— Сукинтупойтысынкакогохуятыдумаешьяпытала-сьтебевсеэтовремясказать? — И она двинула меня кулаком по руке. Больно.

— А поцелуй? — прошептал я.

— Где мы с тобой сможем потом увидеться?

— Не получится. На, это тебе. — Я отдал ей маленький кожаный кисет. — Внутри пергамент, там написано, что делать.

— Я хочу вас обоих увидеть.

— Увидишь. Сделай так, как там написано. Мне нужно обратно.

— Сволочь. — Еще один удар по руке. Опять больно. Я себя не помнил, а потому вступил в дом, еще потирая избитое плечо.

— Левит, ты где-то ушибся?

— Нет, Иаакан, просто иногда я умудряюсь потянуть мышцу, даже стряхивая капли с этого монстра.

Фарисеям такое сильно не понравилось. Я понял: они сидят и ждут, когда я потребую воды, чтобы пройти весь ритуал омовения рук снова, а потом уже сяду за стол. А я стоял, думал об этом, потирал плечо и ждал. Ну сколько, в самом деле, можно читать коротенькую записку? Не целую же вечность — под их взглядами мне так показалось, хотя едва прошла пара минут. И тут он раздался. Вопль. Мэгги заголосила в соседней комнате — долго, пронзительно и громко, виртуозный вопль ужаса, паники и безумия.

Я нагнулся и прошептал Джошу на ухо:

— Делай, как я. Нет, ничего не делай. Совсем ничего. — Но…

Вопль не прекращался, а у фарисеев сделался такой вид, будто им на колени насыпали горячих угольев. Что-что, а ноту Мэгги держала хоть куда. Иаакан не успел вскочить с места, чтобы выяснить причину суматохи: моя девочка явилась лично — с той же непрерывной песней, заметим. Изо рта у нее струились потоки симпатичной зеленой пены, все платье разодрано и висело клочьями на исполосованном ногтями теле, а из уголков глаз сочилась кровь. Она вопила прямо в рожу Иаакану и дико вращала глазами, а потом вспрыгнула на стол и зарычала, пинками сшибая посуду на пол. Через комнату с истерическим криком «Бесы вселились, бесы!» пронеслась служанка и опрометью выскочила в парадную дверь. Мэгги хрипло завизжала снова и побежала по столу, мочась на ходу. (Милый штришок, сам бы я ни за что не додумался.)

— Бесы! Она одержима бесами. Их много, — закричал я.

— Семь, — между рыками уточнила Мэгги.

— Похоже, что семь, — сказал я. — Правда, Джош?

Я схватил его за шиворот и как бы заставил кивнуть. На него все равно никто не смотрел, поскольку Мэгги теперь извергала впечатляющие фонтаны зеленой пены как изо рта, так и между бедер. (И снова — милый штрих, который не пришел бы мне в голову.) У нее начался припадок ритмичных конвульсий, пробиваемый контрапунктом лая и непристойностей.

— Ну что ж, Иаакан, — вежливо сказал я, — спасибо тебе за ужин. Все было очень мило, но нам уже пора.

Я за шиворот поднял Джошуа на ноги. Мессия был несколько сбит с толку. Не в ужасе, как наш хозяин, но с толку сбит.

— Постой, — выговорил Иаакан.

— Гнойный песий пенис! — прорычала Мэгги, ни к кому в особенности не обращаясь, но все поняли, о ком она.

— О, так и быть, мы попытаемся ей помочь, — сказал я. — Джошуа, держи одну руку. — Я вытолкнул его вперед, и Мэгги уцепилась за его запястье. Я обогнул стол и схватил ее за другую руку. — Надо вывести ее из этого дома скверны.

Ногтями Мэгги впилась мне в руку, когда я поднял ее со стола, но и Джоша не отпустила, изо всех сил делая вид, что бьется в судорогах и пытается вырваться. Я проволок их обоих за собой во двор.

— Джош, побольше души, — прошептала Мэгги. Иаакан и фарисеи сгрудились в дверях.

— Мы должны увести ее подальше от жилья, чтобы изгнать бесов наверняка, — прокричал им я и вытащил эту парочку на улицу. А снаружи пинком захлопнул за собой калитку.

