес Пауль стараясь говорить как можно внятней, несмотря на то, что нижняя челюсть плохо слушалась его. – Я ранен… Мне помощь… Нужна…
      Женщина пристально посмотрела на него, еще несколько раз потянула за коровьи соски, убедилась, что все молоко выдоено, одобрительно похлопала корову по боку, взяла из-под коровы полное ведро и поставила его около выхода. Потом подняла с пола лампу и поднесла ее к самому лицу Пауля, осмотрела его, потом сделала шаг назад, снова осмотрела, покачала головой и неодобрительно поцокала языком.
      – Мадам, – прошептал Пауль, – я прошу Вас… Вы говорите по-французски?
      – Да, – ответила женщина, – А Вы, значит, раненый? – по-французски она говорила с местным акцентом и достаточно медленно. Она снова принялась разглядывать Пауля, нахмурившись..
      В том, что любая крестьянка сразу поймет, кто он такой, Пауль не сомневался. Не сомневался он и в том, что ему здесь не обрадуются. Поэтому не надеялся ни на что. Просто из хлева шел теплый воздух, и ему этого было достаточно.
      – Ну ладно, – сказала женщина, не переставая хмуриться. – Кто уж Вы там есть – не мое дело. Но оставить без помощи раненого – это не по-христиански. Обопритесь на меня. И пойдемте в дом Она с сожалением оглянулась на ведро с молоком, которое, видимо, совершенно не хотела здесь оставлять. Но одной рукой ей приходилось поддерживать Пауля, который как-то сразу потерял силы и обмяк, а второй – держать лампу. Они пересекли двор и вошли в дом. У очага сидела еще пара женщин, которым мрачная крестьянка и передала Пауля, дав им по-бретонски какие-то указание. А сама пошла в хлев за ведром
      – 15 -
      Аппетитные красные червячки извивались в металлическом лотке, свивались и переплетались клубками. Все вместе они образовывали общую жизненную массу, в которой причудливые узоры менялись с каждым движением. Не знаю почему, у многих людей вид копошащихся червей вызывает чувство брезгливости, вплоть до рвоты. А я при взгляде на лоток с мотылем представляла, как мои милые перепончатые питомцы набросятся на свежую живую еду, и будут торопливо запихивать ее в рот обеими лапками, вопреки всем правилам человеческого этикета.
      В зоомагазине на старом Арбате меня уже знали, я приходила сюда не первый год. Как всегда, я спросила у милой девушки, одетой в мужскую фланелевую рубашку:
      – Мотыль сегодняшний?
      – Конечно, сегодняшний, – отвечала она с таким видом, будто любые мои подозрения относительно свежести мотыля задевали ее до глубины души. – да Вы посмотрите, какой он! – Она демонстративно зачерпывала ложкой горстку личинок и они, потревоженные, начинали дергаться, а некоторые даже умудрялись спрыгивать обратно в лоток. – Вот, аж скачут, сахарок, а не мотылек!
      В качестве товара я не сомневалась, просто мне было приятно, что девушка так ревностно относится к своему делу. Для человека, выросшего при советской системе и помнящего еще грязных толстых теток-продавщиц, которые "выбрасывали" товар покупателям и орали "Вас много, а я одна!" нарождающийся культурный сервис был просто удовольствием. Зарплата даже вместе с подработками у меня была не большая, поэтому особенно радовало, что у нас стали вежливо и как-то даже по-приятельски относиться к мелким и малозначимым, но верным клиентам. Я платила в кассу четырнадцать рублей пятьдесят копеек, забирала еду, упакованную в газетный лист и в целлофановый пакетик, говорила "Спасибо!", девушка мне непременно отвечала "На здоровье!". Один раз даже по ошибке у нее вырвалось "Кушайте на здоровье!", она тут же извинилась, и мы обе посмеялись.
      На Старом Арбате было не особенно многолюдно. Торговцы сувенирами, уличные художники, предлагающие молоденьким дамам нарисовать портрет за 15 минут, кучки подростков… Я дошла до Арбатской, перешла на Библиотеку, и поехала домой.
      Автобус подошел быстро и я доехала до дому без приключений. Зашла в "Любимые продукты", купила кое-какой еды, мыла, шампуня. Решила опять побаловать себя морковным соком -как-никак, витамины нужны.
      Почему-то еще не войдя в подъезд, я подумала, что день проходит как-то уж слишком гладко и размерено. А это явный признак того, что что-то должно случиться. Опять кто-нибудь позвонит. Во дворе слишком уж мирно шумели старые тополя, сомкнувшие свои кроны над крышами пятиэтажек, так что наши дряхленькие хрущобы казались избушками в лесной чаще. Чинно и благообразно расхаживали во дворе древние старушки, которых, переселили сюда из деревенских домов в то время, когда эти хрущобы только строились. Бабульки по-прежнему носили деревенские платки, причем ранней осенью с пестрых цветных платков они переходили на серые шерстяные. Некоторые даже летом ходили в пальто, а чуть похолодает – меняли боты "прощай, молодость" на валенки, которыми в изобилии торговали у ближайшего хозяйственного.
      Не знаю почему, но я всю жизнь – за исключением тех редких моментов, когда с головой погружалась в какое-то интересное дело – жила в постоянном ожидании того, что что-то должно непременно случиться. И поэтому вот такие вот спокойные солнечные дни, когда все идет как надо и все удается, были для меня особенно тревожными. И когда, наконец-то наступало что-то, что выбивало меня из колеи, я вздыхала с облегчением.
      Поэтому когда я пришла домой, поздоровалась с лягушами, задала им корму, убрала в холодильник продукты и поставила шампунь на полочку в ванной, мне все время казалось, что вот-вот кто-нибудь позвонит, и… Только бы не Татьяна! Но никто не звонил. Я налила в кастрюлю молока, чтобы сварить овсяную кашу. Ну теперь точно позвонит кто-нибудь, как только закипит молоко. Молоко убежит и потом придется долго и нудно оттирать плиту. А я это не люблю тем более, что плита у меня старая и что-то оттереть с нее сложно. Особенно пригоревшее молоко.
      Но никто не звонил. Я сварила овсянку и даже спокойно поела. Изредка косясь на телефон. Он молчал. Странно. Это при том, сколько раз меня дергали за последние дни.
      За окном мирно колыхались ветки тополей, сквозь которые едва-едва проглядывал окружающий мир, так что иногда мне казалось, что этот безумный город, в который превратилась наша когда-то уютная Москва, на самом деле существовал только в моем тревожном воображении.