Встаю я примерно в пять тридцать. Завтракаю. Еду на работу и прихожу в офис в полвосьмого. Работа начинается с девяти, и вот эти полтора часа я за своим столом читаю газеты, что-нибудь жую.

Пошел пятый год, как я поступила в эту фирму, в отдел разработки систем. В институте я специализировалась на политэкономии, а, поступив на работу, попала на такую должность. Три месяца стажировалась… Моя работа заключается в создании корпоративного программного обеспечения. Только в нашем отделе сто пятьдесят человек, большая часть — мужчины.

20 марта пришлось как раз на промежуточный день между выходными, и половина сотрудников взяла отгулы. Я никуда уезжать не собиралась, поэтому вышла на работу.

Фирма мужа располагается на Ёцуя, и по Одакю мы едем вместе. Я пересаживаюсь на Ёёги-Уэхара, а он едет до конечной, Синдзюку. Но в тот день я что-то прокопалась и вышла из дома одна.

Доезжая на Касумигасэки, обычно я пересаживаюсь на линию Хибия, вагоны там, как правило, переполнены. До начала рабочего дня время еще было, и я решила пройтись до конторы пешком. Обычным шагом идти-то минут пятнадцать — всего одну станцию. Смотрю, а работнику станции стало плохо. Прямо видно, что ему очень тяжко. А стоящие перед ним его коллеги особо не шевелятся. Что с ним, странно? — подумала я. Ему, кажется, очень больно, а коллеги не торопятся. Встала я сбоку и наблюдаю за ними. Обычно в это время уже мчусь вверх по лестнице, а тут как почувствовала: куда торопиться?

Однако через некоторое время спустился один из работников станции. Наверняка ходил вызывать неотложку. Ну что ж, теперь и мне можно идти, подумала я — и тут мне самой вдруг стало дурно. Вот ведь насмотрелась так, что самой стало плохо. Очень впечатлительная — с женщинами такое часто бывает. Пойду-ка я на воздух.

Поднимаюсь по лестнице, а голова гудит, из носа потекло. На глазах слезы. Думаю, простудилась, что ли? Выхожу на поверхность, а там — все как во мраке. Не хватало мне еще температуры. Когда тело горячее, голова становится чугунной. Шагаю, а дышать все труднее. И зачем я пялилась на того занемогшего человека?

Пришла на работу, а глаза по-прежнему болят. Не прекращаются ни насморк, ни слезы. Я в панику: мол, глаза болят. И все это в офисе фирмы. Так тяжко, что не до работы. В помещении темно. Всматриваюсь — может, электричество отключили? Да нет, все работает. Странно. Свет горит, а вокруг почему-то темно. Причем намного темней, чем если б сидела в солнечных очках. Спрашиваю других, а они мне: с чего ты взяла? Что же случилось, думаю. Сижу — не могу понять.

Спустя какое-то время появился сотрудник из общего отдела, поинтересовался, нет ли таких, кому плохо. Узнал, что у меня болят глаза, сказал, что о похожих симптомах упоминали по телевизору, и отправил в больницу. Но тогда о газе еще не знали. Говорили только про какой-то взрыв в метро. Метро нередко останавливается. Ничего особенного… В нашей фирме, помимо меня, пострадал еще один сотрудник. Но его состояние оказалось хуже — неделю с лишним провел в больнице.

Выяснилось, что в вагоне, где ехала я, зарин не распыляли, и я надышалась уже на платформе. Точно не знаю, но, похоже, смертоносный вагон стоял на встречных путях. Я после пересадки села в один из последних вагонов, а зарин оказался в первом вагоне поезда напротив. Поэтому как раз, когда я вышла… В общем, не повезло. А несколько работников станции Касумигасэки погибло.

Но, даже выйдя из станции, я не видела мигалок «скорой помощи», люди как ни в чем не бывало шагали по тротуару, словно ровным счетом ничего не произошло. Только вот работнику станции стало плохо. Я подумала, может, что-нибудь вроде инфаркта. Не стань ему плохо, прошла бы мимо, даже не обратив внимания.