Мэгги успокоилась и встала на ноги. Вся грудь у нее была в зеленой пене.

— Рано расслабилась, Мэгги. Давай чуть подальше отойдем.

— Свиножуйный козоёб!

— То, что надо!

— Привет, Мэгги. — Джошуа наконец по-настоящему взялся за ее руку и потащил.

— Мне кажется, для экспромта получилось очень хорошо, — сказал я. — Сами знаете, из фарисеев — лучшие свидетели.

— Пошли к моему брату, — прошептала Мэгги. — А оттуда сообщим, что я неизлечима… Крысонасильник!

— Все нормально, Мэгги, мы уже за пределами слышимости.

— Я знаю. Я с тобой разговариваю. Ты почему вытащил меня оттуда только сейчас?

— Ты прекрасно смотришься в зеленом, я тебе когда-нибудь говорил?

— Я вынужден думать, что это было неэтично, — сказал Джошуа.

— Джош, фальсификация одержимости бесами — это как горчичное зерно.

— В чем же, интересно, она — как?

— Не понял, да? Она совсем не похожа на горчичное зерно, правда? Теперь ты зато видишь, каково всем нам, когда ты что ни попадя сравниваешь с горчичными зернами.

У дома Симона-прокаженного первым к двери подошел Джошуа — чтобы зрелищное появление Мэгги не перепугало ее брата и сестру до полного унавоживания. Открыла Марфа.

— Шалом, Марфа. Я Джошуа бар Иосиф из Назарета. Помнишь, мы встречались на свадьбе в Кане? Я привел тебе сестру твою, Мэгги.

— Дай подумать. — Марфа постукала ногтем по подбородку, ища подсказок своей памяти в вечернем небе. — Ты еще превратил воду в вино? Сын Божий или что-то в этом роде?

— Совершенно не обязательно так со мной разговаривать, — обиделся Джош.

Я высунулся из-за его плеча:

— Я дал твоей сестре порошок, от которого она вся как бы пошла пеной — такой зеленой и красной. На нее сейчас смотреть не очень приятно.

— Я уверена, что ей это к лицу, — раздраженно вздохнула Марфа. — Заходите.

И она ввела нас в дом. Я остался у дверей, Джошуа сел к столу, а Марфа уволокла сестру в задние комнаты приводить в порядок. По деревенским меркам дом был довольно велик, хоть и не настолько, как у Иаака-на. Все равно для сына кузнеца Симон неплохо в жизни преуспел. Самого его видно нигде не было.

— Зайди, сядь к столу, — сказал Джошуа.

— Не-а, мне и тут неплохо.

— В чем дело?

— Ты знаешь, чей это дом?

— Конечно. Симона, брата Мэгги. Я понизил голос:

— Си-ля-мо-ля-на-ля про-ля-ка-ля-жен-ля-но-ля-го-ля.

— Садись-садись. Я тебя храню.

— Нетушки. Мне и тут хорошо.

И тут вышел Симон — с кувшином вина и подносом с чашками в руках, обвязанных тряпьем. Вся голова его была замотана белым полотном — виднелись одни глаза, ясные и синие, как у Мэгги.

— Милости прошу, Джошуа и ты, Левин. Давно не виделись.

С Симоном мы знались мальчишками, когда оши-вались в их кузне, но он был постарше, уже тогда изучал отцовское ремесло. В общем, был слишком серьезен, чтобы водиться с мелюзгой. Я помнил его высоким и сильным, но теперь проказа скрючила его, как старую каргу.

Симон поставил чашки и разлил вино. Я подпирал стену.

— У Марфы не очень получается подавать на стол, — как бы извинился он за то, что приходится все делать самому. — Она мне сказала, на свадьбе в Кане ты превратил воду в вино?

— Симон, — сказал Джошуа, — если ты мне позволишь, я исцелю твой недуг.

— Какой недуг? — Он прилег за стол напротив Джоша. — Шмяк, давай к нам. — Симон похлопал по лежавшей рядом подушке, и я втянул голову в плечи: вдруг сейчас во все стороны пальцы полетят. — Я так понял, Иаакан использовал мою сестру как приманку, чтобы завлечь вас обоих в капкан?

