Глава 1

Будущего спасителя мира я впервые увидел у главного колодца в Назарете: изо рта у этого человека торчала ящерка. Виднелись только хвост и задние лапки, а голова и передние были надежно упрятаны за щеку. Как и мне, человеку исполнилось шесть лет; борода у него еще не вполне проросла, и он не очень походил на эти ваши картинки. Очи его подобны были темному меду, и человек улыбался мне из-под шапки исси-ня-черных кудрей. Из глаз его лучился свет древнее самого Моисея.

— Нечистый! Нечистый! — возопил я, ткнув пальцем в мальчишку. Пусть мама убедится: Закон я знаю. Однако мама не обратила внимания — как и все остальные мамы, наполнявшие у колодца кувшины.

Мальчишка выудил ящерку изо рта и протянул младшему брату, сидевшему с ним рядом на песке. Малец пару минут с ней повозился, помучил, а когда ящерка дернула головой, пытаясь его куснуть, взял камень и размозжил ей голову. Очень удивившись, он еще немного потаскал ее по песку за хвост и окончательно убедился, что сама по себе ящерка теперь никуда не убежит. После чего подобрал маленькую тварь и вернул старшему брату.

Так ящерка опять оказалась у мальчишки во рту, и не успел я бросить свое обвинение повторно, как изо рта она вылезла сама — живая, дрыгучая, готовая кусаться. Старший снова протянул ящерицу младшему, и тот опять покарал создание могучей дланью с зажатым в ней камнем, заново начав или завершив весь процесс.

Я еще трижды посмотрел, как умирает ящерка, а потом заявил:

— Я тоже так хочу.

Спаситель вынул ящерку изо рта и спросил:

— Что именно?

Кстати, звали его Джошуа. Иисус — так греки перевели с иврита «Иешуа», а это и есть Джошуа на одном из моих нынешних подарков. Христос — не фамилия, а должность. По-гречески означает «мессия», что на иврите значит «машиах», или «помазанник». Понятия не имею, что такое Св. перед Христом. Надо было у него самого спросить.

Я кто такой? Я левит по прозванью Шмяк. Больше никаких инициалов.

Джошуа был мой лучший друг.

Я родился во времена Ирода Великого в Галилее, в городишке Назарет. Отец мой Алфей работал каменотесом, а мать Неоминь была одержима бесами. По крайней мере, так я всем рассказывал. Джош, по-моему, считал, что она просто неуживчивая. Мое родовое имя — Левий — происходит от брата Моисея, прародителя племени жрецов; кличка «Шмяк» — из нашего слэнга. Означает такой подзатыльник — мама говорила, что мне с ранних лет не повредит хотя бы один, но ежедневно.

Я вырос под римским владычеством, однако лет до десяти римляне мне особо не попадались. Они в основном сидели в крепости Сефорис в часе ходьбы к северу от Назарета. Там мы с Джошуа и увидели мертвого римского солдата. Но я забегаю вперед. Пока легче допустить, что солдат жив, здоров, счастлив и носит метелку на голове.

В Назарете жили по большинству крестьяне — растили на скалистых склонах за городом виноград и маслины, а в нижних долинах — ячмень и пшеницу. Также водились пастухи — семейства их проживали в деревне, а мужчины и старшие сыновья пасли коз и овец в предгорьях. Жилища складывали из камня, а в нашем доме даже пол был вымощен камнями, хотя у многих вместо них лежала хорошо утоптанная земля.

Я был старшим из трех сыновей, поэтому с шести лет меня готовили к отцовскому ремеслу. Мать давала мне устные уроки — читала Закон и рассказы из Торы на иврите, — а отец брал в синагогу, где старейшины читали Писание. Мой родной язык — арамейский, но к десяти годам я уже читал и говорил на иврите, как большинство взрослых мужчин.

Овладению ивритом и чтению Торы очень помогала моя дружба с Джошуа: пока другие мальчики дразнили овец или развлекались игрой «Лягни хананея», мы с Джошем играли в ребе, и он постоянно упирал, что в церемониях следует придерживаться подлинного иврита. Такие забавы гораздо веселее, чем сейчас может показаться, — во всяком случае, пока мать не поймала нас за попыткой острым камнем сделать обрезание моему младшему брату Симу. Ну и сцену она закатила, доложу я вам. Все мои доводы, что Симу давно пора обновить завет с Господом, похоже, ее не убедили. Она исхлестала меня оливковой розгой до кровавых соплей и на месяц запретила играть с Джошуа. Я уже говорил, что ее одолевали бесы?

В общем и целом, мне кажется, маленькому Симу лишнее обрезание не повредило. Из моих знакомых пацанов только он умел писать за угол. С таким талантом можно неплохо зарабатывать нищенством. Хоть бы спасибо сказал.

Брат называется.

Дети повсюду видят волшебство, ибо ищут его.

Когда мы с Джошуа познакомились, я не знал, что он Спаситель. Да и он сам, по правде говоря, понятия не имел. Я знал только, что он ничего не боится. В племени покоренных воинов, среди народа, который пытался обрести гордость, пресмыкаясь перед Богом и Римом, он выделялся, аки цветик в пустыне. Но, может, только я это и замечал — потому что искал такого. Для всех остальных же он был просто ребенком: те же запросы, те же шансы загнуться в детстве.

Когда я рассказал маме про его трюк с ящеркой, она пощупала мне лоб и отправила на рогожу спать — с миской бульона вместо ужина.

— Слыхала я про мать этого мальчика, — сказала она отцу. — Ходит и всем рассказывает, как беседовала с ангелом Господним. А Эсфири вообще ляпнула, что Сына Божьего родила.

— А ты Эсфирь вразумила?

— Сказала, чтоб осторожнее держалась, не то фарисеи прознают про такую бредятину, и будем мы как пить дать собирать камушки для наказания.

— Так и не стоит повторять, значит. Мужа-то я ее знаю, человек он праведный.

— И такая безумица в жены досталась, что не приведи Господь.

— Бедняжка, — только и сказал отец, отламывая краюху хлеба. Руки у него были огрубелые, что твои рога, квадратные, прямо кувалды, и серые, будто у прокаженного. Все от того, что он по известняку работал. Стоило ему обнять меня, и на спине оставались кровавые ссадины, однако мы с братьями наперегонки бежали к дверям, когда он возвращался по вечерам с работы. Если же подобные увечья наносились во гневе, мы с воплями неслись к материнским юбкам. Каждую ночь я засыпал, и отцовская рука прикрывала меня, точно щитом.

Называется — папа.

— Пошли ящерок давить? — предложил я Джошуа, когда мы снова встретились. Он рисовал что-то палкой в пыли, на меня — ноль внимания. Я затер его рисунок ногой. — Ты знаешь, что у тебя мать чокнутая?

— Это ее отец довел, — грустно ответил он, не поднимая головы.

Я присел рядом:

— А у меня мать иногда по ночам тявкает, как стая диких собак.

— Тоже чокнутая?

— Да нет, утром вроде ничего. Даже поет, когда завтрак готовит.

Джошуа кивнул, видимо успокоившись: безумие лечится.

— Мы раньше в Египте жили, — сообщил он.

— А вот и врешь, это слишком далеко. Дальше Храма. — Дальше Иерусалимского храма я в детстве не бывал. Каждую весну моя семья пускалась в пятидневный поход до Иерусалима — праздновать Песах. Казалось, длится он целую вечность.

— Мы сперва жили тут, потом в Египте, а теперь снова тут живем, — сказал Джошуа. — Поскитались.

— Все равно врешь. До Египта отсюда сорок лет добираться.

— Уже не сорок. Он теперь ближе.

— Так в Торе сказано. Мне аба читал. Народ Израилев скитался по пустыне сорок лет.

— Потерялся, значит, народ Израилев.

— На сорок лет? — засмеялся я. — Народ Израилев, наверное, глупый.

— Мы тоже — народ Израилев.

— Точно?

— Еще бы.

— Меня мама зовет, — сказал я.

— Когда выйдешь, сыгранем в Моисея и фараона?

— Отпусти народ мой, — сказал Джошуа в роли Моисея.

— Валите.

— Нельзя просто говорить «валите».

— Нельзя?

— Нет. Господь ожесточил твое сердце, и ты нас не отпустил.

— А зачем это он так сделал?

— Не знаю. Ожесточил, и все. Ладно: отпусти народ мой.

— Фигу. — Я сложил руки на груди и отвернулся, как человек с ожесточенным сердцем.

— Узри тогда, как превращаю я жезл свой в змея. Ну? Отпусти народ мой!

— Валите.

— Нельзя просто говорить «валите»!

— Почему? У тебя же клево трюк с палкой получился.

— Но там все было не так.

— Ладно. Фигу тебе, Моисей. Народ останется тут. Джошуа помахал палкой у меня перед носом. — Узри, я поражу всю область твою жабами. Они войдут в дом твой, и в спальню твою, и везде поналезут.

— И что?

— И то, что это противно. Отпусти народ мой, фараон.

— Жабы — они прикольные.

— Дохлыми жабами, — пригрозил Моисей. — Я поражу тебя целыми грудами смердящих, вонючих дохлых жаб.

— Ой, в таком случае забирай-ка ты лучше свой народ и валите отсюда. Мне тут все равно пора сфинксов строить и еще кой-чего.

— Черт возьми, Шмяк, там все не так было! Я тебе и другие казни припас.

— Теперь я хочу быть Моисеем.

— Фигушки.

— Это почему?

— Потому что жезл — у меня. — А-а.

Так оно все и шло. Кажется, я не всегда легко велся на то, чтоб играть всяких мерзавцев, но Джошуа изображать героев точно понравилось. Иногда на самые гнусные роли мы вербовали младших братишек. Иуда и Иаков, младшие братья Джоша, изображали у нас целые народы, вроде содомлян у дверей Лотовых.

— Выведи к нам тех двоих ангелов, и мы познаем их.

— Не выведу, — отвечал я в роли Лота (я изображал хорошего парня только потому, что Джошуа хотелось играть двух ангелов), — но вот у меня две дочери, которые вообще никого не знают. Можете с ними познакомиться.

— Давай, — сказал Иуда.

Я распахнул дверь и вывел наружу своих воображаемых дочерей, чтобы они познали содомлян.

— Приятно познакомиться.

— Какая милая встреча.

— Очень приятно.

— ТАМ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК! — заорал Джошуа. — Вы должны ломать дверь, а затем я поражу вас слепотою.

— А потом истребишь наш город? — спросил Иаков.

— Да.

— Тогда мы лучше дочерей Лота познаем.

— Отпусти народ мой, — сказал Иуда. Ему только сравнялось четыре, и он часто путал сюжеты. Особенно любил он играть в Исход: там, когда я вел свое воинство через Красное море в погоню за Моисеем, им с Иаковом нужно было обливать меня водой из кувшинов.

— Все, хватит, — сказал Джошуа. — Иуда, ты — жена Лотова. Иди встань вон туда.

Иуде иногда приходилось изображать жену Лота — вне зависимости от того, во что мы играли.

— Я не хочу быть женой Лотовой.

— Стой и молчи. Соляные столпы не разговаривают.

— Да не хочу я быть девчонкой.

Братьям всегда доставались женские роли. Сестер, которых можно мучить, у меня не было, а Елисаве-та, единственная в то время сестренка Джошуа, еще пешком под стол ходила. Это было до того, как мы познакомились с Магдалиной. Магдалина изменила для нас всё.

Наслушавшись родительских разговоров о безумии Джошевой матери, я часто наблюдал за нею, стараясь уловить какие-нибудь видимые признаки, но она, судя по всему, хлопотала по хозяйству, как прочие матери: опекала малышей, возилась в саду, носила воду и готовила еду. На четвереньках не скакала и пеной не плевалась, как я рассчитывал. Она была моложе многих других матерей — и гораздо моложе своего мужа Иосифа. По меркам нашего времени, тот был вообще старик. Джошуа утверждал, что Иосиф — не настоящий отец ему, но кто настоящий, не говорил. Когда об этом заходила речь, а Мария оказывалась поблизости, она подзывала Джоша и прикладывала палец к губам, чтобы много не болтал:

— Еще не время, Джошуа. Шмяк не поймет.

От одного звука моего имени из ее уст сердце у меня подскакивало. С ранних лет я полюбил мать Джошуа малышовой любовью и потому лелеял фантазии о женитьбе, семье и нашем с ней совместном будущем.

— У тебя же отец старый, а, Джош?

— Да не очень.

— А когда он умрет, твоя мама замуж за его брата выйдет?

— У моего отца нет братьев. А что?

— Да нет, ничего. А каково б тебе было, если бы твой отец был ниже тебя?

— Он выше.

— Но когда он умрет, твоя мама может выйти замуж за дядьку ниже тебя ростом, и он будет твоим отцом. Тебе придется его слушаться.

— Мой отец никогда не умрет. Он вечный.

— Это ты так думаешь. А я думаю, что когда стану взрослым, а твой отец умрет, я возьму твою маму в жены.

Джошуа скорчил такую рожу, будто укусил незрелую фигу:

— Еще чего, Шмяк.

— Ну и что с того, что она чокнутая? Мне нравится ее синяя накидка. И еще как она улыбается. Я буду хорошим папой — я тебя камни тесать научу, а колотить стану, только если будешь наглеть.

— Я лучше с прокаженными пойду играть, чем такое слушать. — И Джошуа зашагал прочь.

— Погоди. Почитай отца своего, Джошуа бар Шмяк. — Мой отец вот так же называл меня полным именем, когда хотел, чтобы до меня что-нибудь дошло. — Разве не по слову Моисееву ты должен меня почитать?

Маленький Джошуа на ходу развернулся ко мне:

— Мое имя — не Джошуа бар Шмяк, да и не Джошуа бар Иосиф, вообще-то. Меня зовут Джошуа бар Иегова!

Я огляделся: никто нас не слышал? Мне вовсе не улыбалось, если моего единственного сына (а Иуду с Иаковом я планировал продать в рабство) забьют камнями за поминание имени Господа всуе.

— Не говори больше так, Джош. Я не стану жениться на твоей матери.

— Конечно, не станешь.

— Прости меня.

— Я тебя прощаю.

— Из нее получится отличная наложница.

Не позволяйте никому вешать себе лапшу на уши, мол, Князь Мира ни разу никого не ударил. В те первые дни, пока он еще не стал тем, кем станет, Джошуа давал мне в нос, причем не раз и не два. Тогда это случилось впервые.

Мария же оставалась моей единственной любовью, пока я не увидел Магдалину.

Если назарене и считали мать Джошуа чокнутой, то вслух об этом не говорили — из уважения к мужу ее Иосифу. А он был сведущ в Законе, Пророках и Псалмах; кроме того, почти все жены назарейские ужин своим мужьям подавали в его гладких мисках из оливкового дерева. Был он справедлив, силен и мудр. Поговаривали, что некогда Иосиф был ессеем — суровым еврейским аскетом, из тех, что следят только за своим носом, никогда не женятся и не стригутся, — но к ним на толковища он не ходил и, в отличие от них, не утратил способности улыбаться.

В те ранние годы я встречал Иосифа нечасто: он постоянно работал в Сефорисе — что-то строил для тамошних римлян, греков и земельных евреев. Но всякий год, когда подходил Шавуот, Иосиф оставлял работу в крепости и сидел дома — резал деревянные миски и ложки в дар Храму. В Праздник жатвы традиция велела отдавать жрецам первых ягнят, первое зерно и первые плоды. Даже первых сыновей, родившихся в этом году, посвящали Храму — либо обещали, что они подрастут и пойдут туда работать, либо откупались деньгами. Ремесленники, вроде моего отца и Иосифа, могли дарить то, что сделают сами, и мой отец иногда делал ступки с пестиками для жертвоприношения, а иногда откладывал десятую часть монетами. Некоторые на Шавуот специально ходили в Иерусалим, но поскольку выпадал праздник лишь на пятидесятый день после Песаха, многие семьи не могли себе позволить такое паломничество и жертвы приносили нашей скромной деревенской синагоге.

Несколько недель до праздника Иосиф сидел у дома в тени навеса, который сам же выстроил, и ковырялся в сучковатых оливковых деревяшках теслом и стамеской, а мы играли у его ног. На Иосифе была одна туника — прямоугольный кусок ткани с дыркой для головы посередине, перехваченный поясом так, что рукава доходили до локтей, а подол — до коленей.

— Наверное, в этом году я должен отдать Храму своего первенца, а, Джошуа? Неужели тебе не хочется драить алтарь после жертвоприношений? — И он сам себе ухмыльнулся, не отрываясь от работы. — Ты же знаешь, я им первенца задолжал. Когда ты родился, на Праздник первых плодов мы были в Египте.

Мысль о том, что придется возиться с кровью, Джоша явно приводила в ужас, — прямо скажем, как и любого еврейского мальчугана.

— Отдай им лучше Иакова, аба, он — твой первенец. Иосиф искоса глянул на меня — как я отреагирую.

Я, конечно, дернулся — но лишь из-за того, что размышлял о собственном первородстве и надеялся, что мой отец с Иосифом тут не спелись.

— Иаков — второй сын. Жрецам вторые сыновья не нужны. Придется тебе.

Перед тем как ответить, Джошуа посмотрел на меня, затем — на отца. И улыбнулся.

— Но, аба, если ты умрешь, кто же тогда будет заботиться о матери? Я ведь буду в Храме.

— Кто-нибудь позаботится, — ответил я. — Можешь не сомневаться.

— Я еще долго не умру. — Иосиф подергал себя за седую бороду. — Борода седеет, но жизнь во мне еще бурлит.

— Не будь так самонадеян, аба, — сказал Джошуа. Иосиф выронил миску, над которой трудился, и уставился в свои ладони.

— Бегите-ка лучше поиграйте, — наконец сказал он, и голос его звучал чуть громче шепота.

Джошуа встал и пошел со двора. А мне хотелось обнять старика: я никогда раньше не видел, чтобы взрослый чего-нибудь боялся, и потому перепугался сам.

— Тебе помочь? — спросил я, кивая на незаконченную миску, так и оставшуюся лежать на коленях Иосифа.

— Ступай к Джошуа. Ему нужен друг, который сделает его человеком. А уж потом я смогу сделать из него мужчину.

Глава 2

Случилось это через несколько дней после Песаха; многие семьи Назарета в тот год не ходили в Иерусалим.

Всю зиму дождей лилось мало, поэтому год обещал быть трудным. Крестьяне просто не могли себе позволить оставить поля и таскаться в Святой город и назад. Отцы наши работали в Сефорисе, и римляне выходных им не давали, за исключением недели праздника. Когда я вернулся с площади, где мы играли, мама готовила мацу. Перед ней лежала дюжина опресноков, а она смотрела на них так, будто собиралась сей же момент шваркнуть их на пол.

— Шмяк, где твой друг Джошуа? Брательники мои скалились, цепляясь за материны юбки.

— Дома, наверное. Только что его видел.

— А чем вы занимались?

— Ничем. — Я попытался вспомнить, что мы делали такого, от чего она могла бы так разозлиться, но на ум ничего не приходило. Редкий день выпал — я не учинял никаких проказ. Братцы, насколько я видел, тоже не пострадали.

— Чем вы занимались, что вышло вот это? — Мама протянула мне лепешку: на золотистой корочке явно отчеканилось темное лицо моего друга Джошуа. Мама схватила со стола другую лепешку — и с нее тоже глянул Джош. Изображение, кумир — очень большой грех. Джош улыбался. А улыбок мама не одобряла. — Ну? Мне что — идти к ним домой и спрашивать его несчастную сумасшедшую мать?

— Это я сделал. Я посадил лицо Джошуа на хлеб. — Я только и понадеялся, что она не станет интересоваться, как мне это удалось.

— Отец вечером придет и тебе всыплет по первое число. А теперь иди — убирайся отсюда.

Тихонько отползая к двери, я слышал хиханьки братцев. Но на улице все оказалось еще суровее. Женщины шарахались от хлебопекарных камней — у каждой в руках была маца, и каждая бормотала что-нибудь вроде:

— Эй, а у меня на опресноке малец какой-то…

Я добежал до Джошуа и ворвался к ним в дом, даже не постучав. Джошуа с братьями сидели за столом. Мария кормила грудью самую маленькую сестренку, Мириам.

— У тебя крупные неприятности, — прошептал я Джошу на ухо с такой силой, что у него наверняка сдуло барабанную перепонку.

Джошуа протянул недоеденную мацу мне и ухмыльнулся — точно так же, как на лепешке.

— Это чудо.

— К тому же вкусное, — сказал Иаков, отгрызая у брата часть головы.

— Уже весь город знает, Джош. Это ведь не только у вас дома. У всех на хлебе твоя морда.

— Он поистине Сын Божий, — кротко улыбнулась Мария.

— Ой господи, мама, — сказал Иаков.

— Ага, господи, мама, — встрял Иуда.

— Его ряшка на всех хлебах. С этим надо что-то делать. — Похоже, они не сознавали всю серьезность ситуации. А я уже нахлебался с головой — при том, что моя мама даже не заподозрила в этом происшествии ничего сверхъестественного. — Надо тебя подстричь — вот что.

— Еще чего?

— Мы не можем резать ему волосы, — сказала Мария. Она всегда разрешала Джошуа носить длинные волосы, по-ессейски, и говорила, что он — назорей, каким был Самсон. Еще и поэтому многие селяне считали ее чокнутой. Мы-то все стриглись коротко, как тогдашние римляне и греки, которые правили страной еще со времен Александра.

— Если мы его подстрижем, он станет похож на прочих. А мы тогда скажем, что на маце — кто-нибудь другой.

— Моисей, — сообразила Мария. — Юный Моисей.

— Точно!

— Я нож принесу.

— Иаков, Иуда, за мной, — сказал я. — Надо растрезвонить по городу, что на Песах нам явился лик Моисея.

Мария оторвала Мириам от груди, нагнулась и поцеловала меня в лоб.

— Ты настоящий друг, Шмяк.

Я чуть не растаял и не стек в сандалии — но тут перехватил хмурый взгляд Джошуа.

— Это же неправда, — сказал он.

— Зато фарисеи не станут тебя судить.

— Я их не боюсь, — ответил этот девятилетний шкет. — Не я же это с лепешками сделал.

— Тем паче зачем тогда подставляться?

— Не знаю, но, похоже, так будет правильно. Разве нет?

— В общем, не рыпайся, пока мама будет тебя стричь. — И я выскочил за дверь, Иуда с Иаковом — следом.

Мы блеяли, как бараны по весне:

— Узрите! Моисей явился на хлебах нам к Песаху! Узрите все!

Чудеса. Она меня поцеловала. Святый Моисеюшко на маце! Она меня поцеловала.

А чудо со змеем? В каком-то смысле то было предзнаменование, хотя я могу это утверждать только после того, что потом случилось между Джошуа и фарисеями. А тогда Джош считал, что сбылось пророчество, — по крайней мере, так мы пытались представить это дело его отцу и матери.

Как-то раз в конце лета мы играли в пшеничном поле за городом, и Джошуа нашел гнездо гадюк.

— Гадина! — завопил он.

Пшеница стояла такая высокая, что я даже не видел, откуда он орет.

— И на твой дом чуму, — ответил я.

— Да я не о том. Тут гадючье гнездо. Честное слово.

— Ой, я думал, ты обзываешься. Извини, на твой дом не-чуму.

— Иди глянь.

Я продрался сквозь посевы и увидел, что Джошуа стоит возле груды камней — ею какой-то крестьянин отметил границу своего поля. Я заорал и пошел на попятную с такой скоростью, что не удержался и брякнулся наземь. У ног Джошуа извивался клубок змей, они скользили по его сандалиям и обвивали лодыжки.

— Джошуа, вали оттуда!

— Они меня не укусят. Так у Исайи говорится.

— А если они не читали Пророков?

Джошуа шагнул в сторону, змеи расползлись, и я увидел невероятно здоровущую кобру. Она вздымалась так, что ростом была уже выше моего друга, и капюшон ее раздувался целым плащом.

— Беги, Джош! Он улыбнулся.

— Я назову ее Сарой — в честь жены Авраама. А это все ее детки.

— Серьезно? Ну, тогда прощай, Джош.

— Я хочу маме показать. Она любит пророчества. — С этими словами он зашагал к деревне, и гигантская змеюка тенью потащилась за ним. Малютки-змееныши остались в гнезде, и я медленно и аккуратно от него отступил, а потом припустил за Джошем.

Однажды я принес домой лягушку — хотел приручить. Не очень крупную, однорукую, спокойную и хорошо воспитанную. Мама же заставила меня выпустить ее на волю, а самому очиститься в микве — ритуальной ванне в синагоге. Но и после этого не хотела пускать меня в дом до самого заката — говорила, что я по-прежнему нечист. А Джошуа привел домой четырнадцатифутовую кобру, и его мама аж взвизгнула от радости. Моя не визжала никогда.

Мария перебросила младенца на бедро, опустилась пред сыном на колени и процитировала Исайю:

— Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею и детеныши их будут лежать вместе: и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо василиска.

Иаков, Иуда и Елисавета забились в угол — они даже плакать боялись. Я заглядывал в дверь.

Змея покачивалась за спиной Джошуа, точно готовясь напасть.

— Ее зовут Сара.

— Там были кобры, а не аспиды, — сказал я. — Целая куча кобр.

— Можно, мы ее себе оставим? — спросил Джошуа. — Я буду ловить ей крыс, а спать укладывать с Елисаветой.

— Совершенно точно не аспиды. Аспида я бы в лицо узнал. Да и не василиск, наверное. Я бы сказал, что это кобра. — На самом деле я не отличил бы аспида от дырки в земле.

— Ш-ш-шмяк, — шикнула Мария. Сердце мое разломилось на части от резкого голоса моей любви.

И тут из-за угла вывернул Иосиф и сразу вошел в дом: я не успел его перехватить. Но страху нет — через секунду он уже вылетел наружу:

— Ёхарный Иосафат!

Я проверил, не отказало ли у Иосифа сердце, ибо сразу решил, что как только мы с Марией поженимся, от змеи, конечно, придется отказаться, — или, по крайней мере, спать у нас она будет на улице. Однако дородный плотник был всего лишь потрясен и немного запылился от своего головокружительного нырка спиной в двери.

— Это ведь не аспид, правда? — уточнил я. — Аспидов делают маленькими, чтоб помещались между грудей египетских цариц, да?

Иосиф не обратил на меня внимания:

— Отходи медленно, сынок. Я сейчас принесу из мастерской нож.

— Она не кусается, — сказал Джошуа. — Ее зовут Сара. Она из Исайи.

— Так говорилось в пророчестве, Иосиф, — подтвердила Мария.

Иосиф заметно напрягся, припоминая цитату. Хоть и мирянин, Писание он знал как никто другой.

— Про Сару я ничего не помню.

— Мне кажется, никакое это не пророчество, — не сдавался я. — Там про аспида говорится, а это совершенно точно не он. Я бы сказал, что это кобра, и она откусит Джошу задницу, если ты, Иосиф, сейчас же не свернешь ей шею. — Хорош я был бы, если б не попытался.

— Можно, я ее себе оставлю? — попросил Джошуа.

Но к Иосифу уже вернулось самообладание. Очевидно, как только свыкнешься с тем, что твоя жена переспала с Господом, чрезвычайные происшествия выглядят простой банальностью.

— Отведи ее туда, где взял, Джошуа, пророчество уже сбылось.

— Но я хочу, чтобы она у нас осталась.

— Нет, Джошуа.

— Ты не господин мне.

Подозреваю, Иосиф такое слышал уже не раз.

— Это запросто, — ответил он. — Пожалуйста, отнеси Сару туда, откуда ты ее взял.

Джошуа стрелой вылетел из дома, следом за ним — змея. Мы с Иосифом старались держаться от них подальше.

— И сделай так, чтобы никто не заметил, — посоветовал Иосиф. — Вас не поймут.

Конечно, он был прав. На краю деревни нам попалась компания мальчишек постарше, где заводилой был Иаакан, сын фарисея Иебана. Они не поняли.

В Назарете жила, наверное, дюжина фарисеев: все ученые, наставники рабочего люда, время они проводили, по преимуществу, в синагоге, где обсуждали Закон. Их нанимали судьями и писцами, а потому среди селян они пользовались большим авторитетом. Таким большим, что римляне часто брали их своими глашатаями, когда нашему народу требовалось что-нибудь объявить. Где влияние — там и власть, а дальше и до злоупотреблений рукой подать. Иаакан был единственным сыном фарисея. Лишь на пару лет старше нас с Джошуа, но в изучении жестокости продвинулся очень далеко. Если и можно злорадствовать, что кто-то из твоих знакомых уже две тысячи лет покойник, то Иаакан — один из таких. Пусть его сало вечно шипит в огне преисподней!

Джошуа учил нас, что мы не должны ненавидеть. Этого урока я так и не смог усвоить — как и геометрии, к примеру. В первом виноват Иаакан, во втором — Эвклид.

Джошуа бежал по задам деревенских домов и лавок, в десяти шагах за ним спешила змея, а я держался еще в десятке шагов от нее. Свернув за угол кузни, Джошуа столкнулся с Иааканом и сшиб его на землю.

— Ты идиот! — завопил Иаакан, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль. Троица его приятелей заржала, и он развернулся к ним, как рассвирепевший тигр. — Вот этому надо умыться навозом. Взять его.

Мальчишки вцепились в Джошуа: двое схватили за руки, а третий ударил в живот. Иаакан заозирался — где тут подходящая куча, в которую можно ткнуть Джошуа носом. Из-за угла выползла Сара и встала стоймя за спиной у моего друга. Ее изумительный капюшон восторгся у нас над головами.

— Эй! — крикнул я, тоже выворачивая из-за угла. — Как вы думаете, парни, это аспид?

Мой ужас перед коброй перерос в какую-то настороженную привязанность. Казалось, Сара улыбается. Я-то уж точно улыбался. Змея покачивалась из стороны в сторону, будто колос на ветру. Мальчишки отпустили Джошуа и кинулись к Иаакану, а тот обернулся и медленно попятился.

— Джошуа чего-то говорил об аспидах, — продолжал я, — но я бы сказал, что у нас тут — целая кобра.

Еще не успев разогнуться и перевести дух, Джошуа посмотрел на меня и ухмыльнулся.

— Я, конечно, не сынок фарисейский, но все же…

— Он со змеем стакнулся! — заверещал Иаакан. — Он в сговоре с бесами!

— Бесы! — заголосили остальные пацаны, пытаясь укрыться за тушей своего жирного вожака.

— Я все отцу расскажу, и вас забьют камнями! Тут из-за спины Иаакана донеслось:

— Что это тут за крики? — Голос был очень приятный.

Она вышла из дома при кузне. Кожа ее сияла медью, а глаза отливали бледной синевой, как у всех людей из северных пустынь. Из-под пурпурного платка выбивались темно-рыжие волосы. На вид ей было не больше девяти-десяти, но в глазах светилось нечто древнее. Увидев ее, я перестал дышать. Иаакан раздулся, как жаба.

— Не лезь. Эти двое сговорились с бесом. Я все расскажу старшим, их будут судить.

Она плюнула ему под ноги. Я раньше никогда не видел, чтобы девчонки плевались. Выглядело чарующе.

— А по мне, так это просто кобра.

— Вот видите, я же вам говорил.

Девочка подступила к Саре так, словно приглядывалась к фигам на дереве — ни капли страха, один интерес.

— Так ты думаешь, это бес? — спросила она Иаакана, не оборачиваясь. — А тебе не будет стыдно, когда старшие поймут, что ты обычную полевую змею с бесом перепутал?

— Это бес и есть.

Девочка вытянула руку, и змея отпрянула, точно готовясь к броску, но затем опустила голову, и ее раздвоенный язык прошелестел по девочкиным пальцам.

— Вне всякого сомнения, кобра, малыш. А эти двое, надо полагать, ведут ее обратно в поля, где она будет помогать крестьянам и ловить крыс.

— Ага, мы именно это и делаем, — подтвердил я.

— Бесспорно, — сказал Джошуа.

Девочка повернулась к Иаакану и его приспешникам:

— Бес, говорите?

Иаакан затопал ногами, как разгневанный осел.

— Ты тоже с ними сговорилась!

— Не мели глупостей, моя семья только что переехала сюда из Магдалы, этих двоих я никогда раньше не видела, но ясно как божий день, чем они тут занимаются. Мы у себя в Магдале так постоянно делаем. Но с другой стороны, у нас там такая глухомань.

— Мы здесь тоже… так, — заикался Иаакан. — Просто эти двое… ну… в общем, смутьяны они.

— Смутьяны, — поддакнули его приятели.

— Но почему бы нам тогда не позволить им закончить начатое?

Иаакан, мельтеша взглядом с девочки — на змею — на девочку, начал отступать, уводя за собой корешей:

— А с вами я потом еще разберусь.

Едва они скрылись за углом, девочка отскочила от змеи и кинулась к своей двери.

— Постой! — окликнул ее Джошуа.

— Мне нужно идти.

— Как тебя зовут?

— Мария из Магдалы, дочь Исаака, — ответила она. — Зови меня Мэгги.

— Пойдем с нами, Мэгги.

— Не могу, мне нужно домой.

— Почему?

— Потому что я описалась. И она исчезла в дверях. Чудеса.

Только мы ступили на поле пшеницы, Сара навострилась к своему гнезду. Мы стояли поодаль и смотрели, как она ускользает в нору.

— Джош. Как ты это сделал?

— Понятия не имею.

— А такие штуки что — все время теперь будут?

— Наверное.

— И у нас все время будут крупные неприятности, так?

— Я тебе кто — пророк?

— Я первый спросил.

Джошуа уставился в небо, словно в трансе.

— Видал? Ничего не боится.

— Она же просто здоровая змея, чего ей бояться? Джошуа нахмурился.

— Не прикидывайся дурачком, Шмяк. Нас спасли змея и девчонка. Я даже не знаю, что об этом думать.

— А зачем вообще об этом думать? Случилось — и дело с концом.

— Ничто не случается, кроме как по воле Господа, — ответил Джошуа. — Иначе не сходится с заветом Моисея.