А так — болят глаза, нужно идти к окулисту. Пошла. Ведь ничего не знала. И пошла в обычную поликлинику. Там мне и говорят: ничего, мол, страшного. Просто зрачки немного того. А так — все в норме. Я им — болят. Вышел какой-то важный человек, и говорит, что нужно обратиться в больницу побольше. Села в такси, поехала в больницу Тораномон — она оказалась ближе всех. Но та больница уже оказалась переполнена пациентами. Поехали в больницу института Дзинъэй — но по связи такси узнали, что там тоже битком. Куда еще? В больницу Сэйрока[28]? Там то же самое… И что после этого прикажете делать?

Сопровождавший меня человек оказался сотрудником компании «Эн-ти-ти», он-то и предложил поехать в больницу Тэйсин. Больница Тэйсин располагается на Готанда, — там должно было быть свободно. Из новостей в машине такси я узнала, что причина, вероятно, в зарине. Как меня лечили — не знаю. Врач и тот говорил: «Что делать — ума не приложу» (смеется). Хорошо, что в поликлинике посоветовали первым делом промыть глаза. Это и помогло. Рассказала об этом в больнице, а врач: ну, тогда и мы все промоем глаза (смеется). В больнице, как казалось, не знали, как поступить, и пробовали все, что можно.

Хорошо, что, придя на работу, я сразу переоделась в форменную одежду. Это помогло.

Затем я сдала кровь и мочу на анализы. Мне предложили лечь в больницу. Настроение испортилось — у меня и так организм неважный, вот и подумала: где-то подкачало. Испорченное настроение постепенно улучшилось, но глаза все равно болят, температура высокая. Правда, на следующий день и она спала.

В больнице я провела только один день. Муж забеспокоился, пришел меня навестить. Но я сама толком ничего понять не могла. Глаза болят — телевизор смотреть не могла, из палаты не выходила, что произошло, не знаю. В то время у меня даже не возникало никакого беспокойства.

21-е было днем праздничным, а 22-го я пошла на работу. Десять минут за компьютером — вот все, на что меня хватило. Предупредив коллег, я поехала домой. Но в фирме мне и верили, и не верили. В том духе: ну, как скажешь. Я им: как вам не стыдно! А они: а откуда мы знаем? И действительно, симптом незаметный, кто поручится, что все это — правда? Примерно с неделю я не могла работать. Взгляну — а резкости нет. Не могу разобрать ничего. Говорю об этом, а мне: может, у вас изначально зрение такое?

Несколько раз ходила в больницу, но зрачки в норму не приходили. Сколько потребовалось? Примерно месяц? Но и сейчас побаливают. Проблемы с глазами у меня возникали и раньше, вот я и думала: может, из-за этого? Как считаете? По-прежнему переживаю. Нет, диоптрии у меня не понизились. С этим все в порядке, просто такая работа: испортятся глаза — и все.

Из сообщений прессы я знаю, что некоторые пострадавшие боятся ездить на работу. Со мной такого не было. Может, потому, что зарин оказался не в моем вагоне. И даже спустя два дня, когда по дороге на работу я села в такой же поезд, страха не было. Вокруг люди, реального ощущения опасности не возникало.

В последнее время побаливает голова. Думаю, из-за зарина, но бывало, у меня болела голова и раньше, поэтому сама уже не знаю. Хотя побаливать стала чаще, чем раньше… И еще устают глаза — и становится дурно. Вот это беспокоит больше всего. Но если пенять на зарин, беспокойству не будет конца и края, поэтому я говорю себе, что ничего страшного. Врач по телевизору сказал: не проявятся симптомы — не возникнет и осложнений. Но кто знает? Хорошо, если так и окажется. Хотя, кто его знает, что будет… Но лучше бы без последствий.

Конечно, злость есть. Ненависть, что ли. Преступников прощать нельзя. Лично я хочу узнать, зачем они это сделали. Пусть исполнители объяснят и извинятся. Это однозначно.