— Да ну какой там капкан? — ответил Джошуа.

— Ты этого ждал? — удивился я.

— Я думал, соберется больше народу, может даже весь Совет фарисеев. Мне хотелось ответить им прямо, чтобы мои слова не доходили до них через десятки уст шпионов и сплетников. И еще мне хотелось посмотреть, придут ли саддукеи.

Только теперь я понял то, что Джош давно уже вычислил: саддукеи — то есть жрецы — не участвовали в маленькой импровизированной инквизиции Иаакана. Власть принадлежала саддукеям по праву рождения, и запугать их сложнее, чем рабоче-крестьянских фарисеев. Кроме того, саддукеи составляли более могущественную половину Синедриона — им подчинялась храмовая гвардия. Без жрецов фарисеи — гадюки без ядовитых зубов. Во всяком случае — пока.

— Надеюсь, мы не навлекли на твою голову приговор фарисеев, Симон, — сказал я.

Тот лишь отмахнулся:

— Страху нет. Сюда ни одна фарисейская рожа не сунется. Иаакан меня боится, и если он в самом деле поверил, что Мэгги одержима, и его друзья поверили, — в общем, готов спорить, он уже дал ей развод.

— Она могла бы пойти с нами в Галилею, — сказал я, глядя на Джошуа, а тот посмотрел на Симона, словно прося разрешения.

— Она вольна делать как пожелает.

— Я хочу одного — вырваться из Вифании, пока Иаакан не опомнился, — сказала Мэгги, выходя из другой комнаты. В простом шерстяном платье, с волос еще капала вода. На сандалиях осталась зеленая гадость. Мэгги подошла к брату, опустилась перед ним на колени, обняла его и поцеловала в лоб. — Если он заявится сюда или кого-нибудь пришлет, передай, что я по-прежнему у тебя и не в себе.

Я почувствовал, как Симон улыбнулся под бинтами.

— Думаешь, ему не захочется войти и самому тебя поискать?

— Он трус, — сплюнула Мэгги.

— Аминь, — подхватил я. — Как ты вообще жила с таким уродом столько лет?

— Через год он ко мне и близко не подходил. Я же нечиста, понимаешь. Я ему говорила, что у меня кровотечение.

— Семнадцать лет?

— Конечно. Думаешь, он захочет позориться перед Советом фарисеев и станет расспрашивать, как все происходит у их жен?

Джошуа сказал:

— Я могу тебя исцелить от этого недуга, Мэгги. Если ты мне позволишь.

— Какого недуга?

— Вам нужно идти, — сказал Симон. — Я пришлю весточку, когда узнаю, что творит Иаакан. Если он сам еще не догадался, то есть у меня один друг, и он Иаака-ну подскажет: если тот не даст Мэгги развода, его должность в Синедрионе может оказаться под угрозой.

Симон и Марфа помахали нам с порога: Марфа выглядела более массивным призраком сестры, Симон — просто призраком.

И так нас стало одиннадцать.

Над нами висела полная луна, над нами раскинулось звездное небо, а мы шагали в Гефсиманию. С вершины Масличной горы на другой стороне долины Кедрон виднелся Храм. От жертвенных костров, в которых жрецы шурудили день и ночь, поднимался черный дым. Пока мы шли сквозь рощу древних олив, я держал Мэгги за руку. На полянке у давильного пресса, где мы встали лагерем, Филипп и Нафанаил тоже развели костерок. Рядом с учениками сидели еще двое. Когда мы приблизились, все четверо встали. Филипп злобно глянул на меня, и я смешался, но потом вспомнил, что он был с нами в Кане и видел, как Мэгги танцевала с Джошем. Вероятно, решил, что я хочу умыкнуть девушку Мессии. Я отпустил ее руку.

— Учитель, — обратился к Джошу Нафанаил, отбросив со лба светлую прядь, — новые ученики. Фаддей и Фома-близнецы.

Фаддей шагнул навстречу Джошуа. Парень примерно моего роста и возраста, одетый в ношеную шерстяную тунику. Он казался каким-то особенно тощим, будто голодал. Волосы носил коротко, как у римлянина, но стригли его, похоже, тупым кремнем. Лицо вместе с тем очень знакомое.

