Тогда я с ним впервые и встретился. Посмотрел на него. Увидел, что это за человек. И, честное, слово, мне стало страшно. Очень страшно. Мне с самого начала раздражала эта история. Но очень нужны были деньги, да и кто мог знать, чем это обернется? И я… в общем, вы мне понравились… Нет, серьезно, понравились, и я с самого начала, как только начал подозревать, во что именно я вляпался, да и вы тоже… Я хотел предупредить вас, еще когда бродил около вашего дома, но вы не слушали. Я хотел сказать, что это опасно. Но вы так легкомысленно мне ответили, что сами понимаете… Я просто не знал что сказать на это. Наверное, мы тогда друг друга не поняли. А после того как я встретился с тем, который скажем так, мой конкурент, я понял, насколько он опасен для вас, для меня, для того, у кого сейчас это Книга. Этот ни перед чем не остановится. И с вами церемониться не станет, а уж со мной и подавно. Я-то у него как бельмо на глазу, он уже предупреждал, что если я не перестану искать, он просто уберет меня с дороги… А уж вы! Как только вы возьмете Книгу в руки, то все… Я-то так, неудачник. Вряд ли что-то найду. Вот… и простите за то, что я… В общем, меня совесть мучает. Особенно за то, что вообще взялся за это дело.
      – А вы бросьте этим заниматься, да и все. – пожала я плечами.
      – Не могу, – он снова уставился на наши ботинки, – договор подписал. А заказчик очень серьезный… А вот вы, Маргарита, никому ничего не должны, и никакими договорами не связаны. Как поступать и что решать – ваше дело, но… Лучше отойдите от зла, чтобы сотворить благо!
      – Как это мило и как патетично! – я начинала злиться на Рыжика и одновременно жалеть его. Не знаю, отчего мне было так жаль этого, в общем-то, не самого приятного человека. Злость я вполне могла объяснить – а как еще к нему относиться? А вот жалость… Я наконец-то решилась высвободить руку.
      – Очень неудобно так идти… – объяснила я. И мне снова стало жаль его. Такого неловкого, беспомощного. Неудачник – так он сам сказал. Я всегда жалела неудачников, но все же не настолько. Такого щемящего чувства я никогда не испытывала по отношению к людям. Только к сломанным и выброшенным на помойку игрушкам. Не могу – до вполне ощутимой физической боли! – смотреть на плюшевых зайцев с оторванными ногами, на наивные кукольные личики, перемазанные в уличной грязи и на картофельные очистки, прилипшие к белым волосах чьей-то когда-то любимой лялечки… Игрушку всякий может обидеть. Она не станет сопротивляться, просто раскинет свои ненастоящие ручки-лапки и удивленно распахнет глаза-пуговицы: "За что ж ты меня так? Что я тебе плохо сделала?" Еще десять минут назад я хвасталась сама себе, что умею управлять своими чувствами, а тут – нате вам! Смотрела на молодого мужчину, а видела вместо него валяющегося на помойке разбитого целлулоидного пупса. И мне хотелось плакать по нему.
      Остаток пути мы проделали молча, я перешла улицу возле старой церкви у метро, а Рыжик, церемонно попрощавшись, остался у театра на Таганке. Я была рада, что едва подошла к переходу, зажегся зеленый свет: обычно здесь приходится долго-долго ждать, пока проедут все машины, и светофор наконец-то переключится на зеленый. Оказавшись на нужной мне стороне улицы, я оглянулась, чтобы еще раз взглянуть на Рыжика. Зачем я это сделала, не могла объяснить сама. И сразу же заметила его – он так же восторженно, как при первой нашей встрече пожирал меня глазами, на сей раз издали. Действительно, выражение лица у него было такое же, как у выброшенной куклы.
