На краю лужайки стоял большой дуб. Под ним - два брезентовых шезлонга, на одном из них было разложено голубое пляжное полотенце. На другом лежали нераспечатанная пачка "Хоупа", пепельница с зажигалкой, какой-то журнал и большая магнитола, которая тихонько наигрывала хард-рок. Девушка выключила музыку и освободила для меня место, переложив все на траву. С шезлонга по другую сторону дорожки был виден пустой дом - каменная птица, золотарник, забор из металлической сетки. Девушка, возможно, сидела и наблюдала за мной все время, что я там находился.
      Участок оказался весьма немаленьким. Здесь была просторная пологая лужайка с растущими здесь и там деревьями. Слева от шезлонгов находился большой, обнесенный низким бетонным бордюром пруд, его пересохшее дно было открыто солнечным лучам. Судя по зеленоватому налету, пруд уже долго стоял без воды. Мы сидели спиной к построенному в европейском стиле дому, который виднелся за деревьями. Он был довольно миниатюрным и в архитектурном отношении не представлял ничего особенного. Внушительно выглядел только хорошо ухоженный сад.
      - Большой участок, - сказал я, оглядываясь по сторонам. - Должно быть, следить за ним - мучение.
      - Наверное.
      - Когда-то мне приходилось подрабатывать в фирме по стрижке газонов.
      - Что? - Было ясно, что до газонов ей не было дела.
      - Ты все время здесь одна? - спросил я.
      - Да. Днем всегда одна. Только еще утром и вечером заходит женщина, которая делает уборку. Все остальное время я одна. Выпьете чего-нибудь холодного? У нас есть пиво.
      - Да нет, спасибо.
      - Правда? Не стесняйтесь.
      Я покачал головой.
      - А в школу что не ходишь?
      - А вы что на работу не ходите?
      - Я не работаю.
      - Вы что, безработный?
      - Что-то в этом роде. Уволился несколько недель назад.
      - А кем вы работали?
      - В адвокатской конторе, порученцем. Ездил по разным учреждениям за документами, наводил порядок в бумагах, проверял судебные прецеденты, занимался судопроизводством: и все в таком роде.
      - И вы уволились?
      - Ага.
      - А жена ваша работает?
      - Работает.
      Голубь напротив закончил ворковать и, похоже, куда-то удалился. Я вдруг ощутил, что вокруг меня повисла мертвая тишина.
      - Вот там как раз и есть кошачий проход, - сказала девушка, указывая в сторону дальнего края лужайки. - Видите мусоросжигатель во дворе у Такитани? Там они вылезают, пересекают газон и, нырнув под калитку, перебегают в сад на той стороне. Все время один и тот же маршрут.
      Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила их на место и выпустила изо рта облачко табачного дыма. За это время я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два - рана была глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно, предназначались, чтобы скрыть ее. Лицо девушки особой красотой не отличалось, но что-то в нем привлекало, может быть, живые глаза или необычной формы губы.
      - Вы слышали про Мияваки? - спросила она.
      - Ни единого словечка.
      - Они жили в этом доме. Очень достойное семейство. У них две дочери, обе ходили в известную частную школу. Мияваки-сан владел несколькими семейными ресторанами.
      - А что же они уехали?
      Девушка так поджала губы, словно хотела сказать: "Не знаю".
      - Может, он запутался в долгах. Это было похоже на бегство - за одну ночь исчезли. Наверное, уже год прошел. Теперь все зарастает сорняками, кошки еще развелись. Моя мать все время жалуется.
      - Неужели так много кошек?
      Не выпуская изо рта сигарету, девушка посмотрела на небо.
      - Всех видов. Некоторые линяют, попадаются одноглазые: вместо глаза какой-то комок мяса. Бр-р-р!
      Я кивнул.
      - У меня есть родственница, у нее на каждой руке по шесть пальцев. Она чуть-чуть старше меня. У нее рядом с мизинцем есть еще один палец, маленький, как у младенца. Она так научилась его подгибать, что большинство людей ничего не замечают. А вообще она очень хорошенькая.
      Я снова кивнул.
      - Это что-то наследственное, да? Как это называется: передается с генами.
      Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
      Девушка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу. Никто на ней не появлялся.
      - Вы в самом деле не хотите пить? - спросила она. - Пойду принесу колы.
      - Мне ничего не надо, - ответил я.
      Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную ногу. Я поднял с травы ее журнал и пролистал его. К большому удивлению, это оказался журнал для мужчин, один из этих ежемесячников. Женщина на развороте красовалась в тонких трусиках, через которые просвечивали все ее прелести. Она восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко расставив ноги. Я положил журнал на место, скрестил руки на груди и снова сосредоточился на кошачьей тропе.