— Может, про это в каком-нибудь новом завете говорится, — сказал я.

— Ты ведь не прикидываешься, правда? — спросил Джошуа. — Ты действительно дурачок.

— Мне кажется, ты ей понравился больше меня, — сказал я.

— Змее?

— Ага, а дурачок из нас двоих — я?

Прожив и умерев, как мужчина, не знаю, смогу ли я описать сейчас свою детскую любовь, но вспоминать ее теперь — чистейшая боль в моей жизни и смерти, точно вам говорю. Любовь без вожделения, безусловная и безграничная — непорочное и лучистое сияние сердца, от которого кружилась голова, одновременно грустное и восхитительное. Куда ушла эта любовь? Почему волхвы со всеми их экспериментами ни разу не попытались заключить эту чистоту в склянку? Может, не умели? Может, становясь существами плотскими, мы теряем ее, и никакой волшбой ее уже не вернуть? И может, я сам помню ее лишь потому, что так долго пытался постичь ту любовь, которую оставил всем нам Джошуа?

На Востоке нас научили, что все страдания — от вожделенья, и грубая тварь сия преследовала меня всю жизнь, однако в тот день я коснулся благодати. И касался ее еще какое-то время. Ночью лежал я без сна, слушал, как сопят братья, дом окутывала тишь, а перед мысленным взором моим синим огнем во тьме сияли ее глаза. Изысканная пытка. Интересно, Джошуа всю ее жизнь сделал такой или не всю? Мэгги — она была сильнее всех нас.

После чуда со змеем мы с Джошуа стали постоянно изобретать предлоги, чтобы пройти мимо кузни и как бы ненароком столкнуться с Мэгги. Каждое утро поднимались спозаранку и подходили к Иосифу: может, в кузню сбегать, гвоздей принести или резец какой заточить? Бедный Иосиф принимал это за тягу к плотницкому мастерству.

— А не хотите ли, мальчики, сходить со мною завтра в Сефорис? — спросил он нас однажды, когда мы в очередной раз доставали его насчет гвоздей. — Шмяк, отец разрешит тебе учиться плотницкому делу?

Я окаменел от ужаса. В десять лет мальчишка уже должен учиться отцовскому ремеслу, но до этого срока мне еще оставался год, а когда тебе девять, целый год означает вечность.

— Я… я пока не решил, кем стану, когда вырасту, — ответил я. Днем раньше мой отец сделал точно такое же предложение Джошуа.

— Так ты не хочешь быть каменотесом?

— Я вообще-то собирался стать деревенским дурачком, если отец позволит.

— У него талант от бога, — подтвердил Джошуа.

— Я разговаривал с дурачком Варфоломеем, — сказал я. — Он пообещал научить меня разбрасывать собственный навоз и биться с разбегу головой о стены.

Иосиф сердито посмотрел на меня.

— Да, наверное, вы оба еще слишком молоды. Попробуем на следующий год.

— Ага, — сказал Джошуа. — На следующий год. Можно, мы теперь пойдем, Иосиф? У Шмяка урок с Варфоломеем как раз.

Иосиф кивнул, и мы сделали ноги, пока он не осыпал нас дальнейшими благодеяниями. С деревенским дурачком Варфоломеем мы действительно подружились. Он был грязен, вонюч, постоянно пускал слюни, но роста был огромного и хоть как-то защищал нас от Иаакана и его приятелей-драчунов. Варф постоянно клянчил милостыню на отшибе деревенской площади, куда женщины приходили за водой. Время от времени мы мельком видели там Мэгги — она шла, удерживая на голове полный кувшин.

— Знаешь, а нам ведь скоро уже работать придется, — сказал Джошуа. — И если я стану работать с отцом, мы перестанем с тобой встречаться.

— Джошуа, оглядись. Ты тут видишь какие-нибудь Деревья?

— Нет.

— А те, что есть, маслины — они кривые, сучковатые, заскорузлые, правильно?

— Правильно.

— И ты все равно собираешься стать плотником, как твой отец?

— Есть такая возможность.

— Одно слово, Джошуа: камни.

— Камни?

— Оглядись еще раз. Куда хватает взгляда, одни камни. Галилея — сплошные камни. Стань каменотесом, как я и мой отец. Мы сможем строить для римлян города.

— Я вообще-то думал спасать человечество.

— Забудь ты эту фигню, Джош. Говорю тебе — камни.

Глава 3

Случилось так, что в Яфии — городке-побратиме Назарета — от скопления дурных газов померла Эсфирь, мать одного из жрецов Храма. Левитские жрецы, они же саддукеи, разжирели на той дани, что мы платим Храму, так что плакальщиков набрали со всех окрестных деревень. Назарене целыми семьями отправились на соседнюю горку на похороны, и по пути нам с Джошуа впервые удалось улучить время и провести его с Мэгги.

— Ну? — спросила она, не глядя на нас. — Вы еще со змеями играли без меня?

— Не-а, всё ждали, пока лев не возляжет с агнцем, — ответил Джошуа. — Это следующая часть пророчества.

— Какого еще пророчества?

— Не бери в голову, — сказал я. — Змеи — это для отроков несмышленых. А мы уже почти мужчины. После Суккот пойдем работать. В Сефорис. — Я хотел выглядеть человеком, повидавшим свет. Кажется, на Мэгги это не произвело впечатления.

— И ты на плотника выучишься? — спросила она Джошуа.

— В конечном итоге я займусь отцовским ремеслом, да.

— А ты? — обратилась она ко мне.

— Подумываю стать профессиональным плакальщиком. А что — дело плевое. Порви на себе власы, спой панихиду-другую и гуляй всю неделю.

— Его отец — каменотес, — объяснил Джошуа. — Может, мы еще оба этому ремеслу выучимся.

По моему настоянию отец предложил Джошуа стать учеником — если, конечно, Иосиф не воспротивится.

— Или пастухом, — быстро прибавил я. — Тоже работа непыльная. Вот на прошлой неделе я с Калиилом ходил его стадо пасти. Закон гласит, чтобы за стадом приглядывали двое, дабы никакие мерзости не творились. Я-то мерзость за пятьдесят шагов засекаю.

— И ты их предотвратил? — улыбнулась Мэгги.

— Еще бы. Ни единой мерзости не подпускал, пока Калиил в кустах развлекался с любимой овечкой.

— Шмяк, — мрачно вымолвил Джошуа, — именно эту мерзость ты и должен был предотвратить.

— Да? — Да.

— Уй-юй… Ну и ладно, все равно из меня отличный плакальщик выйдет. Ты знаешь слова к каким-нибудь панихидам, Мэгги? Мне нужно разучить парочку.

— А я, когда вырасту, — заявила Мэгги, — наверное, вернусь в Магдалу и стану рыбаком на Галилейском море.

Я рассмеялся:

— Не говори глупостей, ты же девчонка. Ты не можешь быть рыбаком.

— А вот и могу.

— А вот и не можешь. Ты должна выйти замуж и нарожать сыновей. Кстати, ты уже с кем-нибудь помолвлена?

Джошуа сказал:

— Пойдем со мной, Мэгги, и я сделаю тебя ловцом человеков.

— А это еще что за хрень? — спросила Мэгги.

Я схватил Джоша сзади за одежду и принялся оттаскивать подальше:

— Не обращай на него внимания. Он чокнутый. Это у него от мамы. Милая женщина, но совершенно не в себе. Пошли, Джош, споем панихиду. — И я начал импровизировать неплохую, на мой взгляд, погребальную песнь: — «Ля-ля-ля. О, как нам очень, очень жалко, что твоя мамашка откинулась. И жалко, что сам ты — саддукей, а значит, не веришь в загробную жизнь, и твоя мамашка теперь будет просто червей кормить, ля-ля. Может, передумаешь, а? Фа-ля-ля-ляля-ля, тяпа-тяпа». (По-арамейски звучало просто убойно. Точно вам говорю.)

— Какие же вы все-таки глупые.

— Пора бежать. У нас траур. Еще увидимся.

— Может, ловцом человечиц? — задумчиво переспросил Джошуа.

— «Фа-ля-ля-ля, не огорчайся: она все равно была старая и беззубая. Ля-ля-ля». Ну что молчите, народ, подпевайте, вы же знаете слова!

Позже я сказал:

— Джош, нельзя же всем подряд эту жуть втюхи-вать. «Ловцом человеков»… Хочешь, чтобы фарисеи тебя камнями забили? На это напрашиваешься?

— Я лишь продолжаю дело отца. А кроме того, Мэгги — нам друг. Она ничего не скажет.

— Но ты же не хочешь ее отпугнуть, правда?

— А я и не отпугну. Она останется с нами, Шмяк.

— Ты что, на ней женишься?

— Я даже не знаю, можно ли мне вообще жениться. Смотри.

Мы как раз перевалили через горку в Яфий и увидели в деревне под нами толпу плакальщиков. Джошуа показывал на красный гребень, высившийся над морем людских голов, — шлем римского центуриона. Вояка беседовал о чем-то с левитским жрецом, облаченным в белые с золотом одежды. Седая борода жреца спускалась ниже пояса. Входя в деревню, мы заметили, что за толпой наблюдают еще два или три десятка римских солдат.

— А они тут зачем?

— Им не нравится, когда мы собираемся вместе, — ответил Джошуа и замер, разглядывая центуриона. — Следят, чтобы мы тут бунт не подняли.

— А почему жрец с ним разговаривает?

— Саддукей заверяет римлянина, что мы его уважаем. Если на похоронах его матери устроят резню, это никуда не годится.

— Так он за нас, значит, беспокоится.

— За себя он беспокоится. Только за себя.

— Нельзя говорить так о жреце Храма, Джошуа. — Я впервые слышал, чтобы Джош высказывался против саддукеев, а потому перепугался.

— Мне кажется, сегодня этот жрец поймет, кому на самом деле принадлежит Храм.

— Джош, не нравится мне, что ты так говоришь. Может, нам лучше домой пойти?

— Помнишь, мы нашли дохлого жаворонка?

— У меня очень нехорошее предчувствие. Джошуа ухмыльнулся. В глазах его заискрились золотинки.

— Спой свою панихиду, Шмяк. Мне кажется, Мэгги понравилось, как ты поешь.

— Правда? Ты действительно так думаешь?

— Не-а.

Около усыпальницы собралось человек пятьсот. В первых рядах мужчины раскачивались в молитве, покрыв головы полосатыми платками. Женщины держались позади, и если б среди них не голосили нанятые плакальщицы, можно было решить, что их тут и вовсе нет. Я пытался разглядеть в толпе Мэгги, но народ стоял слишком плотно. Я повернулся к своему другу, но Джошуа уже проскользнул в самый первый ряд, где подле тела усопшей матери стоял саддукей и читал что-то со свитка Торы.

Женщины обернули тело покойницы в лен и умастили миррой. В потной вони скорбящих я различал ароматы сандала и жасмина. Я тоже пробрался вперед и встал рядом с Джошем. Тем временем он не спускал глаз с трупа за спиной жреца, и все лицо его сосредоточенно напряглось. Джошуа дрожал, будто на пронизывающем ветру.

Жрец дочитал и запел. Вступил наемный хор — певцы прибыли сюда специально из Иерусалимского храма.

— Хорошо быть богатым, а? — шепнул я, ткнув Джоша локтем под ребра. Он не обратил внимания и только сжал покрепче кулаки. На лбу его выступила вена. Он прямо-таки прожигал покойницу взглядом.

И тут она шевельнулась.

Сначала просто дрыгнулась. Дернулась рука под льняным саваном. Похоже, заметил один я.

— Нет, Джошуа, не надо.

Я поискал взглядом римлян: те стояли кучками человек по пять, по периметру всей толпы. Судя по виду, им было скучно. Их руки лежали на рукоятках коротких мечей.

Труп дрыгнулся снова и поднял руку. В толпе ахнули; завопил какой-то мальчишка. Мужчины подались назад, а женщины — вперед, посмотреть, что происходит. Джошуа упал на колени и прижал кулаки к вискам. Жрец выводил свою песню.

Труп сел.

Певцы умолкли, и сам жрец в конце концов обернулся к своей покойной матери, а та спустила ноги с каменной плиты. Похоже, она собиралась встать. Жрец попятился в толпу, отмахиваясь скрюченными пальцами от воздуха у себя перед носом, будто кошмарное видение возникло из каких-то сгустков пара.

Джошуа раскачивался, не поднимаясь с колен, и по щекам его струились слезы. Труп встал, по-прежнему накрытый саваном, и повернулся, будто озираясь. Я заметил, как несколько римлян выхватили мечи. Центурион взгромоздился на запятки своей колесни-цы и подавал воинам сигналы сохранять спокойствие. Снова повернувшись, я увидел: толпа скорбящих отхлынула, и нас с Джошуа все бросили. Мы остались в полной пустоте.

— Прекрати немедленно, Джош, — прошептал я ему на ухо, но он все раскачивался, не сводя с покойницы взгляда, а та уже сделала первый шаг.

Толпу шагающий труп, похоже, загипнотизировал, но мы-то с Джошем торчали посреди площади один на один с покойницей, и я понимал, что еще секунда — и все заметят, как Джошуа раскачивается в пыли. Я обхватил его шею локтем и поволок прочь от трупа — в самую гущу мужчин, которые пятились и выли, выли и пятились.

— Как он? — раздался голос у меня над самым ухом. Я обернулся: рядом стояла Мэгги.

— Помоги мне его оттащить.

Мэгги схватила Джошуа за одну руку, я — за другую, и мы поволокли его. Тело Джоша одеревенело, точно посох, но глаз от покойницы он не отрывал.

А та шагала к своему сыну. Жрец медленно отступал, размахивая свитком Торы, как мечом, и глаза у него были размером с блюдца.

Наконец женщина рухнула в пыль, дернулась еще разок и затихла. Джошуа обмяк у нас в руках.

— Забираем его отсюда, — сказал я Мэгги. Та кивнула и помогла отволочь его к колеснице, с которой центурион командовал своим войском.

— Он тоже умер? — спросил центурион. Джошуа сидел и моргал, словно только что вынырнул из глубин сна.

— Мы в этом никогда не уверены, господин, — ответил я.

Центурион закинул голову и расхохотался. Его плечи ходили ходуном, а чешуя лат лязгала. Выглядел он старше прочих солдат — седой, но поджарый и, судя по всему, крепкий. Массовые зрелища его, похоже, не интересовали.

— Хорошо сказано, малец. Как тебя зовут?

— Шмяк, господин. Левий бар Алфей по прозванью Шмяк, господин. Из Назарета.

— Ну что же, Шмяк, а я — Гай Юстус Галльский, подкомендант Сефориса, и мне кажется, вам, евреям, следует получше проверять, умерли ваши покойники или нет. А потом уже хоронить их.

— Так точно, господин, — ответил я.

— А ты, девочка? Какая хорошенькая. Как тебя зовут? Мэгги внимание римлянина потрясло до глубины души.

— Мария из Магдалы, господин. — Она вытирала Джошуа лоб краем своего платка.

— Придет день, и разобьешь кому-нибудь сердце, а, малютка?

Мэгги не ответила. Но я, судя по всему, как-то отреагировал, потому что Юстус опять расхохотался:

— Или уже разбила, а, Шмяк?

— У нас так принято, господин. Именно поэтому мы, евреи, хороним своих женщин живьем. Разбитых сердец меньше.

Римлянин снял шлем и провел рукой по ежику волос, обдав меня брызгами пота.

— Ладно, тащите своего друга в тенек. Тут слишком жарко для больного мальчугана. Давайте.

Мы с Мэгги помогли Джошуа встать и повели его прочь, но не успели пройти и нескольких шагов, как он остановился и оглянулся на римлянина.

— Ты станешь резать мой народ, если мы будем поклоняться нашему Богу? — прокричал он.

Я залепил ему подзатыльник.

— Джош, ты совсем спятил?

Юстус прищурился, и улыбка пропала из его глаз.

— Что бы там тебе ни говорили, мальчик, в Риме есть только два правила: плати налоги и не бунтуй. Держись их, и останешься жив.

Мэгги дернула Джошуа за руку и улыбнулась римлянину:

— Благодарим тебя, господин, мы сейчас уведем его в тень. — А затем повернулась к нам: — Вы ничего мне рассказать не хотите?

— Это не я, — ответил я. — Это все он.

На следующий день мы впервые встретили ангела. Иосиф и Мария сказали, что Джошуа ушел из дома на самой заре и с тех пор не возвращался. Все утро я шлялся по деревне, искал его и надеялся где-нибудь наткнуться на Мэгги. Вся площадь кипела пересудами о шагающей покойнице, но ни одного из своих друзей я не нашел. В полдень мама велела мне присмотреть за младшими, пока сама вместе с другими женщинами будет работать в винограднике. Вернулась она только в сумерках — от нее пахло потом и сладким вином, а все ноги после давильни полиловели. Снова оказавшись на свободе, я обогнул холм, проверил все места, где мы любили играть, и наконец отыскал Джошуа — он стоял на коленях в оливковой роще и раскачивался взад-вперед, словно молился. Он весь был в поту, и я испугался, что у него лихорадка. Странно — собственные братья меня никогда так не заботили. С самого начала Джошуа наполнял меня какой-то боговдохновенной тревогой.

Я подождал, понаблюдал за ним, а когда он перестал раскачиваться и сел отдохнуть, нарочито кашлянул, чтобы он понял, что я рядом.

— Может, стоит пока ограничиться ящерками и птичками?

— Я неудачник. Я подвел своего отца.

— Это он тебе сказал или ты сам так решил?

Он на минуту задумался, хотел было смахнуть с лица волосы, но вспомнил, что они у него теперь короткие, и уронил руку на колени.

— Я прошу наставить меня, но нет мне ответа. Я должен что-то сделать, я чувствую, но толком не знаю что. И не знаю как.

— Фиг знает, но жреца ты сильно удивил. А уж как я удивился. И Мэгги тоже. Народ будет об этом жужжать еще много месяцев.

— Но я хотел, чтобы женщина ожила. Ходила среди нас. Рассказывала о чуде.

— Да ладно, сказано же: две удачные попытки из трех — уже неплохо.

— Где сказано?

— Далматинцы, глава девятая, стих семь, кажется. Неважно, все равно никому больше не под силу то, что сделал ты.

Джошуа кивнул.

— А что люди говорят?

— Все думают, что это женщины, которые труп обмывали, зелья какого-то подбросили. Но им самим еще два дня очищаться, поэтому у них никто спросить не может.

— Так они не знают, что это я?

— Надеюсь, что нет. Джошуа, неужели ты не понимаешь? Нельзя такие штуки при всем честном народе откалывать. Народ к этому не готов.

— Но им же хочется. Они же сами все время твердят о Мессии, который придет и всех нас освободит. Разве не должен я показать им, что он уже здесь?

Ну что на это скажешь? Конечно, он прав. Я и сам помнил — постоянно ходили какие-то разговоры о пришествии Мессии, наступлении Царства Божия, освобождении нашего народа от римлян. В горах кишмя кишели разнообразные фракции зилотов, которые то и дело нападали на римлян, надеясь, что так совершатся какие-то перемены. Мы — народ богоизбранный, благословенный и наказанный, как никто другой на земле. Когда говорят евреи, Бог слушает. А теперь говорить настал черед Богу. И мой друг, судя по всему, должен стать его рупором. Просто в тот момент я этому не поверил. Что бы я ни узрил, Джошуа — мой кореш, а никакой не Мессия. Я сказал:

— Я почти уверен, что у Мессии должна быть борода.

— Так ты хочешь сказать, просто время еще не пришло?

— Во-во, Джош. Я буду знать, когда ты сам еще ничего понять не успеешь. Господь мне отправил нарочного, и тот сказал: «И кстати, передай Джошуа, пусть сначала бриться начнет, а уж потом ведет мой народ из рабства».

— Правда, что ли?

— Чего ты у меня спрашиваешь? Спроси у Господа.

— Я это и делаю. А он не отвечает.

В оливковой роще темнело с каждой минутой, и я уже едва различал блеск в глазах Джошуа. Но вдруг вся местность вокруг нас осветилась, как днем. Мы задрали головы: из-за верхушек деревьев к нам спускался ужасный Разиил. В то время я, конечно, не знал, что это ужасный Разиил, — я просто онемел от ужаса. Ангел сиял над нами звездой, и черты лица его были настолько идеальны, что рядом с ним бледнела вся красота Мэгги. Джошуа закрыл лицо руками и вжался в ствол оливы. Наверное, его больше меня впечатляли сверхъестественные явления. А я стоял и лыбился, раззявив рот и пуская слюни, словно деревенский дурачок.

— Не страшись, но узри, ибо принес я тебе весть великую и радостную, и не только тебе, но и всем людям. Ибо в день сей в городе Давидовом родился Спаситель, Господь наш Христос. — И ангел на секунду завис, чтобы до нас дошло наверняка.

Джошуа оторвал от лица руки и рискнул взглянуть на ангела.

— Ну? — спросил ангел.

Я-то уже переварил информацию, поэтому ждал, что скажет Джошуа, но тот обратил лицо свое к небесам и явно просто нежился в сиянии. На его лице застыла преглупая ухмылка.

Наконец я ткнул в Джоша большим пальцем и ответил:

— Это он родился в городе Давидовом.

— Вот как? — спросил ангел.

— Ага.

— И мать его зовут Мария?

— Ага.

— И она девственница?

— У него сейчас четверо братьев и сестер, но когда-то была, да.

Ангел нервно огляделся, точно ожидая, что сейчас сюда нагрянет все воинство небесное.

— Тебе сколько лет, парнишка?

Джошуа таращился на него и ничего не отвечал.

— Ему десять.

Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.

— У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… — И Джошуа: — Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?

Джошуа опять ничего не ответил.

— Так его мама об этом рассказывает, — встрял я.

— Он что — умственно отсталый?

— Мне кажется, ты — первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.

— А ты?

— А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.

— Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?

— А чего тут не смочь?

— Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.

— И тебе того же.

— Премного благодарен. Пока.

И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал я. — Следующий вопрос.

Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: «А я бы так смог?» Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг — Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать — я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).

Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.

— Почему ты плачешь? — спросил Варфоломей.

Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода — косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь — деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: «Бле-эээ». Моя мама утверждала, что у него — разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.

Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.

— Почему ты плачешь? — снова спросил он.

— Мне просто грустно. Ты не поймешь.

Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:

— Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.

— Чего? — То были первые внятные слова, что я от него услышал.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.

— Да что ты понимаешь? — рявкнул я. — Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же — Мессия. А я… я — никто. А ты — идиот.

— Я не идиот, я грек. Киник.

Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.

— А что такое «киник»?

— Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?

— Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.

— Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.

— Так он, значит, был пророком идиотов?

— Нет, нет и нет. — Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. — Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни — фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…

— Как собака, в общем, — сказал я.

— Именно! — Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.

Жизнь без забот — в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь — звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.

— А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, — сказал Варф.

Только не это.

— Мне надо Джошуа найти.

— Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?

— Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.

— А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.

— Собаки натявкали?

— Они ж еврейские собаки.

— А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.

— Шалом.

Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.

Джоша я отыскал в синагоге — он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:

— Варфоломей знает, что ты Мессия.

— Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?

— Говорит, ему деревенские собаки натявкали.

— У собак спрашивать мне в голову не пришло.

— Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное — никакой манерности, что бы это ни значило.

— Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.

— Еще он хочет научиться лизать себе яйца.

— Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.

— Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.

— А ты отцу своему про ангела сказал? — Нет.

— Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. — Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. — Ты что, плакал?

— Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:

— Так лучше?

— Я ревную к тебе Мэгги.

— Это может быть вредно для шеи. — Что?

— Лизать себе яйца. Шея напрягается.

— Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.

— Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: «Я Бог ревнующий». Значит, ревность, наверное, — штука хорошая.

— Но мне от нее так фигово.

— Видишь, в чем закавыка, значит? Тебе от ревности фигово, но Господь ревнует, значит, это должно быть хорошо, однако если пес лижет себе яйца, ему это, похоже, нравится, но по Закону — плохо.

Неожиданно Джошуа вздернули за ухо на ноги. На него свирепо уставился фарисей:

— Закон Моисея слишком скучен для тебя, Джошуа бар Иосиф?

— У меня вопрос, ребе, — ответил Джошуа.

— О господи. — И я закрыл голову руками.

Глава 4

В первый день работы мы с Джошуа поднялись ни свет ни заря. Встретились у колодца, наполнили водой бурдюки, которые дали нам отцы, а по пути в Сефо-рис позавтракали хлебом и сыром. По ровной дороге — хоть она и была большей частью просто утрамбованной землей — идти было легко. (Если Рим что-то и делал для своих колоний, так это следил за дорогами — войсковыми кровеносными артериями.) Каменистые холмы вокруг розовели, вставало солнце. Я вдруг заметил, что Джош дрожит, будто по его позвоночнику танцует сквознячок.

— Величие Божье — во всем, что мы видим, — сказал он. — Не грех это помнить всегда.

— Я только что ступил в верблюжью лепеху. Завтра надо будет выйти, когда рассветет.

— Я только что понял: потому старуха и не ожила. Я забыл, что не в моей власти оживить ее, а только в Божьей. Я оживил ее неправильно, из самонадеянности, поэтому она умерла вторично.

— Она мне всю сандалию обляпала. Вонять теперь до вечера будет.

— Но может, и потому, что я ее не коснулся. Когда я оживлял других, я всегда их трогал.

— А в Законе что-нибудь сказано о том, что верблюдов надо уводить с дороги, чтобы они в сторонке дела свои делали? Следовало бы сказать. Если и не у Моисея, то по крайней мере у римлян. Ведь если они без задней мысли распинают взбунтовавшегося еврея, за порчу дорог тоже должно быть какое-то наказание. Ты как считаешь? Я не говорю — распинать, но хотя бы хорошенько по сусалам или что-нибудь такое.

— Но с другой стороны: как я мог коснуться трупа, если это запрещено Законом? Мне бы скорбящие просто не дали.

— Может, остановимся, я хоть сандалию почищу? Найди мне палку, а? Там куча здоровая была, с мою голову.

— Шмяк, ты меня не слушаешь.

— Слушаю-слушаю. Знаешь, Джошуа, мне кажется, Закон не для тебя писан. В смысле, ты ж Мессия, правильно? Тебе сам Бог должен велеть то, чего ему хочется, или как?

— Я уже спрашивал, но не было мне ответа.

— Слушай, у тебя все здорово получается. Может, старуха снова жить не захотела, потому что упрямая была. Старики — они все такие. На моего деда целый кувшин воды нужно было вылить, чтоб он проснулся. Попробуй в следующий раз с молодым покойником.

— А если я не Мессия?

— То есть ты не уверен? Тебе что, ангел ничего не сказал? Или ты думаешь, Господь с тобой такие шутки шутит? Знаешь, вряд ли. Я, конечно, Тору знаю не так хорошо, как ты, но не помню, чтобы у Господа было чувство юмора.

Вот — улыбнулся наконец.

— Он же мне дал тебя в лучшие друзья, правда?

— Помог бы мне палку найти, друг.

— Как ты думаешь, из меня каменотес хороший выйдет?

— Главное, чтоб не лучше меня. Мне больше не надо.

— Ты смердишь.

— А я тебе всю дорогу о чем?

— Ты правда считаешь, что я Мэгги нравлюсь?

— Ты каждое утро так будешь? Потому что если да, на работу можешь один ходить.

Врата Сефориса походили на воронку всего человечества. Изнутри к своим полям и рощам текли крестьяне, внутрь — строители и ремесленники, по обочинам дороги торговцы всучивали прохожим товар, а в канавах стонали нищие. Мы с Джошуа остановились у ворот полюбоваться на это столпотворение, и нас чуть не затоптал караван ослов, груженных корзинами с камнем.

Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город — самый еврейский город. Сефорис же — римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли — заграница.

Локтем я ткнул Джошуа под ребра:

— Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.

— Грех, — ответил Джошуа.

— Голая.

— Не смотри.

— Совсем голая.

— Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.

— И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.

— А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.

— Ты не говорил.

— Иосиф не велел.

— А у нее груди было видно.

— Не думай о них.

— Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.

— Мы где должны работать?

— Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.

— Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.

— А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?

Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.

— Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.

Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.

— А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.

Отец ссутулился.

— Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.

— Терпеть не могу римлян, — сказал я.

— Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.

— Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.

Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского — центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.

— Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:

— Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, — как бы извиняясь, прибавил он.

Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.

— Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.

— Похороны в Яфии, — быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.

— Не-ет, — протянул центурион, как бы шаря в памяти. — Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.

— Не может быть, — сказал отец. — Нам вера запрещает изображать человеческие формы.

Юстус сердито посмотрел на него:

— Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.

Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.

— Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?

Джош кивнул:

— Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.

— Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.

— Почему? И что было дальше? — спросил я.

— Мы его распяли, — ответил Юстус. — У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, — никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.

Тут к нам подошел еще один римский солдат — простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал — по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:

— Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.

— Это не он, — ответил я.

— В самом деле? А как похож.

— Не-а, на хлебе другой парнишка был.

— Это был я, — сказал Джошуа.

Я влепил ему запястьем прямо в лоб, и он брякнулся оземь.

— Не, не он. Этот ненормальный. Извини. Солдат покачал головой и поспешил вслед за командиром.

Я протянул Джошу руку и помог подняться.

— Тебе еще придется научиться врать.

— Правда? Но я чувствую, что я здесь для того, чтобы глаголить истину.

— Ну еще бы. Только не сейчас.

Трудно понять, как я представлял себе работу каменотеса, но вот что наверняка: уже через неделю Джошуа жалел, что не стал плотником. Тесать огромные валуны крохотным зубилом — работа не из легких. Но кто ж знал?

— «Оглядись, ты видишь вокруг деревья? — дразнился Джошуа. — Камни, Джош, камни».

— Трудно лишь потому, что мы толком не понимаем, что делаем. Потом станет легче.

Джошуа посмотрел на моего отца: голый по пояс, тот обтесывал камень величиной с целого осла. Дюжина рабов ждала, когда глыбу можно будет поднять на место. Отец был весь в серой пыли, а между напряженными мышцами по спине и рукам текли темные ручьи пота.

— Алфей, — окликнул его Джошуа, — а когда мы научимся, работать станет проще?

— Легкие забиваются каменной пылью, глаза начинает резать от солнца и крошки из-под зубила. Все силы и саму кровь свою вкладываешь в каменные постройки для римлян, а они отбирают твои заработанные деньги как налоги, чтобы кормить своих солдат, которые приколачивают к крестам твоих собратьев, поскольку те хотят быть свободными. Ты срываешь себе спину, кости скрипят, жена пилит, дети разевают голодные рты, будто птенцы в гнезде. Каждую ночь падаешь без сил в постель, усталый и избитый, молишь Господа, чтобы послал тебе ангела смерти и тот забрал бы тебя во сне, чтоб тебе не пришлось встречать новое утро. Но есть и свои минусы.

— Спасибо, — ответил Джошуа и посмотрел на меня, вопросительно воздев бровь.

— А мне, к примеру, нравится. Я готов камней потесать. Посторонись, Джош, у меня аж зубило горит. Перед нами вся жизнь разлеглась нескончаемым базаром, и я жду не дождусь, когда смогу вкусить всех сластей, что она сует нам прямо в рот.

Джош склонил голову набок, словно очень удивленная собака.

— Из ответа твоего отца я этого не понял.

— Это сарказм, Джош.

— Сарказм?

— От греческого «саркасмос». Кусать губы. Означает, что ты говоришь не то, что думаешь на самом деле, но люди тебя понимают. Изобрел я, назвал Варфоломей.

— Ну, если это назвал деревенский дурачок — штука стоящая, в этом я убежден.

— Вот видишь, ты все понял.

— Что понял?

— Сарказм.

— Да нет же, это я и хотел сказать.

— Ну еще бы.

— И это сарказм?

— Думаю, ирония.

— А какая разница?

— Понятия не имею.

— Так ты сейчас иронизируешь, да?

— Нет. Вообще-то не знаю.

— Может, лучше дурачка спросим?

— Во-от, теперь-то уж точно понял.

— Что?

— Сарказм.

— Шмяк, ты уверен, что тебя сюда не дьявол прислал, чтоб меня злить?

— Фиг знает. И как, у меня получается? Ты злишься?

— Ага. И руки болят от зубила и молотка. — И он дерябнул по зубилу деревянным молотком так, что нас обсыпало градом каменных осколков.

— Может, меня сюда послал Господь, чтобы я убедил тебя стать каменотесом, а тебя бы так достало камни тесать, что ты бы поскорее пошел и сделался Мессией.

Он снова ударил по зубилу, после чего долго отплевывался от каменной крошки.

— Я не умею быть Мессией.

— И что с того? Неделю назад мы не умели тесать камни, а погляди на нас теперь. Как только поймешь, что делаешь, все станет легче.

— Опять иронизируешь?

— Господи, надеюсь, что нет.

Грека, нанявшего моего отца строить дом, мы увидели только месяца через два. Низенький мягкотелый человечек в тоге такой же белой, как у жрецов-левитов, а по краю золотом выткан орнамент из сплетающихся прямоугольников. Грек прибыл на паре колесниц, за которыми своим ходом следовали два раба-прислужника и полдюжины телохранителей — похоже, финикийцев. На паре колесниц — потому что в первой с возничим ехал он сам, а к ней была прицеплена вторая, и в ней стояла десятифутовая мраморная статуя голого мужика. Грек выбрался из повозки и направился прямо к моему отцу. Мы с Джошуа месили раствор, но остановились посмотреть.

— Кумир, — сказал Джошуа.

— Вижу, — сказал я. — Но если уж речь зашла о кумирах, Венера у городских ворот мне больше нравится.

— Нееврейская статуя, — сказал Джошуа.

— Явно нееврейская. — Мужское достоинство статуи, хоть и внушительное, осталось необрезанным.

— Алфей, — сказал грек, — почему ты еще не настелил пол в гимнасии? Я специально привез эту статую, чтобы стояла в гимнасии, а вместо гимнасия только яма в земле.

— Я же тебе говорил — тут грунт непригоден для строительства. Я не могу строить на песке. Пришлось заставить рабов рыть котлован, пока не уткнулись в скальную породу. Теперь котлован нужно завалить камнями и все утрамбовать.