      …Оказалось, что у меня в тот вечер нежданно-негаданно прорезался дар предвидения. Дальнейшие события я вспоминаю так, будто видела их в замедленной съемке: трое мужчин в черных куртках подошли к Рыжику сзади, один из них бесцеремонно ткнул его в бок. Рыжик обернулся и тут же рухнул на тротуар от удара по лицу. Тут же эти трое окружили его. Что там происходило, был плохо видно за проезжающими машинами, но было ясно, что эти трое неторопливо и методично избивали Рыжика ногами. Как всегда бывает в такие острые моменты, я растерялась. На той стороне улицы бьют человека, который только что разговаривал со мной. Значит, я в какой-то степени отвечаю за этого человека, и должна немедленно оказать ему помощь. Но как? Во-первых, нас разделяет поток машин. Во-вторых, даже если я окажусь рядом, то ничего не сделаю против этих трех амбалов. Закричать, чтобы привлечь чье-то внимание? Так люди, идущие мимо и так все это видят, но не вмешиваются, скорее всего потому что сами боятся. И я их понимаю.. Вот если бы милиция… А где она, милиция? Тут, около станции Таганская всегда дежурит милиционер. Где он? Я металась вокруг ларьков, которых тут очень некстати понаставили, и искала хоть одного человека в серой форме, но как обычно бывает, когда кто-то нужен, то его днем с огнем не сыщешь. Время от времени я поглядывала на светофор. Наконец-то зажегся зеленый, и я помчалась на ту сторону улицы – может, хоть у театра есть милиционер? Бежать сквозь толпу оказалось делом непростым.
      – Во несется, б… ненормальная! – крикнул кто-то мне в след. У театра не было ни Рыжика, ни тех, кто его избивал. Пока я лавировала в толпе, все они исчезли. На том месте, где была драка – то ли кровь, то ли грязь – не понять. И милиции тоже нет.
      – 40-
      Впервые в жизни и плакала в метро. До этого если и приходилось реветь, то, по крайней мере, я делала это вдали от посторонних глаз. Но тут… Ну как такое могло случиться? Человека бьют ногами в центре города, на самой людной улице, и ничего нельзя сделать, чтобы ему помочь! А эти прохожие, идут мимо и как не замечают! Понятно, за что иногородние москвичей не любят. Ну где еще, в каком таком городе возможно, чтобы человека уродовали на глазах у всех, и никто даже и не обернулся? Впрочем, я бы тоже не обернулась, если бы речь шла о незнакомце. Вокруг столько криминальных разборок… Может, и эти прохожие думали, что Рыжик – преступник, а те трое – другие преступники, и они всего лишь выбивают из него какой-нибудь долг, и это их преступные разборки, которые никого не касаются… Кстати, я так и не поняла, кто и за что на него напал?
      Это потом уже, приехав домой, я стала думать, как найти Рыжика и как помочь ему, и будто провалилась в пустоту: я не знала ни его имени, ни адреса, ни номера телефона. Обзванивать больницы и спрашивать, не поступал ли туда молодой человек лет тридцати с рыжими волосами и слезящимися глазами? Да кто обратит внимание на его слезящиеся глаза, если он попадет в больницу после такого избиения? А рыжие волосы… сколько в Москве рыжеволосых! Если бы я знала хотя бы имя!
      Оставалось только сидеть на диване, обхватив голову руками и плакать, плакать… Телефонный звонок заставил меня подскочить на месте, потом – срочно высморкаться и поднять трубку предательски дрожащей рукой.
      – Ритулик, красавица моя, привет! – услышала я голос Володи.
      Но стоило мне просто прошептать "Здравствуй!", как он сменил тон:
      – Так, родная, докладывай, что случилось, и немедленно, слышишь?!
      Я постаралась настолько спокойно, насколько это было возможно, изложить ему то, что произошло со мной и с бедным Рыжиком, стараясь не упускать самых мелких деталей.
      – Так, это все? – спросил Володя, каким-то чужим, металлическим голосом.
      – Вроде все. Ты не знаешь, как ему можно помочь?
      – Если все было так, как ты говоришь, возможно, уже никак, – тем же странным голосом ответил Володя. – Хрен с ним, с эти парнем, меня сейчас ты больше интересуешь.
      – Володя, я честно ничего не пыталась больше искать, – начала было оправдываться, но он перебил меня:
      – Рит, поздно уже.