      Прошло немало времени, пока девушка не вернулась со стаканом колы в руках. Послеполуденная жара донимала. Сидя долгое время под лучами солнца, я чувствовал, как затуманивались мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
      - Скажите, - сказала она, возвращаясь к прежней теме, - если бы вам нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
      - Продал бы ее в цирк, - ответил я.
      - Вы что, серьезно?
      - Конечно, нет, - сказал я. - Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
      - Даже если бы это могло передаться вашим детям?
      Я немного подумал.
      - Нет, для меня это, правда, неважно. Что в лишнем пальце плохого?
      - А если бы у нее было четыре груди?
      Я снова задумался.
      - Не знаю.
      Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил сменить тему.
      - Сколько тебе лет?
      - Шестнадцать, - ответила она. - Только что исполнилось. Перешла в повышенную школу1.
      - Давно в школу не ходишь?
      - Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе все такие надоедливые. Если узнают, что я поранилась, упав с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я "отсутствую по болезни". Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
      - Понятно.
      - Ну, так как? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит:
      - Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
      - Что вы не знаете?
      - Не знаю: мне трудно представить такое.
      - А с шестью пальцами можете представить?
      - Конечно. Думаю, да.
      - Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
      Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
      - Я задаю слишком много вопросов?
      - А что, тебе такое говорят?
      - Случается.
      Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Сидя со сложенными на груди руками, я на полминуты закрыл глаза. По всему телу стекал пот. Солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью, обливали тело. Кусочки льда в стакане девушки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
      - Можете поспать, если хотите, - прошептала она. - Как только кот появится, я вас разбужу.
      Не открывая глаз, я молча кивнул.
      Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о позвонившей мне женщине. Неужели мы были знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминали. Но меня она точно знала. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную Де Кирико: длинная тень от женской фигуры, тянущаяся ко мне через пустую улицу, в то время как сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. А колокольчик все позванивал и позванивал у моего уха.
      - Вы спите? - спросила девушка; ее голос звучал еле-еле, так, что я не был уверен, действительно ли слышу его.
      - Нет, не сплю, - ответил я.
      - Можно мне поближе? Мне: легче говорить тихо.
      - Не возражаю, - сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
      Она двигала свой шезлонг, пока он не ударился о мой с сухим деревянным стуком.
      Странно, но голос девушки звучал по-разному - в зависимости от того, были мои глаза открыты или закрыты.
      - Можно мне говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
      - Ладно.
      - Здорово, когда люди умирают.
      Девушка говорила теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
      - Почему? - спросил я.
      Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
      - Никаких вопросов, - сказала она. - И не открывайте глаза. Хорошо?
      Мой кивок был таким же слабым, как ее голос.
      Она убрала палец с моих губ и дотронулась до моего запястья.
      - Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там: не мертвая плоть. Что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже оно становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь - чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, - пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький подшипник, и очень твердая. Вам так не кажется?
      Она откашлялась.
      - В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать, мысли убегают далеко-далеко - так далеко, что не уследишь.
      Девушка убрала палец с моего запястья и допила колу. По звону льда в стакане я понял, что он опустел.
      - О коте не беспокойтесь, я скажу, если Нобору Ватая покажется. Не открывайте глаза. Сейчас он, конечно, бродит где-то тут. Он может появиться в любую минуту. Нобору Ватая приближается. Я знаю: он идет - пробирается в траве, пролезает под калиткой, останавливается по пути понюхать цветочки. Он все ближе и ближе, шаг за шагом. Представьте его себе.
      Я попробовал вообразить кота, но у меня получалось лишь очень расплывчатое темное изображение, как на силуэтной фотографии. Проникающий сквозь веки солнечный свет расшатывал и рассеивал тьму внутри меня, и нарисовать в уме четкий образ кота было невозможно. Вместо этого выходил неудачный портрет, искаженная неестественная картина, в которой некоторые черты имели сходство с оригиналом, но самого главного не хватало. Я даже не мог припомнить, как он ходит.
      Девушка вновь коснулась моего запястья, рисуя на нем кончиком пальца непонятную диаграмму. Как будто реагируя на это, какая-то другая темнота отличная от той, что я ощущал до этого момента, - стала пробираться в мое сознание. Вероятно, я засыпал. Я не хотел этого, но все происходило вопреки моей воле. Тело казалось мертвым, чужим трупом, утопающим в брезентовом покрытии шезлонга.
      В этой темноте я увидел только четыре лапы Нобору Ватая, четыре бесшумные коричневые, на мягких, словно резиновых, подушечках, лапы, беззвучно прокладывавшие где-то дорогу.
      Но где?
      "Всего десять минут", - говорила та женщина по телефону. Нет, она была неправа. Иногда десять минут - это не десять минут. Они могут растягиваться и сжиматься. Это я знал точно.
      Когда я проснулся, вокруг никого не было. Девушка испарилась, ее шезлонг по-прежнему стоял впритык к моему. Полотенце, сигареты и журнал оставались на месте, но стакан и магнитола исчезли.