Иногда задумываюсь: а ведь я тогда могла умереть. До сих пор страшно выходить на улицу в одиночестве. Причем не только ездить в метро, а даже ходить. Поэтому и сейчас стараюсь ходить только с мужем. Не знаю, может, это осложнение на нервной почве. Но нередко задумываюсь, что, возможно, умру. Я холерик — стоит подумать об этом, как в животе начинаются колики.

Муж обо мне беспокоился. Даже больше, чем я сама. Я быстро выписалась из больницы, а он считал, что нужно было остаться подольше. Возникни что-нибудь, старался не списывать на зарин. Хорошо, что он был рядом. Побольше бы проводить с ним времени. Разъезжаемся по утрам на станции, а сама думаю — не хочу расставаться. С тех пор не ссоримся. Раньше чуть что — сразу закипали. А сейчас я думаю, что буду делать, если мы, поругавшись, так и расстанемся на станции.

Идзуцу-сан сейчас работает в департаменте импорта морепродуктов крупной торговой компании, его профиль — креветки. Моряк по призванию, закончив Токийский институт торгового флота, некоторое время он ходил помощником капитана в загранрейсы, но в результате постигшего отрасль кризиса в тридцать лет поставил крест на карьере моряка и поступил на работу в специализированную фирму, занимающуюся импортом креветок. Проработав там семь лет, перешел специалистом по креветкам в фирму нынешнюю. Произошло это два года назад. По сравнению с мясом, закупочные цены на морепродукты высокие, переменчивые. Бизнес этот — не без риска, с ярко выраженными убытками и прибылями. Кто не знакомился с дарами моря в самом море, вряд ли потянет такую работу на берегу. Особой тяги к креветкам Идзуцу-сан не испытывал — просто хотел поработать в фирме, имеющей контакты за границей. И вот в поисках работы наткнулся на эту должность. Дело в том, что два года назад он ушел из прежней фирмы и собирался открыть собственную компанию по импорту, но когда пришел на консультацию насчет займа в фирму нынешнюю, его уговорили поработать некоторое время у них, сославшись на то, что сейчас — не лучший период для начала собственного дела. И он согласился. Так вот вдруг и осел здесь, став опять служащим.

Обладая немалым опытом, он метил на руководящую должность и этим несколько отличался от обычных работников. В разговоре складывалось впечатление, что он — человек независимый. Мнения — отчетливые, но не навязчивые: видно, что он хорошо понимает, что говорит.

В студенческие годы занимался дзюдо, крепко сложен, излагает ясно, глядя прямо в глаза собеседнику. Моложав, со вкусом одет, прекрасный галстук.

Остается только выяснить, что ощутил тем утром этот 38-летний специалист по креветкам.

Мечтая побывать за границей, я поступил в Токийский институт торгового флота, стал помощником капитана. Благодаря этому побывал, за исключением Африки, на всех континентах. Молодой был, все интересовало, но сейчас не жалею, что так быстро сменил работу (смеется).

Сейчас я живу в Син-Маруко, а тогда у меня был дом в Сакурагитё[29]. Фирма располагалась на Коккай-Гидзидо, куда я добирался на линии Тойоко с пересадкой на метро. Рабочий день начинается в 9:15, но обычно я приезжаю к восьми. Да, так рано. В это время электрички еще не битком, и в фирме нет никого, можно спокойно поработать. Встаю я в шесть утра. По привычке сразу же открываю глаза. По натуре я — жаворонок, поэтому вечером ложусь спать рано. Если ничего нет, в десять уже в постели. Хотя дней, когда «ничего нет», не так-то и много: переработки, встречи с клиентами, иногда просто идем куда-нибудь выпить с коллегами.

В тот день, 20 марта, я сел в поезд линии Тойоко чуть позже обычного — около семи. На Нака-Мэгуро тот прибыл в 7:45. Я пересел на линию Хибия и доехал до Касумигасэки, там пересел на линию Тиёда. Моя встреча с зарином произошла всего за один перегон между Касумигасэки и Коккай-Гидзидо.