      – Что – поздно?!
      – Поздно не искать. От тебя уже не особенно что зависит, как я понял. Теперь не ты ищешь, а тебя ищут. Раньше надо было вылезать из этой истории. Да кто мог знать?
      – Володя, я ничего не понимаю.
      – А я понимаю? В общем, Рит, значит так. Завтра к тебе приедут ставить железную дверь.
      – Володя ты что?! Какая дверь? На какие деньги?
      – Не волнуйся, платить буду я.
      – Но как это… Это же… А что твоя жена скажет?
      – А она мне уже устроила головомойку за то, что я тебя в черт знает что втравил. Если бы не я, ты бы жила себе спокойно. Так что теперь я обязан заботиться о твоей безопасности.
      – Спасибо… Володь, а ты случайно не узнал имя того историка из Питера, который Матвееву звонил, а? Хоть буду знать, кого опасаться.
      Володя задумался не несколько секунд, видимо соображая, как это связано с железной дверью и прочими вопросами охраны меня. Потом спохватился:
      – Да, сейчас, я ведь как раз про это и собирался тебе сказать. Вот… Павел Ледов, какой-то историк из Питера.
      – Ледов? А может быть – Лядов?
      – Может и Лядов, тут неразборчиво написано.
      – Если Лядов, то все становится на свои места.- Я начала успокаиваться, хотя, если уж говорить начистоту, ничего успокоительного в этой новости не было.
      – Рита, солнце мое, ты меня пугаешь. Что куда становится?
      – Этот Лядов был в Питере, в квартире Димкиного приятеля. По Димкиным рассказам выходит, что вся это история с отравлением и ограблением как-то связана с Лядовым. Возможно, его рук дело. Он бывал и у Вениамина Георгиевича. Может, это он и пришел к профессору после того, как я ушла… Он тоже ищет Библию. Так что все ясно.
      – Тогда получается, что Лядов и есть этот страшный конкурент твоего несчастного Рыжика? Тоже ходит-бродит, следит за тобой, ищет Книгу и сеет трупы на своем пути. Да, невесело…- Володя вздохнул. – К тебе бы охрану приставить, Ритка.
      Я засмеялась.
      – Володька, какой ты заботливый!
      – Не до шуток сейчас, Ритуль. Одно меня успокаивает: если Рыжик не врал, то пока ты не найдешь эту хренову рукопись, тебя никто пальцем не тронет. А вот как только ты возьмешь ее в руки – все. Так он говорил?
      – Все – это как?!
      – А как Лядову фантазия подскажет. Он, видно сам ее найти не может, на тебя надеется. Опять же, если твой Рыжик прав.
      – Володь, я вообще ничего не понимаю, объясни хоть ты – почему он сам не может взять и достать эту книгу? Ведь он историк, да и Рыжик тоже историк, им, наверное, легче даже раскопать что к чему, чем мне. Я-то этнограф и это вообще не моя специальность.. И потом, Лядов сумел даже к Вениамину Георгиевичу проникнуть…
      – Рит, они тоже не знают, где книга. Если они найдут первыми – нам же легче… Но даже если они найдут, им без тебя не обойтись. Только ты хорошо знаешь этот дурацкий язык и можешь понять – та это Библия, которая им заказана или нет. Если они ее найдут, то может это будет еще опаснее…Знаешь, у меня есть один приятель, директор ЧОПа, я с ним переговорю.
      – Директор чего, прости?
      – Частного охранного предприятия. Эх, дремучая ты, Ритка! – кажется, к Володьке уже начинало возвращаться его обычное приподнятое настроение. – В общем, насчет твоей безопасности буду думать, а завтра никуда не уходи, дверь будут навешивать.
      – Володя-а… – жалобно прошептала я.
      – Не бойся, красавица моя, я не дам тебя в обиду! – пропел он тоном провинциального героя-любовника.
      – Я думаю, что самый простой способ покончить с этой историей – найти Библию, и все…
      – Ага, и тут же тебя быстренько пришлепнут! Вот тогда будет полное "все"! А ты о своих склизких животных подумала? Кто их покормит? Вот только представь, как они брюхом кверху всплывут…
      – Володя, я тебя умоляю, не надо!!! – закричала я.