      Солнце понемногу клонилось к западу, тень, отбрасываемая одной из ветвей дуба, забралась мне на колени. Часы показывали четверть пятого. Я выпрямился и огляделся по сторонам. Просторная лужайка, высохший пруд, забор, каменная птица, кусты золотарника, телевизионная антенна. И никаких следов кота. Или девушки.
      Не вставая с шезлонга, я взглянул на кошачью тропу и стал ждать, когда девушка вернется. Прошло десять минут, но ни кот, ни она так и не появились. Ничто вокруг не шевелилось. Было чувство, будто я страшно состарился, пока спал.
      Поднявшись, я посмотрел в сторону дома, который тоже не подавал признаков жизни. Ослепительный блеск заходящего солнца отражался в стеклах оконных выступов. Мне надоело ждать, я пересек лужайку и, выйдя на дорожку, направился домой. Кота я не нашел, но старался изо всех сил.
      Вернувшись домой, я постирал белье и приготовил все для простого ужина. В половине шестого задребезжал телефон, выдал двенадцать звонков, но я не подошел. Даже после того как звонки прекратились, этот звук висел в сгущавшемся мраке подобно стоящей в воздухе пыли. Твердые зубчики шестеренок постукивали в прозрачном корпусе настольных часов, зависших в пространстве.
      А что, если написать стихотворение про Заводную Птицу? - осенило меня, но первые строки никак не приходили в голову. Да и понравятся ли такие стихи школьницам? Вот в чем вопрос.
      Кумико вернулась домой в полвосьмого. В последний месяц она приходила все позже и позже. Нередко она возвращалась после восьми, а бывало и после десяти. Теперь, когда я был дома и взял на себя приготовление еды, ей не надо было больше торопиться. Она рассказывала, что у них в редакции не хватало людей и вдобавок недавно заболела одна из сотрудниц.
      - Извини, - сказала Кумико, - столько работы, а от девочки, которую взяли на полставки, никакого толку.
      Я направился на кухню и принялся готовить: жареную в масле рыбу, салат и суп мисо1. Жена сидела за кухонным столом и расслаблялась.
      - Где ты был в полшестого? - спросила она. - Я звонила сказать, что немного задержусь.
      - Масло кончилось. Ходил в магазин, - солгал я.
      - А в банке был?
      - Конечно.
      - А кот?
      - Не нашел. Отправился по дорожке к заброшенному дому, как ты сказала, но его там нет. Он наверняка забрел куда-то подальше.
      Кумико не ответила.
      Когда я вышел вечером из ванной, Кумико без света одиноко сидела в гостиной. В серой блузе, устроившись в темноте на корточках, она имела вид коробки с багажом, поставленной не в то место.
      Вытирая волосы полотенцем, я сел на диван напротив Кумико.
      - Кот умер, я уверена, - проговорила она еле слышным голосом.
      - Да ну, глупости, - ответил я. - А я думаю, он где-то здорово развлекается. Есть захочет и вернется. Помнишь, один раз уже так было? Когда мы жили в Коэндзи1:
      - Сейчас - другое дело, - промолвила она. - Сейчас все не так. Я знаю. Кот умер. И гниет где-нибудь в траве. Ты искал в траве у пустого дома?
      - Нет. Дом, может быть, и пустой, но он ведь кому-то принадлежит. Я не могу просто так там лазить.
      - Где же ты тогда искал? Могу поспорить, ты даже не пытался. Поэтому и не нашел.
      Я вздохнул и снова стал вытирать волосы полотенцем. Я начал было говорить, но остановился, поняв, что Кумико плачет. Ее можно было понять: Кумико любила кота. Он появился у нас вскоре после свадьбы.
      Я бросил полотенце в стоявшую в ванной плетеную корзину и направился в кухню за холодным пивом. Дурацкий выдался день. Дурацкий день дурацкого месяца дурацкого года.
      Где же ты, Нобору Ватая? Неужели Заводная Птица забыла завести твою пружину?
      Слова возникли в голове снова, как строчки стихов:
      Где же ты,
      Нобору Ватая?
      Неужели Заводная Птица
      Забыла завести твою пружину?
      Когда от пива осталась половина, зазвонил телефон.
      - Ты возьмешь? - крикнул я в темноту гостиной.
      - Нет, - откликнулась Кумико. - Бери ты.
      - Не хочется.
      Телефон трезвонил, взбалтывая пыль, которая плавала в темноте. Никто из нас не говорил ни слова. Я пил свое пиво, а Кумико не переставала беззвучно плакать. Я насчитал двадцать звонков и сдался. Считать дальше не было никакого смысла.
      1 Постоянно присутствует в рационе японцев. Готовится на основе густой массы из перебродивших соевых бобов.