Пересаживаясь на Касумигасэки, я стараюсь сесть в первые вагоны. Оттуда сразу лестница и ближе всего к фирме. Шагаю по платформе Тиёда, и слышу гудок. Побежал, чтобы успеть, а поезд и не думает трогаться. Захожу в вагон, а там двое работников станции вытирают пол: из какой-то коробки просочилась жидкость и капает на пол. Тогда я еще, конечно же, не знал, что это зарин. Пока служащие вытирали пол, поезд не трогался, благодаря чему я и успел в него сесть.

Нет, вытирали они не швабрами, а газетами. Коробка была обмотана газетами, и они ими вытирали пол. Естественно, требовалось как можно скорее отправить поезд, и времени идти за шваброй у них не было. С коробкой в руках вышли они на платформу, и поезд тронулся. Уже потом я узнал, что человек с коробкой в руках был замначальника станции Касумигасэки. Тот, который умер. На следующий день скончался еще один.

Поезд стоял на станции минут пять. Все это время работники станции убирались у меня на глазах. Поезд не то чтобы полный, но сидячих мест не оставалось. Поэтому я стоя следил за тем, как они прибирают в вагоне. Уже потом мне стало казаться, что запах все-таки был, но тогда я его совсем не замечал. Он нисколько не чувствовался. А пассажиры все враз закашляли. Вот мне и показалось, что кто-то забыл что-нибудь, вызывающее кашель. Но никто не покинул своих мест, не отошел в сторону. Поезд тронулся, но было видно, что пол по-прежнему влажный, и я отодвинулся метров на четыре-пять. И пока не сошел на Коккай-Гидзидо, ничего особенного в вагоне я не заметил. Как я уже говорил, немало пассажиров раскашлялось, но и только. Ничего не замечая, я добрался до работы. Там для проверки курса валюты постоянно включен телевизор, смотрим также и новости. Смотрю — и начинаю понимать: что-то не так. Судя по всему, возник какой-то переполох. На экране по большей части мелькают пейзажи района Цукидзи.

Дело в том, что я только накануне вернулся из командировки в Южную Америку, где провел десять дней. Едва вернулся, следующий день, Весеннего равноденствия, — выходной. Можно было пропустить и двадцатое. Но я посчитал, что и так долго не был в фирме, накопилось изрядное количество работы, и неплохо было бы там показаться. Но в офисе оказалось темно. Странно, почему так темно, подумал я. Вижу — по телевизору передают новости. Даже представить себе не мог, что все произошло в поезде, на котором ехал я сам. Но постепенно стало плохо, началось сужение зрачков. Сотрудники сообразили, что это — от отравления зарином, и посоветовали немедленно обратиться в больницу.

Сначала я пошел к местному окулисту. Тот сделал анализы: как ни направлял луч света, зрачок не реагировал. Там уже был полицейский, которого после анализов направили в больницу Акасака, расположенную с другой стороны. Там имелись капельницы и все необходимое. Кроме меня, было еще несколько пострадавших. У нас конвейером мерили давление и делали прочие процедуры. Но и в больнице Акасака противоядия не нашлось — тогда нас уложили на кровати и часа на полтора поставили капельницы. Кто чувствует себя нормально, можно идти. Приходите завтра. Мне даже анализа крови не сделали. Сейчас понимаю, что они в той больнице с анализами не торопились.

То, что это зарин, я уже тогда понимал. Симптомы именно те, о которых говорили по телевизору. Тот же состав, причем — начало поезда.

Опасения за свою жизнь?.. В больнице Акасака нами толком не занимались, я думал: вернусь домой как есть и умру (смеется). Хорошо, что я хоть догадался отойти назад немного. А сколько тех, кто сидели в том же вагоне, не поднялись и не передвинулись, а потом долго лежали в больнице. Это я узнал от приходившего позже следователя.