— Ребе, я слышал твои проповеди, когда ты был с Иоанном. Я сам два года с ним был.

Последователь Иоанна — вот откуда я его знаю. Хотя не помню, чтобы нас знакомили. Почему у него вид такой голодный — тоже понятно.

— Добро пожаловать, Фаддей, — ответил Джошуа. — Это Шмяк и Мария Магдалина, мои ученики и друзья.

— Зови меня Мэгги, — сказала Мэгги.

Джошуа направился к Фоме-близнецам, которые на самом деле состояли из одного парнишки — помоложе остальных нас, лет, наверное, двадцати, вместо бороды — мягкий пушок. Одежда тоже побогаче, нежели у остальных.

— И ты, Фома.

— Нет, ты стоишь на Фоме-два! — взвизгнул Фома. Нафанаил отпихнул Джоша в сторону и зашептал ему на ухо, — по-моему, чересчур громко:

— Он говорит, у него есть близнец, которого больше никто не видит. Ты же сам сказал являть милость, вот я и не стал ему говорить, что он чокнутый.

— Тебе тоже, Нафанаил, милость будет явлена, — улыбнулся Джошуа.

— И мы тебе не скажем, что ты олух царя небесного, — добавил я.

— Добро пожаловать, Фома. — Джошуа обнял паренька.

— А Фома-два? — спросил Фома.

— Извини. И тебе, Фома-два, добро пожаловать, — сказал Джошуа совершенно пустому участку воздуха. — Пойдем с нами в Галилею, поможешь разносить благую весть.

— Он вон там стоит, — сказал Фома, показав на совершенно другой участок воздуха, равно пустой.

Так нас стало тринадцать.

По дороге в Капернаум Мэгги рассказывала нам о своей жизни — о тех мечтах, что вынуждена была откладывать на потом, о ребенке, умершем в первый год ее брака. Я заметил, что Джоша рассказ о ребенке потряс, и я знал, о чем он думает: не уйди мы на Восток, он бы его спас.

— После этого, — рассказывала Мэгги, — Иаакан и перестал ко мне приближаться. Когда ребенок умер, было много крови, и для Иаакана кровотечение так и не остановилось. Он все боялся, что люди подумают, будто на его доме проклятье. Поэтому все мои обязанности жены выполнялись только на людях. А для него это — палка о двух концах. Чтоб выглядеть послушной женой, я должна была ходить в синагогу и женский двор Храма, но если бы они узнали, что я хожу туда с кровотечением, меня бы изгнали, а может, и побили бы камнями. Иаакан был бы опозорен. Кто знает, что он теперь сделает.

— Разведется, — сказал я. — У него нет выхода, если он не хочет потерять лицо перед фарисеями и Синедрионом.

Вот что странно: труднее оказалось утешить Джошуа. Потеряв ребенка, Мэгги пережила свое горе, выплакала все глаза, и рана затянулась, насколько это возможно, а для Джоша это горе оказалось свежо. Он отстал от процессии и старался держаться подальше от новых учеников, которые скакали вокруг него, как возбужденные щенята. Я понимал, что он разговаривает с отцом, и беседа, судя по всему, шла не очень гладко.

— Иди поговори с ним, — сказала Мэгги. — Он же не виноват. Такова Божья воля.

— Именно поэтому он чувствует свою ответственность. — Мы еще не объяснили Мэгги ни про Духа Святого, ни про Царство, ни про перемены, которые Джош хотел принести человечеству. Ни про то, как все это местами противоречит Торе.

— Сходи поговори.

Я переместился в арьергард нашей колонны, где Филипп и Фаддей объясняли Нафанаилу, что когда он затыкает уши и что-то произносит, слышит он собственный голос, а не Глас Господень. Фома оживленно дискутировал о чем-то с пустым участком воздуха.

Какое-то время я шагал рядом с Джошем, а когда заговорил, постарался, чтобы прозвучало непринужденно:

— Ты должен был отправиться на Восток, Джош. Ты сам знаешь.

— Но не тогда. Тогда это была трусость. Что плохого — посмотреть, как она выходит замуж за Иаакана? Как у нее рождается первый ребенок?

— Много чего. Всех не спасешь.

— Ты что — проспал эти двадцать лет?