— Но я уже хочу поставить статую, — заныл грек. — Ее мне из самих Афин привезли.

— А ты хочешь, чтобы вокруг твоей драгоценной статуи весь дом обрушился?

— Не смей со мной так разговаривать, еврей. Я тебе хорошо плачу, чтобы ты мне строил.

— Я и строю, притом качественно, а это не значит — на песке. Поэтому убирай свою статую на склад и не мешай мне работать.

— Все равно выгружайте. Эй, рабы, помогите выгрузить мою статую. — Грек обращался к нам с Джошуа. — Все вы, помогайте выгружать. — Он ткнул в рабов, которые с его прибытия только делали вид, что работают: они пока не сообразили, стоит ли им выглядеть частью проекта, которым недоволен заказчик. Все подняли головы с удивленным выражением на лицах: «Кто, я?» — а на всех языках, я заметил, это звучит одинаково.

Рабы сгрудились у колесницы и принялись развязывать веревки. Грек посмотрел на нас с Джошем:

— Вы оглохли, рабы? Помогите им! — Он подскочил к своей колеснице и вырвал у возничего хлыст.

— Они не рабы, — сказал отец. — Это мои подмастерья.

Грек молнией развернулся к нему:

— А мне какое дело? Шевелитесь, сопляки! Ну?

— Нет, — ответил Джошуа.

Мне показалось, что грек сейчас лопнет. Он поднял хлыст.

— Что ты сказал?

— Он сказал — «нет». — Я шагнул к Джошуа.

— Мой народ считает, что статуи — кумиры. Это грех, — сказал отец, и в голосе его звучала паника. — Мальчики просто хранят верность нашему Богу.

— А это — статуя Аполлона, единственного подлинного бога, и они сейчас помогут ее выгрузить, да и ты вместе с ними, или я найду себе другого строителя.

— Нет, — повторил Джошуа. — Мы не станем.

— Во-во, лепрозная банка верблюжьих соплей, — подтвердил я.

Джошуа глянул на меня с отвращением:

— Господи, Шмяк…

— Что, перебор?

Грек завизжал и взмахнул хлыстом. Перед тем как прикрыть голову руками, я успел заметить только, что отец мой кинулся к греку. Я бы принял удар за Джоша, только без глаза оставаться не хотелось. Я уже внутренне съежился, но хлыст меня не ужалил. Раздался глухой стук, потом что-то лязгнуло, а когда я отнял руки от лица, грек уже валялся на спине, вся тога в пыли, и рожа его побагровела от злости. Хлыст вытянулся за ним во всю длину, и на самом кончике утвердился подкованный сапог центуриона Гая Юстуса Галльского. Грек перекатился по земле, уже готовый обрушить весь свой гнев на того, кто посмел остановить его руку, но, увидев римлянина, сник и сделал вид, что его просто одолел кашель.

Один из телохранителей ринулся было на выручку хозяину, но Юстус ткнул в него пальцем:

— Шаг назад — или ты хочешь, чтобы сапог Римской империи обрушился на твой затылок?

Телохранитель резво шагнул в строй.

Римлянин осклабился, точно хрумкающий яблоком мул: его совершенно не волновало, что грек ударил лицом в грязь.

— Так что, Кастор, верно ли я тебя понял? Тебе нужно больше римских рабов, чтобы закончить строительство? Или же правда то, что люди о греках болтают: бичевать мальчиков для них — развлечение, а не наказание?

Поднимаясь на ноги, грек отхаркивался пылью.

— Алфей, тех рабов, что у меня есть, тебе хватит? — Он повернулся к отцу с мольбою во взгляде.

Отец, кажется, попал между двух зол и никак не мог решить, какое из них меньше.

— Вероятно, — наконец выдавил он.

— Вот и славно, — сказал Юстус. — Я рассчитываю получить премию за те сверхурочные, что им приходится на тебя работать. Продолжайте.

Юстус прошелся по стройплощадке, не обращая ни малейшего внимания на то, что все не сводят с него глаз. Перед нами с Джошем он остановился.

— Лепрозная банка верблюжьих соплей, значит? — вполголоса переспросил он.

— Древнееврейское благословение, — отважился я.

— Вам, ребятки, самое место в горах, с другими мятежниками. — И римлянин хохотнул, взъерошил нам волосы и ушел.

В тот вечер — по пути домой в Назарет — закат снова красил холмы розовым. Помимо того, что Джоша вымотала работа, он, казалось, был раздосадован происшествием.

— А ты это знал — что нельзя ничего на песке строить?

— Конечно. Отец про это уже давно твердит. То есть строить, конечно, можно, только все развалится.

Джошуа задумчиво кивнул:

— А на почве? На простой земле? На ней можно?

— Лучше всего на камне. Но и утрамбованная грязь, наверное, сойдет.

— Надо будет запомнить.

В те дни, начав работать у отца, с Мэгги мы виделись редко. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду Шабата, когда мы пойдем в синагогу и я смогу потусоваться снаружи, с женщинами, пока мужчины внутри будут слушать Тору или диспуты фарисеев. Только так я смогу поговорить с Мэгги без Джошуа: хоть он и презирал фарисеев уже тогда, но понимал, что у них можно чему-то научиться, а потому собирался весь Шабат просидеть в синагоге. Мне до сих пор не дает покоя мысль: не было ли то время, украдкой проведенное с Мэгги, какой-то изменой Джошу. Но позже, когда я об этом спросил, он ответил:

— Господь не прочь извинить тебе грех того, что ты — дитя человеческое, однако ты и сам должен прощать себя за то, что некогда был ребенком.

— Наверно, так и надо.

— Конечно, так и надо, я ведь сын Божий, балбес. А кроме того, Мэгги ведь все равно хотелось только обо мне говорить, правда?

— Не всегда, — соврал я.

В Шабат перед убийством я наткнулся на Мэгги у синагоги — она сидела в одиночестве под финиковой пальмой. Я подгреб к ней поболтать, но почему-то не мог оторвать взгляда от собственных ног. Я знал, что стоит мне заглянуть в ее глаза — и я забуду, что хотел сказать, поэтому смотрел на нее лишь урывками: так смотрят на солнце в жаркий день, как бы проверяя, на месте ли источник духоты.

— Где Джошуа? — Таковы, разумеется, были первые ее слова.

— С мужчинами учится.

Ответ, похоже, ее несколько разочаровал, но спустя секунду ее лицо посветлело.

— Как ваша работа?

— Трудно. Играть мне нравилось больше.

— А на что Сефорис похож? На Иерусалим?

— Нет, поменьше. Но римлян тоже много. — Римлян она уже видела. Нужно было чем-то ее поразить. — И еще там куча кумиров — статуй разных людей.

Мэгги прикрыла рот ладошкой и хихикнула.

— В самом деле, статуи? Я бы хотела посмотреть.

— Так пойдем с нами. Выходим завтра утром, очень рано, пока никто не проснулся.

— Не могу. Что я маме скажу?

— Скажи, что идешь в Сефорис с Мессией и его корешем.

Она распахнула глаза, и я быстро отвел взгляд, чтобы не поддаться чарам.

— Нельзя так говорить, Шмяк.

— Я видел ангела.

— Ты же сам говорил, что об этом нельзя рассказывать.

— Я пошутил. Скажи маме, что я нашел пчелиный рой и позвал тебя собирать мед, пока пчелы с утра на холоде еще сонные. Сегодня полнолуние, все будет хорошо видно. Может, и поверит.

— Может, только она же поймет, что я солгала, если я меду домой не принесу.

— Тогда скажешь ей, что это оказалось осиное гнездо. Она все равно считает нас с Джошем придурками, правда?

— Джоша она считает малость тронутым, а вот тебя — да, тебя она считает придурком.

— Вот видишь, мой план действует. Ибо сказано: «Если мудрец всегда кажется глупцом, его промахи никого не разочаруют, а успехи — приятный сюрприз».

Мэгги шлепнула меня по ноге:

— Нигде такое не сказано.

— Сказано-сказано. Имбецилы, глава три, стих семь.

— Нет никакой Книги Имбецилов.

— Тогда, может, Ишакий четыре-пять?

— Ты это сам придумал.

— Пошли с нами, а в Назарет вернешься еще до того, как надо будет за водой утром идти.

— Зачем так рано? Что вы там задумали?

— Будем делать обрезание Аполлону.

Она ничего на это не сказала — лишь посмотрела так, будто у меня на лбу огненными буквами отпечаталось: «Врун».

— Это не я придумал, — сказал я. — Это все Джошуа.

— Тогда пойду, — сказала она.

Глава 5

Наверное, стоило хорошенько прикинуть, что именно мы собираемся натворить, а уж потом приглашать Мэгги. То есть имеется же, наверное, какая-то разница, кому делать обрезание — младенцу восьми дней от роду (такое она уже видела) или десятифутовой статуе греческого бога.

— Мама родная, какой, э-э… внушительный, — вымолвила Мэгги, разглядывая снизу мраморный член.

— Кумир, кумир, — прошептал Джошуа. Даже в темноте я видел, что он покраснел.

— Начали, — скомандовал я и вытащил из узелка зубило.

Джошуа обернул молоток в мягкую кожу, чтоб глуше стучало. Вокруг нас спал Сефорис, и тишину время от времени пронзало лишь овечье блеянье. Огонь вечерних очагов давно распался на уголья, туча пыли, что обволакивала весь город днем, улеглась, и ночь стояла ясная и тихая. То и дело я втягивал в себя аромат сандала, витавший вокруг Мэгги, и мысли мои путались. Смешно, какие вещи помнишь до сих пор.

Мы нашли лохань и перевернули ее, чтобы Джошуа залез повыше. Он подвел лезвие зубила к крайней плоти Аполлона и слегка пристукнул молотком. Отскочила чешуйка мрамора.

— Шарахни получше, — посоветовал я.

— Не могу, громко будет.

— Не будет, кожа все приглушит.

— Но тогда весь конец отвалится.

— Ему и так слишком много, — сказала Мэгги, и мы обернулись к ней, раскрыв рты. — Наверное, — быстро добавила она. — Мне кажется. Что я в этом понимаю? Я всего лишь девочка. Чуете запах, парни?

Римлянина мы унюхали, не успев услышать, а услышали, не успев увидеть. Этот народ перед омовением мазался оливковым маслом, поэтому с попутным ветром и в жаркий день от римлянина несло за тридцать шагов. От оливкового масла, которым они мылись, и чеснока с сухой анчоусной пастой, которую лопали с ячменными лепешками, легионы на марше воняли, как целый десант из пиццерии. Если б у них в то время, конечно, были пиццы — но пиццу еще не изобрели.

Джошуа поспешно взмахнул молотком, зубило скользнуло, и аккуратно отчиканный агрегат Аполлона с глухим стуком рухнул в пыль.

— Ой, блин, — сказал Спаситель.

— Ш-ш-ш, — зашипел я.

Мы услышали, как по камням шкрябают римские сапоги. Джош соскочил с лохани и панически заозирался, куда бы спрятаться. Стены греческой бани вокруг статуи уже почти достроили, поэтому спасаться оставалось только через выход, но его уже перегораживал римский солдат.

— Эй, а вы тут что делаете?

Мы окаменели, как сам Аполлон. Но в солдате я узнал того легионера, что подходил к Юстусу в наш первый день на работе в Сефорисе.

— Господин, это мы — Шмяк и Джошуа, помнишь? Парнишка с лепешек?

Солдат вгляделся в темноту, сжимая рукоять короткого меча, уже наполовину вынутого из ножен. Узнав Джошуа, он несколько расслабился:

— Что вы здесь делаете в такую рань? Тут пока никому быть не полагается.

Вдруг солдат резко дернулся назад, упал, и на него навалилась темная фигура. Лезвие блеснуло, вонзаясь в римскую грудь. Мэгги завопила, и фигура повернулась к нам. Я ринулся к выходу.

— Стоять, — прошипел убийца.

Я замер. Мэгги обхватила меня руками и уткнулась лицом в мою рубаху. Я весь затрепетал. Солдат немного побулькал, но остался лежать неподвижно. Джошуа шагнул было к убийце, но я рукой преградил ему путь.

— Это неправильно. — Джошуа едва не плакал. — Ты не прав, что убил этого человека.

Убийца поднес окровавленный клинок к своему лицу и ухмыльнулся.

— Разве не сказано, что Моисей стал пророком, лишь убив египетского надсмотрщика? Нет господина, кроме Господа!

— Сикарии, — догадался я.

— Правильно, мальчик, сикарии. Мессия явится освободить нас, лишь когда вымрут все римляне. Прикончив этого тирана, я служу Господу.

— Ты служишь злу, — сказал Джошуа. — Мессия не требовал крови этого римлянина.

Нацелившись клинком, фанатик двинулся к Джошу. Мы с Мэгги отскочили, но Джошуа не отступил ни на пядь. Убийца схватил его за рубаху и притянул к себе:

— Что ты в этом понимаешь, сопляк?

Под луной высветилось лицо убийцы, и Мэгги ахнула:

— Иеремия!

Глаза ее расширились — даже не знаю, от страха или признания. Убийца отпустил Джошуа и потянулся к Мэгги. Я отдернул ее подальше.

— Мария? — Из голоса его исчезла злоба. — Малышка Мария?

Мэгги ничего не ответила, но плечи ее дрогнули, и я услышал всхлип.

— Не говори никому, — вымолвил убийца. Голос его звучал так, будто он в трансе. Он попятился и остановился над мертвым солдатом. — Нет господина, кроме Господа. — Он повернулся и выскочил в ночную темь.

Джошуа возложил руку на голову Мэгги, и та немедленно успокоилась.

— Иеремия — брат моего отца, — сказала она.

Прежде чем двинуться дальше, вам следует узнать про сикариев, а чтобы узнать про них, вы должны знать про Иродов. Вот, получите.

Незадолго до того, как мы с Джошуа познакомились, умер царь Ирод Великий, больше сорока лет правивший Израилем (под римлянами). Фактически именно смерть Ирода подвигла Иосифа вернуться с семейством в Назарет из Египта, но это уже другая история. Вам нужно запомнить только Ирода.

«Великим» Ирода звали не потому, что он был любимым правителем. В действительности Ирод Великий был жирным параноиком, тираном-сифилитиком, он извел тысячи евреев, включая собственную жену и кучу сыновей. «Великим» Ирода называли потому, что он строил. Разные потрясающие штуки: крепости, дворцы, театры, гавани — даже целый город Кесарию, держа в уме идеальный римский город. Для еврейского народа, который Ирода ненавидел, он сделал одно — перестроил Храм Соломона на горе Мориа, центр нашей веры. Когда И. В. откинулся, римляне разделили царство между тремя его сыновьями: Иродом Архелаем, Иродом Филиппом и Иродом Антипой. Это Антипа в конечном итоге вынес приговор Иоанну Крестителю и сдал Джошуа Пилату. Антипа, сопливая ты хуедрочка (ах, если бы в те времена у нас было такое слово!). Именно из-за его жабского пресмыкательства перед римлянами банды еврейских бунтовщиков сотнями восставали и уходили в горы. Римляне называли всех этих повстанцев зилотами, как будто не только методы, но и цели их были едины. На деле же они были разрозненны, как сами еврейские селяне. Одна из таких банд — выходцы из Галилеи — называла себя сикариями. Римское владычество их не удовлетворяло, и они демонстрировали свое недовольство, убивая римских солдат и чиновников. Численно далеко не самая большая группа зилотов, зато самая активная. Никто не знал, откуда они приходят и куда уходят, кого-нибудь убив, но всякий раз, когда они наносили удар, римляне изо всех сил превращали нашу жизнь в ад — только бы мы выдали им убийц. А если зилот им в лапы все-таки попадался, они не просто распинали вожака банды — они распинали всю банду, их семьи и всех, кого подозревали в содействии. Не раз мы видели, что вся дорога из Сефориса уставлена крестами с трупами. Трупами моих собратьев.

Мы бежали по спящему городу и остановились, только выскочив за врата Венеры, где задыхаясь повалились наземь.

— Надо отвести Мэгги домой и вернуться на работу, — сказал Джошуа.

— Можете остаться, — сказала Мэгги. — Я и сама дойду.

— Нет, нам всем нужно. — Джошуа развел руки, и мы увидели на его рубахе кровавые отпечатки пятерней убийцы. — Мне нужно это отстирать, пока никто не увидел.

— А ты разве не можешь заставить их исчезнуть? — спросила Мэгги. — Это же просто пятна. Мессия ведь может обычное пятно вывести.

— Не говори гадостей, — сказал я. — У него мессианские дела еще не очень хорошо получаются. В конце концов, там же твой дядюшка был…

Мэгги подскочила:

— А ты зато придумал эту дурацкую шутку…

— Стойте! — скомандовал Джошуа, вытянув руку и словно осыпая нас молчанием. — Без Мэгги нас бы уже не было в живых. А может, мы по-прежнему в опасности — если сикарии поймут, что осталось три свидетеля.

Через час Мэгги уже спокойно сидела дома, а Джошуа вылезал из купальни за синагогой — вся одежда мокрая, с волос текут ручьи. (У многих из нас дома имелись такие миквы, а у Иерусалимского храма их были сотни: каменные бассейны, с двух сторон в них вели ступеньки, чтобы с одной стороны можно было зайти и погрузиться с головой, а после ритуального омовения выйти на другой край. По Закону любой контакт с кровью требовал очищения. Джошуа счел, что это хорошая возможность и пятна с рубахи отстирать.)

— Холодно. — Джош весь дрожал и скакал с одной ноги на другую, как по раскаленным угольям. — Очень холодно.

(Над купальнями строили каменные беседки, чтобы на воду не попадали прямые лучи солнца, поэтому вода никогда не прогревалась. А испаряясь в сухом галилейском воздухе, остывала еще сильнее.)

— Может, ко мне зайдем? Мама уже развела огонь, завтрак готовит, хоть согреешься.

Он выжал подол рубахи, и вода потекла ему по ногам.

— И что я ей скажу?

— Э-э… что согрешил и потребовалось экстренное омовение.

— Согрешил? На самой заре? Что ж за грех можно совершить перед рассветом?

— Грех Онана? — предположил я. Джош на меня вытаращился:

— А ты сам совершал грех Онана?

— Нет еще, но жду с нетерпением.

— Я не могу сказать твоей матери, что совершил грех Онана. Я его не совершал.

— Если по-быстрому, еще успеешь.

— Мне будет холодно, — сказал Джошуа.

Старый добрый грех Онана. Хочешь не хочешь, а вспомнишь.

Грех Онана. Проливать семя на землю. Дергать гуся. Валить верблюда. Козлить осла. Сечь фарисея. Онанизм — грех, на правильное овладение коим требуются сотни часов практики, — по крайней мере, в этом я себя убеждал. Господь прикончил Онана за пролитие семени (Онана, не Господа. Семя Господа оказалось моим лучшим другом. Представьте размер своих неприятностей, если б вы действительно пролили семя Господа на землю. Поди докажи потом). По Закону, если ты вступил в непосредственный контакт с «ночными поллюциями» (и это вовсе не то, чем по ночам твоя выхлопная труба загрязняет атмосферу, — у нас в то время автомобилей не было), следует очиститься погружением в воду и до следующего дня к другим людям и близко не подходить. Примерно в возрасте тринадцати лет я много времени проводил в нашей микве и поблизости от нее, но с покаянием в одиночку жульничал. То есть это же все равно не решит проблему, так ведь?

По утрам с меня часто лило ручьями, и я весь дрожал после купальни, когда мы встречались с Джошуа, чтобы идти вместе на работу.

— Опять проливал семя свое на землю? — вопрошал он.

— Ну.

— Ты нечист, знаешь?

— Ага, я от очищения уже весь сморщился.

— Мог бы и перестать.

— Пытался. Наверное, меня бес дразнит.

— Я могу тебя исцелить.

— Фига с два, Джош. Хватит того, что я на себя руки налагаю.

— Так ты не хочешь, чтобы я из тебя беса изгнал?

— Надеюсь, я его первым загоняю до смерти.

— Я ведь могу книжникам настучать, и они прикажут забить тебя камнями.

(Джош всегда был готов прийти на помощь другу, точно вам говорю.)

— Это, наверное, подействует, но сказано же: «Когда в лампаде кончается масло, дрочила сам освещает себе путь к спасению».

— Нигде такое не сказано.

— Сказано-сказано. Э-э… у Исайи.

— Не сказано.

— Джош, читай Пророков. Как ты собираешься быть Мессией, если не знаешь, что говорится у Пророков?

Джошуа поник:

— Конечно, ты прав.

Я хлопнул его по плечу.

— Пророков еще успеешь выучить. Давай зарулим на площадь — может, какие девчонки за водой пришли?

Конечно, искал я только Мэгги. Всегда одну только Мэгги.

К тому времени, как мы вернулись в Сефорис, солнце уже поднялось высоко, но обычный поток торговцев и крестьян из врат Венеры не тек. Римские солдаты останавливали и обыскивали всех, кто пытался выйти из города, и потом заворачивали их обратно. Снаружи толпились мужчины и женщины — среди них мой отец и несколько его помощников.

— Левий! — Отец подбежал к нам и оттеснил на обочину.

— Что происходит? — спросил я с самым невинным видом.

— Ночью убили римского солдата. Работы сегодня не будет — возвращайтесь домой и никуда не выходите. И матерям передайте, чтобы детей не выпускали. Если римляне не отыщут убийцу, солдаты будут в Назарете еще до полудня.

— Где Иосиф? — спросил Джошуа. Отец положил руку Джошу на плечо.

— Его арестовали. Должно быть, пришел на работу раньше всех. Его нашли на самой заре возле трупа солдата. Я знаю только, что нам успели крикнуть из города: римляне никого не выпускают и не впускают. Джошуа, передай маме, чтобы не волновалась. У Иосифа все будет в порядке. Он добрый человек, Господь его не даст в обиду. А кроме того, если бы убил он, его бы давно уже судили.

Джошуа попятился, едва не споткнувшись на одеревеневших ногах. Смотрел он прямо перед собой, но, вероятно, ничего не видел.

— Отведи его домой, Шмяк. Как только смогу, приду. Попробую узнать, что сделали с Иосифом.

Я кивнул, взял Джошуа за плечи и увел. Пройдя несколько шагов по дороге, он сказал:

— Иосиф искал меня. Он работает на другом краю города. К дому грека он только за мной пришел.

— Давай скажем центуриону, что мы видели, кто убил солдата. Нам он поверит.

— А если он поверит, что это сикарии, каково будет Мэгги и ее семье?

Я не знал, что ему ответить на это. Джошуа прав, а мой отец — нет: у Иосифа не все в порядке. Римляне сейчас его допрашивают, может, даже пытают, чтобы вырвать у него имена сообщников. Он ничего не знает, но его это не спасет. А показания сына не просто не спасут Иосифа, но отправят на крест еще больше народу. Так или иначе, прольется много еврейской крови.

Джошуа стряхнул мою руку и побежал к оливковой роще. Я двинулся было следом, но он вдруг развернулся, и от ярости в его взгляде я примерз к месту.

— Подожди, — сказал он. — Мне нужно поговорить с отцом.

Почти час я ждал на обочине. Когда Джош вынырнул из рощи, на лице его будто лежала несмываемая тень.

— Я заблудился, — сказал он. Я ткнул себе за спину:

— Назарет — туда, Сефорис — в другую сторону. Ты — посередине. Полегчало?

— Ты понял, о чем я.

— Стало быть, папа не помог?

Мне всегда было странно спрашивать у Джошуа про его молитвы. Нужно было видеть, как он молится, — особенно в те дни, пока мы не вышли в странствие. Сплошной напряг и трясучка, будто человек одной силой воли пытается одолеть лихорадку. Никакого умиротворения.

— Я один, — сказал Джошуа.

Я ущипнул его за руку — довольно сильно:

— Значит, ты не почувствуешь.

— Аи! Чего щиплешься?

— Прости, некому тебе ответить. Ты тут совсеееем одииииин!

— Я одинок!

Я заехал ему с размаху по корпусу.

— Так ты не будешь возражать, если я тут вколочу в тебя страх господень?

Он загородился руками и отскочил:

— Нет, не стоит.

— Значит, ты не одинок?

— Наверное, нет.

— Хорошо, тогда подожди меня тут. Я сам с твоим отцом поговорю. — И я потопал в оливковую рощу.

— Чтобы с ним побеседовать, вовсе не нужно туда ходить. Он повсюду.

— Ага, щас. Много ты понимаешь. Если он повсюду, почему ж ты одинок?

— Верно подмечено.

Я оставил Джошуа на дороге, а сам пошел молиться.

И молился я так:

— Отче наш, иже еси на небеси, Господь отца моего и отца моего отца, Господь Авраама и Исаака, Господь Моисея, который поистине вывел народ наш из Египта, Господь Давида и Соломона, — короче, ты сам знаешь, кто ты такой. Отец небесный, я далек от мысли подвергать сомнению суждения твои — ты же все-таки всемогущ и Господь Моисея и всех вышеперечисленных, — но что же ты творишь с этим несчастным пацаном? Он же Мессия, правильно? И ты ему что — этот свой трюк с проверкой веры, как Аврааму, устраиваешь? Если ты еще не заметил, он тут маринуется, себя не помня: убийство видел — раз, отчим его под арестом — два, и, вероятнее всего, целую кучу твоего народа (а ты сам не раз упоминал, что это твой избранный и любимый народ, и, кстати сказать, я сам к нему принадлежу) римляне будут мучить и убьют, если только мы… то есть он чего-нибудь не сделает. Так вот что я тебе хочу тут сказать: не мог бы ты — примерно так же, как поступил с Самсоном, которого филистимляне загнали безоружного в угол, — кинуть парню косточку?

Со всем должным уважением, твой друг Шмяк. Аминь.

Молитвы мне никогда не удавались. Байки травить — это запросто. На самом деле я — автор той всемирно известной истории, которая, насколько я знаю, дожила до сего дня, потому что я слышал ее по телевизору.

Начинается она так: «Заходят два еврея в бар…»

Кто эти два еврея? Мы с Джошем. Я серьезно.

Как бы то ни было, молитвы у меня не получаются, но чтоб вы не подумали, будто я Господу нагрубил, вам нужно еще одну штуку про мой народ понять. Наши отношения с Богом — совсем не то, что отношения других народов со своими богами. Нет, страх и жертвоприношения, конечно, у всех имеются, но, по сути дела, это не мы к нему пришли, а он к нам. Это он нам сообщил, что мы избранные, он сказал, что поможет нам плодиться и размножаться до пределов земных, он обещал предоставить землю с млеком и медом. Мы к нему не ходили. Мы его не просили. А поскольку это он к нам пришел, мы считаем, он отвечает за все, что делает и что с нами происходит. Ибо сказано: «кто смел, тот и съел». Наверняка из Библии можно понять хотя бы одно: смелости моему народу не занимать. Оглянуться не успеешь, как мы уже в Вавилоне — поклоняемся ложным богам, творим себе кумиров и возводим непонятные алтари или вообще спим с неподобающими женщинами. (Хотя последнее скорее всем кобелям свойственно, не только евреям.) И Господь ничтоже сумняшеся загоняет нас в рабство или попросту истребляет, когда мы так поступаем. Вот такие у нас с Богом отношения. Семейные.

Так вот, я не мастак творить молитвы, так сказать, но та моя молитва, видимо, оказалась не слишком плоха. Потому что Бог мне ответил. Ну, прислал записку, во всяком случае.

Когда я вышел из оливковой рощи, Джошуа протянул руку и сказал:

— Господь прислал записку.

— Это же ящерка, — сказал я. И правда. Джошуа держал в протянутой руке маленькую ящерку.

— Ну да, вот она и есть записка. Не видишь? Откуда мне было знать, что происходит? Джошуа мне раньше никогда не врал — никогда. А потому, раз он сказал, что ящерка — это записка от Господа Бога, кто я такой, чтобы спорить? Я пал на колени и склонил главу под простертой дланью Джошуа.

— Господи, помилуй мя грешного, я думал, кусты загорятся, или что-нибудь. Извини. Ей-же-ей, извини. — Потом Джошу: — Я не уверен, что это стоит принимать всерьез, Джош. Рептилии никогда не ставили рекордов по точной передаче сообщений. Взять, к примеру. .. ну, скажем, как было с Адамом и Евой.

— Это не то сообщение, Шмяк. Отец мой говорил не словами, однако смысл ясен мне, точно с небес раздался его голос.

— Я так и знал. — Я поднялся на ноги. — И в чем смысл?

— У меня в уме. Всего через пару минут после того, — как ты ушел, мне по ноге взбежала эта ящерица и уселась на руку. И я понял, что отец подсказывает мне решение проблемы.

— Так а смысл в чем?

— Помнишь, мы в детстве играли с ящерками?

— Еще б не помнить. И значит, смысл…

— Помнишь, как я их оживлял?

— Отличный фокус, Джош. Но, возвращаясь к смыслу…

— Ты что, не въезжаешь? Если солдат не мертв, то и убийства не было. А если не было убийства, то римлянам незачем мучить Иосифа. Поэтому нам просто нужно убедиться, что солдат не мертв. Легко.

— Куда уж легче. — Я с минуту разглядывал ящерку, присматриваясь к ней под разными углами. Буровато-зеленая — похоже, ей нравилось сидеть у Джошуа на ладони. — А теперь спроси у нее, что нам делать дальше.

Глава 6

Мы рассчитывали застать мать Джошуа в истерическом беспокойстве, но не тут-то было — она собрала всех своих чад перед домом, выстроила их в шеренгу и одному за другим умывала мордашки, как перед субботней трапезой.

— Джошуа, помоги мне собрать маленьких, мы идем в Сефорис.

Джоша это потрясло:

— Куда?

— Вся деревня пойдет просить римлян за Иосифа.

Из всех малышей только Иаков, судя по всему, понимал, что случилось с отцом. По щекам его тянулись дорожки от слез. Я его приобнял:

— С ним все будет в порядке, — утешил я, стараясь, чтобы голос мой звучал радостно. — Ваш отец еще крепкий, его много дней пытать придется, пока он им чего-нибудь не насочиняет. — И я ободряюще улыбнулся.

Иаков вырвался из-под моей руки и с ревом умчался в дом. Мария сердито посмотрела на меня:

— Шмяк, а ты в такое время разве не дома должен быть?

О мое хрупкое сердце, о мое избитое эго! Хоть Мария и сместилась на позиции запасной жены, я совершенно упал духом от такого неодобрения. К моей чести, ни разу в эту годину тяжких испытаний не пожелал я вреда мужу ее Иосифу. Ни разу. В конце концов, я был еще слишком молод брать себе жену, и умри Иосиф до моего четырнадцатилетия, какой-нибудь жуткий старикан мог запросто ее уволочь, и я бы не успел ее спасти.

— Сходи за Мэгги, — предложил Джошуа, на секунду оторвавшись от поставленной задачи: содрать кожу с физиономии братца Иуды. — Ее семья захочет пойти с нами.

— Я мигом. — И я опрометью бросился к кузне — за одобрением моей основной будущей жены.

Мэгги сидела возле мастерской своего отца с братьями и сестрами. Вид у нее был такой же испуганный, как и ночью. Мне хотелось обнять ее, прижать к себе и успокоить.

— У нас есть план, — сказал я. — То есть у Джошуа есть план. Ты пойдешь в Сефорис со всеми остальными?

— Вся семья пойдет, — ответила она. — Мой отец ковал гвозди для Иосифа, они друзья. — Она мотнула головой к навесу, где стоял отцовский горн. Там работали два человека. — Иди сам, Шмяк. Вы с Джошуа идите. Мы попозже. — И она замахала на меня рукой, говоря что-то одними губами. Слов я не разобрал.

— Что ты говоришь? Что-что?

— А кто твой дружок, Мэгги? — донеслось от горна. Я перевел туда взгляд и вдруг понял, что она пыталась мне сказать.

— Дядя Иеремия, это Левин бар Алфей. Мы зовем его Шмяк. Ему уже пора идти.

Я попятился от убийцы подальше:

— Да-да, мне уже пора. — И посмотрел на Мэгги, не зная, что делать. — Я… мы… нам…

— Увидимся в Сефорисе, — только и сказала она.

— Ну да. — Я повернулся и рванул оттуда изо всех сил. Никогда в жизни таким трусом себя не чувствовал.

Когда мы подошли к Сефорису, у городских стен уже собралась огромная толпа евреев — сотни две, главным образом из Назарета. Многих я узнал. Совсем не буйная толпа — скорее стадо перепуганных людей. Больше половины — женщины и дети. Посреди людского скопища взвод римских солдат — дюжина или около того — расталкивал зевак, а двое рабов копали могилу. Как и мой народ, римляне с покойниками долго не церемонились. Если не в разгар битвы, павших солдат они закапывали, не успевал труп окоченеть.

Мы с Джошуа заметили Мэгги — она стояла с краю между своим отцом и дядей-убийцей. Джош двинулся к ней, я — за ним, но подойти не успел: он схватил ее за руку и потащил за собой в самую гущу народа. Заметив, что Иеремия пошел было за ними, я нырнул в толпу и пополз между ног, пока не наткнулся на подкованные сапоги, отмечавшие нижнюю оконечность римского солдата. Верхним концов своим, столь же римским, солдат злобно смотрел на меня. Я поднялся.

— Semper fido, — вымолвил я с лучшим своим латинским прононсом, сопроводив приветствие чарующей улыбкой.

Солдат нахмурился сильнее. Неожиданно мне в ноздри повеяло ароматом цветов, и мое ухо легонько тронули милые теплые губы.

— Мне кажется, ты сказал «всегда собака»[2], — прошептала Мэгги.

— Потому, значит, он и выглядит так неприятно? — догадался я самым краешком чарующей улыбки.

В другом ухе у меня тоже раздался шепот — опять-таки знакомый, хоть и не такой милый:

— Пой, Шмяк. У нас план, не забыл? — Джош.