Зрачки все никак не восстанавливались, и мне пришлось десять дней ходить в больницу Акасака и к окулисту. Но лечением проведенное там время назвать нельзя. Нам даже не сделали анализ на уровень холинэстеразы[30].

По правде говоря, в тот день я проработал до половины шестого. Обедать не стал — было плохо. Аппетита нет. То и дело бросает в холодный пот, знобит, окружающие говорят, что лицо бледное. Подкосись ноги — отправили бы домой, но они не подкашивались… Все говорят, может, это аллергия на пыльцу. Я ведь только что вернулся из Южной Америки. Вот они и подумали на пыльцу. Но глаза не фокусируются, голова гудит. Хорошо, что возня с бумагами поручена женщинам, а основная моя работа — телефонные звонки.

Весь следующий день — выходной — я пролежал. В глазах по-прежнему темно, двигаться нет сил. Ночью не до сна — мучают кошмары. Вижу сон и открываю глаза. Охватывает страх: усни я сейчас — больше не проснусь никогда.

Сейчас я живу один, а тогда у меня была семья: жена и дочери. Извините за пикантные подробности (смеется). Семья-то была, но на самом деле ее как будто и не было.

Так вот, повесил я ту одежду, в которой ходил на работу, в шкаф, а ребенок возьми и скажи: глазки болят. У меня их двое. Старшая уже взрослая, младшая ходит в начальную школу. Вот она и говорит: больно глазам. Посчитал я: что-то тут не так, — и решил выбросить костюм и все остальное. Даже ботинки выкинул.

В конечном итоге, не обошлось без трупов, многие страдают от осложнений… Конечно, я ощущаю гнев от этого преступления. Но, пожалуй, мое восприятие несколько отличается от других пострадавших, ехавших в том же вагоне. Гнев никуда не денется, вот только я отделался сравнительно легко, поэтому мой гнев — больше не как заинтересованной стороны, а скорее такой, объективный. Личной озлобленности у меня почти нет.

Может, это покажется странным, но, сдается мне, я с давних пор не считаю, что не понимаю таких сект и царящего в них фанатизма. Я не отрицаю их в своем сознании. Меня с детства увлекали звезды и легенды, поэтому я стал моряком. Но я не люблю коллективы и собрания, поэтому не питаю интереса к религиозным организациям. Если подумать серьезно, я не считаю, что все там плохо. Частично понять могу.

Вообще — странно. В командировке в Южную Америку один сотрудник посольства в Колумбии пригласил меня в караоке. Я собирался сходить туда же и на следующий день, но передумал и пошел в другое место. Так вот, в том заведении, куда я не пошел, в тот вечер прогремел взрыв. Я обрадовался, все твердил себе: «хорошо, что в Японии все спокойно», — вернулся в страну, а на следующий день поехал на работу и попал в такую переделку (смеется). Прямо анекдот какой-то. Но, в отличие от Японии, в странах Южной Америки или Юго-Восточной Азии за смертью далеко ходить не нужно — она всегда вьется поблизости. Происшествия — норма жизни. В этом смысле в Японии все обстоит иначе.

По правде говоря, на следующий день после случившегося я предложил жене развестись. Наши отношения и так оставляли желать лучшего, поэтому я считал, что, когда приеду, пора бы завести об этом разговор. А тут инцидент с зарином. Но, вернувшись домой, я предпочел об этом умолчать. Из фирмы позвонили домой, объяснили жене: мол, произошло то-то и так-то, но реакции не последовало. Может, просто объяснения оказались неумелыми. Но для меня это стало решающим фактором. Естественно, в такой ситуации я был на взводе, и, может, поэтому о разводе само собой вырвалось.

Не инцидент с зарином — глядишь, не собрался бы с духом заговорить об этом. Происшествие не только аукнулось шоком, но и послужило поводом.

Жизнь в постоянных склоках привела к тому, что я совсем о себе не заботился. Я не исключал возможности умереть после случившегося и воспринимал бы эту смерть как еще одно происшествие. И в душе уже смирился с этим фактом.