      Нет уж, на сегодня ужасных впечатлений и так хватило через край.
      – А теперь вообрази себе, что если с тобой что-то случится, я буду переживать не меньше, чем ты сейчас о своих перепончатых. Или ты считаешь, что всем наплевать на тебя? И не надейся, милая!
      – Володя, но..
      Я поймала себя на то, что почти нарочно настаиваю на продолжении поисков, лишь бы заставить Вольдку обо мне позаботиться. И эта история с железной дверью мне в глубине души очень и очень нравилась.
      – Але… Маргарит-Сергеевна? – вдруг услышала я в трубке.
      Позже Володька мне объяснил, что у Иришки в комнате стоял параллельный телефон и, услышав отцовские вопли, она решила вклиниться в наш разговор.
      – Да, Ира, я слушаю. – ответила я, а Володька строгим отцовским тоном рявкнул:
      – А ты что тут делаешь?
      Но Иришка, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжала:
      – Маргарит-Сергеевна, у меня новости для Вас есть. Вы извините, что я вмешалась, но я нашла, у кого эта самая Библия.
      – Ира!!! И ты?!… – Володька хотел произнести что-то еще, но захлебнулся в эмоциях. Он, видимо, забыл, что его собственная дочь и начала все эти поиски.
      – Па-ап, да погоди ты, дай сказать! – незлобно огрызнулась Иришка. – В общем, такая тема: поговорила я с Машей Петровой, узнать, где она эту страничку рукописную отксерила. Она вот мне что сказала: ксерил ей Миша Колбаскин. Он знает, где эта рукопись. Может быть, даже она у него, Машка точно не знает.
      – И ты молчала!?! – взревел Володька.
      Откуда-то издали донесся голос его жены: "Вов, на кого ты там опять орешь? Телевизор смотреть мешаешь, между прочим!"
      – Пап, я сама только вчера это узнала, – совершенно спокойно ответила Ириша. – и вообще дай договорить.
      Как ни странно, но Володя замолчал, и Ира продолжала:
      – В общем, через три дня у Колбаскина будет вечеринка. Меня туда пригласили. Хотите, вместе пойдем? Там у него расспросить можно будет. К тому же он что-то такое хочет замутить не совсем понятное, книжки будет раздавать, под это дело у него можно будет по шкафам пошарить.
      – Ира, а мы… А нам уместно будет туда пойти? – спросила я.
      – Учти, одна без меня ты никуда не пойдешь! – К Володе вернулся дар речи, – Если бы ты слышала, что тут Маргарита рассказывала…
      – Да слышала я, пап, ты так распинался на всю квартиру, что все ясно было. Вот я и подумала, что надо вам сказать.
      – Во сколько вечеринка и где? – спросила я, прежде чем Володя успеет хоть что-нибудь мне запретить.
      – 41-
      Общение с рабочим классом мне всегда давалось тяжело. Вызовы сантехника дяди Пети я еще как-то могла пережить, потому что уже свыклась с этим угрюмым персонажем. А вот прибытие людей, которым предстояло навешивать новую дверь, разволновало меня не на шутку: этих я вообще не знала, и как общаться с ними, заранее продумать не могла. Вообще сама идея установки дорогой железной двери в доме, который не сегодня-завтра пойдет на снос, казалась мне абсурдной. Но раз Володя велел… Прибывшие юноши оказались такими интеллигентными, что мне стало стыдно своих мыслей (порожденных, однако не моей злобой, а советской службой быта и ненавязчивым сервисом).
      Они действовали быстро и в процессе работы умудрялись обходиться без ненормативной лексики. Прямо как в анекдоте: "Вася, будь любезен, не капай мне на голову раскаленным оловом". Я вспомнила об одном студенте философского факультета, который подрабатывал грузчиком у нас же в МГУ. Кто-то из преподавателей оставил на столе заумно-философский тратат, а через некоторое время не обнаружил его. На вопрос: "Кто взял книгу?" ему ответили "Да вон наш грузчик почитать взял"… Рассказывали, что после этого ему пришлось обратиться к психиатру. Врали, конечно же.