— Ага. — И я заголосил одну из своих знаменитых панихид: — «Ля-ля-ля. Эй, римский крендель, как жалко, что тебя почикали. Ля-ля-ля. Наверно, это все-таки не послание Господа Бога и даже не записка. Ля-ля-ля. В которой он велит тебе отправиться домой, ля, ля, ля. Вместо того чтобы притеснять избранный народ, про который Господь Бог самолично сказал, что они ему нравятся больше, чем ты. Фа, ля, ля, ля».

Солдат не понимал по-арамейски, поэтому стихи его не взволновали, как я и надеялся. Но мне кажется, гипнотический заводной ритм и красивая мелодия до него дошли. Я пустился во второй куплет:

— «Ля-ля-ля, мы же тебе говорили: не трескай свинину, ля-ля. Хотя, глядя на дырки в твоей груди, не скажешь, что диета бы тебя спасла. Бум шака-лака-ла-ка-лака, бум шака-лака-лака-лак». Давайте, народ, подхватывайте, вы же знаете слова!

— Довольно!

Солдата отдернули в сторону, и перед нами вознесся Гай Юстус Галльский с двумя офицерами по бокам. У него за спиной на земле пластом лежало тело солдата.

— Браво, Шмяк, — прошептал Джошуа.

— Мы предлагаем свои услуги профессиональных плакальщиков, — ухмыльнувшись, пояснил я. Центурион с большим удовольствием улыбкой мне отвечать не стал.

— Этому солдату плакальщики не нужны, у него уже есть мстители.

Из толпы донесся голос:

— Послушай, центурион… Отпусти Иосифа из Назарета. Он не убийца.

Юстус обернулся, толпа расступилась, и между ним и осмелившимся заговорить пролегла дорожка. То был Иебан, вокруг которого сгрудились другие на-заретские фарисеи.

— Хочешь занять его место? — осведомился Юстус. Фарисей съежился: от подобной угрозы вся его решимость мгновенно растаяла.

— Ну? — Юстус шагнул вперед, и толпа вокруг него раздалась. — Ты говоришь за весь свой народ, фарисей. Вели им выдать мне убийцу. Или ты хочешь, чтобы я распинал евреев, пока не попадется виновный?

Иебан засуетился и залопотал какую-то мешанину из стихов Торы. Я огляделся: Иеремия стоял всего в нескольких шагах за моей спиной. Перехватив мой взгляд, он сунул руку под рубаху — без сомнения, к рукояти ножа.

— Иосиф не убивал солдата! — крикнул Джошуа. Юстус повернулся к нему, а фарисеи воспользовались моментом и юркнули в толпу.

— Я знаю, — ответил Юстус.

— Правда?

— Конечно, малец. Его убил не плотник.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

Юстус подал знак одному из своих легионеров, и тот шагнул вперед, держа в руке небольшую корзинку. Центурион кивнул, и солдат ее опрокинул. На землю перед нами с глухим стуком вывалился отбитый каменный пенис Аполлона.

— Ой-ёй, — выдохнул я.

— Потому что его убил каменотес, — сказал Юстус.

— Мамочка, а он действительно впечатляет, — сказала Мэгги.

Я заметил, как Джошуа бочком протискивается поближе к трупу римского солдата. Надо отвлечь Юстуса.

— Ага! — сказал я. — Кто-то забил твоего солдата насмерть каменной писькой. Очевидно, поработал грек или самаритянин — ни один еврей до такой штуки даже не дотронется.

— Правда, что ли? — спросила Мэгги.

— Господи, Мэгги.

— Кажется, тебе есть что мне сказать, мальчик, — сказал Юстус.

Джошуа возложил руки на мертвого солдата.

Я ощущал на себе взгляды всей толпы. Интересно, где сейчас Иеремия? За моей спиной, готовый ножом заставить меня умолкнуть? Или сбежал? В любом случае я не мог вымолвить ни слова. Сикарии не работают в одиночку. Если я выдам Иеремию, сикарийский кинжал прикончит меня еще до Шабата.

— Он не мог бы тебе ничего сказать, центурион, даже если бы что-то знал, — сказал Джошуа, вернувшись к Мэгги. — Ибо в наших священных книгах записано, что ни один еврей не станет закладывать другого еврея, какой бы вонючкой тот или другой ни оказался.

— Действительно записано? — прошептала Мэгги.

— Теперь — да, — прошептал в ответ Джош.

— Это ты меня вонючкой назвал? — спросил я.

— Узрите! — Какая-то женщина в первом ряду ткнула пальцем в мертвого солдата. Другая завопила. Труп двигался.

Юстус оглянулся на шум, а я тем временем пошарил взглядом в поисках Иеремии. Он по-прежнему маячил за мной, прячась за спинами. Но, как и все остальные, разинув рот, смотрел на мертвого солдата: тот уже поднимался с земли и отряхивал тунику.

Джошуа не сводил с легионера сосредоточенного взгляда, но теперь не трясся и не потел, как на похоронах в Яфии.

К своей чести, Юстус, хоть сперва и зримо испугался, не дрогнул, когда труп на негнущихся ногах резво пошагал к нему. Остальные солдаты испуганно пятились вместе с евреями. Только Мэгги, Джошуа и я остались на месте.

— Докладываю о нападении, господин. — Бывший покойник довольно прерывисто отсалютовал по-римски.

— Ты же… ты умер, — вымолвил Юстус.

— Никак нет.

— У тебя вся грудь ножом истыкана.

Солдат оглядел себя, осторожно потрогал раны и перевел взгляд на командира.

— Похоже, немного поцарапался, господин.

— Поцарапался? И это — царапины? Да тебя проткнули ножом полдюжины раз. Ты мертв, как грязь под ногами.

— Вряд ли, господин. Смотри, даже кровь не течет.

— Это потому, что она вся уже вытекла, сынок. И ты умер.

Солдат вдруг покачнулся, начал было оседать на землю, но взял себя в руки.

— В голове немного шумит. Прошлой ночью на меня было совершено нападение, господин, там, где строят дом этому греку. Вот, он там тоже был. — Солдат показал на меня. — И этот. — Он показал на Джошуа. — И эта маленькая девочка.

— На тебя напали эти сопляки?

За спиной я услышал быстрое шарканье.

— Нет, не они, а вон тот человек.

Солдат показал на Иеремию: тот озирался, как загнанный зверь. Всех так заинтересовало чудо — говорящий труп, — что люди будто примерзли к месту. Убийца никак не мог протолкнуться меж ними.

— Арестовать его! — скомандовал Юстус, но и солдат воскресение сослуживца пригвоздило к земле.

— Я теперь что-то припоминаю, — сообщил мертвый солдат. — Меня действительно били ножом.

Не сумев выбраться из толпы, Иеремия развернулся к своему обличителю и выхватил из-под рубахи клинок. Солдаты мгновенно вышли из транса и, оголив мечи, принялись с разных сторон подступать к убийце.

При виде клинка толпа расселась: Иеремии оставался только один путь — к нам.

— Нет господина, кроме Господа! — крикнул он и тремя огромными скачками надвинулся на нас, занеся нож над головой. Я прыгнул на Мэгги и Джошуа, надеясь прикрыть их собой, но резкой боли от клинка между лопатками ощутить не успел: убийца завопил, потом хрюкнул, потом долго застонал, а потом с жалким взвизгом у него в легких кончился воздух.

Я перекатился на спину и увидел, что короткий меч Гая Юстуса Галльского по самую рукоятку вошел в солнечное сплетение Иеремии. Убийца выронил нож — стоял и смотрел на руку римлянина, сжимавшую меч, будто зрелище его как-то оскорбляло. Затем рухнул на колени. Юстус выдернул меч и отер лезвие о рубаху Иеремии. После чего шагнул назад, и лишившийся опоры убийца повалился наземь.

— Это был он, — произнес мертвый солдат. — Сволочь. Меня зарезал. — И он брякнулся лицом вперед рядом со своим убийцей и затих.

— Гораздо лучше, чем в прошлый раз, Джош, — сказал я.

— Да, гораздо лучше, — подтвердила Мэгги. — И ходил, и говорил. Здорово ты его завел.

— Я хорошо себя чувствовал, уверенно. Однако постаралась вся команда, — ответил Джошуа. — Мне бы не удался этот проект, если бы все не вложили в него душу, включая Господа Бога.

У себя на щеке я почувствовал что-то острое. Кончиком меча Юстус поворачивал мою голову к каменному пенису Аполлона, что валялся в грязи рядом с двумя телами.

— А ты все-таки не хочешь мне объяснить, как такое могло случиться?

— Сифилис? — предположил я.

— От сифилиса бывает, — поддакнула Мэгги. — Отгнивает начисто.

— А ты откуда знаешь? — удивился Джош.

— Догадалась. Как хорошо, что все кончилось. Юстус вздохнул и уронил руку с мечом.

— Идите домой. Все. По приказу Гая Юстуса Галльского, младшего командира Шестого Легиона, командира Третьей и Четвертой Центурий, действующего от имени и по поручению Императора Тиберия и Римской Империи, вы сейчас обязаны разойтись по домам и не совершать никакой жути, пока я хорошенько не напьюсь, а потом не отосплюсь несколько дней.

— Так ты отпустишь Иосифа? — спросила Мэгги.

— Он в казарме. Забирайте его и ведите домой.

— Аминь, — сказал Джошуа.

— Semper fido, — добавил я на латыни.

Иуда, младший братец Джошуа, — к тому времени ему уже исполнилось семь — носился вокруг римских казарм с воплями «Отпусти народ мой! Отпусти народ мой!», пока совсем не охрип. (Чуть раньше он окончательно решил стать Моисеем, когда вырастет, — только таким, чтобы проникнуть в Землю обетованную. Верхом на пони.) Но, как выяснилось, Иосиф уже дожидался нас у врат Венеры. Выглядел он слегка попутавшим, но в остальном невредимым.

— Люди брешут или покойник разговаривал? — спросил он.

Мария была в полном восторге:

— Да, и еще ходил! И показал на своего убийцу — а потом опять умер.

— Извини, — сказал Джошуа. — Я хотел, чтобы он пожил дольше, но он продержался всего минуту.

Иосиф нахмурился:

— Все видели, что ты сделал, Джошуа?

— Они не знали, что это я, но видели все.

— Я всех отвлек своей великолепной погребальной песнью, — похвастался я.

— Тебе нельзя так собой рисковать, — сказал Иосиф Джошу. — Время еще не поспело.

— Если не ради спасения отца, то когда?

— Я не отец тебе, — улыбнулся Иосиф.

— Отец… — Джошуа вздохнул и опустил голову.

— Но не господин тебе. — Иосиф уже совсем откровенно ухмылялся.

— Наверное, нет, — ответил Джошуа.

— Тебе не стоило волноваться, Иосиф, — сказал я. — Если бы римляне тебя убили, я бы очень хорошо заботился о Марии и детишках.

Мэгги ущипнула меня за руку.

— Значит, я спокоен, — ответил Иосиф.

По дороге в Назарет мы с Мэгги шли в нескольких шагах за Иосифом и его семейством. Родичи Мэгги так расстроились от того, что приключилось с Иеремией, что даже не заметили ее исчезновения.

— А он намного сильнее, чем в прошлый раз, — сказала Мэгги.

— Не беспокойся, завтра у него опять снесет крышу: «Ох, у меня все вышло неправильно. Ох, моя вера недостаточно крепка. Ох, я недостоин своей миссии». Да с ним невозможно будет рядом стоять целую неделю. Нам еще повезет, если он в молитвах будет делать перерывы на обед.

— Не надо над ним смеяться. Он очень старается.

— Тебе легко говорить. Тебе же не придется тусоваться с деревенским дурачком, пока Джош не оправится.

— Но неужели тебя не трогает, кто он? И что он?

— А толку-то? Если б я постоянно нежился в лучах его святости, кто бы о нем заботился? Кто бы за него врал и жульничал? Мэгги, даже Джош не может все время думать о том, кто он такой.

— А я о нем все время думаю. И молюсь за него все время.

— Правда? А за меня ты молишься?

— Один раз я упомянула тебя в своих молитвах.

— Да? Как?

— Я попросила Господа помочь тебе перестать быть таким остолопом, чтобы ты получше присматривал за Джошуа.

— Ты имела в виду остолопа в таком привлекательном смысле, да?

— Конечно.

Глава 7

Наверное, мы все рассчитывали, что, раз убийцу изобличили, все вернется на круги своя, но римлян, похоже, гораздо больше заботило полное искоренение сикариев, чем какое-то жалкое воскрешение. Сказать по правде, воскрешения в те годы были не такой уж редкостью. Как я уже упоминал, мы, евреи, своих покойников закапывали в землю быстро, а где спешка — там и ошибки. Время от времени какой-нибудь бедолага лишался чувств в лихорадке, а приходил в себя — лежит готовенький к похоронам, весь полотном обмотан. Одно хорошо: на похороны собиралась вся семья, а на поминки еды готовили прорву, поэтому никто не жаловался. Разве что сами покойники, коли не очухаются. А если и жаловались — ну, в общем, я уверен, Господь им внимал. (В мое время чуткий сон был немалым достоинством.) Поэтому на следующий день римляне, как ни изумил их ходячий мертвец, устроили облаву на подозреваемых заговорщиков. На заре всех мужчин из семейства Мэгги уволокли в Сефорис.

Узников не освободили бы уже никакие чудеса, но и распятий в последующие дни не объявлялось. Прошло две недели, о мужчинах по-прежнему ни слуху ни духу — ни что стало с ними, ни в каком они состоянии, — и Мэгги вместе с матерью и тетками отправились на Шабат в синагогу и воззвали к фарисеям за помощью.

На следующий день фарисеи из Назарета, Яфия и Сефориса пришли к римскому гарнизону и ударили челом Юстусу: пусть освободит узников. Уж не знаю, что они ему говорили, да и чем вообще можно римлян разжалобить, но на следующий день, чуть забрезжил рассвет, мужчины из семейства Мэгги, шатаясь, приволоклись в деревню — избитые, отощавшие, завшивевшие, но по крайней мере живые.

Никаких пиров, никаких праздников в честь возвращения узников устраивать не стали. Мы, евреи, потом еще несколько месяцев вообще ходили на цыпочках, чтобы римлян не раздражать. Мэгги как-то отдалилась, и мы с Джошем больше не замечали у нее той улыбки, от которой раньше у нас спирало дыхание. Похоже, нас она избегала: завидев на площади, спешила прочь, а на Шабат не отходила от родственниц, так что и поговорить с нею не удавалось. Но прошел месяц, и Джошуа, совершенно наплевав на обычаи или повседневную учтивость, заставил меня удрать с работы и за рукав потащил к дому Мэгги. Та, опустившись на колени у двери, растирала жерновым камнем ячмень. По дому бродила ее магь, а отец с ее старшим братом Симоном (по прозванью Лазарь) трудились в кузнице неподалеку. Мы слышали их голоса. Мэгги, похоже, так увлеклась, что не заметила, как мы подошли. Джошуа возложил руку ей на плечо, и она улыбнулась, не поднимая головы.

— Вы же дом в Сефорисе строите.

— Мы решили, что гораздо важнее навестить занемогшего друга.

— Это кого, интересно?

— А ты как думаешь?

— Я уже не больна. Меня исцелило касание Мессии.

— Это вряд ли, — сказал Джошуа.

Наконец она взглянула на него, и улыбка ее испарилась.

— Я не могу больше с вами дружить, — сказала она. — Все изменилось.

— Потому что твой брат — сикарий? — спросил я. — Не говори глупостей.

— Нет, потому что моя мать заключила с Иебаном сделку. Иначе он бы не убедил других фарисеев идти в Сефорис и просить за наших мужчин.

— Какую сделку? — спросил Джошуа.

— Я помолвлена. — Мэгги снова уставилась на жерновой камень, и в ячменную муку капнула слеза.

Нас как громом хватило. Джош снял руку с ее плеча и шагнул назад. Посмотрел на меня так, будто я мог что-то исправить. Я и сам чувствовал, что вот-вот разревусь, но мне удалось выдавить:

— С кем?

— С Иааканом, — всхлипнула Мэгги.

— С сыном Иебана? С этой жирной гадиной? С этой бандитской рожей?

Мэгги кивнула. Джошуа зажал рот ладонью и отбежал на несколько шагов. Его вырвало. Меня так и подмывало к нему присоединиться, но я присел на корточки перед Мэгги.

— Когда свадьба?

— Я должна выйти за него через месяц после Песа-ха. Мать его заставила ждать еще полгода.

— Полгода! Полгода! Но это же целая вечность, Мэгги. Да за полгода Иаакан может сдохнуть тыщей гнуснейших способов — причем это лишь те, что мне сразу в голову приходят. Да его может кто-нибудь римлянам как бунтовщика выдать. Не будем говорить кто, но кое-кто может. Такое не исключено.

— Прости меня, Шмяк.

— Чего ты у меня прощенья просишь? Ты ни в чем не виновата.

— Но я же знаю, каково тебе, вот и прошу.

Я на секунду чуть не попутал. Глянул на Джоша — может, хоть он чего подскажет, — но Джош был занят: метал свой завтрак в пыль.

— Но ты же любишь Джоша, — наконец вымолвил я.

— Тебе от этого легче?

— Да не особенно.

— Ну вот, значит — прости.

Она потянулась было пальцами к моей щеке, но тут в дверях возникла ее мамаша.

— Мэгги, домой — сию же минуту! Мэгги кивнула на блюющего Мессию:

— Присмотри за ним.

— С ним все будет в порядке.

— И сам смотри осторожней.

— За меня тоже не беспокойся, Мэгги. Не забывай, у меня на крайний случай есть запасная жена. А кроме того — полгода. За полгода много чего может случиться. Мы ж не навсегда расстаемся.

Надежды в моем голосе было больше, чем в сердце.

— Отведи Джоша домой, — сказала она. Потом быстро чмокнула меня в щеку и убежала в дом.

Джошуа совершенно не понравилась мысль убивать Иаакана. Даже молиться не стал за то, чтоб на того пало какое-нибудь зло. Если уж на то пошло, Джошуа к Иаакану даже как-то подобрел, не то что раньше. Больше того: он пошел и поздравил сына фарисея с помолвкой, а я от такого деяния совсем озверел. Меня предали. Мы с Джошем сошлись в оливковой роще, куда он ходил теперь молиться среди корявых древесных стволов.

— Ты трус, — сказал я. — Ты мог бы покарать его, если б захотел.

— Ты тоже мог бы, — ответил он.

— Да. Но ты можешь низвести на него кару Господню. А я — только подкрасться сзади и шарахнуть камнем по черепу. Есть разница.

— И ты хочешь, чтобы я убил Иаакана — за что? За то, что тебе не повезло?

— Меня устраивает.

— Неужели так трудно отказаться от того, чего у тебя никогда не было?

— У меня была надежда, Джош. Ты же понимаешь, что такое надежда, правда? — Туп он порой бывал непроходимо — или так мне казалось. Я не понимал, насколько больно ему внутри, насколько хочется что-нибудь сделать.

— Мне кажется, надежду я понимаю. Только я не уверен, что мне позволено надеяться.

— Ох, вот только не надо мне этих речей. «Все на коне, один я в говне». У тебя всего столько, что на твой век хватит.

Джошуа развернулся ко мне, и глаза его вспыхнули огнем.

— Чего — всего? Что у меня есть?

— Ну, э-э… — Мне хотелось сказать ему что-то про очень нехилую мамочку, но такого, похоже, он бы сейчас не оценил. — Э-э, ну вот Бог у тебя есть.

— У тебя тоже. Как у всех остальных.

— Правда?

— Еще бы.

— Но у римлян же нет.

— У римлян тоже бывают евреи.

— Ну тогда у тебя есть… м-м… эта самая сила целить и воскрешать.

— Ага, и та не всегда срабатывает.

— Ну ты же Мессия, а это что? Это уже что-то. Если ты народу скажешь, что ты Мессия, народ начнет тебя слушаться.

— Я не могу им этого сказать.

— Это еще почему?

— Я не умею быть Мессией.

— Тогда сделай что-нибудь хотя бы с Мэгги.

— Он не может, — раздался глас из-за дерева. Из-за ствола лилось золотое сияние.

— Кто там? — крикнул Джош. Из-за оливы шагнул ангел Разиил.

— Это Ангел Господень, — шепнул я Джошу.

— Я знаю, — ответил он, точно хотел сказать: чего на них смотреть, мы одного уже видали.

— Он ничего не может, — повторил ангел.

— Это почему? — спросил я.

— Потому что не может он познать ни единой женщины.

— Не могу? — Никакой радости в голосе Джоша не прозвучало.

— Не может в смысле «не должен» или в смысле «не получится»? — стоял на своем я.

Ангел поскреб в золотом затылке.

— А я чего-то не уточнял…

— Так это ж самое важное, — попенял я.

— Короче, с Марией Магдалиной сделать он ничего не может, это я знаю точно. Мне велели сходить и ему это передать. И еще — что ему пора идти.

— Куда идти?

— Я не интересовался.

Наверное, стоило перепугаться до смерти, но мне шлея под хвост попала. Я шагнул к ангелу и ткнул его в грудь.

— Ты — тот же самый, что нам уже являлся объявить о пришествии Спасителя?

— На то была воля Господа, чтоб я принес вам эту благую весть.

— Я просто уточнить на тот случай, если все вы, ангелы, — на одно лицо. Значит, сначала ты на десять лет опаздываешь, а потом тебя отправляют с известием снова?

— Я здесь для того, чтобы сказать Спасителю: ему пора идти.

— Но куда идти, ты не знаешь. — Нет.

— А вот эта золотая требуха вокруг тебя, сияние вот это — это что?

— Слава Господня.

— Ты уверен, что это не твоя глупость протекает?

— Шмяк, повежливее, он все-таки посланник Господа.

— Черт возьми, Джош, да от него же никакого проку. Если нам ангелы небесные должны являться, пусть хоть соображают, что делают. Стены там сдувают или еще чего-нибудь, ровняют с землей города, ну не знаю. Но пусть договаривают до конца.

— Извините, — сказал ангел. — Может, вам город какой с землей сровнять?

— Лучше сбегай узнай, куда Джошу идти надо. Как тебе такое?

— Это можно.

— Так иди.

— Сейчас вернусь.

— Попутного ветра, — сказал Джош.

В мгновение ока ангел нырнул за другое дерево, и золотое сияние в оливковой роще погасло, а теплый ветерок стих.

— Как-то слишком ты на него наехал, — сказал Джошуа.

— Джош, вежливость редко приносит плоды.

— Но ведь можно попробовать.

— А Моисей был вежлив с фараоном? Ответить Джош не успел: в роще снова зашелестел теплый ветерок, а из-за дерева шагнул ангел.

— Отыскать свою судьбу, — сказал он.

— Чего? — спросил я.

— Чего? — спросил Джошуа.

— Ты должен идти и отыскать свою судьбу.

— И все, да? — сказал Джош. — Да.

— А как насчет «познания женщины»? — спросил я.

— Мне уже пора.

— Хватай его, Джош. Ты подержишь, а я двину. Но с дуновением ветерка ангел испарился.

— Мою судьбу, значит? — Джошуа уставился в свои ладони.

— Надо было дубасить, пока не признается, — сказал я.

— Не думаю, что помогло бы.

— О, возвращаемся к стратегии вежливости. Моисей что…

— Моисей должен был сказать: «Отпусти народ мой, пожалуйста».

— И все было бы иначе, да?

— Могло и получиться. Точно-то мы не знаем.

— Так что там с твоей судьбой?

— Спрошу у святая святых, когда на Песах пойдем в Храм.

И случилось так, что весной все евреи из Галилеи отправились с паломничеством в Иерусалим на праздник Песах, а Джошуа пустился на поиски своей судьбы. По всей дороге в Святой город растянулись семейства, верблюды, повозки и ослы, груженные провиантом. Блеяли овцы, которых вели на праздничную жертву. Дорога в тот год пересохла, и над ней куда хватало глаз вздымались тучи красно-коричневой пыли.

Поскольку мы с Джошем в семьях были старшими, нам поручили не спускать глаз с малышни. Проще всего было связать их всех вместе, что мы и проделали. Выстроили по росту двух моих братьев и трех братьев и двух сестер Джоша, а я у каждого на шее завязал свободный узел. Он сдавливал горло, только если кто-нибудь выходил из строя.

— А у меня развязывается, — сообщил Иаков.

— У меня тоже, — поддакнул мой брат Шемаия.

— Но развязывать вы ничего не будете. Потому что это часть праздника Песах. Вы играете в Моисея, ведущего вас в Землю обетованную, поэтому должны идти вместе с малышами.

— Но ты же не Моисей, — сказал Шем.

— Нет. Я не Моисей. Хорошо, что заметил, наблюдательный ты наш. — Веревку я привязал к ближайшей повозке, доверху заваленной кувшинами с вином. — Моисей — вот эта повозка. За ней и идите.

— Эта повозка — никакой не…

— Это символ. А теперь заткнись к чертовой матери и топай за Моисеем.

Выполнив таким образом свой долг, мы с Джошем отправились искать Мэгги и ее семью. Мы знали, что они вышли в путь за нами следом, поэтому пустились назад — проталкивались через скопище паломников, уворачивались от кусачих ослов и верблюжьих плевков, — пока не заметили примерно в полумиле на склоне ее ярко-синюю накидку. Мы решили просто посидеть на обочине и дождаться Мэгги, а не воевать с паломниками, как вдруг вся колонна резко расступилась, люди отхлынули волнами. Из-за холма показался красный гребень центуриона, и мы всё поняли. Наши пропускали римскую армию. (На Песах в Иерусалиме соберется чуть ли не миллион евреев — миллион евреев будет праздновать свое освобождение от ига, а с римской точки зрения, это взрывоопасно. Из Кесарии должен прибыть римский наместник в сопровождении целого шеститысячного легиона, а остальные гарнизоны Иудеи, Самарии и Галилеи тоже отправят в Святой город центурию-другую.)

Свой шанс мы не упустили — кинулись к Мэгги и добежали до ее семейства одновременно с римской колонной. Центурион, командовавший кавалерией, на скаку пнул меня кованым сапогом, на волосок промахнувшись мимо головы. Спасибо, хоть не знаменосец со знаком когорты, а то мне бы досталось по башке римским орлом.

— Сколько мне еще ждать, пока ты выдворишь их с нашей земли и установишь царство нашего народа, Джошуа? — Мэгги стояла, уперев руки в бока, стараясь напустить на себя суровость, но синие глаза выдавали ее — она едва сдерживала смех.

— Э-э, и тебе шалом, Мэгги, — ответил Джош.

— А ты, Шмяк? Уже научился быть дурачком или опять в учебе отстаешь?

Глаза ее смеялись, а в каком-то локте от нее проходили римские солдаты. Господи, как же мне ее не хватает.

— Учусь, — ответил я.

Мэгги опустила на землю кувшин и раскинула руки, обнимая нас обоих. Мы не видели ее уже несколько месяцев, не считая мимолетных встреч на площади. В тот день от нее пахло лимонами и корицей.

Пару часов мы шли вместе с Мэгги и ее семьей — болтали, перешучивались и всячески избегали того, что не отпускало наши помыслы. В конце концов Мэгги спросила:

— Так вы придете на мою свадьбу?

Мы с Джошем переглянулись — у обоих словно языки вырвали. Я видел, что Джошу подобрать слова не удается, а Мэгги уже начинала сердиться.

— Ну?

— Э-э, Мэгги, не то чтобы твое семейное счастье нас не радовало, но как-то…

Она не медлила — сразу заехала мне по зубам тыльной стороной руки. Кувшин у нее на голове даже не шелохнулся. Просто божественная грация у девчонки.

— Ай!

— Семейное счастье? Ты совсем свихнулся? Да муж мой — жаба, каких мало. Меня от одной мысли о нем тошнит. Я просто надеялась, что вы придете и поможете мне пережить этот день.

— Ты мне губу расквасила.

Джошуа взглянул на меня, и глаза его расширились.

— Ой-е-ёй! — протянул он и склонил голову набок, точно прислушивался к ветерку.

— Что — ой-ё-ёй?

Тут и я услышал гам спереди. На мостике собралась внушительная толпа — все орали и махали руками. Поскольку римляне давно прошли, видимо, кто-то свалился в реку, понял я.

— Ой-ёй, — снова сказал Джош и припустил к мосту.

— Извини, — пожал плечами я и, бросив Мэгги, кинулся следом.

На берегу речки (на самом деле — не глубже ручейка) мы увидели парнишку примерно нашего возраста. Волосы у него дико торчали дыбом, глаза сверкали еще более дико, а сам он стоял по пояс в воде. Под водою же он кого-то держал — и орал при этом во всю глотку:

— Ты должен покаяться и искупить вину, искупить и покаяться! Грехи твои тебя осквернили. Я очищу тебя от скверны, что таскаешь ты с собою, как кошель свой.

— Это мой троюродный, Иоанн, — сказал Джошуа.

В речке по обе стороны от Иоанна выстроились наши братья и сестры, по-прежнему связанные, но в цепи сородичей недоставало одного звена — моего брата Шемаии. Вместо него перед Иоанном кипел, бился и пускал пузыри мутный фонтан. Зеваки подбадривали Крестителя воплями, а тот удерживал Шема под водой уже с некоторым трудом.

— Мне кажется, он топит Шема.

— Не топит, а крестит, — поправил меня Джош.

— Мама, конечно, будет счастлива, когда Шем смоет с себя грехи, но если в процессе он утонет, у нас будут неприятности.

— Верно подмечено. — И Джош ступил в воду. — Иоанн! Прекращай эту бодягу!

Иоанн глянул несколько озадаченно:

— Братец Джошуа?

— Да. Иоанн, отпусти его.

— Но он согрешил, — ответил Иоанн, как будто это все объясняло.

— Я сам займусь его грехами.

— Ты думаешь, ты у нас один такой, а? Дудки. Мое рождение тоже ангел вострубил. И было предсказано, что я поведу за собой. Ты не единственный.

— Об этом мы поговорим в другой раз. Отпусти его, Иоанн. Он очистился от скверны.

Иоанн убрал руки, мой братец поплавком выскочил на поверхность, а я сбежал по склону и поскорее уволок всех подальше от реки.

— Погоди, остальные еще нечисты. На них скверна греха.

Джошуа шагнул между Крестителем и своим братом Иаковом, следующим в очереди на окунание.

— Ты ведь не скажешь об этом маме, правда?

Иакова колотило между ужасом и яростью — он пытался развязать намокший узел на шее. Ему явно хотелось отомстить старшему брату, но лишь тот мог уберечь его от Иоанна, а отказываться от защиты было немудро.

— Если мы разрешим Иоанну крестить тебя сколько влезет, ты уже ничего не сможешь маме рассказать, правда, Иаков? — Это я так пытался помочь.

— Не скажу, — выдавил Иаков. Он опасливо глянул на Иоанна — тот лыбился на нас так, будто в любую секунду мог схватить кого-нибудь и очистить от скверны. — Он что — наш брат?

— Троюродный, — сказал Джошуа. — Сын Елисаве-ты, двоюродной сестры нашей матери.

— А когда ты с ним познакомился?

— Я не знакомился.

— Тогда как ты его узнал?

— Узнал, и все.

— Он псих, — сказал Иаков. — Вы оба психи.

— Ага, это у нас семейное. Может, повзрослеешь и тоже психом станешь. Ты ничего не скажешь маме.

— Не скажу.

— Хорошо, — сказал Джошуа. — А теперь вы со Шмяком ведите малышей дальше.

Я кивнул и бросил опасливый взгляд на Иоанна.

— Иаков прав, Джош. Он действительно псих.

— Я все слышал, грешник! — заорал Иоанн. — Тебе, наверное, тоже надо очиститься.

В тот вечер Иоанн с родителями разделили с нами ужин. Странно: предки Иоанна оказались старше Иосифа, даже старше моих деда с бабкой. Джошуа сказал, что рождение Иоанна было чудом, о котором действительно объявил ангел. Мать Иоанна Елисавета талдычила об этом весь ужин так, будт о случилось это лишь вчера, а не тринадцать лет назад. Когда старушка умолкла, чтобы перевести дух, вступила мама Джоша — и тоже про божественное провозглашение, только насчет собственного сына. Время от времени встревала и моя мама — испытывая потребность тоже как-то явить свою материнскую гордость, которой вовсе не ощущала:

— Знаете, про Шмяка ангелы ничего не говорили, но примерно в то время, когда его зачали, саранча нам весь огород поела, а у Алфея целый месяц живот пучило. Наверное, тоже какой-то знак. С другими мальчиками у меня так не было.

Ах, маменька. Я уже говорил, что она одержима бесами?

После ужина мы с Джошем развели отдельный костерок — подальше от остальных, надеясь, что нас отыщет Мэгги. Но отыскал нас Иоанн.

— Ты не помазанник, — сообщил он Джошуа. — К моему отцу приходил Гавриил. А у твоего ангела даже имени нету.

— Мы не должны о таком говорить, — сказал Джошуа.

— Ангел сказал моему отцу, что сын его приготовит путь Господу. А сын — это я.

— Прекрасно. Тебе я иного и не желаю, Иоанн, — только стань Мессией.

— Правда? — удивился Иоанн. — Но твоя мама, кажется, так… так…

— Джош может воскрешать мертвых, — сказал я. Иоанн перевел на меня безумный взгляд, и я на всякий случай отодвинулся — вдруг ударит.

— Ничего он не может, — сказал Иоанн.

— Может. Я сам два раза видал.

— Не надо, Шмяк, — сказал Джошуа.

— Ты лжешь. А лжесвидетельствовать — грех. — Однако Креститель, похоже, скорее запаниковал, чем разозлился.

— У меня не очень хорошо получается, — признался Джошуа.

Глаза Иоанна чуть не вылезли из орбит — но, видимо, больше от изумления, нежели от злости.

— Ты это взаправду? Воскрешал мертвых?

— А также исцелял недужных, — прибавил я.

Иоанн схватил меня за рубаху и притянул к себе так, словно пытался прочесть мои мысли.

— Ты ведь не лжешь, правда? — Он перевел взгляд на Джошуа: — Он не лжет, да?

Джош покачал головой:

— Думаю, что нет.