— А ты? Если не можешь изменить прошлое, настоящее тратишь на эту свою вину впустую. Если не используешь то, чему научился на Востоке, нам, наверное, и ходить туда не следовало. И тогда вообще покидать Израиль было трусостью.

Я почувствовал, как лицо мое немеет, будто вся кровь отхлынула. Я ли это говорю? Какое-то время мы шли в молчании, даже не глядя друг на друга. Я считал птичек, прислушивался к бормотанию учеников впереди, наблюдал, как при каждом шаге под платьем движется попа Мэгги, но элегантность этого зрелища меня не радовала.

— Ну ладно. Мне, например, полегчало, — наконец произнес Джошуа. — Спасибо, что приободрил.

— Всегда рад помочь, — ответил я.

До Капернаума мы добрались на утро пятого дня. Петр и остальные проповедовали благую весть на побережье Галилеи, и нас поджидала толпа человек из пятисот. Напряг между мной и Джошем спал, и остаток путешествия прошел вполне мило. Хотя бы потому, что Мэгги смеялась и нас подначивала. Вернулась, правда, моя ревность к Джошу, но горечь из нее куда-то пропала. Осталось скорее привычное сожаление о давней утрате, а не агония разбитого сердца, когда кинжал в груди и страсти в клочья. Я поймал себя на том, что могу оставить их наедине и пойти с кем-нибудь разговаривать, думать о чем-то постороннем. Мэгги любит Джошуа, это ясно, но и меня она любит, и не понять, как любовь эта может проявиться. Пойдя за Джошем, мы уже отлучили себя от уклада обычного бытия. Брак, дом, семья — все это не входило в комплект той жизни, что мы себе избрали. Джошуа ясно дал это понять всем своим ученикам. Да, у некоторых были семьи, некоторые даже проповедовали с женами под боком, но от великого множества тех, кто еще пойдет за Джошем, мы отличались. Мы сошли с проторенной тропы своей жизни, чтобы нести Слово. Я проиграл Мэгги не Джошу. Я проиграл ее Слову.

Джошуа был измотан и голоден, однако вышел к этим людям. Они ждали нас, и ему не хотелось их разочаровать. Джош забрался в одну из лодок Петра, выгреб чуть подальше, чтобы все могли видеть, и два часа проповедовал им Царство Божие.

Когда он закончил и, благословив, отпустил всех, на берегу остались два новеньких. Оба — ладные, крепкие, обоим далеко за двадцать. Один чисто выбрит и коротко стрижен: волосы шлемом кудряшек облегали его голову. У второго волосы были длинные, а борода заплетена в косички; я видел такую моду у греков. Хотя никаких украшений они не носили, а одежда их ничем не отличалась от моей, оба казались людьми не бедными. Я подумал было, что от них исходит сила власти, но, даже если так, то не была самонадеянная власть фарисеев. Как минимум, оба они были уверены в себе.

Тот, что с длинными волосами, подошел к Джошуа и опустился перед ним на колени:

— Ребе, мы слышали, как ты говорил о пришествии Царства, и мы хотим остаться с тобой. Мы хотим помочь тебе нести Слово.

Джошуа долго смотрел на длинноволосого, затем сам себе улыбнулся, взял человека за плечи, поднял на ноги и сказал:

— Встань. Добро пожаловать, друзья. Незнакомец, похоже, опешил. Оглянулся на своего приятеля, перевел взгляд на меня, будто я мог как-то развеять его смятение.

— Это Симон, — сказал он, кивнув на своего друга. — А меня зовут Иуда Искариот.

— Я знаю, кто ты, — ответил Джошуа. — Я тебя ждал.

Так нас стало пятнадцать: Джошуа, Мэгги и я; Варфоломей-киник; Петр с Андреем и Иоанн с Иаковом, рыбаки; таможенник Матфей; Нафанаил из Каны, юный олух царя небесного; Филипп и Фаддей, последователи Иоанна Крестителя; Фома-близнец, он же чокнутый; и зилоты Симон Кананит и Иуда Искариот. Пятнадцать человек вышли в Галилею проповедовать Духа Святого, пришествие Божьего Царства и благую весть о том, что людям явился Сын Божий.