Хобби? Рисую, режу гравюры. Живет за моим домом один профессиональный художник, беру у него уроки. По вечерам и в конце недели рисую сам. Преимущественно акварелью. Люблю пейзажи и натюрморты. Мне нравится размеренный образ жизни. Нравится вести разговоры с товарищами-художниками. О креветках говорить не хочется.

Г-жа Кадзагути родилась в квартале Матия токийского района Аракава, где и продолжает жить по сей день. Ей нравится там, и она ни разу не задумывалась о переезде. Живет вместе с матерью, сестрой на четырнадцать лет младше ее самой и отцом. Полноправный член общества, она понимает, что пора бы отделиться и зажить самостоятельно, однако, на радость родителям, продолжает жить вместе с ними.

Окончив старшую школу, она ходила в бизнес-школу на курсы обработки информации и бухгалтерии, затем устроилась на работу в некую швейную фирму. У фирмы было несколько собственных брэндов, за один из которых отвечала она. Сама она не считает себя сведущей в мире женской одежды, но именно ее не самая дешевая модельная линия была во вкусе как столичных нимфеток, так и дам в возрасте. Отец ее работал в этой же отрасли, благодаря чему она и нашла нынешнюю работу. Глубокого интереса к пошиву одежды не питала — ей было все равно, какая работа, лишь бы можно применять компьютер и «вапро»[31]

Любимая музыка — реггей, любимые виды спорта — сноуборд и серфинг. Одним словом, «не интеллектуалка», смеется она над собой. Любит ездить на природу. Все товарищи — начиная с начальной школы, по-прежнему с ними дружит.

Жизнерадостная, целеустремленная, вдоволь наслаждается холостой жизнью. Не вспыльчивая, по характеру — спокойная. По-видимому, пользуется у парней популярностью. Волосы прямые до плеч. Кстати, не столь важно, но ее мать — одного возраста с автором.

Четвертый год, как я устроилась в эту фирму. Работаю помощником начальника коммерческого отдела. Контролирую на компьютере складские запасы, разбираюсь с возвратом товара, разговариваю по телефону со смежниками. Кроме того — подсчет выручки и сверка чеков. В общем, сплошная коммерция.

Сейчас как раз период всевозможных показов одежды, и я очень занята. Определяется модельная линия на осенне-зимний сезон этого года. Мы — оптовики, раскладываем образцы, ждем, когда придут хозяева магазинов и сделают предварительный заказ. Вот и решается, сколько мы получим этих самых заказов. Жуткая работенка… Сейчас и так непростые времена, и хуже уже некуда… (смеется).

От дома на Матия до фирмы минут сорок. На линии Тиёда я еду от Матия до Нидзюбаси, оттуда иду пешком до Юракутё, пересаживаюсь и еду до Син-Томитё. На работу приезжаю где-то без пяти девять. Рабочий день начинается в 9:20, вот я и оставляю в запасе минут 20-25. Ни разу не опоздала. Почти всегда сажусь в один и тот же поезд.

Вагон битком. На промежутке линии Тиёда от Матия до Оотэ-мати ничего не поделаешь — даже пошевелиться сложно. Подняла руку — да так и осталась стоять. Входишь в вагон, и чувствуешь, как сзади напирают. Бывает, что некоторые специально щупают — так противно!

На станции Оотэ-мати пересадка на разные линии, там вагон пустеет. Но Нидзюбаси — следующая, и почти вся моя поездка проходит в переполненном вагоне. По порядку после Матия — Ниси-Ниппори, Сэндаги, Нэдзу, Юсима, Син-Отяно-Мидзу, Оотэ-мати… нечего и рыпаться. Остается только неподвижно стоять. Оказавшись в вагоне, стою недалеко от входа. Можно к кому-нибудь слегка прислониться и стоя поспать… Да-да, стоя дремлю. Причем не только я — многие. Тихо так закрывают глаза. Все равно не пошевелиться. Хорошо, приятно… Закроешь глаза и покачиваешься вместе со всеми.