      Еще одна не вовремя всплывавшая ассоциация – название галльского города Isarnodori – "железные двери". Был у них город-крепость, а в ней – ворота железные… Хотя, возможно, речь шла всего лишь о деревянных воротах, окованных железом? Тогда добывать железо было сложнее, и мало кто мог себе позволить такую роскошь. А тут – пожалуйста! Приезжают, делают тебе эти двери… Углубиться в этот вопрос и детально выяснить, какими же были галльские железные врата, мне не дал очередной телефонный звонок.
      – Рита, ну я не знаю, ну что это такое? – Татьянин голос снова был по-детски плаксивым, – Вот ты сидишь себе спокойно, а у меня представляешь, что произошло?
      Я нервно рассмеялась.
      – Вот тебе смешно, да? Я тут вообще на грани нервного срыва, валерьянку пью целым днями…
      – А я как всегда над тобой измываюсь. Ты звонила, чтобы мне сказать, какая я черствая?
      Таня замолчала. Видимо, именно это я и хотела сказать. Но выдерживать паузу она не умела, поэтому из трубки на меня полились очередные подвывания.
      – Вот если бы ты могла понять, что может переживать человек, когда у него в жизни происходят такие события! Тебе-то хорошо…
      – Мне очень хорошо, – саркастически согласилась я. – Ты просто не представляешь насколько.
      – Смеешься? – трагически прошептала Татьяна.
      – Да. Нагло и беспардонно.
      – Ты…
      – … цинична и не чутка к чужой беде! И не понимаю, что может испытывать мать, потому что не познала счастья материнства…
      – Рита, что с тобой?! У тебя все в порядке? – встревожилась Татьяна. – нет, только честно, все в порядке, а? Что у тебя там стучит?
      – Да вот, дверь железную ставлю.
      – А тебе-то это зачем? Что тебе за ней прятать? Ну, я понимаю у кого есть хоть что-то ценное, а у тебя – только научна литература!
      – Лучше рассказывай по-быстрому, что твой Димочка опять натворил?
      – А ты уже знаешь? – в трубке послышались знакомые мне всхлипы.
      – Догадываюсь. Ушел из дома, прихватив все, вплоть до алюминиевых ложек.
      – Ну… почти…
      – Ложки оставил?
      – Рит, ну у меня серьезное горе, а ты… То есть он просто ушел. Сказал, что нашел какую-то работу, где денег платят, и стал снимать квартиру.
      – Я рада за него. Если все это, конечно, так и есть.
      – Рита, но это ужасно, как ты можешь так говорить? Ты не понимаешь, он ушел из дому, совсем. И я ему не нужна. Вообще не нужна, понимаешь?
      На мое счастье именно в этот момент рабочие снова принялись сверлить стену, чтобы приделать к ней железный дверной проем. По сравнению с Татьяниными воплями и плачами эти звуки показались мне музыкой.
      – Таня, прости, я ничего не слышу, – с чистой совестью и плохо скрываемой радостью выпалила я и повесила трубку.
      За нашего Димочку можно было только порадоваться.
      Вечером я смотрела в окно на колышущиеся ветки, на потухающий закат, и удивлялась, что теперь мне не слышны шаги соседей по лестничной клетке. Раньше я знала, что сосед слева выводит гулять свою собаку, муж соседки сверху с трудом вползает по лестнице, будучи в изрядном подпитии. А теперь чудесная дверь поглотила все шумы, отрезав меня от других обитателей дома. Почему-то мне не верилось, что эта дверь спасет меня в случае чего. На случай чего есть окно и балкон. А так… Володе спокойно, а мне приятно, что есть кто-то, кто заботится обо мне. Хоть иногда, хоть чуть-чуть.
      – 42 -
      – А вообще, зря Вы так, Маргарит-Сергеевна, – рассуждала Ириша, перепрыгивая через лужи.