Иоанн отпустил меня, протяжно выдохнул и снова сел на землю. В его глазах, набухших слезами, поблескивало пламя. Он смотрел в пустоту перед собой.

— У меня гора с плеч. Я уже просто не знал, что делать. Я не умею быть Мессией.

— Я тоже, — сказал Джошуа.

— Эх, я надеюсь, ты и впрямь можешь мертвых воскрешать, — сказал Иоанн. — Потому что мою матушку это просто прикончит.

Следующие три дня мы шли с Иоанном — сквозь Самарию, в Иудею и наконец в Святой город. К счастью, рек или ручьев по дороге попадалось немного, поэтому крещения удалось свести к минимуму. Настрой у Иоанна был правильный — он действительно хотел избавить наш народ от грехов. Просто никто не верил, что Господь возложит ответственность за это на тринадцатилетнего мальчишку. Чтобы Иоанн был счастлив, мы с Джошем позволяли ему крестить наших младших в каждом водоеме по пути — то есть до тех пор, пока сестренка Джоша Мириам не расчихалась и Джошу не пришлось совершать экстренное исцеление.

— Ты и вправду можешь исцелять! — воскликнул Иоанн.

— Да ладно, насморк — пустяки, — сказал Джошуа. — Капелька соплей — фигня перед силой Господа.

— А ты… не попробуешь на мне? — спросил Иоанн, задрал свою хламиду и оголил причинные, сплошь покрытые болячками и зеленоватой коростой.

— Прикройся, прошу тебя, прикройся! — завопил я. — Опусти рубаху и сейчас же отойди!

— Какая гадость, — сказал Джошуа.

— Я что — нечист? У отца я спрашивать боялся, а к фарисею пойти не могу, поскольку у меня самого отец священник. Наверное, это оттого, что я в воде все время стою. Можешь меня исцелить?

(Тут я должен сказать, что именно тогда младшая сестренка Джошуа Мириам, судя по всему, впервые увидела причинное место мужчины. В то время ей было всего шесть лет, но зрелище настолько ее перепугало, что она так никогда и не вышла замуж. Последнее, что о ней известно: Мириам остригла волосы, надела мужскую одежду и переехала на греческий остров Лесбос. Но все это случилось намного позже.)

— Давай, Джош, — сказал я. — Возложи на недуг свои длани и исцели его.

Джошуа пасмурно глянул на меня и перевел взгляд на брата своего Иоанна. Теперь в его глазах читалось только сострадание.

— У моей мамы есть бальзам, можешь намазаться, — предложил он. — Давай поглядим сначала, подействует он или нет.

— Я уже пробовал бальзам, — хмуро ответил Иоанн.

— Этого я и боялся, — сказал Джошуа.

— А натирать оливковым маслом не пробовал? — спросил я. — Вылечить, наверное, не вылечит, но хоть отвлечешься.

— Шмяк, я тебя умоляю. Иоанн недужен.

— Извини. Джошуа сказал:

— Иди сюда, Иоанн.

— Господи-исусе, Джошуа, — вмешался я. — Ты же не собираешься его трогать, а? Он нечист. Пусть идет к прокаженным.

Джошуа возложил руки на голову Иоанна, и глаза Крестителя закатились. Я подумал, что он сейчас упадет, и он покачнулся, однако остался на ногах.

— Отец, ты послал этого отрока уготовлять путь. Так пусть же он телом своим будет чист так же, как духом.

Джошуа отпустил троюродного брата и шагнул на-, зад. Иоанн открыл глаза и улыбнулся.

— Я исцелен! — вдруг завопил он. — Меня исцелили. Он начал было приподнимать хламиду, но я поймал его за руку:

— Не стоит, мы поверим тебе на слово. Креститель рухнул на колени и распростерся перед Джошуа, ткнувшись физиономией ему в ступни.

— Ты поистине Мессия. Прости меня, что я сомневался. Весть о твоей святости я разнесу по всей земле.

— Э-э, как-нибудь потом, только не сейчас, — сказал Джошуа.

Не поднимаясь, Иоанн схватил Джоша за лодыжки.

— Не сейчас?

— Мы пытаемся держать это в секрете, — сказал я. Джош потрепал троюродного брата по макушке.

— Да, лучше пока об исцелении никому не рассказывать, Иоанн.

— Но почему?

— Нам еще пару вещей нужно выяснить до того, как Джош начнет быть Мессией, — сказал я.

— Каких? — не унимался Иоанн. Казалось, он снова готов расплакаться.

— Ну, например, где Джошуа потерял свою судьбу и позволено ли ему… э-э… творить мерзости с женщинами.

— Если с женщиной, это не мерзость, — поправил меня Джош.

— Нет?

— Не-а. Овцы, козы, да любое животное возьми — это мерзость. А с женщиной — тут что-то совсем другое.

— А если с женщиной и козой одновременно — это что? — спросил Иоанн.

— В Дамаске это пять шекелей, — сказал я. — А если захочешь им помочь — шесть.

Джошуа двинул меня в плечо.

— Извини. Бородатый анекдот. — Я ухмыльнулся. — Не смог удержаться.

Иоанн закрыл глаза и потер виски так яростно, словно пытался выдавить из черепа какое-то понимание.

— Так ты, значит, не хочешь, чтобы люди знали о твоей силе, потому что не понимаешь, сможешь возлечь с женщиной или нет?

— Ну да. А кроме того, я понятия не имею, как быть Мессией, — ответил Джош.

— Ага, и это тоже, — добавил я.

— Надо спросить у Гиллеля, — сказал Иоанн. — Отец говорит, он мудрейший из священников.

— Я спрошу у святая святых, — объяснил Джошуа. (А святая святых — это ковчег Завета, такой ларец, где хранили скрижали, врученные Господом Моисею. Никто из моих знакомых ее никогда не видел — ее держали во внутреннем покое Храма.)

— Но ведь это запрещено. В палату с ковчегом только священник может входить.

— М-да, задачка нам предстоит еще та, — сказал я.

Город напоминал огромную чашу, до краев наполненную паломниками, которых затем выплеснули в бурливое море остального человечества. Когда мы пришли, все мужчины уже выстроились до самых Дамасских ворот, ожидая очереди принести своих агнцев на заклание в Храм. Весь город окутало чадом — целых десять тысяч жрецов Храма забивали ягнят и жгли на алтаре их кровь и жир. Повсюду горели очаги: женщины готовили баранину. В воздухе висела хмарь — восторг и ужас миллионной толпы и примерно такого же стада. Гнилое дыхание, пот и моча воняли на полуденной жаре, в ней мешались блеянье ягнят, рев верблюдов, детский плач, женские завывания, рокот невообразимого множества голосов: воздух загустел от звуков, запахов, Господа Бога и самой истории. Вот здесь Авраам услышал слово Божье о том, что народ его станет избранным, здесь иудеи освободились из египетского плена, здесь Соломон выстроил первый свой Храм, по этим улицам бродили иудейские пророки и цари, и здесь хранился ковчег Завета. Иерусалим. Именно сюда пришли я, Христос и Иоанн Креститель — чтобы уяснить себе волю Божью, а если повезет, то и позекать на аппетитных девчонок. (А вы что думали — нас только религия с философией парили?)

Семьи наши встали лагерем за северной городской стеной, под фортами Антонии — крепости, которую Ирод выстроил в честь своего благодетеля Марка Антония. Две когорты римских солдат, сотен двенадцать, не меньше, наблюдали со стен за храмовым двором. Женщины мыли и кормили детвору, а мы с Джошуа помогали отцам подтаскивать ягнят поближе к Храму.

Как-то на душе неспокойно, когда эдак тащишь животное на верную смерть. Нет, жертвоприношения-то я и раньше видел, да и пасхального ягненка ел, но так, чтобы самому участвовать, — это впервые. Я тащил животину на собственных плечах, а она сопела мне в шею, как вдруг посреди всего этого шума, вони и суеты вокруг Храма выпала такая минутка — тишина, и только ягненок дышит, да сердчишко у него колотится. Наверно, я как-то сильно с шага сбился, потому что отец повернулся и что-то мне сказал, вот только слов я не расслышал.

Мы прошли в ворота и оказались во внешнем дворе Храма, где торговали жертвенной птицей, а менялы обменивали шекели на монеты всего мира. Пробираясь по этой огромной площади, запруженной тысячами мужчин и ягнят, дожидавшихся возможности попасть в Храм, к алтарю, на бойню, ни одного человеческого лица я не разглядел. Я видел только лица ягнят — одни спокойные и бессмысленные, другие животные закатили глаза и блеяли от ужаса. Некоторых уже оглушили. Я скинул нашего ягненка с плеч, взял на руки, как младенца, и стал пробираться назад, к воротам. Видимо, отец с Иосифом кинулись за мной вдогонку, но их лиц я тоже не различил — вместо глаз у них была сплошная пустота, и я видел только глаза ягнят, которых они тащили. Дыхание во мне замерло;

я не мог выбраться из Храма. Я не соображал, куда идти, — но уж точно не к алтарю. Однако едва я собрался припустить бегом, чья-то рука поймала меня за рубаху, дернула и развернула. Я очутился лицом к лицу с Джошем.

— Такова Божья воля, — произнес он. Затем возложил руки мне на голову, и дыхание снова вернулось ко мне. — Все в порядке, Шмяк. Воля Божья. — И Джошуа улыбнулся.

Своего агнца он опустил на землю, но тот не убежал. Я уже тогда мог бы догадаться.

На тот Песах я не притронулся к ягненку. На самом деле с того дня я вообще не ем баранину.

Глава 8

На второй день в Иерусалиме мы отправились к великому ребе Гиллелю. («Ребе» на иврите означает «учитель», по вы это и так знаете, правда?) Гиллелю, судя по виду, стукнуло уже лет сто, борода и волосы у него были седы и длинны, глаза — мутны, а зрачки подернулись молочной пенкой. От постоянного сидения на солнце его кожа выдубилась чуть ли не до черноты, а нос был длинный и крючковатый. В общем, он напоминал огромного слепого орла. Все утро он проводил занятия во внешнем дворе Храма. Мы сидели тихо, слушали, как он читает стихи Торы и толкует их, отвечает на вопросы и спорит с фарисеями, которые пытались сунуть Закон во всякую щелочку повседневного уложения жизни.

Под конец лекции Иаакан-верблюдосос, суженый моей возлюбленной Мэгги, спросил Гиллеля, грешно ли кушать яйцо, снесенное курицей в Шабат.

— Ты что — совсем остолоп? Да Господу совершенно пофиг, чем занимается курица в Шабат, нимрод! Она же курица! Вот если еврей снесет в Шабат яйцо, это, наверно, грех и будет. Тогда и придешь ко мне. А иначе не трать, блин, мое время, со своей белибердой. Теперь же пошел отседова, я жрать хочу, и мне пора вздремнуть. Все вы — валите к буйволу.

Джошуа глянул на меня и улыбнулся.

— Я от него не ожидал, — прошептал он.

— Нимрода на глаз определяет… эм-м… то есть на слух, — сказал я. (Нимрод — это был такой древний царь, он умер от удушья, поимев неосторожность перед своей охраной поразмышлять вслух, каково будет засунуть голову себе в зад.)

Пацанчик помоложе нас помог старику встать на ноги и повел его к воротам Храма. Я подбежал и взял священника за другую руку.

— Ребе, тут один мой друг пришел издалека, чтобы с тобой поговорить. Ты ему не поможешь?

Старик остановился.

— Ну и где этот твой друг?

— Вот он.

— А чего ж тогда он сам за себя не говорит? Ты от-куль такой, малец?

— Из Назарета, — сказал Джошуа. — Но родился я в Вифлееме. Меня зовут Джошуа бар Иосиф.

— А, ну да. Я с твоей матушкой разговаривал.

— Правда?

— Еще бы. Всякий раз, как они с твоим отцом в Иерусалим на праздник приходят, она со мной встречи добивается. Считает тебя Мессией.

Джош резко сглотнул.

— А я — он? Гиллель фыркнул:

— А что — хочется?

Джошуа посмотрел на меня, будто за подсказкой. Я пожал плечами.

— Не знаю, — наконец ответил Джош. — Я думал, мне это просто полагается.

— Ты тоже считаешь себя Мессией?

— Я не уверен, что должен об этом говорить.

— Умно, — вымолвил Гиллель. — Ты и не должен об этом говорить. Думай, что ты Мессия, сколько влезет, но сказать — ни-ни.

— Но если я им не скажу, как же они узнают?

— Вот именно. Если так хочется, можешь считать себя хоть пальмой, только никому об этом не рассказывай. Хоть стаей чаек — только об этом ни слова. Понял меня? А теперь мне кушать пора. Я стар, я проголодался, поэтому я пошел кушать, чтоб не умереть до ужина на пустой желудок.

— Но он же действительно Мессия, — сказал я.

— Во как? — Гиллель схватил меня за плечо, нащупал мою голову и заорал в самое ухо: — А что ты в этом понимаешь? Сопля невежественная! Тебе сколько? Двенадцать? Тринадцать?

— Тринадцать.

— Как ты вообще в тринадцать лет можешь чего-то соображать? Мне восемьдесят четыре, и то я ни хрена не знаю.

— Но ты ведь мудрый, — сказал я.

— Я мудр ровно настолько, чтобы понимать: я ни хрена не знаю. А теперь пошел отседова.

— Мне спросить у святая святых? — поинтересовался Джошуа.

Гиллель замахнулся, чтобы закатить Джошу оплеуху, но промазал почти на фут.

— Это ящик. Я его видел — когда еще мог видеть — и точно тебе говорю: это просто ящик. И еще знаешь что? Если в нем когда-то и были скрижали, то теперь их там точно нет. А поэтому, если хочешь поболтать с ящиком, валяй. К тому же тебя наверняка казнят за попытку пробраться в покой, где он стоит.

Казалось, из Джоша весь дух вышибло; я думал, он тут же грохнется в обморок. Как может величайший учитель всего народа Израилева так непочтительно отзываться о ковчеге Завета? Как может человек, явно знающий всю Тору наизусть, а также все учения, написанные после нее, утверждать, что он ни хрена не знает? Гиллель, похоже, уловил беспокойство Джоша.

— Слышь, малец, твоя матушка говорит, в Вифлеем какие-то мудрецы забредали — на тебя поглядеть, когда ты родился. Они наверняка чего-то знали — то, что другим неведомо. Не сходить ли тебе лучше к ним, а? У них и спросишь, как Мессией стать.

— Так ты, значит, сам ему не скажешь? — снова встрял я.

И снова Гиллель потянулся к Джошу — на сей раз без гнева. Нашел его щеку и погладил трясущейся ладонью.

— Не верю я, что Мессия явится, да мне сейчас уже и без разницы. Народ наш столько времени провел в рабстве или под пятой иноземных царей, что поди теперь разбирайся: может, воля Божья вовсе не в том, чтоб нам быть свободными? Кто может точно сказать, что Господь нами вообще интересуется, — помимо того, что разрешил нам жить на белом свете? Мне лично кажется, наплевать ему на нас и растереть. Ты вот что запомни, малец. Будь ты Мессией, будь ты ребе, да будь ты хоть простым крестьянином, вот самое главное, чему я могу тебя научить, и больше я ни шиша не знаю. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Запомнишь? Джошуа кивнул, и старик улыбнулся.

— Ступай искать своих мудрецов, Джошуа бар Иосиф.

Но мы остались в Храме, и Джош принялся доставать всех до единого священников, охранников и даже фарисеев, желая разузнать хоть что-нибудь о волхвах, которые приходили в Иерусалим тринадцать лет назад. Событие явно не настолько великое для публики, как для семейства Джоша: никто и понятия не имел, о чем он толкует.

За этим занятием прошло часа два, и под конец Джош уже практически орал на фарисеев:

— Их трое. Волхвы. Пришли потому, что увидели звезду над Вифлеемом. Пришли со златом, ладаном и миррой в руках. Ну давайте, вы же старые. Значит, мудрые должны быть. Думайте!

Что и говорить, такое обращение им пришлось не по нутру.

— Что за сопляк сомневается тут в нашей мудрости? Тору не знает, Пророков не знает — и туда же, укорять нас за то, что мы не упомнили каких-то бродяг.

Зря они это сказали. Никто не изучал Тору ревностнее. Никто лучше его не знал Писания.

— А ты спроси меня, фарисей, — сказал Джошуа. — Спроси что хочешь.

Если вдуматься, конечно, сейчас — несколько повзрослев, пожив, умерев и восстав из праха, — я понимаю: наверное, большего хамства, чем юный всезнайка, и представить себе невозможно. Разумеется, это возрастное — думать, что знаешь все на свете. Но теперь я сочувствую тем бедолагам, что взялись в тот день допрашивать Джошуа во дворе Храма. Тогда я, конечно, завопил:

— Покарай этих засранцев, Джош!

Он провел там несколько дней. Даже сходить поесть не захотел — я сбегал в город и притащил ему еды. Сначала его допрашивали фарисеи, но потом и кое-какие священники подтянулись из Храма — нет-нет да и вставить каверзный вопросик о каком-нибудь забытом еврейском царе или полководце. Джоша заставляли наизусть перечислять все генеалогии всех книг Библии, и он ни разу не запнулся. Я же оставил его спорить и бродил по Святому городу в поисках Мэгги, а когда понял, что мне ее не найти, — в поисках вообще каких-нибудь девчонок. Спал я в родительском лагере, полагая, что и Джош каждый вечер возвращается под отчий кров. Но я ошибался. Когда закончилось пасхальное пиршество и мы уже собирали манатки, к нам в панике прибежала Мария.

— Шмяк, ты Джошуа не видал?

Бедняжка была просто в отчаянии. Мне захотелось утешить ее, поэтому я раскрыл ей объятья, чтобы прижать к себе и успокоить.

— Мария, бедная, уймись. С Джошем все в порядке. Поди сюда, я тебя приголублю.

— Шмяк!

Я думал, она мне сейчас звезданет промеж глаз.

— Он в Храме. Господи, вот так захочешь проявить сострадание — и что получишь?

Но она уже унеслась прочь. Я нагнал их, когда она за руку выволакивала Джоша из Храма.

— Ты же насмерть нас перепугал.

— Должна была знать, что отыщешь меня ты в доме отца моего, — отбивался Джошуа.

— Нечего меня тут «отцом» попрекать, Джошуа бар Иосиф! Заповедь что говорит? Почитай отца своего и мать свою. А я сейчас что-то никакого почета не чувствую. Мог бы хоть записку прислать, зайти сказать, где ты будешь.

Джошуа посмотрел на меня умоляюще: выручай, мол, старик.

— Я честно пробовал ее утешить, Джош, но она и слушать ничего не захотела.

Позже я догнал их по дороге в Назарет, и Джошуа подманил меня поближе.

— Мама считает, что по крайней мере одного волхва найти можно, а уж он скажет, где искать остальных.

Мария кивнула:

— Одного звали Валтасар — черный такой, говорил, что он из деревни к северу от Антиохии. Он из той троицы один хоть как-то на иврите говорил.

Мне б ее уверенность. Хоть карт я в жизни не видел, «к северу от Антиохии» звучало как место большое, невнятное и жуткое.

— А еще что-нибудь на них есть?

— Да. Двое других пришли с Востока по Шелковому пути. Их звали Мельхиор и Гаспар.

— Значит, в Антиохию, — заключил Джошуа. Похоже, информация, полученная от матушки, его вполне удовлетворяла: будто, узнав имена волхвов, он, считай, их нашел. Но я сказал:

— Стало быть, ты собираешься идти в Антиохию, предполагая, что там кто-нибудь вспомнит человека, вроде бы жившего где-то на севере тринадцать лет назад?

— Не просто человека — волхва, — ответила Мария. — Богатого эфиопа. Как ты думаешь, их там сколько?

— Их там может вообще не оказаться — ты об этом подумала? Он уже умереть мог. Переехать в другой город.

— В таком случае, я ведь все равно уже буду в Антиохии, — сказал Джошуа. — И оттуда пройду по Шелковому пути и разыщу остальных.

Я ушам своим не поверил.

— Ты ж не один туда пойдешь.

— Один, разумеется.

— Но, Джош, ты беззащитен в этом мире. Ты ведь , только Назарет и знаешь, а тут люди нищие и глупые.

Не принимай на свой счет, Мария. Ты будешь, как… э-э… агнец среди волков. Тебе нужен я. Кому-то же надо за тобой присматривать.

— А что ты такого можешь, чего я не умею? На латыни говоришь ужасно, на греческом с большим трудом, а на иврите — с акцентом.

— Ну да. А если к тебе по дороге в Антиохию подойдет незнакомый человек и спросит, сколько у тебя с собой денег, ты ему что ответишь?

— В зависимости от того, сколько у меня с собой денег.

— Нет тут никакой зависимости. У тебя даже на корку хлеба не хватит. И вообще ты бедный побирушка.

— Но это же неправда.

— Вот именно.

Мария приобняла сына за плечи:

— Он дело говорит, Джошуа.

Джош наморщил лоб, словно задумался, но я точно знал — он рад слышать, что я хочу пойти с ним.

— Когда выходим?

— Когда, Мэгги говорила, у нее свадьба?

— Через месяц.

— Значит, до нее. Я не хочу тут быть, когда это случится.

— Я тоже, — сказал Джошуа.

Поэтому следующие несколько недель мы готовились к путешествию. Мой отец решил, что я совсем спятил, а мать явственно обрадовалась, что в доме освободится хоть немного места. Кроме того, все были довольны, что собирать деньги на невесту мне придется не сразу.

— Так сколько тебя не будет? — спросила мать.

— Не знаю. До Антиохии идти вообще-то не так долго, но бог весть сколько мы там пробудем. Потом пойдем по Шелковому пути, а это, наверное, длинная дорога. Не видел я, чтоб у нас тут поблизости шелка росли.

— Так возьми шерстяную тунику — вдруг холодно? Вот и все мамино напутствие. Ни «Зачем ты идешь?», ни «Чего ищешь?». Просто: «Возьми шерстяную тунику». Вот же господи… Отец поддержал меня больше.

— Я могу дать немного денег на дорогу, или можем купить тебе осла.

— Наверное, деньгами лучше. Осел нас двоих не снесет.

— А кого это вы там искать собрались?

— Волхвов, похоже.

— А с волхвами вам нужно поговорить зачем?

— Затем, что Джош хочет понять, как ему быть Мессией.

— А, ну да. И ты веришь, что Джош — Мессия?

— Да, но это не главное. Главное — он мой друг. Не могу же я его бросить.

— А если он не Мессия? Что, если вы найдете этих своих волхвов и они тебе скажут, что никакой он не особенный, а просто обычный парнишка?

— Ну, в таком случае ведь я ему там еще сильнее понадоблюсь, правда?

Отец рассмеялся:

— Да уж наверняка. Главное — возвращайся, Левий, и не забудь привести обратно своего друга Мессию. Теперь на Песах придется три места за столом оставлять. Одно для Илии, одно для моего потерянного сына, и одно — для его кореша Мессии.

— Только не сажай Джоша рядом с Илией. Если эти парни заведутся на религию, никому от них покоя не будет.

И случилось так, что лишь за четыре дня до свадьбы Мэгги мы Джошем смирились с тем, что одному из нас придется сказать ей: мы уходим. Спорили мы весь день, но выпало мне. Я видел, как Джошуа давил в себе такие страхи, что и взрослый вряд ли выдержит, но нести плохую новость Мэгги было ему не под силу. Я взял эту задачу на себя и притом постарался, чтобы у Джоша сохранились остатки достоинства:

— Ссыкло!

— Ну как я могу ей сказать, что мне больно видеть, как она выходит за эту жабу?

— Во-первых, подобным сравнением ты оскорбляешь всех жаб повсеместно, а во-вторых, почему ты считаешь, что мне это сделать легче?

— Потому что ты круче.

— Ой, вот только этого не надо, а? Кувыркаться тут и думать, что я не замечу, как ты мной манипулируешь? Она обязательно расплачется. А я терпеть не могу, когда она плачет.

— Я знаю, — сказал Джош. — Мне тоже больно. Очень. — И он возложил руку мне на голову, и я почувствовал себя лучше и гораздо сильнее.

— Только не пробуй на мне эту свою абракадабру, «Сын Божий». Ты все равно ссыкло.

— Если так, то пусть так оно и будет. Так и запишем.

Мэгги занималась постирушкой на площади с кучкой других теток. Внимание я привлек, запрыгнув на плечи своего дружбана Варфоломея, который злорадно обнажался, к вящему зрительскому удовольствию жен назарейских. Неуловимым кивком я показал Мэгги, что нам нужно встретиться наедине за ближайшей рощицей финиковых пальм.

— Вон за теми пальмами? — крикнула Мэгги.

— Ага, — ответил я.

— И дурачка с собой приведешь?

— Не-а.

— Ладно, — сказала она, отдала стирку младшей сестренке и резво поскакала к рощице.

Я удивился: свадьба так близка, а она еще и улыбается. Мэгги обняла меня, и я почувствовал, как все лицо мне залило краской, — не знаю, от стыда или от любви. Как будто между ними есть разница.

— Ну что ж, у тебя хорошее настроение, — сказал я.

— А с чего ему плохим быть? Я перед свадьбой их всех гоняю в хвост и в гриву. Кстати, о свадьбе. А что вы мне подарите? Дарите что-нибудь получше, чтоб выходить замуж не так обидно было.

Она так радовалась, и в голосе ее звенели музыка и смех. Чистая Мэгги. Но мне пришлось отвернуться.

— Эй, я же пошутила, — сказала она. — Не надо мне ничего дарить.

— Мы уходим, Мэгги. Нас не будет у тебя на свадьбе. Она схватила меня за плечо и развернула лицом к себе.

— Уходите? Вы с Джошуа? Вообще уходите?

— Да, еще до свадьбы. Идем в Антиохию, а оттуда — дальше на восток, по Шелковому пути.

Она ничего не ответила. На глаза ей навернулись слезы, да я и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. На этот раз отвернулась она.

— Надо было, конечно, раньше сказать, я знаю, но вообще-то мы решили только на Песах. Джошуа хочет найти волхвов, которые приходили к нему на день рожденья, а я иду с ним, потому что должен.

Она развернулась ко мне:

— Должен? Ты должен? Ничего ты не должен. Ты можешь остаться и быть мне другом, и прийти ко мне на свадьбу, и тайком прибегать ко мне поболтать сюда или на виноградники, и мы будем смеяться и дразниться, и как ни ужасно выходить за Иаакана, у меня хоть такое будет. По крайней мере, у меня будет хоть такое!

Я понял, что в любую секунду меня вывернет наизнанку. Мне хотелось сказать ей, что я останусь, что буду ждать, что если мне выпадет малейшая возможность не превращать ее жизнь с мужем-уродом в пустыню, надежда во мне не угаснет. Мне хотелось сделать все, что я могу, лишь бы чуточку унять ее боль, — а там пускай Джошуа один идет куда глаза глядят. Но, подумав об этом, я понял, что Джошу сейчас — наверняка точно так же, как и мне, поэтому сказал только:

— Прости меня.

— А Джошуа? Он что, даже попрощаться не придет?

— Он хотел, но не смог. То есть я тоже не могу. Мы оба не можем смотреть, как ты выходишь за Иаакана.

— Трусы. Вы друг друга стоите. Можете прятаться друг за дружкой, как греки какие. Иди отсюда. Уйди от меня, и все.

Я хотел было придумать, что бы еще сказать, но в черепушке у меня кипел бульон смятения, и я ушел, повесив голову. Я уже почти пересек площадь, когда Мэгги меня догнала. Я услыхал ее шаги и обернулся.

— Передай ему, чтобы пришел за синагогу, Шмяк. В ночь перед свадьбой, через час после заката.

— Я не уверен, Мэгги, что он…

— Передай, — сказала она. И побежала к колодцу, не оглядываясь.

И я передал это Джошуа, и в ночь перед свадьбой, в ночь перед тем, как нам пуститься в странствие, Джош собрал хлеба и сыра, взял мех с вином и велел мне ждать его под финиковыми пальмами на площади, где мы и разделим трапезу.

— Ты должен пойти, — сказал Джошуа.

— Я и так иду. Утром, с тобой вместе. Ты что, думал, я струшу?

— Не туда. Сегодня. К Мэгги. Я не могу.

— Что? Я хотел сказать — почему?

Конечно, сердце мое разбилось, когда Мэгги захотела встретиться с Джошем, а не со мной, но с таким положением дел я уже смирился. Как будто вообще можно смириться с разбитым сердцем.

— Ты должен меня заменить, Шмяк. Луны сегодня почти нет, а размеры у нас примерно одинаковые. Главное — много не говори, и она подумает, что ты — это я. Может, не такой умный, как обычно, но это можно списать на преддорожные хлопоты.

— Нет, я очень хочу увидеть Мэгги, но ей-то хочется увидеть тебя. Почему б тебе все же самому не сходить?

— Ты в самом деле не понимаешь?

— Вообще-то не очень.

— Тогда придется поверить мне на слово. Сам увидишь. Ты можешь сделать это для меня, Шмяк? Занять мое место, притвориться мной?

— Но это же будет вранье. А ты никогда не врешь.

— Какие мы вдруг стали праведные. Мне и не придется. Врать будешь ты.

— А. Ну тогда я пошел.

Но на вранье времени просто не осталось, В ту ночь стояла такая темень, что я на ощупь пробирался по деревне при свете звезд, и, едва завернул за угол нашей маленькой синагоги, на меня обрушилась волна ароматов — сандал, девичий пот, лимон, теплая кожа, — влажные губы залепили мне рот, руки обхватили мою спину, а ноги — мои бедра. Я упал спиной на землю, и в голове моей вспыхнул яркий свет, а весь прочий мир остался лишь в ощущениях — касания, запаха и Бога. Там, на голой земле за синагогой, мы с Мэгги отдались тем страстям, что вынашивали в себе много лет: моей страсти к ней, а ее — к Джошу. То, что мы оба не ведали, что творим, ничего не меняло. Все было чистым, и все случилось, и было это великолепно. И, завершив, мы лежали с нею, держа друг друга в объятьях, полуодетые, запыхавшиеся, потные, и Мэгги сказала:

— Я люблю тебя, Джошуа.

— Я люблю тебя, Мэгги, — ответил я. И она слегка разжала кольцо своих рук.

— Я не смогла бы выйти за Иаакана, не… я не смогла бы отпустить тебя, не… сказав тебе об этом.

— Он знает, Мэгги.

Тут она совсем от меня отстранилась.

— Шмяк?

— Ой-ёй…

Мне показалось, она сейчас завопит, вскочит и убежит, сделает сотню разных вещей, что скинут меня с небес в преисподнюю, но через секунду она вновь прижалась ко мне.

— Спасибо, что ты здесь, — сказала она.

Мы вышли на рассвете, и наши отцы проводили нас до самых врат Сефориса. При расставании мой дал мне молоток и зубило, чтобы я положил себе в котомку.

— С ними всегда сможешь заработать на еду, где бы ни оказался.

Иосиф дал Джошуа деревянную миску.

— Из нее всегда сможешь есть то, что заработает Шмяк. — И он подмигнул мне.

У врат Сефориса я в последний раз поцеловал отца. У врат Сефориса мы расстались с отцами и вышли в мир, чтобы отыскать в нем трех мудрецов.

— Возвращайся, Джошуа, и освободи нас, — крикнул нам в спину Иосиф.

— Ступай с Богом, — сказал мой отец.

— Ступаю, ступаю, — крикнул в ответ я. — Вот он тут рядом.

А Джошуа ничего не сказал — и не говорил, пока солнце не поднялось по небосводу и мы не остановились передохнуть и испить воды.

— Ну? — спросил Джош. — Она догадалась, что это ты?

— Да. Не с самого начала, но до того, как мы расстались. Она все поняла.

— Рассердилась на меня? — Нет.

— Рассердилась на тебя? Я улыбнулся:

— Нет.

— Пес! — сказал он.

— Знаешь, Джош, вообще-то надо было спросить ангела, что он хотел сказать своим «ты не познаешь ни единой женщины». Это ведь самое важное.

— Теперь ты понял, почему я не мог к ней пойти.

— Да. Спасибо.

— Мне ее не хватает, — сказал Джош.

— Ты себе не представляешь, — сказал я.

— Все подробности. Я хочу знать все подробности.

— Но тебе их знать не полагается.

— Ангел не это имел в виду. Рассказывай.

— Не сейчас. У меня еще на руках ее запах. Джошуа пнул ком глины.

— Я злюсь на тебя, я рад за тебя или я ревную? Не знаю. Выкладывай!

— Джош, вот сейчас впервые, сколько себя помню, я счастлив, что я — твой друг, а не ты сам. Можно, я еще немного порадуюсь?

Теперь, вспоминая ту ночь с Мэгги за синагогой, когда мы остались вместе до самого утра, когда любили друг друга снова и снова и, наконец, уснули голышом на кучке нашей одежды, — теперь, когда я вспоминаю об этом, мне хочется сбежать отсюда, из этой комнаты, от этого ангела и от его работы, найти озеро поглубже, нырнуть в него и спрятаться от ока Господня в темном иле на самом дне.

Странно.

Глава 9

Путешествие. Странствие. Поиск волхвов.

Сначала мы отправились на побережье. Ни Джошуа, ни я раньше моря не видели, поэтому, как только мы перевалили гору у самой Птолемаиды и перед нами раскинулась безбрежная синь Средиземноморья, Джош упал на колени и вознес хвалы отцу своему.

— Отсюда край света можно увидеть, — сказал Джошуа.

Я прищурился от слепящего солнечного света и попробовал действительно высмотреть его край.

— Похоже, он закругляется, — сказал я.

— Чего? — Джош обшарил взглядом горизонт, но никакой кривизны, кажется, не заметил.

— Край света выглядит скругленным. Наверно, он и есть круглый.

— Кто круглый?

— Свет. Мне кажется, мир — круглый.

— Конечно, круглый. Как тарелка. Дойдешь до края — можно упасть. Это любой моряк знает, — изрек Джошуа с непререкаемым авторитетом.

— Да не как тарелка круглый, а как шар.

— Не говори глупостей. Если бы мир был круглый, как шар, мы бы с него соскальзывали.