20 марта — день происшествия — пришлось на понедельник, верно? Точно, понедельник. Как раз в ту пору у нас в отделе по понедельникам с 8:30 проводились планерки. Приходилось выезжать раньше. Выходить из дома до восьми — где-то без десяти. Села не в ту электричку. Вот что значит раньше — в вагоне было намного свободнее. Было куда набиваться народу. Войдя в вагон, я наметила место между выходом и сиденьем и, как это лучше назвать… прикорнула.

Обычно я сажусь во вторую дверь первого вагона. Прижимаюсь прямо по стеночке рядом с входом и не двигаюсь. Люди выходят и заходят, а я стою — не двигаюсь. Но со станции Нидзюбаси двери открываются с противоположной стороны, и в районе станции Оотэ-мати я перехожу на другую сторону вагона. Там поезд пустеет, и перейти не составляет никакого труда. Такое ощущение, словно вагон проредили.

Вот и в тот день я открыла глаза, собираясь перейти на другую сторону. С закрытыми глазами делать это как-то несподручно (смеется). Очнулась — трудно дышать. Что такое? В груди словно сдавило. Пытаюсь изо всех сил вдыхать, а воздух внутрь не попадает… Странно, подумала я. Верно, слишком рано встала (смеется). Поднялась ни свет ни заря, вот и поплохело. И особого значения не придала. Я — сова, но даже при этом уж слишком тяжко.

Пока двери были открыты, поступал свежий воздух, и было как-то терпимо, но стоило дверям на Оотэ-мати захлопнуться, и стало совсем невыносимо. Не знаю, как это выразить точно, — будто бы что-то сдавливается воздухом. Вроде того, что воздух замер, время и то остановилось.

Мне это показалось странным. Смотрю — люди, что держались за поручни, закашляли. К тому времени вагон опустел, и стояло лишь три-четыре человека. А мне так тяжко, что хочется поскорее оказаться на воздухе — ну когда же этот поезд доедет до станции? Перегон между Оотэ-мати и Нидзюбаси — две-три минуты, но как непросто они дались. Бывает так, что, падая, ударяешься грудью и не можешь дышать. Вдохнуть-то у меня получалось, а выдохнуть — нет. Гляжу: на другой стороне вагона возле дверей лежит предмет, завернутый в газету. И я стою как раз перед ним. Но обратила внимание на него не сразу.

Размером с бэнто, оберточная газета намокла. И просачивается то ли вода, то ли какая-то жидкость. Смотрю, а он вздрагивает в ритме колес поезда. Не так, чтобы явно, но видно, что это — предмет не твердый.

Я родом из простых кварталов, и там купленную в лавке рыбу заворачивали в газету. Вот я и подумала: кто-то купил рыбу и обронил. Но кто будет с утра пораньше покупать и забывать рыбу в вагоне метро? Мне это показалось странным, потом смотрю — какой-то человек тоже с сомнением рассматривает пакет. На вид ему лет сорок, в пальто, по виду — из служащих. И смотрит, будто спрашивает: что же это такое? Но не прикасается.

Тем временем поезд остановился на Нидзюбаси, и я вышла. Все, кто вышел вслед за мной, кашляли. Я — тоже. С чего бы это? Выходят почти десять человек, и все одновременно кашляют. Что-то тут не так, значит, не одна я.

Однако времени у меня уже не оставалось, нужно было торопиться. Сердце колотилось, но я прямо прошла по платформе, а в переходе чуть не задохнулась. Да, двигалась такими мелкими перебежками. Полегчало. Но вместо этого потекли сопли — в три ручья. Правда, на сердце отлегло. Может, сопли — от холода, подумала я. Но внимания не обратила.