      Снова с неба на нас летела какая-то гадость – то дождь, то снег, то и то и другое вместе, смешанное с брызгами грязи и уличной городской гарью. Настроение у меня было мерзостное: день явно не задался. Во-первых, с утра сломался телевизор. Во-вторых, кончились мои любимые духи Кензо. Ни то ни другое – не трагедия, тем более, что телевизор я смотрела редко, а духами пользовалась только тогда, когда вспоминала, что женщине зачем-то непременно надо благоухать цветами. Но когда все вместе… Невольно задумаешься – а дальше-то что будет?
      – Вот у меня приятель есть, художник… – продолжала Ириша.
      – Что за приятель? – насупил брови Володя, который периодически изображал сурового отца.
      – …так он говорил мне, – продолжала Ириша, не обращая внимания на его реплику, – Что у каждой вещи, которая хенд-мэйд, есть душа. Вот если на заводе сделано, то вещь остается без души. А когда вручную, то по вещи видно отношение человека, его настроение, все, что у него внутри. И тот, кто эту вещь берет в руки, это чувствует это. Вот это и есть душа вещи.
      Такие рассуждения совершенно не подходили Иришке, упакованной в модные веши неестественных ультрасинтетических цветов. Или я чего-то не понимаю, или современные девушки делают все, чтобы их не смогли заподозрить в женственности. Особенно меня ужасали Иришины ботинки, в которых ее девичьи ножки казались огромными. Впрочем, кто бы говорил. На мои осенне-зимние ботинки вообще лучше не смотреть… Моя покойная мама всегда ужасалась тому, как долго я могу носить вещи уже после того, как они становятся по ее словам "непрезетнабельными и годными только в помойку".
      Со стороны, наверное, мы все выглядели более чем нелепо: шустрая Иришка, рядом с ней нетипично мрачный Володька, который – о ужас! – почти всю дорогу молчал. Ну и я рядом с ним в своем вечном драповом пальто и с горящими от любопытства глазами. Трое бравых шкафообразных ребят из ЧОПа, которых из соображений безопасности прихватил с собой Володя, вышагивали сзади, и заставляли меня чувствовать себя ужасно неловко. Я почему-то думала о том, что ни за что бы не смогла бы стать женой президента или какого-нибудь другого важного лица: при одной мысли, что за мной всегда везде будут следовать телохранители, мне становилось физически дурно. Правда, когда Володя объяснял Иришке, что мальчики-шкафчики будут изображать приятелей его дочери (мол, пришли ирландские песенки попеть за компанию), я от души посмеялась. Никаких проблесков интеллекта в глазах "приятелей" не было заметно, а уж представить, что они вообще могут что-то петь, да еще по-ирландски… Это какая ж нужна фантазия!
      – Ты понимаешь, Ириша, я все-таки материалист, – робко возразила я.
      – Ой, Маргарит-Сергеевна, материализм – это как-то однобоко. Вот у человека, скажите, есть психика?
      – Есть, – согласилась я.
      – И науки есть соответствующие – психология, психиатрия, так?
      – Так, – оставалось только согласиться.
      – Но ведь они изучают совершенно нематериальные вещи! Психика – это душа и есть! Так что… один голый материализм ну никак не катит. Вот когда вы смотрите на любое произведение искусства, на картину, например, вы ведь видите не только холст, краски, рамочку, правда? Вас ведь может реально цеплять то, что художник выразил?
      Я снова кивнула
      – Ну вот, значит, если цепляет, частичку души художника вы и словили. Или вот человек написал книгу. Или перевел, неважно… – она покосилась на отца, который строжайше запретил всем нам упоминать по дороге к Колбаскину о цели нашего визита. – Опять же, частичка его души там есть, особенно если это вручную написано, – она снова стрельнула глазками в сторону мрачного Володи, – и почему бы этой частичке души не управлять книгой, а?
      – Ну вот тут уже и начинается мистика, – влетев в очередную лужу, возразила я, – книга не может управлять событиями.