— А если он липкий? — возразил я.

Джошуа поднял ногу и осмотрел подошву сандалии. Перевел взгляд на меня, потом — на землю.

— Липкий?

Я исследовал собственную подошву, надеясь, вероятно, обнаружить клейкие сопли, вроде плавленого сыра, что удерживали бы меня на земле. Когда твой лучший друг — Сын Божий, устаешь проигрывать ему все споры.

— Если этого не видно, еще не значит, что мир не липкий.

Джошуа закатил глаза.

— Лучше пошли купаться. — И он ринулся с горы вниз.

— А как же Бог? — спросил я. — Его же ты не видишь. Джош остановился на полпути и простер руки к сиянию аквамаринового моря:

— Правда, что ли?

— Паршивый аргумент, Джош. — И я побежал по склону за ним, крича на ходу: — Если не будешь стараться, я больше не буду с тобой спорить. А может, липкость — как Бог? Сам же знаешь, как он бросает наш народ и продает его в рабство каждый раз, когда мы перестаем в него верить. Может, и липкость такая же. Перестанешь верить, что она есть, — сразу в небо улетишь.

— Хорошо, что тебе есть во что верить, Шмяк. Я ныряю.

Джош побежал по пляжу, скидывая на ходу одежду, а потом голым прыгнул в волны прибоя.

Позже, до тошноты наглотавшись соленой воды, мы направились по берегу к Птолемаиде.

— Я не думал, что оно такое соленое, — сказал Джошуа.

— Ну да, — подтвердил я. — По виду и не скажешь.

— Ты еще сердишься на меня? Что мне твоя теория круглой и липкой земли не понравилась?

— Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — ответил я, стараясь, чтобы прозвучало солидно и по-взрослому. — Ты ведь у нас девственник и все такое.

Джош остановился, схватил меня за плечо и развернул к себе.

— Всю ночь, которую ты провел с Мэгги, я молился отцу своему, чтобы изгнать мысли о вас. И он не ответил мне. Это как засыпать на терновой постели. С тех пор как мы ушли оттуда, я пытался забыть, а ты снова и снова швыряешь мне это в лицо.

— Ты прав, — ответил я. — Я не учел, какие девственники чувствительные.

И тут еще раз — но далеко не последний — Князь Мира заехал мне в глаз. Костлявый кулак каменотеса рассек всю правую бровь. Ударил он гораздо сильнее, чем раньше. Помню белых чаек в небе надо мной, перышки облаков. Помню, как пена прибоя плескала мне в лицо, забивая уши песком. Помню, как думал: надо бы встать и двинуть Джоша по башке как следует. Помню, думал: но вот встану я и Джош ударит меня снова. А поэтому я еще немного полежал и подумал.

— Ну и чего ты хочешь? — наконец спросил я — распростертый перед ним, мокрый и весь в песке. Он возвышался надо мной, сжимая кулаки.

— Если ты постоянно будешь мне напоминать, то расскажи все в подробностях.

— Это можно.

— И ничего не упускай.

— Ничего?

— Я должен знать, смогу ли я понять грех.

— Ладно, только можно, я встану? У меня все уши песком забило.

Он помог мне подняться на ноги, и, входя в приморский город Птолемаиду, я обучал Джошуа сексу.

По узким каменным улочкам, меж высоких каменных стен.

— Ну, во-первых, все, чему учат нас ребе, не вполне точно.

Мимо людей, что сидели у своих домов и чинили сети. Детишки торговали померанцевым соком в чашках, женщины развешивали рыбу на просушку от одного окна к другому.

— Например, ты же помнишь ту часть, когда Лото-ва жена превращается в соляной столп, а его дочери напиваются пьяными и прелюбодействуют с ним?

— Ну да — это после уничтожения Содома и Гоморры.

— Ну так вот: там все не так плохо, как кажется, — сказал я.

Мимо финикиянок — они пели и толкли муку из сушеной рыбы. Мимо испарительных прудов, из которых детишки вышкрябывали соль и ссыпали ее в мешки.

— Но прелюбодеяние — грех, а прелюбодеяние со своими дочерьми… ну, это… не знаю, это двойной собачий грех.

— Да, но если на секундочку отставить это в сторону и сосредоточиться на двух молоденьких девчонках. .. В таком аспекте все выглядит совсем, совсем неплохо.

— А.

Мимо торговцев фруктами, хлебом и маслом, пряностями и благовониями — они громко расхваливали качество и волшебство своих товаров, причем с гарантией. В те дни волшебство на продажу выставлялось грудами.

— А Песнь Песней — это уже гораздо теплее. Можно понять, зачем ему понадобилась тысяча жен. Вообще-то, раз ты у нас Сын Божий и все такое, не думаю, что тебе трудно будет окучить столько девчонок. Ну, то есть, когда разберешься, что тебе делать.

— А много девчонок — это хорошо?

— Ну ты и простофиля, скажу я тебе.

— Я думал, ты будешь конкретнее. Какая связь между Мэгги и Лотом с Соломоном?

— Я не могу рассказать тебе о нас с Мэгги, Джош. Просто не могу — и все.

Мы как раз проходили мимо кучки продажных женщин, собравшихся у дверей постоялого двора. Лица их были размалеваны, юбки разрезаны с боков так, что видны блестящие от масла ноги. Девки призывали нас на разных языках и производили пальцами разные танцы, пока мы шли мимо.

— Что они, к чертовой матери, долдонят? — спросил я у Джоша. Ему языки давались легче. Мне показалось, говорили на греческом.

— Они говорят что-то о том, как им нравятся еврейские мальчики, потому что без крайней плоти мы лучше понимаем язык женщин.

И он посмотрел на меня так, словно ждал опровержения или подтверждения.

— Сколько у нас денег? — спросил я.

На постоялом дворе гостям для ночлега сдавали комнаты, стойла и закутки под самой крышей. Мы сняли два соседних стойла — роскошь, конечно, в нашем положении, но крайне важная для образования Джоша. В конце концов, мы и в странствие-то пустились разве не для того, чтобы он всему научился и занял свое законное место Мессии?

— Я не уверен, что мне можно смотреть, — сказал Джошуа. — Помнишь, как Давид бегал по крышам и вдруг засек Вирсавию в ванне? Оттуда весь клубок греха и размотался.

— Но слушать-то — не проблема.

— Мне кажется, все-таки это не одно и то же.

— А ты уверен, что сам не хочешь попробовать, Джош? То есть ангел же так ничего внятного и не сказал, можно тебе с женщиной или нет.

Честно говоря, я и сам немного боялся. Мой опыт соития с Мэгги — едва ли подходящая квалификация для общения со шлюхами.

— Нет, давай ты сам. Просто описывай, что творится и каково тебе при этом. Я должен понять грех.

— Ну ладно, если настаиваешь.

— Спасибо, что ты для меня так стараешься, Шмяк.

— Не просто для тебя, Джош. Для всего нашего народа.

Вот так у нас и оказалось два стойла. Джош будет в одном, а в другое я приведу продажную девку по собственному выбору и оттуда наставлю своего друга в тонком искусстве прелюбодеяния.

На улице я принялся выбирать ассистентку по педагогике. Постоялый двор оказался восьмишлюшеч-ным, если гостиницы вообще чем-то измеряются. (Я уже понял, что теперь постоялые дворы меряют звездами. Вот сейчас мы — в четырехзвездочной гостинице. Обменного курса шлюх на звезды я не знаю.) Как бы то ни было, у входа стояло восемь шлюх. По возрасту они колебались от чуть старше нас до гораздо старше наших матерей. Кроме того, на выбор предлагался ассортимент форм и размеров. Общим у них было одно: все крайне размалеваны и хорошо смазаны.

— Они все такие… гадкие на вид.

— Они — шлюхи, Шмяк. На вид они и должны быть гадкими. Выбирай.

— Пойдем-ка лучше поглядим на каких-нибудь других шлюх.

Мы стояли за несколько дверей от продажных женщин, но они прекрасно знали, что мы прицениваемся. Я подошел и остановился перед одной особенно высокой шлюхой и спросил:

— Прошу прощения, ты не знаешь, где тут можно найти какую-нибудь другую партию шлюх? Не принимай это на свой счет, но просто мы с моим другом…

И тут она расстегнула блузку, обнажив полные груди, блестевшие от масла и чешуек слюды, откинула полу юбки и подступила ко мне, длинной ногой скользнув мне за спину. Я почувствовал, как жесткие волосы у нее между ног трутся о мое бедро, нарумяненный сосок вжимается мне в щеку, — и в тот же миг крепчайший сухостой восстал из моего тела.

— Вот эта нам как раз подойдет, Джош.

Остальные шлюхи взвыли сиренами восторга, когда мы уводили от них свою добычу. (Как вы знаете, сирена — это звук, который издает «скорая помощь». Вам может показаться нездоровым, что у меня эрекция возникает всякий раз, когда такая машина проезжает под окнами, только если вы не знаете историю «Шмяк нанимает шлюху».) Звали ее Сефь. На полторы головы меня выше, кожа — цвета спелого финика, в карих глазах — золотистые искорки, а волосы такие черные, что в слабом свете стойла отливали синевой. Устроена она была для шлюхи идеально: широкая там, где шлюхам полагается ширина, и узкая там, где им надо быть узкими, лодыжки и шея тонкие, совесть прочная, сама — бестрепетна и целеустремленна, как только ей заплатят. Сефь родилась в Египте, но выучила греческий и немного латынь, дабы смазывать поршни своего ремесла. Наша ситуация требовала более творческого подхода, нежели она рассчитывала, но, тяжело вздохнув, она пробормотала что-то типа: « Ебешься с евреем , так подвинься, чтоб и его вине места хватило». А потом сама втащила меня в стойло и закрыла воротца. (Да, в стойлах держали настоящий скот. Напротив Джоша, например, жил осел.)

— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.

— Снимает с меня одежду.

— А теперь?

— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!

— Что? Вы уже прелюбодействуете?

— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.

— И как тебе?

— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.

— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?

— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.

— Врешь.

— Оу ай!

Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.

— Что она сказала? — спросил Джош.

— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.

— Я тоже. Я не понял, что она сказала.

— У нее рот занят. Она приподнялась.

— Уже нет, — сказала она по-гречески.

— Эй, а я понял!

— Она держала тебя во рту?

— Ага.

— Какая гнусность.

— Но ощущение вовсе не гнусное.

— Правда?

— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!

— Что? Что случилось?

— Она одевается.

— Вы уже нагрешились? И всё?

Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.

— Что она говорит? — спросил я.

— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.

— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?

— Не очень.

— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.

—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.

— Не стоит благодарности.

— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.

— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.

И тут заговорила шлюха:

— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.

(Это мне Джошуа потом перевел.)

— Что она сказала? — спросил я.

— Ей потребна плата за грех.

— И сколько?

— В данном случае — три шекеля.

— По рукам. Уплати же ей.

Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.

— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.

— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.

Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.

— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.

Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.

— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.

Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:

— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.

— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.

— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?

— Да, — ответил я.

— Нет, — ответил Джош.

— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.

Тит хохотнул.

— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.

— Сколько? — спросил Джош.

— А сколько у вас есть?

— Пять шекелей, — ответил я.

— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.

Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.

— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.

Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.

— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.

— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.

Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:

— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.

Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.

— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.

— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.

Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.

Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.

— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.

Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.

— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.

— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.

— Плавать умеешь? — спросил Тит.

— Нет, — ответил я.

— Умеет, — сказал Джошуа.

Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.

Глава 10

В тот день, бултыхаясь в море, стараясь нагнать торговое судно, пахавшее волны прочь от меня на всех парусах, я впервые убедился, что у Разнила действительно «неплохо с погодой». Джошуа перегибался через кормовой борт и что-то кричал то мне, то Титу. Мне уже стало совершенно ясно: даже с наилегчайшим бризом судно ни за что не догнать и за день, а посмотрев в сторону суши, я не увидел ничего, кроме воды. Странные же мысли приходят в голову в такие минуты. Первым делом я подумал: «Как невероятно глупо — помереть вот таким макаром». Дальше я подумал: «Джошу без меня ни за что не справиться».

И при этой мысли я начал молиться — не за собственное спасение, а за Джошуа. Я молился, чтобы Господь уберег его, потом молился за безопасность и счастье Мэгги. После чего стянул с себя рубаху и медленным кролем погреб к берегу, которого, как я прекрасно знал, мне никогда не достичь. И тут ветер стих. Остановился — и все. Море сплющилось, и над его гладью неслись только крики перепуганной команды с корабля. Судно стояло неподвижно, точно бросило якорь.

— Шмяк, сюда! — закричал Джошуа.

Я повернулся в воде: друг махал мне с кормы замершего судна. Рядом перепуганным дитятей трясся на коленях Тит. А на мачте над ними сидела крылатая фигура. Когда я дошлепал до борта и на палубу меня подняла испуганная кучка матросов, я признал в фигуре ангела Разнила. В отличие от прошлых наших встреч, на сей раз облачен он был во что-то черное как смоль, а оперение крыльев сияло, точно море в лунном свете. Я вскарабкался к Джошу на корму, и ангел аккуратно слетел с мачты и опустился перед нами на палубу. Тит прикрывал голову руками, будто ждал удара. Наверное, ему вообще хотелось просочиться сквозь щели палубного настила.

— Ты, — обратился Разиил к финикийцу, и Тит одним глазом глянул на него из-под скрещенных рук. — Да не причинишь ты вреда этим двоим.

Тит кивнул, попробовал что-то сказать, но голос его сломался под тяжестью страха. Я и сам немного перепугался. Весь в черном, ангел и впрямь выглядел грозно, хоть и выступал за нашу команду. Джош, напротив, казался совершенно в своей тарелке.

— Благодарю тебя, — сказал он ангелу. — Он, конечно, паразит, но все равно он мой лучший друг.

— У меня вообще неплохо с погодой, — ответил ангел. И, словно это все и объясняло, взмахнул массивными черными крылами и оторвался от палубы. Море оставалось мертвенно спокойным, пока его фигура не скрылась за горизонтом, затем повеял бриз, парус надулся, а волны заплескали о нос корабля. Тит осмелился выглянуть, затем разогнулся и медленно встал, цепляясь за румпель.

— Теперь вот новая рубаха нужна, — сказал я.

— Можешь взять мою, — сказал Тит.

— Нам стоит держать поближе к берегу, как ты считаешь?

— Уже идем, мой господин. Уже идем.

— Твоя мать жует плесень на ногах прокаженных, — сказал я.

— Я как раз собирался сделать ей замечание, — отозвался Тит.

— Значит, мы понимаем друг друга.

— Воистину, — сказал Тит.

— Блин, — сказал Джошуа. — Я опять забыл спросить у ангела насчет женщин.

Весь остаток перехода Тит был с нами очень мил. Даже странно — нам не пришлось ворочать тяжеленными веслами при заходах в порты, да и груз мы больше не таскали. Экипаж совершенно избегал нас, и даже за свиньями матросы ухаживали сами. Им и говорить ничего не пришлось. Через день мой страх мореплавания утих, бриз неизменно увлекал нас все дальше на север, и мы с Джошем любовались дельфинами, подплывавшими порезвиться в волнах, или по ночам лежали на палубе, принюхиваясь к запаху кедра от корабельных тимберсов, слушая скрип оснастки и пытаясь представить себе, как мы найдем Валтасара. Если б Джошуа не доставал меня расспросами о сексе, путешествие можно было бы считать приятным.

— Прелюбодеяние — не единственный грех, Джош, — пробовал я объяснить. — Я бы рад тебе помочь, но неужели ты заставишь меня воровать только ради того, чтобы понять, каково это? Или вынудишь кого-нибудь убить, чтоб лучше представлять себе убийство?

— Нет, вся разница в том, что я не хочу никого убивать.

— Ладно, еще раз. У тебя есть чресла, у нее есть чресла. И хотя они называются чреслами и там, и там, устроены они по-разному…

— Я понимаю механику. Я не понимаю ощущений.

— Ощущается хорошо, я тебе уже говорил.

— Но это же неправильно. Зачем тогда Господь наделил грех хорошими ощущениями, а потом человека за него осудил?

— Слушай, чего б тебе самому не попробовать, а? — сказал я. — Так дешевле выйдет. А еще лучше — женись, и тогда это даже грехом не будет считаться.

— Но тогда же получится совсем другое, разве нет? — спросил Джош.

— Откуда я знаю? Я ж не женат.

— А тебе всегда одинаково?

— Ну, в некотором смысле — да.

— В каком смысле?

— Ну, пока, во всяком случае, — влажно.

— Влажно?

— Да, но всегда ли так бывает, я сказать не могу. Это ж мой личный опыт. Может, нам шлюху лучше спросить?

— А еще лучше, — постановил Джошуа, озираясь, — спрошу у Тита. Он старше и, судя по виду, много грешил.

— Ну да, если считать и сброс евреев за борт, он, я бы сказал, — специалист. Однако это не значит…

Но Джошуа уже пробежал на корму и поднялся по трапу на верхнюю палубу, к маленькому шатру без одной стенки, служившему капитанской каютой. Под тентом на коврах возлежал Тит и пил из меха вино. Я заметил, как он протянул сосуд Джошу.

Когда я к ним присоединился, Тит говорил:

— Так тебе, значит, про еблю интересно? Что ж, сынок, ты обратился по адресу. Я перееб тысячу женщин, вполовину меньше — мальчиков, какое-то количество овец, свиней, несколько куриц и случайно попавшуюся мне черепаху. Так что же ты хочешь знать?

— Держись от него подальше, — сказал я, забирая у Джоша из рук мех и возвращая его Титу. Самого Джоша я тоже на всякий случай оттеснил. — Гнев Господень покарает его в любую минуту. Исусе, черепаха — вот уж где мерзость.

Тит вздрогнул, когда я помянул гнев Господень, — будто ангел в любую секунду мог слететь с небес и пристроиться у него на мачте, как на насесте. Но Джошуа стоял на своем:

— Давай пока ограничимся женщинами, если не возражаешь.

И он для успокоения похлопал Тита по руке. Я знал, как это действует: весь страх из Тита сейчас вытечет, как вода в канаву.

— Я еб всевозможных женщин, какие только бывают. Египтянок, гречанок, римлянок, евреек, эфиопок. .. А еще женщин из таких мест, которым и названий еще не придумали. Я еб жирных и костлявых, безногих и без…

— А ты женат? — перебил моряка Джош, пока тот не пустился перечислять, как он имел их и в гробу, и на бегу, и мышонком, и лягушкой…

— У меня есть жена в Риме.

— А тебе одинаково с женой и, скажем, со шлюхой?

— Что — ебстись? Совершенно по-разному.

— Ну влажно же, — сказал я. — Правда?

— Ну да, влажно. Но не в этом же…

Я схватил Джоша за тунику и поволок за собой.

— Ну все, пошли, Джош. Теперь ты знаешь: грех — он влажный. Заруби себе на носу. Пошли ужинать.

Тит захохотал:

— Ну вы, евреи, даете со своим грехом. Знаете, если б у вас побольше богов было, вы бы так не парились, что разозлите кого-нибудь одного.

— Это точно, — ответил я. — Сейчас я буду выслушивать духовные наставления человека, который ебется с черепахами.

— А ты не суди, Шмяк, — сказал Джошуа. — Ты и сам не без греха.

— О, еще и ты со своим ханжеством. Подумаешь, святоша выискался. Раз ты так, можешь отныне сам грешить сколько влезет. Думаешь, мне нравится каждую ночь со шлюхами кувыркаться и весь процесс тебе снова и снова в красках расписывать?

— Думаю, нравится, — ответил Джош.

— Дело не в этом. А дело в том, что… мнэ-э… дело в том… это. В вине. В смысле — в черепахах. То есть…

В общем, сбили меня с панталыку. Ну подайте на меня за это в суд. Да я с тех пор чуть увижу черепаху, сразу воображаю — к ней клеится заскорузлый финикийский капитан. А вас это не беспокоит? Ну вот представьте себе это прямо сейчас. Я подожду. Теперь поняли?

— Он рехнулся, — сказал Тит.

— А ты умолкни, цинготная гадюка, — сказал Джошуа.

— Как там насчет не судить? — осведомился Тит.

— Это его касается. — Джош посмотрел на меня. — А со мной все по-другому.

И вдруг, произнеся эти слова, Джошуа опечалился — таким я его раньше не видел. Шаркая ногами, он направился к загону со свиньями, уселся рядом и стиснул голову руками. Будто его короновали всем бременем скорбей человеческих. И пока мы не сошли с корабля, Джош держался особняком.

Шелковый путь — основная торговая артерия, по которой обычаи и культура экспортировались из римского мира на Дальний Восток, — заканчивался у моря, в порту Селевкия, гавани и крепости, кормившей и защищавшей Антиохию со времен Александра. Мы сошли на берег с остальной командой. Капитан Тит остановил нас на трапе и протянул руки ладонями вниз. Мы с Джошем подставили свои, и Тит опустил в них монеты, которые мы уплатили ему за переход.

— У меня там могла быть пара скорпионов, а вы раскрыли ладони, даже не подумав.

— Это была честная цена, — сказал Джошуа. — Мог бы и не возвращать.

— Я чуть не утопил твоего друга. Извините меня.

— Но ты же сначала спросил, умеет ли он плавать. У него был шанс.

Я заглянул в глаза Джошу — проверить, не шутит ли он. Он, совершенно очевидно, не шутил.

— И все равно, — сказал Тит.

— Так, может, и тебе однажды выпадет шанс, — сказал Джошуа.

— Ага, хиленький ебический шанс, — добавил я. Тит ухмыльнулся.

— Идите, пока гавань не станет рекой. Это будет Онронт. Ступайте по левому берегу, и к ночи окажетесь в Антиохии. Там на рынке есть одна старуха — торгует травами и талисманами. Не помню, как ее зовут, но у нее только один глаз и туника тирского пурпура. Всех волхвов в Антиохии знает.

— А ты сам откуда знаешь эту старуху? — спросил я.

— Однажды покупал у нее пудру тигрового пениса. Джошуа недоуменно посмотрел на меня.

— Что? — спросил я. — Я же сношался со шлюхами, а не рецепты выпытывал. — Потом я взглянул на Тита: — Или надо было?

— Это мне для коленей, — ответил моряк. — Болят на дождь.

Джошуа взял меня за плечо и повел по берегу.

— Ступай с Богом, Тит, — сказал он.

— Ты там замолви за меня словечко перед чернокрылым, — попросил Тит.

Как только мы окунулись в припортовую толчею, я сказал:

— Он вернул нам деньги, потому что его ангел напугал. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Значит, доброта его утишила страх, равно как и принесла пользу нам, — ответил Джошуа. — Тем лучше. Думаешь, священники приносят в жертву агнцев на Песах по какой-то другой причине?

— А, ну да. — Я, правда, так и не понял, какая связь. Мне по-прежнему было интересно, не возражают ли тигры против того, чтоб им пудрили пенисы. (Наверное, от ссадин предохраняет, но все равно работенка — не приведи господь.) — Пошли эту старую ведьму искать.

Берег Онронта представлял собой густой поток жизни и цвета, запахов и тканей — от гавани до самого антиохийского рынка. Там толокся народ любых размеров и цветов, какие только можно вообразить, некоторые люди — босиком и в тряпье, иные — в дорогих шелках и пурпурном льне из Тира (говорят, его красят кровью ядовитой улитки). Тащились повозки, запряженные волами, носилки и паланкины, которые несли аж по восемь рабов. Толпу патрулировали римские солдаты — кто верхом, кто пешком, — а моряки из десятков стран наслаждались выпивкой и твердой землей под ногами. Торговцы, попрошайки, спекулянты и шлюхи — все старались поймать за хвост монету, а самозваные пророки возглашали догмы с кнехтов, к которым найтовили суда на реке: святые стояли в ряд и проповедовали, точно шеренга болтливых греческих колонн. Над распаренной толпой поднимался душистый синеватый дымок, неся ароматы специй и жира от жаровен и ларьков, где мужчины и женщины нахваливали свою снедь ритмичными и навязчивыми песенками. Пока мы с Джошем шли мимо, все мешалось в единый хор, будто один певец передавал свою песню другому, чтобы нам не выпадало ни секунды тишины.

Я помнил только одну похожую толпу — череду паломников, стремившихся в Иерусалим на празднества, но там и близко не было такого буйства красок, такого оглушительного шума, такого заразного возбуждения.

Мы остановились у одного прилавка и купили у сморщенного старика некий горячий черный напиток. Вместо шляпы старик носил выдубленную птичью тушку. Он показал нам, как готовит свой напиток из семян — их сначала жарят, а потом мелют в порошок и заливают кипятком. Все это старик рассказал жестами — он не говорил ни на одном языке из тех, что знали мы. В напиток он добавил меду и дал нам пиалы. Я попробовал — все равно чего-то не хватало. Мне показалось — не знаю, — что напиток очень черный. Тут мимо нас какая-то женщина провела козу, я взял у Джоша его пиалу и кинулся за женщиной вдогонку. Испросив позволения, я брызнул козьим молоком прямо из вымени к нам в пиалы. Старик начал было возмущаться, будто мы совершили святотатство, но молоко было теплым, пенистым, и горечь исчезла. Джошуа выпил все залпом, а затем попросил у старика еще две пиалы. Женщине с козой он дал медную монетку — за хлопоты. Вторую пиалу Джош протянул старику, и тот, какое-то время покривившись, в конце концов сделал глоток. Беззубый рот расплылся улыбкой, и не успели мы отойти, как старик с женщиной и козой, судя по всему, заключили сделку. Я видел, как старик мелет зерна в медном цилиндре, а женщина доит козу в глубокую глиняную миску. Рядом торговали специями, они были навалены в огромные корзины, стоявшие прямо на земле, — я чуял корицу, гвоздику и душистый перец.

— Знаешь, — обратился я к женщине по-латыни, — когда вы обо всем договоритесь, попробуй сверху посыпать толченой корицей. Сочетание может оказаться идеальным.

— Твоего друга уже вон куда понесло, — ответила мне хозяйка козы.

Я обернулся как раз вовремя: голова Джоша в толпе сворачивала за угол, на рынок Антиохии, в новую толчею. Я кинулся следом.

На ходу Джош толкал всех подряд, — судя по всему, намеренно. Задевая кого-нибудь плечом или локтем, он бормотал — негромко, но я слышал:

— Этого парня исцелил. Эту исцелил. Этой прекратил муки. Этого исцелил. Этого утешил. У-уу, от этого просто смердит. Эту исцелил. Блин, промазал. Исцелил. Исцелил. Утешил. Успокоил.

Люди оборачивались Джошу вслед — так бывает, когда кто-то в толкучке наступает на ногу, — да только все они, казалось, улыбаются либо недоумевают. А вовсе не злятся, как я ожидал.

— Ты чего делаешь? — спросил я.

— Тренируюсь, — ответил Джош. — В-во, как ему большой палец-то на ноге вывернуло. — Он резко развернулся — так, что чуть сандалию не потерял, — и шлепнул лысого коротышку по затылку. — Так-то лучше.

Лысый обернулся посмотреть, кто его стукнул. Джош немного попятился.

— Как твой палец? — спросил он на латыни.

— Хорошо, — ответил лысый и улыбнулся — этак глупо и мечтательно, точно большой палец сообщил ему, что с миром все в порядке.

— Ступай тогда с Богом, и… — Джошуа развернулся в другую сторону и хлопнул по плечам еще двух незнакомцев. — Ага! — крикнул он. — Двойное исцеление! Ступайте с Богом, друзья, дважды!

Мне стало как-то неловко. За нами через рынок потянулись люди — не вся толпа, конечно, но кучка. Человек пять-шесть, но у всех на лицах играла та же мечтательная улыбка.

— Джошуа, может, тебе это… потише немного?

— Невероятно, да? Им всем лечиться нужно. Этого исцелил. — Джош нагнулся поближе и прошептал: — У парня был сифилис. Впервые за много лет ему не будет больно писать. Извини. — И он снова повернулся к толпе. — Исцелил, исцелил, успокоил, утешил.

— Мы же тут посторонние, Джош. А ты привлекаешь внимание. Может быть небезопасно…

— И ведь не слепые они, не инвалиды без рук или ног. Если нам попадется что-то посерьезнее, наверное, придется остановиться. Исцелил! Благослови тебя Господи. Ой, ты по-латински ни бельмеса? Э-э… греческий? Иврит? Никак?

— Он разберется, Джош, — сказал я. — Пошли старуху искать.

— А, ну да. Исцелил! — Джошуа вкатил довольно сильную пощечину хорошенькой дамочке. Ее мужу — бугаю в кожаной тунике — это не понравилось. Из-за пояса он выхватил кинжал и принялся надвигаться на Джоша. — Извини, господин, — сказал Джош, не отступая ни на шаг. — Иначе бы не получилось. Бесенок завелся, надо было изгнать. Я отправил его вон в ту собаку. Ступай с Богом. Спасибо, большое спасибо. Дамочка схватила мужа за руку и развернула к себе. У нее на щеке по-прежнему алела пятерня Джоша, но она улыбалась.

— Я вернулась! — провозгласила она. — Я вернулась. Она вцепилась в мужика, и весь гнев его, похоже, схлынул. Он перевел взгляд на Джоша — в нем читалось такое смятение, что я думал, мужик сейчас рухнет без сил. Он выронил кинжал и обнял жену. Джошуа подскочил к ним и обхватил обоих руками.

— Ну может, хватит уже, а? — взмолился я.

— Но я же люблю этих людей.

— Любишь, значит, да?

— Ага.

— Он только что собирался тебя прирезать.

— Бывает. Он просто не понял. А теперь понимает.

— Хорошо, что сообразительный попался. Пойдем искать уже старуху.

— Ладно, только потом вернемся и купим еще того напитка.

Ведьму мы нашли — она как раз продавала букетик мартышечьих лапок жирному оптовику, выряженному в полосатые шелка и широкую коническую шляпу, сплетенную из какой-то жесткой травы.

— Но это же все задние лапки, — возмущался оптовик.

— Волшебство то же, а цена лучше, — ответствовала ведьма, отгибая край шали, которая прикрывала половину лица, и являя миру молочное бельмо на глазу. Очевидно, так она запугивала несговорчивых покупателей.

Но торговец не велся.

— Всем отлично известно, что передняя лапа мартышки — лучшее средство предсказания будущего, в то время как задняя…

— Можно подумать, мартышка умеет что-то предсказывать, — встрял я, и они оба посмотрели на меня так, словно я только что чихнул им в фалафель. Старуха откинулась назад — то ли порчу на меня наведет, то ли камнем швырнет. Но меня несло. — Если бы это было так, — продолжал я, — ну то есть, насчет предсказания будущего по мартышечьей лапке… в смысле — поскольку у мартышки их четыре — лапы, то есть… и, э-ээ… в общем, ладно.

— Эти почем? — спросил Джошуа, вытаскивая из одной корзины горсть сушеных тритонов.

Старуха повернулась к нему.

— Тебе столько незачем, — сказала она.

— Точно? — переспросил Джош.

— Эти никуда не годятся, — сказал торговец, потрясая задними лапками двух с половиной бывших мартышек. В точности как человечьи ноги, только мохнатые и пальцы длиннее.

— Если б ты был мартышкой, спорить готов — они бы пригодились. К примеру, чтоб задница по земле не волоклась, — сказал я. Миротворец, что там говорить.

— Ну так а сколько мне зачем? — настаивал Джош, видимо сам толком не понимая, как его отвлекающий маневр превратился в торг насчет тритоновых сухариков.

— Это смотря у скольких твоих верблюдов запор, — отвечала ведьма.

Джошуа уронил тритонов обратно в корзину. — Ну, э-э…

— А помогают? — спросил торговец. — Закупоренным верблюдам, в смысле?

— Ни разу не подводили.

Торговец почесал клинышек бородки мартышечьей лапкой.

— Я, пожалуй, соглашусь на цену за твои никудышные лапки, если ты мне еще добавишь горсть тритонов.

— Договорились, — ответила карга.

Торговец развязал кошель, висевший на плече, и кинул туда связку лапок, а сверху добавил щедрую горсть тритонов.

— И как они действуют? Из них чай заваривать и поить верблюда?

— С другого конца, — сказала карга. — Суешь целиком. Считаешь до ста и отходишь в сторону.

Глаза у торговца вылезли на лоб, затем сощурились, и он повернулся ко мне.

— Малец, — сказал он. — Если умеешь считать до ста, у меня для тебя найдется работа.

— Он бы с удовольствием нанялся к тебе, господин, — ответил за меня Джошуа, — но только нам нужно найти волхва Валтасара.

Карга зашипела и отползла в самый дальний угол палатки, прикрыв шалью все лицо. Кроме молочного глаза.

— Откуда про Валтасара знаешь?

Руки она выставила перед собой, точно когти, и я видел, как они трясутся.

— Валтасар! — заорал я, и старуха чуть стенку горбом не пробила. Я хихикнул и уже совсем был готов обвалтасарить ее снова, но меня перебил Джош.

— Валтасар пришел отсюда в Вифлеем, чтобы засвидетельствовать мое рождение, — объяснил он. — Теперь я ищу его совета. Мне нужна его мудрость.

— Ты хочешь объять тьму, повенчаться с демонами и улететь со злым джинном Валтасаром? Тебе не место у моей палатки. Изыди! — И старуха начертила в воздухе знак от дурного глаза, что в ее случае было вовсе ни к чему.

— Нет-нет-нет, — сказал я. — Ничего такого мы делать не будем. Волхв просто оставил немножко… э-э… ладана у Джошуа в доме. Нужно вернуть.

Старуха окатила меня презрением из своего здорового глаза.

— Ты лжешь.

— Лжет, — подтвердил Джошуа.

— ВАЛТАСАР! — заорал я ей прямо в лицо. Но, как в первый раз, не подействовало, и я несколько сник.

— Прекрати, — сказала она.

Джошуа потянулся к ней и взял ее за морщинистую лапу.

— Бабушка, — сказал он, — наш капитан Тит Инвенций сказал нам, что ты знаешь, где найти Валтасара. Помоги нам, пожалуйста.