А на планерке мне постепенно стало все хуже и хуже. Затошнило. Узнала из новостей про это происшествие в метро, поняла — это однозначно оно и есть. Услышала, и в голове все так и поплыло. Выходит, я — трусиха. Сразу же поехала в больницу Сэйрока. Там часа два пролежала под капельницей. Тем временем у меня взяли на анализы кровь и отпустили домой. Результаты анализов оказались положительными. Я оставалась в той же одежде, зрачки не сужались, просто было неприятно.

Прямо перед вами лежал прорванный пакет с зарином, но вы отделались так легко…

В тот момент было тяжко. Но со временем стало лучше. Как потом сказал мне следователь, я дремала, и это меня спасло. Глаза были закрыты, дыхание мелкое, так что почти не надышалась (смеется). Считаю, что мне просто повезло.

Соно-сан работает в токийском филиале некоей фирмы «высокой моды» на Аояма. Сотрудник коммерческого отдела. Мыльный пузырь экономики лопнул, сбывать продукцию торговцам одеждой стало непросто. В последнее время дела едва-едва пришли в порядок. Похоже, он устал от того времени, когда старики таскали за собой молоденьких девушек и демонстративно сорили деньгами, продавая налево-направо дорогие брэнды. Времена сменились, и он успокоился. Вроде наконец-то у нас все вернулось к норме.

Соно-сан говорит, что коммерция — в его характере, но на преуспевающего торговца не похож. Нешумный, производит впечатление склонного к самоанализу спокойного человека. Ни попойки, ни групповые турпоездки с коллегами, ни гольф-туры не любит. Но коммерческий отдел обязывает, и в гольф играть ему приходится. Хотя из него такой гольфист, что, приезжая спустя долгое время на поле и раскрыв сумку с набором клюшек, он спрашивает у окружающих, какой из них бить.

«Не мудрено, что в скучном обществе вроде нашего, где все сломя голову гоняются за прибылями, молодые люди находят пристанище в такой духовной гавани, как религия. Правда, меня самого эта религия не прельщает». После происшествия какое-то время сильно страдал от осложнений, но личной ненависти или неприязни к исполнителям не питает. Почему — не знает сам.

«Работая в индустрии моды, я не испытываю к ней интереса. Быстро окидываю взглядом, что-то выбираю, покупаю, и совсем не сомневаюсь при этом». — Что-что, а одет он был со вкусом.

При экономическом буме одежда продавалась на ура. Нарадоваться не могли. Каждый год ездили всей фирмой отдыхать на Гавайи. Сейчас все обстоит весьма плачевно, несколько раз даже витала опасность разорения. Повылетали в трубу и крупные поставщики, и мелкие торговцы. В такой ситуации как бы мы ни старались, денег не собрать.

Десять лет, как я работаю здесь. Прежде четыре года проработал в простой компании в Осака. После института я поступил на работу в «Дзэнекон» бухгалтером. Акции этой фирмы котируются на бирже по первому разряду, и достаточно лишь закрепиться там, чтобы вести безбедную жизнь, — словно вытянул себе счастливый билет. Но работа оказалась настолько скучной, что я оттуда ушел. И как раз нынешняя фирма проводила набор на вакансию. Так я подал заявку, и меня приняли. В мир моды я не рвался, но эта работа казалась мне весьма привлекательной. Но и сейчас я не в восторге от работы. Хотя с точки зрения бизнеса она вполне интересна.

Работа в «Дзэнеконе» была неприметной, не требовала какой-либо инициативы. Разумеется, новички не могут делать то, что решили сами. По крайней мере, мне так казалось. И такая работа стала невмоготу. Хотя по сути своей коммерческая деятельность привлекала меня куда сильнее, чем счетоводческая. Сейчас я начальник коммерческого отдела, и у меня в подчинении команда из шести человек. Я отдаю распоряжения, подвожу итоги, часто посещаю оптовиков и розничных торговцев. В офисе просиживаю 60 % всего рабочего времени, за его пределами — 40 %. Чем сидеть за столом, мне куда интереснее контактировать с людьми. И это лучшее средство от стрессов.