      – А я вот не согласна. Книга может не даваться в руки. Ну ведь у вас тоже, наверное, бывало: приходите в библиотеку, а вам говорят, что книга, которая вам нужна, на руках. Приходите позже – снова на руках, кто-то вас опередил. И так много раз, пока не надоест. Другие эту книгу читают, а вам она ну не дается и все. Бывало такое?
      – Ириша, ну, да, наверное, но это ведь просто совпадения…
      – Э, не скажите! А уж если речь идет о священных книгах, то вполне может быть, что у них есть особая сила и они как-то лучше умеют выбирать, к кому идти, а к кому нет.
      – Ириш, ну а как же тогда те книги, которые сжигали на кострах, или уничтожали в советское время? Как они давались в руки тем, кто их уничтожал? Неужели ты думаешь, что они убегали от тех, кто хотел их бросить в огонь? Это только так говорится, что рукописи не горят… А на самом деле как раз горят, да еще как.
      – Ну и что? – пожала она плечами. Человека тоже можно убить, но это не значит, что он не может попытаться спастись. Некоторые спасаются, некоторых убивают.
      – Ириш, помолчи, а? – вдруг подал голос Володя.
      …Первые гости появились без пятнадцати пять. Это были две колбаскинские поклонницы Даша и Наташа, второкурсницы, которые всегда держались вместе, даже в туалет на переменах не ходили поодиночке. Влюблялись они тоже одновременно и накрепко. И все свободное время проводили за разговорами о своем недоступном кумире, доказывая друг дружке что: "..нет, именно я его люблю по-настоящему, а ты не по правде, вот!". Они уже успели таким манером влюбиться в Дэвида Бэгхема, Николаса Кейджа и Дмитрия Курцмана… Причем вышеозначенный трое даже и не подозревали, что стали объектами воздыханий этой сладкой парочки. Наверное, это к лучшему. Потому что выдержать атаку Даши-Наташиных чувств было весьма непросто. Колбаскину повезло гораздо меньше, чем Дэвиду, Николасу и Дмитрию. В отличие от них он был досягаем. Вернее, частично досягаем. Это значило, что девушки могли звонить ему и оставлять амурные сообщения на автооветичик. Они следовали за ним по пятам на всех концертах, танцах и прочих культурно развлекательных (как называл их сам Миша) мероприятиях. Но при этом любовь их оставалась сугубо платонической, так как до своего тела Миша их, разумеется, не допускал. Похоже, именно это им и было надо. По вечерам они изливали друг другу по телефону мутные потоки своих любовных страданий. И были счастливы, особенно после того, как узнавали, что ни та, ни другая ни на шаг не продвинулась в нужном направлении.
      Вслед за ними явилась понурая девушка Настя, о которой никто ничего не знал, потому что она почти всегда молчала. Она приносила с собой молдавское вино и пироги, молча нарезала салаты и с видом сиротки, прислуживающей у чужих людей, подавала все принесенное на стол.
      С большим опозданием прибежали вихрастые первокурсники с филфака, мрачный парень Саша с волосами до плеч, весь в кожаном, с заклепками и цепями. Остальные подтянулись почти вовремя.
      Подготовка к банкету как всегда легла на плечи унылой Насти, так как Даша и Наташа успели чуть ли не подраться за право поставить на стол бокалы. Сам хозяин не принимал участия в кухонной суете. У него были заботы поважнее – развесить на стенах постеры – странички из настенного календаря за 1998 год с видами Бретани, а также расставить позаимствованные у соседей стулья вокруг большого овального стола в гостиной. Единственное что он не доверил пришедшим – это извлечение из холодильника бутылки с настоящим бретонским сидром (подарок одного студента из Сен-Назера, приехавшего в МГУ по обмену). По Мишиному замыслу сидра должно было всем хватить по два-три глотка – в самый раз, чтобы причаститься к бретонской вечеринке. Диски со всякой бретонской и похожей на нее музыкой уже были стопкой составлены около музыкального центра.
      – Мишечка, а давай я тебе помогу? – как всегда, манерно растягивая слова, обратилась к нему Даша. – Постеры развешивать, а? Я аккуратно умею, правда-правда!