Старуха, казалось, успокоилась, но только я решил, что она сейчас улыбнется, как она проехалась когтями Джошу по руке и отскочила.

— Тит Инвенций — шельма! — крикнула она. Джошуа вытаращился на кровь, выступившую из глубоких царапин, и мне показалось, что он сейчас лишится чувств. Насилие или злоба других всегда приводили его в недоумение. Наверное, мне придется еще полдня объяснять, зачем старуха его поцарапала, но в тот момент я просто рассвирепел.

— Знаешь что? Знаешь что? Знаешь что? — замахал я пальцем у нее перед самым носом. — Ты поцарапала Сына Божьего. В жопу тебя, вот куда.

— Волхв ушел из Антиохии, и скатертью дорога, — проскрежетала ведьма.

Жирный торговец наблюдал за нашей перепалкой, не произнося ни слова, но теперь вдруг расхохотался — да так раскатисто, что я едва мог расслышать проклятья старой карги.

— Значит, ты ищешь Валтасара, Божий Сын? Джошуа прекратил ошеломленно созерцать собственные раны.

— Да, господин. А ты его знаешь?

— А кому, по-твоему, мартышечьи лапки понадобились? Идите за мной. — Торговец развернулся и без лишних слов двинулся прочь.

Когда мы с торговцем зашли в проулок — такой узкий, что плечи караванщика задевали обе стены сразу, — я обернулся и снова заорал:

— В жопу тебя, ведьма! Попомни мои слова.

Она зашипела и снова начертила в воздухе что-то от сглаза.

— Жутковатая она, — сказал Джошуа, снова поглядев на царапины.

— Не суди, Джош. В тебе самом жути хватает.

— Как ты думаешь, куда этот дядька нас ведет?

— Вероятно, туда, где нас можно убить и зарезать.

— Ну да. По крайней мере, одно из двух.

Глава 11

Торговца звали Ахмад Махадд Убайдуллаганджи, но он сказал, что мы можем называть его Хозяин. Мы назвали его Ахмад. Он провел нас через весь город до холма, на котором лагерем стоял его караван. Ахмаду принадлежала сотня верблюдов, которых он водил по Шелковому пути — вместе с дюжиной погонщиков, двумя козами, тремя лошадьми и поразительно невзрачной женщиной по имени Кануни. Ахмад привел нас к себе в шатер, который был гораздо больше тех домов, где выросли мы с Джошем. Мы уселись на богатые ковры, и Кануни поднесла нам фаршированные финики и вино в кувшине, отлитом в форме дракона.

— Так чего Сыну Божьему надо от моего друга Валтасара? — спросил Ахмад. Не успели мы ответить, как он фыркнул и зашелся хохотом так, что затряслись плечи, и он едва не расплескал вино. У него было круглое лицо, высокие скулы и узкие черные глаза, их уголки от смеха и пустынных ветров лучились морщинками. — Простите, друзья мои, мне раньше не доводилось оказаться в присутствии божьего сына. А какой из богов твой отец, кстати сказать?

— Ну, тот самый Бог, — ответил я.

— Ага, — подтвердил Джошуа. — Он самый.

— И как же зовут этого самого Бога?

— Папа, — сказал Джош.

— Мы не должны называть его по имени.

— Папа! — повторил Ахмад. — Мне нравится. — И снова захихикал. — Я понял, что вы евреи, и знаю, что вам запрещено поминать имя своего Бога. Я просто хотел проверить, правда ли вы не станете этого делать. Папа. Прелестно.

— Мне бы не хотелось показаться невежливым, — сказал я, — и угощение твое нам очень нравится, но уже поздно, а ты сказал, что отведешь нас к Валтасару.

— Сказал — значит, отведу. Выходим утром.

— Куда выходим? — спросил Джошуа.

— В Кабул. Город, где сейчас живет Валтасар.

Я никогда раньше не слышал о Кабуле, но сразу почувствовал, что это не очень хорошо.

— А далеко? — спросил я.

— Верблюдами должны добраться меньше чем за два месяца, — ответил Ахмад.

Если б я знал тогда то, что знаю сейчас, я бы встал и воскликнул: «Дьявол тебя задери, мужик, но это же больше шести дюймов и тридцати тысяч Дружелюбных Миль Постоянного Авиапутешественника!»

Но поскольку я этого еще не знал, то сказал просто:

— Ёпть.

— Я отведу вас в Кабул, — продолжал Ахмад, — но чем вы оплатите свою доставку?

— Я знаю плотницкое дело, — сказал Джошуа. — Отчим научил меня чинить верблюжьи седла.

— А ты? — Ахмад посмотрел на меня. — Ты что умеешь?

Я подумал было о своем трудовом опыте каменотеса и немедленно отверг такую мысль. Моя подготовка к карьере деревенского дурачка, на которую, как я полагал, всегда можно было рассчитывать, тут тоже не особенно поможет. Конечно, еще имелось новооб-ретенное ремесло методиста по сексу, но мне почему-то казалось, что в двухмесячном путешествии на верблюдах в компании четырнадцати мужчин и невзрачной женщины оно не пригодится. Так что же я могу? Как мне облегчить свой путь в Кабул?

— Если кто-то в караване вдруг откинет копыта, из меня выйдет отличный плакальщик, — сказал я. — Хочешь панихиду послушать?

Ахмад захохотал так, что весь затрясся, а потом позвал Кануни и велел принести свой кошель. Из него он выудил сушеных тритонов, купленных у старой карги.

— Вот, — сказал он. — Они тебе пригодятся.

Верблюды кусаются. Без всякой на то причины верблюд может на тебя плюнуть, наступить, зареветь, рыгнуть, перднуть и в придачу тебя лягнуть. В лучшем случае, верблюды упрямы, в худшем — капризны до невероятия. А если их дразнить, они кусаются. Если им в задницу по локоть совать сушеное земноводное, они считают себя глубоко оскорбленными. А если осуществлять процедуру, когда они спят, — оскорбленными вдвойне. Верблюдов на кривой козе не объедешь. Они кусаются.

— Я могу это исцелить, — сказал Джошуа, разглядывая отметины огромных зубов у меня на лбу. Мы шли с караваном Ахмада по Шелковому пути, который оказался далеко не путем, и уж конечно не выстеленным шелком. На самом деле это была довольно узенькая тропка по скалистому неприветливому плоскогорью в той пустыне, что сейчас зовется Сирией. Тропка вела вниз — в неприветливую пустыню, что сейчас зовется Ираком.

— Он сказал — шестьдесят дней на верблюдах. Это разве не значит, что мы должны на них ехать? А не идти рядом?

— По своим горбатым приятелям соскучился? — Джош нахально ухмыльнулся, как и полагается Сыну Божьему. А может, и просто так ухмыльнулся.

— Я устал. Полночи к этим парням подбирался.

— Понимаю, — сказал он. — Мне нужно было на рассвете еще до выхода седло починить. А инструменты Ахмада оставляют желать лучшего.

— Давай, Джош, ты ж у нас страдалец, каких мало. Не стоит вообще вспоминать, чем я всю ночь занимался. Я просто хочу сказать, что нам полагается ехать, а не идти.

— Мы и поедем, — ответил Джош. — Только не сразу.

Все мужчины каравана ехали верхом, хотя несколько человек, и среди них — Кануни передвигались на лошадях. На верблюдов были навалены огромные тюки с железными инструментами, красящими порошками и сандаловым деревом, которые следовало доставить на Восток. В первом оазисе на плоскогорье, куда мы пришли, Ахмад обменял лошадей еще на четырех верблюдов, и нам с Джошуа разрешили ехать верхом. По вечерам мы ели с остальными мужчинами: вареное зерно или хлеб с кунжутной пастой, время от времени — кусок сыра, толченый нут с чесноком, иногда — козлятину и периодически — тот черный горячий напиток, который мы открыли для себя в Антиохии (в него мешали финиковый сахар и по моему совету добавляли пенистое козье молоко и корицу). Ахмад трапезничал один в своем шатре, а остальные питались под навесом, который сооружали, чтобы уберечься от солнца в самое жаркое время дня. В пустыне днем — чем позже, тем теплее, поэтому самое жаркое время приходилось на вечер, перед самым закатом, когда налетают сухие ветры и высасывают из кожи все остатки влаги.

Никто из людей Ахмада не говорил ни по-арамейски, ни на иврите, но они достаточно функционально владели греческим и латынью, чтобы дразнить нас с Джошем по разнообразным поводам. Любимой темой у них, конечно, была моя должность главной верблюжьей клизмы. Родом эти люди были из полудюжины разных стран — о многих мы и слыхом не слыхивали. Некоторые чернокожие, будто эфиопы, с огромными лбами и длинными изящными конечностями, другие — приземистые и кривоногие, с мощными плечами, высокими скулами и длинными тонкими усами, как у Ахмада. Толстых, слабых или медлительных среди них не было. Не успели мы и недели провести в пути, как сообразили, что вести караван и ухаживать за верблюдами вполне могут и два человека. Непонятно, зачем такому проницательному караванщику, как Ахмад, понадобилось столько избыточной рабочей силы.

— Разбойники, — объяснил он, поудобнее устраивая свою массу на верхушке верблюда. — Если бы заботиться нужно было только о верблюдах, мне потребовалась бы парочка балбесов вроде вас. А все остальные — охрана. Зачем, по-вашему, у всех тут луки и копья?

— Ну да, — сказал я, метнув в Джоша злобный взгляд. — Ты разве не заметил копий? Они — охрана. Э-э, Ахмад, а разве нам с Джошем копья не полагаются? Ну, то есть, когда мы вступим на разбойничью территорию?

— Разбойники идут за нами уже пять дней, — безмятежно отозвался Ахмад.

— Нам не нужны копья, — сказал Джошуа. — Я не заставлю человека согрешить воровством. Если человеку что-то нужно, достаточно попросить, и я ему все отдам.

— Отдай мне все свои деньги, — сказал я.

— Еще чего.

— Но ты же сам только что сказал…

— К тебе это не относится.

Большинство ночей мы с Джошем спали под открытым небом, у шатра Ахмада, а если становилось особенно холодно, то среди верблюдов, где за укрытие приходилось платить выслушиванием их хрюков и фырчков. Охрана спала в палатках на двоих, за исключением тех, кто действительно охранял. Часто выпадали такие ночи, когда весь лагерь затихал, а мы с Джошем еще долго лежали, смотрели на звезды и размышляли о великих вопросах бытия.

— Джош, как ты думаешь, разбойники нас ограбят и убьют или просто ограбят?

— Сначала ограбят, потом убьют, я бы сказал. А на всякий случай — вдруг они упустили из виду что-нибудь припрятанное — еще и пытать станут.

— Это ты хорошо выразился.

— А как думаешь, Ахмад занимается сексом с Кану-ни? — спросил Джошуа.

— Я знаю, что да. Он мне сам говорил.

— А ты думаешь, это как? У них, в смысле? Он же такой толстый, а она… сам понимаешь.

— Если честно, Джошуа, лучше об этом вообще не думать. Но спасибо тебе, что вызвал у меня в уме эту картинку.

— Ты хочешь сказать, что можешь представить их вместе?

— Прекрати, Джошуа. Я не могу растолковать тебе, что такое грех. Ты сам его должен совершить. А дальше-то что? Мне нужно убить, чтоб объяснить тебе, как убивать?

— Нет, убивать я не хочу.

— А ведь придется, Джош. Мне кажется, римляне так просто не уйдут, если ты их вежливо попросишь.

— Я отыщу способ. Просто я пока его не знаю.

— А смешно будет, если ты вдруг не Мессия, а? Ну, то есть, всю жизнь воздерживался от женщин, а выяснилось, что ты просто второстепенный пророк.

— Да, это будет смешно, — ответил Джош. Но при этом не улыбнулся.

— Как бы смешно, да?

Путешествие пошло на удивление быстро, едва мы узнали, что за нами следят разбойники. У нас появилась тема для разговоров, а спины стали гибче — мы постоянно вертелись в седлах и осматривали горизонт. Мне даже взгрустнулось, когда десять дней спустя разбойники наконец решили атаковать.

Ахмад, обычно ехавший в голове каравана, отстал и поравнялся с нами.

— Разбойники нападут на нас вон в том горном проходе впереди, — сказал он.

Тропа, извиваясь, сворачивала в каньон с отвесными стенами, по гребню которых торчали огромные валуны и изъеденные эрозией каменные башни.

— Они прячутся вон за теми камнями по обе стороны, — сказал Ахмад. — Не смотрите туда, чтобы нас не выдать.

— Но если ты знаешь, что они на нас кинутся, почему не собраться и не организовать оборону? — спросил Джошуа.

— Они все равно нападут. Лучше известная засада, чем неизвестная. А им неизвестно, что нам известно.

Я заметил, как приземистые усатые охранники вынули из чехлов на седлах короткие луки и бережно — так человек смахивает паутинку с ресницы — их натянули. Издалека не скажешь, что они вообще шевельнулись.

— А нам что делать? — спросил я Ахмада.

— Попробуйте остаться в живых. Особенно ты, Джошуа. Валтасар очень рассердится, если я привезу ему покойника.

— Постой, — сказал Джошуа. — Валтасар знает, что мы к нему едем?

— Ну разумеется, — хохотнул Ахмад. — Он мне и велел вас поискать. А вы что думаете — стану я помогать всяким недомеркам с антиохийского рынка.

— Недомеркам? — Я моментально забыл и про засаду, и про бандитов.

— И давно он велел тебе нас искать?

— Ну, не знаю. Сразу, как из Антиохии в Кабул переехал. Может, лет десять назад. Теперь уже неважно. Мне нужно успокоить Кануни, она пугается разбойников.

— Дай им хорошенько ее рассмотреть, — сказал я. — Еще неизвестно, кто кого испугается.

— Вы, главное, на горы не смотрите, — на прощанье сказал Ахмад.

Разбойники ринулись со стен каньона одновременными лавинами: они погоняли верблюдов так, что те спотыкались и гнали перед собой потоки песка и камней. Человек двадцать пять, может, тридцать, все в черном, половина — верхами, размахивая короткими саблями, другая половина — пешая, с длинными копьями, чтобы сподручнее потрошить всадников.

Когда они бросились на нас, охранники быстро разделили караван надвое, и в середине, где должны были встретиться оба потока нападавших, на дороге образовалась пустота. Бандиты набрали такую скорость, что свернуть в сторону уже не могли. Три верблюда рухнули, когда попытались затормозить.

Охранники тоже разделились на две группы: по трое впереди с длинными копьями, за ними — лучники. Взяв луки наизготовку, они выпустили первый залп стрел, и каждый подбитый разбойник в падении увлек за собой двух-трех своих соратников. Атака превратилась в реальную лавину камней, верблюдов и людей. Верблюды ревели, кости трещали, а люди орали, кровавой массой обваливаясь на Шелковый путь. Стоило кому-нибудь подняться и кинуться на наших, стрела намертво останавливала его рывок. Одному удалось прорваться на верблюде к арьергарду каравана, и там трое наших копейщиков скинули его с седла — из разбойника били фонтаны крови. Стоило кому-нибудь в каньоне шевельнуться — и в него летела стрела. Один бандит со сломанной ногой попробовал было уползти вверх по обрыву, но стрела впилась ему в затылок.

Позади я услышал вой, но не успел обернуться, как мимо галопом пронесся Джошуа — он выскочил за линию лучников и копейщиков с нашей стороны каравана и направился прямиком к груде мертвых и умирающих разбойников. Соскочив с верблюда, он побежал среди трупов, точно помешанный, размахивая руками и вопя так, что сразу охрип:

— Перестаньте! Перестаньте!

Один шевельнулся, собираясь подняться на ноги, и наш охранник вскинул лук. Джошуа кинулся на разбойника, прикрыв его своим телом, и свалил на землю. Я услышал, как Ахмад скомандовал прекратить стрельбу.

Из каньона плыла пыльная туча. Дул легкий ветерок пустыни. Верблюд с переломанными ногами взревел, и стрела ударила животное в глаз, прекратив его мучения. Ахмад выхватил из рук охранника копье и подъехал туда, где Джош прикрывал собой раненого бандита.

— Подвинься, Джошуа, — сказал караванщик, целя копьем. — Пора заканчивать.

Джошуа огляделся. Все разбойники и все их верблюды были мертвы. Пыль пропиталась потоками крови. Мухи уже слетались на пиршество. Джошуа шагнул по мертвому полю боя и грудью уперся в острие Ахма-дова копья. По лицу моего друга струились слезы.

— Это неправильно! — прохрипел он.

— Они разбойники. Они бы убили нас и забрали все, что у нас есть, если бы их не убили мы. Разве твой Бог, твой отец не уничтожает тех, кто грешит? Подвинься, Джошуа. Дай мне покончить с этим.

— Я — не мой отец, да и ты — не он. Ты не убьешь этого человека.

Ахмад опустил копье и мрачно покачал головой.

— Он все равно умрет, Джошуа.

Я чувствовал, как охранники заерзали — не понимали, что им делать.

— Дай мне курдюк с водой, — сказал Джошуа.

Ахмад кинул ему мех, развернул верблюда и направился к охранникам. Джош поднес курдюк к губам раненого и поддержал ему голову. Из бандитского живота торчала стрела, а черная туника блестела от крови. Джошуа мягко возложил руку ему на глаза, словно убаюкивал, а другой рукой выдернул стрелу и отбросил в сторону. Разбойник даже не дернулся. Джошуа накрыл рану ладонью.

Ни один охранник не пошевельнулся после того, как Ахмад приказал им остановиться. Они смотрели. Через несколько минут разбойник сел, а Джошуа шагнул в сторону и улыбнулся. В ту же секунду в лоб бандиту ударила стрела, и он снова рухнул, уже окончательно мертвый.

— Нет! — Джош развернулся к Ахмаду и его половине каравана.

Стрелявший охранник еще не успел опустить лук, словно готовился сделать контрольный выстрел. Взвыв от ярости, Джошуа взмахнул рукой так, словно хлестнул сам воздух открытой ладонью, и охранника подбросило в седле и швырнуло оземь.

— Хватит! — заорал Джошуа.

Когда охранник сел в пыли, глаза его были как серебряные луны. Он ослеп.

После этого мы не разговаривали два дня и нас вообще сослали в хвост каравана — охранники боялись Джошуа. Потом как-то раз я глотнул воды и передал курдюк своему корешу. Он тоже сделал глоток и вернул мех.

— Спасибо, — сказал он и улыбнулся. Я понял, что с ним все в порядке.

— Эй, Джош, окажи мне милость.

— Какую?

— Напоминай мне, чтобы я тебя не злил, ладно?

Кабул выстроили на пяти неровных склонах, и улочки там скакали террасами, а задние стены домов уходили в глубь гор. В архитектуре — ни греческого, ни римского влияния, но у зданий побольше были черепичные крыши, углы которых загибались кверху. Этот стиль мы с Джошем потом видели по всей Азии. Люди тоже были грубы, шершавы и жилисты — похожи на арабов, но кожа не сияет от оливкового масла. Лица их казались костлявее, точно холодный сухой ветер нагорий натягивал им кожу прямо на черепа. На рынке мы видели торговцев и караванщиков из Китая, а также людей, похожих на Ахмада и его охранников, — его расу китайцы называли просто варварами.

— Китайцы так боятся моего народа, что выстроили огромную стену — высокую, как дворец, широкую, как проспект в Риме, и длинную, насколько хватает глаз и еще в десять раз больше, — сообщил Ахмад.

— Ага, — ответил я, а про себя подумал: брехливый мешок требухи.

Джошуа не разговаривал с Ахмадом с самой разбойничьей засады, но и он ухмыльнулся от этой байки о великой стене.

— Значит, так, — сказал Ахмад. — Сегодня ночуем на постоялом дворе. Завтра я отведу вас к Валтасару. Если выйдем рано, к полудню доберемся, а там уж пускай у него от вас голова болит. Встретимся у входа на рассвете.

В тот вечер трактирщик и его жена подали нам ужин: пряная баранина с рисом и какое-то рисовое пиво. Напиток вымыл из наших глоток два месяца пыли и песка и приятно затуманил головы. Чтобы сэкономить, мы заплатили только за тюфяки под скошенным потолком гостиницы, и хотя приятно было чувствовать крышу над головой впервые за несколько месяцев, я понял, что мне не хватает звезд. Без них я долго не мог уснуть и лежал, окосев от выпитого. Джошуа заснул невинным сном сразу же.

На следующее утро Ахмад встретил нас перед входом с двумя своими охранниками-африканцами и двумя верблюдами в поводу.

— Поехали. Ваш путь, может, и окончен, а для меня это просто лишний крюк.

Он швырнул нам по корке хлеба и куску сыра, и я понял, что завтракать нам предстоит всухомятку и на ходу.

Мы выехали из Кабула и углубились в горы, пока не вступили в лабиринт каньонов: те петляли среди обветренных скал так, будто Господь ляпнул сюда огромную глиняную лепешку и оставил сохнуть и трескаться. Глина прожарилась до глубоко золотистого цвета, который отражал солнечные лучи такими фейерверками, что тени сгорали, а тень испарялась. К полудню я совершенно не понимал, куда мы едем, и мог поклясться, что мы снова и снова проезжаем по тем же каньонам. Но черные охранники Ахмада явно дорогу знали. В конечном итоге они свернули за угол и вывели нас к отвесной стене высотой футов двести. От прочих обрывов она отличалась тем, что в ней имелись окна и торчали вытесанные из камня балкончики. Дворец, вырубленный в самой скале. В подножии — окованная железом дверь, которую, судя по виду, не под силу сдвинуть и двадцати мужчинам.

— Дом Валтасара, — сказал Ахмад, тыча верблюда, чтобы он опустился на колени.

Джошуа пихнул меня палкой погонщика:

— Эй, ты этого ждал? Я покачал головой:

— Сам не знаю, чего я ждал. Может, что-нибудь немного… не знаю… поменьше.

— А ты бы отсюда сам выбрался, если бы пришлось?

— Не-а. А ты?

— Ни за что в жизни.

Ахмад вперевалку подошел к огромной двери и потянул за шнур, свисавший из дырки в стене. Где-то внутри загудел огромный колокол. (Гораздо позже мы узнали, что так звучит гонг.) В большой двери открылась маленькая дверка, и наружу высунулась девичья голова.

— Чего? — Лицо круглое, высокие восточные скулы, а над глазами нарисованы большие синие крылья.

— Это Ахмад. Ахмад Махадд Убайдуллаганджи. Я привел Валтасару мальчишку, которого он ждал. — И Ахмад ткнул рукой в нас.

Девушка скептически нас осмотрела.

— Тощенький. Ты уверен, что это он?

— Он. Скажи Валтасару, что он мне должен.

— А с ним кто?

— Это его глупый друг. За него платить не надо.

— Мартышечьи лапки принес? — спросила девушка.

— Да, и остальные травы и минералы, о которых просил Валтасар.

— Ладно, подожди тут. — Она закрыла дверь, а через секунду вернулась. — Пускай эти двое зайдут сами. Валтасар должен их осмотреть, а потом займется тобой.

— К чему такая таинственность, женщина, я бывал у Валтасара в доме сто раз. Хватит мне тут мозги су-ричить, открывай дверь.

— Молчать! — крикнула девушка. — Великий Валтасар не потерпит насмешек. Пусть эти двое войдут.

Она захлопнула дверку, и эхо закашляло из окон в каменной стене. Ахмад с отвращением покачал головой и махнул нам, чтобы шли к двери.

— Идите. Не знаю я, чего он там задумал, идите, и всё.

Мы с Джошем спешились, сняли с верблюдов котомки и осторожно двинулись к огромной двери. Джошуа посмотрел на меня так, словно спрашивал, что ему теперь делать, а потом протянул руку к шнуру, но дверь тут же со скрипом приоткрылась — настолько, что внутрь протиснуться мы могли по одному, да и то боком. Внутри разливалась чернильная тьма, если не считать узкой полоски света, которая ничего нового нам не сообщила. Джош снова посмотрел на меня и удивленно поднял брови.

— Я просто глупый друг в нагрузку, — поклонился я. — После тебя.

Джошуа втиснулся в щель, и я последовал за ним. Сделав несколько шагов, мы оказались в полной темноте; дверь за нами захлопнулась с гулким раскатом грома. У моих ног определенно шебуршились какие-то твари.

Перед нами что-то ослепительно полыхнуло и восстал огромный столб красного дыма, освещенный откуда-то сверху. Серой запахло так, что у меня засвербело в носу. Джошуа кашлянул, и мы прижались к двери. Из дыма выступила фигура. Она… он… оно… ростом было с двух обычных людей, но тощее. В длинной пурпурной хламиде, расшитой странными золотыми и серебряными символами, в капюшоне — так, что лица не разглядеть, зато во мраке сияли два рубиновых глаза. Фигура протянула к нам яркую лампу, словно собиралась пристальнее в нас всмотреться.

— Сатана, — шепнул я Джошу, вжимаясь спиной в окованную железом дверь так крепко, что чешуйки ржавчины впились мне в кожу через тунику.

— Это не Сатана, — ответил Джошуа.

— Кто осмелился потревожить святость моей твердыни? — загромыхала фигура. При звуках этого голоса я едва не обмочился.

— Я Джошуа из Назарета. — Джош старался говорить ровно и спокойно, однако на слове «Назарет» голос его дрогнул. — А это Шмяк, он тоже из Назарета. Мы ищем Валтасара. Много лет назад он приходил в Вифлеем, где я родился, и искал меня. Теперь я хочу задать ему несколько вопросов.

— Валтасара нет больше в этом мире.

Темная фигура сунула руку в складки хламиды, извлекла раскаленный докрасна кинжал, воздела его повыше и вонзила в собственную грудь. Громыхнул взрыв, что-то ярко вспыхнуло, раздался рев боли, словно кто-то ранил льва. Мы с Джошем повернулись и кинулись на дверь, царапая железо ногтями и стараясь нащупать задвижку. Из наших ртов вырывались бессвязные звуки ужаса — описать их я могу лишь как вербальный эквивалент бега на длинную дистанцию: долгий ритмичный вой, что прервался, когда из легких, взвизгнув, выскочил последний глоток воздуха.

И тут я услышал хохот. Джошуа схватил меня за руку. Хохот стал громче. Джош развернул меня лицом к смерти в пурпуре. Я оглянулся и увидел, как фигура откинула капюшон: под ним оказалась черная физиономия и бритая голова ухмыляющегося человека — очень высокого, но тем не менее — человека. Он распахнул хламиду, и я убедился: действительно человек. Мужчина, стоящий на плечах двух молодых азиаток, которые прятались под складками хламиды.

— Я просто мозги вам трахал, — пояснил человек. И хихикнул.

Он соскочил с плеч женщин, набрал в грудь побольше воздуху, а потом согнулся пополам от хохота и обхватил себя руками. Из его огромных карих глаз текли слезы.

— Видели б вы свои рожи. Девочки, вы заметили? Женщин, одетых в простые льняные мантии, похоже, все это не так сильно развеселило. Судя по лицам, им было неловко и не терпелось оказаться где-нибудь в другом месте, да и заняться чем-нибудь подостойнее.

— Валтасар? — спросил Джошуа.

— Ага, — ответил Валтасар. Он уже выпрямился, и оказалось, что ростом он чуть выше меня. — Простите — ко мне гости заглядывают не так часто. Так ты и есть Джошуа?

— Да, — ответил Джош. По-моему — резковато.

— Я не узнал тебя без свивальников. А это твой слуга?

— Мой друг, Шмяк.

— Без разницы. Тащи сюда своего друга. Заходите. А девчонки пока займутся Ахмадом.

Он зашагал по коридору в глубь горы, и длинная пурпурная хламида драконьим хвостом волоклась за ним по полу.

Мы постояли у двери, не двигаясь, пока не поняли, что стоит Валтасару с лампой свернуть за угол, и мы снова окажемся в непроглядной тьме. Поэтому мы бросились за ним.

Спеша по коридору, я думал о том, в какую даль мы забрались и что оставили за спиной, и вдруг понял, что меня сейчас вырвет.

— Мудрец, говоришь? — сказал я Джошу.

— Мама никогда меня не обманывала.

— Насколько тебе известно.

Глава 12

В крепости Валтасара мы первым делом заметили одно: там нет прямых углов. Вообще никаких углов там нет, и точка. Одни изгибы. Следуя за волхвом по коридорам, с одного уровня на другой, мы даже не увидели ни единой прямоугольной ступеньки. На этажи вели спиральные пандусы, а крепость кляксой растекалась по всей стене, и от любой комнаты до окна — не больше одного дверного проема. Как только мы поднялись выше входа, из окон полился свет, и тот ужас, который мы пережили внизу, быстро испарился. Камень желтее, чем иерусалимский известняк, но на ощупь — такой же гладкий. В общем, полное впечатление, что мы передвигались по отполированным кишкам какой-то живой твари.

— Ты этот дворец сам выстроил, Валтасар? — спросил я.

— О нет, — ответил волхв, не оборачиваясь. — Это место здесь всегда было. Мне просто пришлось выдолбить камень, который его занимал.

— А-а, — сказал я, не поумнев от этих сведений ни на гран.

Ни в какие двери мы не проходили — там были только арки и круглые порталы, открывавшиеся в покои разнообразных форм и размеров. Минуя один яйцевидный проем, задернутый бисерным пологом, Валтасар бормотнул:

— А тут девчонки живут.

— Девчонки? — переспросил я.

— Девчонки? — переспросил Джошуа.

— Да, девчонки, лопухи. Такие же люди, как и вы, только умнее и лучше пахнут.

Вот, я так и думал. Ну, мы ведь парочку тут видели, правда? Я уже знал, что такое девчонки.

Валтасар шагал дальше, пока мы не достигли единственной двери — после входной то есть. Эта была огромна и окована железом — просто монстр, а не дверь, запертая на три железных засова толщиной с мою руку и тяжелый медный замок со странными награвированными письменами. Волхв остановился и вслушался, едва не касаясь ее головой. Его тяжелая золотая серьга блямкнула о засов. Потом повернулся к нам и прошептал — и тут я впервые заметил, что человек этот очень стар, несмотря на звучность смеха и упругость шага.

— Пока вы здесь, можете ходить куда угодно, — сказал он. — Но эту дверь ни за что не открывать. Сюн-цзай.

— Сёнъ-цай, — повторил я Джошу на тот случай, если он что-то пропустил.

— Сёнъ-цай, — кивнул он с полным отсутствием понимания.

Человечество, видимо, по замыслу должно приводиться в действие — мотивироваться то есть — соблазном. Если прогресс — добродетель, то соблазн и есть наш величайший дар. (Ибо что есть любопытство, как не интеллектуальный соблазн? А какой прогресс бывает без любопытства?) С другой стороны, можно ли такую основательную слабость считать даром — или же это продрочка в самом замысле? Соблазн ли виновен в несчастьях человеческих или просто недостаток здравого смысла в ответ на соблазн? Иными словами: кто виноват? Человечество или плохой разработчик? Потому что я не могу не думать, что если бы Господь не запрещал Адаму и Еве приближаться к плодам древа мудрости, человечество по сию пору носилось бы голышом, танцевало от восторга и изумления и блаженно давало бы имена всякой хрени в паузах между харчем, дрыхом и трахом. Таким же макаром, если бы Валтасар прошел в тот день мимо монструозной железной двери и не сказал ни слова, я бы на нее даже не взглянул и, опять-таки, мы бы избежали больших неприятностей. Так меня ли винить за то, что случилось, или все же разработчика соблазна — Господа Бога Самочинного?

Валтасар привел нас в огромный чертог, где со сводов гирляндами висели шелка, а пол устилали нарядные ковры и подушки. На низких столиках были выставлены вина, фрукты, сыры и хлеба.

— Отдыхайте, освежайтесь, — сказал Валтасар, — а я вернусь, когда закончу дела с Ахмадом.

И он поспешил прочь, оставив нас одних.

— Ну, — сказал я. — Узнай у этого парня все, что тебе нужно, и двинем дальше.

— Я не уверен, что все получится так быстро. На самом деле мы тут можем на некоторое время застрять. Может, даже на несколько лет.

— Лет? Джошуа, да мы забрались к черту на кулички, мы не можем торчать тут целую вечность.

— Шмяк, мы с тобой родились у черта на куличках. Какая разница?

— Девчонки, — сказал я.

— Что девчонки? — спросил Джошуа.

— Вот только не надо, а?

Из коридора в комнату вкатился смех, и за его раскатами вскоре последовали Валтасар и Ахмад. Они растянулись на подушках и принялись за сыры и фрукты.

— Ну что, — произнес Валтасар, — Ахмад мне тут рассказывает, что ты попытался спасти разбойника и по ходу дела ослепил одного охранника, даже к нему не притронувшись. Впечатляет.

Джош повесил голову.

— Это было избиение младенцев, — сказал он.

— Сожалей, — ответил Валтасар, — но поразмысли над словами учителя Лао-цзы: «Оружие — орудие бедствия. Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью».

— Ахмад, — сказал Джошуа, — а что станет с тем охранником, которого я…

— Он мне теперь без надобности, — ответил караванщик. — Жалко: он лучше всех из лука стрелял. Оставлю его в Кабуле. Он попросил отдать его жалованье жене в Антиохии и другой жене — в Дуньхуане. Наверное, теперь станет попрошайкой.

— А Лао-цзы — это кто? — спросил я.

— У вас будет довольно времени узнать об учителе Лао-цзы, — сказал Валтасар. — Завтра я выделю вам наставника, чтобы учил вас Ци — пути Дыхания Дракона, но теперь — ешьте и отдыхайте.

— Вы где-нибудь видали таких смуглых китайцев? — рассмеялся Ахмад. — Где это вообще такое видано?

— Я носил леопардовую шкуру шамана, когда твой отец был гнилушкой в великой звездной реке, Ахмад. Я овладел магией животных, когда ты еще и пешком под стол не ходил, а все таинства священных египетских свитков выучил, когда у тебя еще не успела пробиться бороденка. Если бессмертие можно обрести в мудрости китайских учителей, я буду китайцем столько, сколько мне заблагорассудится. Какого бы цвета ни была моя кожа, и где бы я ни родился.