      – Спасибо, не надо, – отрывисто ответил Колбаскин.
      – Даша, да он сам развесит, ты, между прочим, всегда криво вешаешь, – тут же встряла Наташа. – Давай, Миша, я тебе стол художественно сервирую?
      – Не надо, спасибо, – буркнул Миша, кивнув в сторону Насти, которая с вечным выражением скорби и покорности судьбе расставляла разнокалиберные тарелки.
      Черно-бело-полосатый бретонский флаг был торжественно извлечен из шкафа и ждал того часа, когда Миша, как всегда церемонно объявит очередную кельтскую вечеринку открытой. Впрочем, на этот раз он делал это без особенного энтузиазма. Он чувствовал, как "его" часть кельтской тусовки потихоньку расползается. Народ уходит кто куда, к своим интересам, и никто уже не хочет изображать из себя древних ирландцев. До серьезного реконструкторского клуба Колбаскин и К не дотягивали, а из несерьезной игры стремительно вырастали даже первокурсники. Миша уже не злился на них, просто грустил. Он-то знал, что все это не игра, и поэтому собирался сегодня сделать то, что задумал. Красиво, эффектно, чтобы они поняли, наконец, что он один из них ни во что не играл…
      В дверь снова позвонили. Час Ч уже двадцать минут как пробил, а это значило, что скоро можно ждать и всех остальных гостей, которые, как истинные кельты, меньше чем на полчаса не опаздывали. Настя покорно оставила стол и поплелась в прихожую. Саша-в-коже уселся в самом дальнем углу и принялся настраивать гитару. Даша-Наташа налетели на оставленный Настей стол и стали по-своему расставлять тарелки.
      – А вот и я! – в дверях гостиной показалась Маша Петрова с картонной коробкой, – Торт куда поставить?
      – В холодильник! – буркнул Мишка.
      Он не мог простить Маше того, что она перестала быть Дейрдре после возвращения из Питера.
      – А ну-ка дай сюда! – подскочила Наташа, успев-таки опередить Дарью и выхватила из Машиных рук коробку с тортом. После чего с победным видом прошествовала на кухню: ее допустили аж до холодильника!
      – А когда начинаем? – угрюмо спросил Саша из своего угла.
      – Скоро, когда все соберутся, – ответил Кобласкин, придирчиво оглядывая гостиную и соображая, все ли на месте.
      – А "все" – это кто? – но Сашин вопрос остался без ответа. Маша бродила, разглядывая постеры, Настя восстанавливала порядок на столе, а Даша и Наташа возмущались тем что: "Эта Настя наглая такая! Нет, ты только посмотри!… Можно подумать, она умеет на стол накрывать!"
 

***

 
      – …Ну и где этот твой Колбасный живет? – Володя начинал нервничать и был готов сорвать свое волнение на ком угодно, включая собственную дочь. Но Ириша держалась на удивление спокойно. Она неторопливо достала из рюкзачка записную книжку и сверила номер дома с тем, который был записан у нее. Потом, близоруко сощурившись, поглядела на ту сторону Кутузовского проспекта. – Где-то здесь должна быть арка. Напротив театра Куклачева.
      – Так это дальше, – раздраженно махнул рукой Володя.
      Я тоже переживала. И как всегда, чувствовала себя виноватой. Как будто из-за меня вся наша странная процессия движется мимо помпезного сталинского здания навстречу загадочной и очевидно зловещей неизвестности. Больше всего меня огорчало то, что Володя ни слова не сказал жене о том, куда это мы все дружно отправились.
      – Ну вот она, эта арка… – Ириша указала на нее своей яркой вязаной перчаткой.
      Было уже темно и очень неуютно, особенно по ту сторону арки, в большом дворе, где невозможно было пройти по тротуару из-за припаркованных на нем машин.
      Подъезд мы искали долго, кружили по двору, пытались найти кого-то у кого можно было бы спросить. Фонари над подъездами горели далеко не везде, так что если бы не разговорчивая пожилая дама с черным пуделем, мы бы еще долго бродили в поисках.
      Ириша набрала код домофона.