Я попробовал угадать возраст Валтасара. Из его утверждений вытекало, что он и в самом деле древен, поскольку и Ахмад не первой молодости. Но двигался Валтасар проворно, и, насколько я видел, все зубы у него были на месте и в идеальной сохранности. Ни следа того маразма, что я наблюдал у наших старцев.

— Как ты умудряешься оставаться таким сильным, Валтасар? — спросил я.

— Волшебство, — ухмыльнулся он.

— Нет волшебства, кроме Господня, — сказал Джошуа.

Валтасар почесал подбородок и спокойно ответил:

— Выходит, не без его соизволения, а, Джошуа? Друг мой ссутулился и уставился в пол. Ахмад расхохотался:

— В его магии нет никакой тайны, парни. У Валтасара — восемь юных наложниц, которые высасывают из его старческого тела все яды. Вот он и остается молодым.

— Ё-моё! Восемь? — Я поразился. Возбудился. Обза-видовался.

— А к твоему волшебству имеет отношение комната за железной дверью? — сурово поинтересовался Джошуа.

Улыбка сошла с лица Валтасара. Ахмад переводил изумленный взгляд с Джоша на волхва и обратно.

— Давайте я проведу вас в ваши покои, — сказал Валтасар. — Вам следует омыться и отдохнуть. Уроки начнутся завтра. Попрощайтесь с Ахмадом — вы не скоро с ним увидитесь.

Покои наши оказались просторными — всяко больше тех домишек, где прошло наше детство, — на полах лежали ковры, кресла в форме драконов и львов были выточены из экзотической твердой древесины, а на комоде стояли кувшин и чаша для омовений. В каждой комнате имелся стол и шкафчик с принадлежностями для рисования и письма, а также штука, которой мы никогда раньше не видели, — кровать. Комнату Джоша от моей отделяла низкая перегородка, так что можно было лежать на кроватях и беседовать, пока не уснем, — как мы делали в пустыне. В тот вечер я понимал, что Джошуа чем-то глубоко обеспокоен.

— Ты, кажется… ну, не знаю… чем-то глубоко обеспокоен, Джош.

— Разбойниками. Я мог бы их воскресить?

— Всех сразу? Фиг его ведает. А мог бы?

— Я думал об этом. Думал, смогу заставить их всех снова ходить и дышать. Думал, смогу их оживить. Но даже не попытался.

— Почему?

— Потому что боялся, что, если я их оживлю, они убьют нас и ограбят. Как сказал Валтасар: «Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью».

— В Торе говорится проще: глаз за глаз и зуб за зуб. Они были разбойники.

— Но всегда ли они были разбойники? И останутся ли они разбойниками потом?

— Еще бы. Однажды разбойник — бандит навсегда. Они присягу принимают или что-то вроде. А кроме того, это ж не ты их убил.

— Но я их и не спас, больше того — я ослепил того лучника. А это было неправильно.

— Ты рассердился.

— Это не оправдание.

— Что ты мелешь — «не оправдание»? Ты — Сын Божий. А Бог смыл всех с лица земли потопом, только потому что рассердился.

— Я не уверен, что он поступил правильно.

— Прошу прощенья?

— Нам следует вернуться в Кабул. Я должен восстановить зрение этому человеку, если смогу.

— Джошуа, вот эта кровать — самое удобное место, где я бывал в жизни. Может, Кабул немного подождет?

— Может.

Джошуа надолго замолчал, и я уже было подумал, что он уснул. Мне спать не хотелось, но беседовать о мертвых разбойниках — тоже мало удовольствия.

— Эй, Джош?

— Чего?

— Как ты думаешь, что в той комнате за железной дверью? Как он ее назвал?

— Сёнь-цай.

— Ага, оно. Как ты считаешь, что там?

— Не знаю, Шмяк. Может, спросишь наставника?

— Сюн-цзай в наречии фэнь-шуй означает «дом рока», — объяснила Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма. Она стояла на коленях перед низким каменным столиком с глиняным чайником и чашками. На ней был красный шелковый халат, разукрашенный золотыми драконами и перехваченный черным кушаком. Волосы — черные, прямые и такие длинные, что она завязала их в узел, чтобы не таскались по полу, когда она подает чай. Лицо ее было в форме сердца, кожа — гладкая, точно отполированный алебастр, а если девушка и подставлялась когда-нибудь солнечным лучам, все следы ее пребывания на солнце давно выцвели. На ногах она носила деревянные сандалии на шелковых ленточках, и ноги эти, как можно догадаться по ее имени, были крохотными. Потребовалось три дня уроков, чтобы я набрался мужества и спросил ее о комнате за железной дверью.

Она изысканно, но без церемоний разлила чай, как делала это все три дня. Однако на сей раз, передавая мне чашку, капнула в нее чего-то из малюсенького фарфорового пузырька, висевшего у нее на шее на цепочке.

— Что в пузырьке, Радость? — спросил я. Полное имя девушки было слишком нескладным для бесед, а когда я пробовал иные уменьшительно-ласкательные его разновидности (Ножульки, Божественный Танец и Оргазм), она реагировала без воодушевления.

— Яд, — улыбнулась Радость. Губы ее улыбки — робкие и девичьи, но глаза ухмылялись тысячелетним коварством.

— А-а, — сказал я и отхлебнул чаю. Густого и душистого, как и прежде, только теперь в нем ощущался намек на горечь.

— Шмяк, ты можешь угадать тему нашего сегодняшнего урока? — спросила Радость.

— Я думал, ты мне расскажешь, что находится в той комнате «дома рока».

— Нет, сегодняшний урок не об этом. Валтасар не хочет, чтобы ты знал, что в этой комнате. Попробуй еще раз.

В кончиках пальцев на руках и ногах у меня начало покалывать, и я вдруг понял, что мой череп онемел.

— Ты научишь меня, как делать огненную пудру, которой Валтасар пользовался, когда мы приехали?

— Нет, глупенький. — Смех Радости звенел чистым ручейком по камням. Она легонько толкнула меня в грудь, и я повалился на спину, не способный пошевельнуться. — Наш сегодняшний урок… ты готов?

Я хрюкнул. Больше я ничего сделать не смог. Рот свело.

— Сегодняшний урок таков: если тебе в чай наливают яд — не пей.

— Умгу, — как бы вымолвил я.

— Ну что, — сказал Валтасар, — я вижу, Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма приоткрыла тебе, что хранит в пузырьке у себя на шее. — И волхв от всей души расхохотался, откинувшись на подушки.

— Он умер? — спросил Джошуа.

Девушки положили мое парализованное тело рядом с Джошем и подперли, чтобы я мог смотреть на Валтасара. Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер Шесть, с которой я успел лишь познакомиться и пока не придумал ей кличку, капнула мне чем-то в глаза, чтобы не пересыхали, поскольку моргать я, кажется, тоже разучился.

— Нет, — ответил Валтасар. — Он не умер. Он просто расслабился.

Джошуа ткнул меня под ребра, и я, конечно, даже не дрыгнулся.

— И правда расслабился, — подтвердил Джош. Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер Шесть вручила Джошу бутылек с глазными каплями и откланялась. Все девушки вышли.

— А он может нас видеть и слышать? — спросил Джошуа.

— О да, он при полной памяти.

— Эй, Шмяк, я учусь Ци, — заорал мне в ухо Джош. — Оно нас обтекает. Его не видно, не слышно, оно не пахнет, но оно есть.

— Орать необязательно, — сказал Валтасар. Я бы сказал то же самое, если бы мог говорить.

Джошуа капнул мне в глаза.

— Извини. — И повернулся к Валтасару: — А этот яд — откуда он взялся?

— Я учился у одного мудреца в Китае — он служил главным отравителем императора. Он и научил, как и массе другого волшебства пяти стихий.

— А зачем императору отравитель?

— Такой вопрос приличествует только крестьянину.

— Такой ответ приличествует только ишаку, — ответил Джошуа.

Валтасар расхохотался.

— Да будет так, дитя звезды. Вопрос, заданный всерьез, требует и ответа всерьез. У императора много врагов, от которых следует избавляться, но гораздо важнее, что у него много врагов, желающих избавиться от него. Большую часть времени мудрец составлял противоядия.

— Значит, у этого яда есть противоядие, — сказал Джош и опять ткнул меня под ребра.

— Всему свое время. Всему свое время. А пока выпей вина, Джошуа. Мне бы хотелось обсудить с тобой три алмаза Дао. Три алмаза Дао таковы: сострадание, умеренность и смирение…

Через час вернулись четыре китаянки, подняли меня, вытерли с пола слюни, которые я напустил, и унесли меня в наши покои. Проплывая мимо огромной железной двери, я услышал с той стороны какое-то царапанье, и голос у меня в голове произнес: «Эй, пацан, открой дверь, а?» — но девчонки ничего не заметили. В покоях они обмыли меня, влили в рот какой-то густой бульон, уложили на кровать и закрыли мне глаза.

Я слышал, как в комнату вошел Джошуа и заше-буршал, готовясь ко сну.

— Валтасар говорит, что скоро велит Радости дать тебе противоядие, но сперва ты должен усвоить урок. Говорит, так у китайцев принято учить. Странный способ, правда?

Если б я мог издавать какие-то звуки, я бы согласился, что да, способ и впрямь очень странный.

Итак, теперь вы знаете:

У Валтасара были наложницы, числом восемь, и звали их:

Крохотные Ножки Божественного Танца

Радостного Оргазма,

Прекрасные Врата Небесной Влаги Номер

Шесть,

Соблазнительница Золотого Света

Урожайного Полнолуния,

Изысканное Воплощение Двух Фуских Псов,

Борющихся Под Одеялом,

Женственная Хранительница Трех Штолен

Непомерного Дружелюбия,

Шелковые Подушки Райской Мягкости Облаков,

Стручки Гороха В Утином Соусе С Хрустящей

Лапшой

и Съю.

И вот я стал ловить себя на мыслях — как и любой мужчина на моем месте — о происхождении наложниц, их мотивации и тому подобном, ибо каждая была красивее предыдущей, в каком порядке их ни выстраивай, и это казалось дикостью, поэтому через несколько недель я уже не в силах был выносить любопытства, что исцарапало мне весь мозг, точно кошка свою корзинку, и, дождавшись редкого мгновения, когда мы остались с Валтасаром наедине, спросил:

— Почему Сью?

— Сокращение от Сусанны. Вот и приехали.

Полные имена их были несколько неуклюжи, а если произносить их по-китайски, звучало так, будто с лестницы скидывали мешок ножей и вилок (тинь, тонь, янь, винь и т. д.), поэтому мы с Джошем звали их так:

Радость,

Шестерочка,

Луна,

Песик Фу,

Штоленка,

Подушечка,

Горошинка

и, разумеется,

Сью,

которую мы все равно не придумали, как сократить. Если не считать группы мужчин, каждую пару недель привозивших из Кабула провиант (лишь тогда нам приходилось таскать какие-то тяжести), восемь наложниц делали в крепости все. Несмотря на удаленность от всего на свете и очевидное богатство хозяйства, охраны во дворце не было. Весьма любопытно.

Всю следующую неделю Радость натаскивала меня в иероглифах, которые мне следовало знать, чтобы понимать «Книгу Божественных Эликсиров, или Девять Треножников Желтого Императора» и «Книгу Жидкой Жемчужины в Девяти Циклах и Девяти Эликсиров Божественных Бессмертных». План был таков: как только два эти древних трактата начнут отскакивать у меня от зубов, я стану помогать Валтасару искать бессмертие. Потому-то, кстати, Валтасар и отправился вслед за звездой в Вифлеем засвидетельствовать рождение Джошуа и проинструктировал Ахмада не упустить еврея, который придет искать африканского волхва. Валтасар стремился к бессмертию и полагал, что у Джоша есть к нему ключ. Мы в то время этого, конечно, не знали.

Усидчивость моя на занятиях грамматикой была предельно обострена: сосредоточиться помогало то, что я не мог пошевельнуть ни мускулом. Каждое утро Песик Фу и Подушечка (названные так за сладострастие, к коему явно прилагалась немалая сила) выволакивали меня из постели, выдавливали над очком, омывали, вливали в меня бульон, относили в библиотеку и подпирали подушками, а Радость читала лекции о китайских иероглифах, которые рисовала влажной кистью на больших грифельных досках с подставками. Иногда с нами оставались и другие девчонки: они складывали мое тело в разные позы, неимоверно их развлекавшие, и сколь ни должно было раздражать меня подобное унижение, по правде говоря, наблюдение за тем, как Подушечка и Песик Фу заходятся в пароксизмах девчачьего хохота, быстро превратилось в отраду моих парализованных дней.

В полдень Радость устраивала перерыв, а девушки — две или больше — опять выдавливали меня в очко, вливали в меня еще бульона, а затем нещадно издевались надо мной до самого возвращения Радости. Она хлопала в ладоши и отсылала их прочь, хорошенько выбранив. (Радость, несмотря на крохотные ножки, была из всех наложниц самого бычьего телосложения.)

Иногда на таких переменках меня в библиотеке навещал Джошуа, который занимался где-то в другом месте.

— Зачем его покрасили синим? — спрашивал он.

— Синий ему к лицу, — отвечала Горошинка. Песик Фу и Штоленка стояли рядом с кисточками в руках и любовались своим шедевром.

— Ну, я могу вам сразу сказать — когда ему дадут противоядие, он не очень обрадуется. — И Джошуа повернулся ко мне: — Шмяк, знаешь, а синенький ты ничего. Радости я замолвил за тебя словечко, но ей кажется, что ты еще не усвоил урок. Но ты ведь усвоил, правда? Перестань дышать на секунду, если да.

Я перестал.

— Я так и думал. — Джошуа нагнулся и зашептал мне прямо в ухо: — Дело в той комнате за железной дверью. Вот урок, который ты должен был усвоить. У меня такое чувство, что, если бы я ею заинтересовался, сидел бы сейчас подпертый подушками рядом с тобой. — Он выпрямился. — Мне пора. Изучать три алмаза, сам понимаешь. Сейчас я завис на сострадании. Это не так трудно, как называется.

Два дня спустя Радость зашла ко мне в комнату с чаем. Из складок халата с драконами она вытащила крохотный пузырек и поднесла мне к самому носу.

— Видишь две пробки? Белую с одной стороны и черную с другой? Черная — от яда, который я тебе дала. Белая — от противоядия. Мне кажется, ты усвоил урок.

В ответ я пустил струйку слюны, искренне надеясь, что пробки она не перепутала.

Радость наклонила пузырек над чашкой, а потом влила чай мне в рот. Половина досталась и рубахе.

— Подействует через некоторое время. Пока яд выветривается, ты можешь почувствовать легкое недомогание.

Радость закинула пузырек обратно в китайское декольте, чмокнула меня в лоб и ушла. Если бы я мог, непременно бы хихикнул — у нее на губах осталась синяя краска. Хех!

«Легкое недомогание», ага. Почти десять дней я вообще не ощущал своего тела, а тут вдруг все заработало снова. Представьте, как утром, в своей теплой постели вы поворачиваетесь на другой бок и — ну, не знаю — плюхаетесь в озеро горящего масла.

— Ёхарный Ёсафат, Джошуа, да я сейчас из собственной шкуры выползу!

Мы сидели в покоях. Прошел примерно час после того, как я принял противоядие. Валтасар отправил Джоша за мной, а сам ждал в библиотеке — якобы взглянуть, как у меня дела.

Джош возложил длань мне на чело, но обычного спокойствия не разлилось: чувство было такое, будто он припечатал мне лоб раскаленным утюгом. Я оттолкнул его руку.

— Спасибо, только не помогает.

— Может, омыться? — предложил Джошуа.

— Уже пробовал. Есусе, да я просто с ума свернусь! И я запрыгал по кругу на одной ноге, поскольку не знал, чем еще заняться.

— Может, у Валтасара есть другое средство?

— Веди меня к нему, — сказал я. — Не могу я больше тут сидеть.

Мы прошли коридор и спустились на несколько уровней в библиотеку. На одном спиральном пандусе я схватил Джоша за руку:

— Джош, глянь. Ты ничего не замечаешь?

Он вгляделся в стену, посмотрел вверх и вниз по проходу.

— Нет. А надо?

— Стены, потолок, пол. Ничего не заметил? Джошуа повертел головой.

— Твердая скала?

— Да, но не только. Присмотрись. Вспомни дома, которые мы строили в Сефорисе. Теперь заметил?

— Нет следов обработки?

— Вот именно. Я последние две недели только и делал, что разглядывал стены и потолок, — все равно больше не на что было смотреть. Ни малейшей царапины от зубила, кайла или молотка. Будто все эти палаты ветер выдувал тысячу лет. Только, знаешь, мне так почему-то не кажется.

— Ты к чему клонишь? — спросил Джошуа.

— А к тому, что у Валтасара с девчонками тут какая-то еще каша варится, и все о ней молчат.

— Так надо спросить.

— Нет, не надо, Джош. Ты что, не понял? Мы должны разведать, что тут происходит, но так, чтобы они не знали, что мы знаем.

— Почему?

— Почему-почему… Потому что, когда я в последний раз что-то спросил, меня отравили — вот почему. И мне сдается, если б Валтасар не думал, что у тебя есть что-то ему нужное, не видать мне противоядия как своих ушей.

— Но у меня ничего нет, — искренне удивился Джошуа.

— У тебя может быть то, о чем ты понятия не имеешь. Но ты ж не пойдешь никого расспрашивать, что это такое. Надо быть изобретательными. Хитрить. Изворачиваться.

— Как раз это у меня не очень получается. Я приобнял друга за плечи.

— Не всегда, значит, клево быть Мессией, а?

Глава 13

Тем временем мы добрались до библиотеки, где за тяжелым столом-драконом сидел Валтасар, жевал сыр и прихлебывал вино, а Штоленка и Горошинка поливали ему лысину липким желтым воском и размазывали по всей голове деревянными лопаточками. Грифельные доски с моими уроками отодвинули к полкам, набитым свитками и кодексами.

— Синий тебе к лицу, — заметил Валтасар.

— Ну да, мне все так говорят.

Застыв, краска уже не смывалась, но хоть кожа зудеть перестала.

— Заходите, садитесь. Выпейте вина. Сегодня утром из Кабула привезли сыру. Попробуйте.

Мы с Джошем уселись в кресла напротив волхва. Джошуа, верный себе как никогда, наплевал на мой совет и сразу же спросил Валтасара о железной двери. Добродушный чародей моментально посерьезнел.

— Есть тайны, с которыми следует смириться. Разве твой Бог не сказал Моисею, что никто не должен узреть его лик, и разве пророк не подчинился? Так и ты должен смириться: ты никогда не узнаешь, что находится в комнате за железной дверью.

— Валтасар назубок знает Тору, Пророков и Писание в придачу, — сказал мне Джошуа. — А о Соломоне — даже больше, чем все ребе или жрецы Израиля.

— Это круто, Джош. — И я протянул ему кусок сыру, чтобы мой друг пока чем-то развлекся. А Валтасару сказал: — Но ты забыл про зад Господень.

Не получится всю жизнь тусоваться с Мессией и самому не нахвататься чего-нибудь из Торы.

— Чего? — удивился волхв. В этот миг девчонки схватили панцирь застывшего воска у него на лысине за края и одним быстрым движением сдернули. — Ай-яй, злобные гарпии! Предупредить не могли? Подите прочь!

Девчонки захихикали и сокрыли ухмылки удовлетворения за фазанами и цветами сливы на тонких веерах. Еще долго по коридору за ними тянулся хрупкий след девичьего смеха.

— А проще это делать никак нельзя? — спросил Джошуа.

Валтасар хмуро глянул на него:

— Неужели ты думаешь, что если бы существовал способ проще, за две сотни лет я бы его не открыл?

Джош выронил сыр:

— Две сотни лет?

— А что, если прическа нравится, к чему менять стиль? — встрял я. — Правда, я бы не назвал это прической. Но Валтасара мои слова не позабавили.

— Так что там насчет зада Господня?

— Да и стилем это можно считать с большой натяжкой, — добавил я, вставая и снимая с полки экземпляр Торы, который заметил чуть раньше. К счастью, кодекс — то есть Тора напоминала современную книгу, иначе пришлось бы минут двадцать раскручивать свиток и драматический момент был бы упущен. Я быстренько пролистал до Исхода.

— Вот те стихи, о которых ты говоришь: «И еще сказал: „Ты не сможешь увидеть лицо Мое, потому что не может увидеть Меня человек и остаться в живых“». Правильно? Вот, а потом Господь укрывает Моисея своей ладонью, пока не пройдет мимо, и говорит: «А тогда уберу я ладонь Свою, и увидишь ты Меня сзади — но лицо Мое не будет увидено тобою».

— И что? — спросил Валтасар.

— И то, что Господь разрешил Моисею взглянуть на свой зад, поэтому, если брать твой пример, теперь ты нам должен зад Господень. Рассказывай, что там такое в комнате за железной дверью.

Блистательно. Я умолк и стал разглядывать синеву своих ногтей, наслаждаясь риторической победой.

— Глупее я ничего и никогда не слыхал, — ответил Валтасар. Минутная потеря самообладания сменилась учительским спокойствием и легким веселым изумлением. — А если я скажу, что вам опасно знать про эту железную дверь сейчас, но, завершив свое учение, вы не только всё узнаете, но и получите от такого знания великую силу? Когда я решу, что вы готовы, обещаю — я покажу вам то, что таится за этой дверью. Но вы должны дать мне слово хорошо учиться и усваивать все уроки. Сможете?

— И ты запрещаешь нам задавать вопросы? — уточнил Джошуа.

— О нет, я лишь отказываю вам в некоторых ответах — пока время не пришло. И верьте мне — уж чего-чего, а времени у меня предостаточно.

Джош повернулся ко мне:

— Я до сих пор не понял, чему я должен здесь научиться, но уверен, что пока не научился.

Его взгляд умолял меня тему не развивать. Я решил, что действительно не стоит; а кроме того, снова отравиться мне совсем не улыбалось.

— Сколько это займет? — спросил я. — Наши уроки то есть?

— У некоторых учеников на постижение природы Ци уходит много лет. Пока вы здесь, о вас позаботятся.

— Лет? А можно нам подумать?

— Думайте сколько влезет. — Валтасар встал. — А теперь я должен удалиться. Девушкам нравится тереться обнаженными грудями о мой череп сразу после воскования. Он тогда глаже всего.

Я сглотнул. Джошуа ухмыльнулся и вперся взглядом в стол. Я часто задавался вопросом — не в тот именно миг, но большую часть времени, — умеет ли Джош отключать при надобности воображение? Ведь должен уметь, а? Иначе прямо не знаю, как он с соблазнами борется. Меня же, напротив, собственное воображение поработило настолько, что от картинок черепного массажа Валтасара удержу ему не было.

— Мы останемся. Мы будем учиться. Мы выполним все, что потребуется.

Джошуа расхохотался, но все же смог вымолвить:

— Да, мы останемся и будем учиться, Валтасар, но сначала мне нужно съездить в Кабул и завершить там одно дело.

— Разумеется, нужно, — ответил Валтасар. — Выехать можешь завтра. Одна из девчонок покажет тебе путь. А теперь я должен пожелать вам спокойной ночи.

И чародей величаво удалился, а Джош разразился неудержимым хихиканьем. Я же размышлял, как буду выглядеть с наголо выбритой головой.

Утром в наши комнаты зашла Радость, переодетая караванщиком: свободная туника, сапоги из мягкой кожи и панталоны. Волосы она убрала под тюрбан, а в руке держала длинный кнут для верховой езды. Извилистым проходом в недрах скалы она вывела нас наружу из какой-то отвесной стены. Потом по веревочной лесенке мы забрались на плато, где нас ждали Подушечка и Сью с тремя верблюдами — оседланными и готовыми к недолгому путешествию. На плато располагалась небольшая ферма с несколькими курятниками, козами и парой-другой свиней в загончике.

— Трудновато будет спускать этих верблюдов по лесенке, — заметил я.

Радость нахмурилась и обернула свободным концом тюрбана лицо так, что видны остались только глаза.

— Вниз идет тропа, — сказала она и ткнула кнутом верблюду в плечо. Она отъехала, мы с Джошем сами взобрались на верблюдов, как смогли, и двинулись следом.

Дорога с плато была широка лишь настолько, чтобы один верблюд мог, покачиваясь, спуститься по ней и не упасть, однако из пустыни отыскать ее было невозможно, если не знать, что она есть, — как и вход в каньон, где находилась крепость. Дополнительная мера предосторожности для крепости без единого стражника.

По пути в Кабул мы с Джошуа несколько раз пытались завязать с Радостью беседу, но она капризничала, грубила и часто просто уезжала вперед.

— Наверное, грустит, что не может больше надо мной издеваться, — размышлял я.

— Понимаю, почему ее это расстраивает, — заметил Джошуа. — Может, заставишь дромадера тебя укусить? Мне такое всегда поднимает настроение.

Я пришпорил верблюда. Дико раздражает, когда придумаешь что-нибудь революционное, вроде сарказма, а потом им начинают злоупотреблять любители. В Кабуле Радость возглавила поиски слепого охранника. Каждому нищему слепцу, что попадался нам на рыночной площади, она задавала один и тот же вопрос:

— Ты не видел слепого лучника, что пришел сюда с караваном чуть больше недели назад?

Мы с Джошем тащились в нескольких шагах позади и старались не ухмыляться всякий раз, когда она оборачивалась. Джошуа хотел указать Радости на недостаток ее метода, а мне, напротив, хотелось в полной мере насладиться ее недоумчатостью как пассивным возмездием за то, что она меня отравила. От компетентности и самоуверенности, которые она являла в крепости, сейчас не осталось и следа. Сейчас Радость оказалась не в своей стихии, и мне это нравилось.

— Вот видишь, — объяснял я Джошу, — то, чем занимается Радость, иронично, но это не входит в ее намерения. Такова разница между иронией и сарказмом. Ирония бывает спонтанной, а сарказм требует волевого усилия. Сарказм нужно создавать.

— Не шутишь? — спросил Джош.

— И зачем я на тебя время трачу?

Мы терпели поиски Радости еще час, а потом переключили ее на зрячих, в частности — на приезжих караванщиков. Вскоре зрячие направили нас к храму, где слепой охранник, как нам сообщили, огородил свои нищенские угодья.

— Вот он. — Джошуа показал на оборванную груду человечины, что подзывала к себе прихожан, двумя потоками текших по ступеням.

— Похоже, ему досталось, — сказал я. Меня поразило, что охранник этот, один из самых энергичных (и устрашающих) людей, которые попадались мне в жизни, так быстро превратился в столь жалкое существо. Но с другой стороны, я не учитывал его сценического мастерства.

— Здесь свершилась великая несправедливость, — вымолвил Джошуа. Он подошел к охраннику и мягко возложил руку ему на плечо. — Брат мой, я пришел облегчить тебе страдания.

— Пожалей слепца, — проныл охранник, потряхивая деревянной миской.

— Успокойся, — сказал Джош, прикрыв его глаза ладонью. — Когда я уберу ладонь, ты вновь будешь видеть.

Я заметил, как напряглось Джошево лицо, когда он сосредоточился на исцелении охранника. По щекам его покатились слезы и закапали на плиты мостовой. Я вспомнил, как легко давались ему исцеления в Антиохии, и понял, что нынешний напряг — не от самого акта, а от той вины, что нес он в себе с тех самых пор, как ослепил этого человека. Когда Джошуа убрал руку и отступил, они с охранником дрожали оба.

Радость отшатнулась и прикрыла лицо руками, как бы загораживаясь от гнилостного дыхания.

Охранник таращился в пространство примерно так же, как если бы просил милостыню, но глаза его больше не были белыми.

— Ты видишь? — спросил Джошуа.

— Видеть-то вижу, но все не так. У людей синяя кожа.

— Нет, он и впрямь синенький. Помнишь, это мой друг Шмяк?

— А ты всегда синим был?

— Нет, я такой недавно.

И тут охранник перевел взгляд на Джошуа. Изумление на его физиономии сменилось ненавистью. Он подскочил к моему другу, рывком выхватив из своего тряпья кинжал, и одним мощным ударом раскроил бы Джошу грудную клетку, если бы Радость в последнюю долю секунды не сшибла его подножкой наземь. Но вскочил он моментально и кинулся в новую атаку. Я успел вытянуть руку и ткнуть его сразу в оба глаза, а Радость в тот же миг пнула его в затылок. Корчась от боли, охранник повалился на землю.

— Мои глаза! — взвыл он.

— Извини, — ответил я.

Ударом сапога Радость выбила из его кулака нож. Я обхватил Джоша за плечи и оттолкнул его на всякий случай подальше.

— Тебе лучше набрать дистанцию, пока он снова не прозреет.

— Но я же хотел помочь, — сказал Джошуа. — Ослеплять его было ошибкой.

— Джош, ему наплевать. Он одно знает: ты — враг. И он должен тебя уничтожить.

— Я уже сам не понимаю, что делаю. Даже когда стараюсь совершить что-то хорошее, все идет наперекосяк.

— Нам нужно ехать, — сказала Радость.

Она взяла Джоша за одну руку, я за другую, и мы увели его, пока охранник не собрался с силами для третьего приступа.

У Радости был с собой список того, что требовалось привезти Валтасару в крепость, поэтому некоторое время мы искали большие корзины минерала под названием киноварь, из которого добывают ртуть, а также какие-то специи и красители. Джошуа бродил за нами по рынку в неком оцепенении, пока мы не набрели на торговца черными бобами, из которых в Антиохии делали темный напиток.

— Купи мне таких, — попросил Джошуа. — Радость, купи хоть немного.

Она послушалась, и Джош прижимал к себе мешок бобов, как младенца, всю дорогу до крепости. Ббльшую часть пути мы проделали в молчании, но когда зашло солнце, а мы уже почти достигли тропы на плато, Радость галопом подскакала ко мне.

— Как он это сделал? — спросила она. — Что?

— Я видела, как он исцелил глаза того человека. Как он это сделал? Я знаю много видов волшбы, но никаких чар он не насылал и никаких зелий не смешивал.

— О, это очень могущественная волшба, — ответил я и на всякий случай оглянулся — проверить, слышит ли меня Джош. Тот ехал в обнимку с мешком бобов и что-то бормотал себе под нос, как он, собственно, и делал всю дорогу. Молился, видимо.

— Расскажи мне, как это делается, — сказала Радость. — Я спросила у Джошуа, но он только поет, точно его по голове огрели.

— Что ж, я бы тебе об этом поведал, но ты должна мне рассказать, что находится за железной дверью.

— Так не выйдет, но мы бы могли договориться об ином обмене. — Она откинула с лица хвост тюрбана и улыбнулась. В лунном свете Радость была ошеломительно прекрасна, даже в мужской одежде. — Мне ведома тысяча способов доставить мужчине наслаждение — причем это лишь то, что известно лично мне. У других девушек — столько трюков, сколько они пожелают тебе показать.

— Да, но к чему они мне? Зачем мне знать, как ублажать мужчин?

Радость сорвала с головы тюрбан и хлестнула меня по затылку. В ночь отлетело облачко пыли.

— Ты глупый, синий, и в следующий раз я точно отравлю тебя чем-нибудь без противоядия.

Даже мудрую и непостижимую Радость, оказывается, можно довести до бешенства. Я улыбнулся.

— Я приму твои убогие дары, — изрек я со всею помпезностью, на какую способен отрок моих лет. — Вернувшись, я обучу тебя великой тайне нашего волшебства. Тайну эту изобрел я сам. Мы называем ее сарказмом.

— Давайте сварим кофе, когда вернемся, — сказал Джошуа.

Такая себе задачка — в красках расписать процесс, которым Джошуа вернул охраннику зрение, особенно если учитывать, что сам я понятия не имел, как он это сделал. Но путем тщательной дезинформации, запуд-ривания, уверток, вероломства и наглых врак мне удалось обменять это незнание на целые месяцы неистового полирования моего пестика прекрасной Радостью и ее привлекательными соратницами. Временами жажда разведать, что же таится за железной дверью, а также разгадать прочие загадки Валтасаровой крепости умерялась, и я вполне довольствовался уроками, что задавал мне чародей днем, и предельным растяжением своей фантазии всевозможными математическими комбинациями ночью. Единственный недостаток: узнай Валтасар, что я тоже угощаюсь чарами его наложниц, он бы меня убил. Но разве стибренный плод не слаще от самого акта покражи? О, быть юным и влюбленным (в восемь китайских наложниц сразу)!

Джош тем временем относился к своим занятиям со свойственным ему усердием, в немалой степени подкрепленным кофе, который он пил каждое утро, пока не начинал от избытка сил подпрыгивать на полу.

— Ты только погляди, а, Шмяк? Когда учителю Конфуцию задали вопрос, он ответил: «Воздай увечье справедливостью, а доброту — добротой». А вот Лао-цзы говорит: «Воздай увечье добротой». Разве не видишь? — И Джошуа пускался в пляс, за ним по полу тащились свитки, и он надеялся, что я разделю его восторг от древних текстов.

Я пытался. Честное слово.

— Нет, не вижу. Тора говорит: «око за око и зуб за зуб». Вот это и есть справедливость.

— Вот именно. Мне кажется, Лао-цзы прав. Доброта предшествует справедливости. Если стремишься к справедливости через наказание, только порождаешь больше страданий. Разве это правильно? Это же откровение!

— А я сегодня научился кипятить козлиную мочу и делать из нее взрывчатку, — сообщил я.

— Тоже неплохо, — одобрил Джошуа.

Такое случалось в любое время дня и ночи. Например, Джошуа мог примчаться в небожеский час из библиотеки и вытащить меня из намасленного клубка спутанных Горошинки, Подушечки и Штоленки — пока Шестерочка знакомила нас с пятью сотнями нефритовых богов различных глубин и текстур, — после чего отводил взгляд ровно настолько, чтобы я успел вытереться, совал мне в руки кодекс и заставлял читать, а сам фонтанировал по поводу какой-нибудь мысли давно почившего мудреца.

— Учитель говорит, что «высший человек может в самом деле терпеть нужду, низший же человек, испытывая нужду, поддается разнузданной невоздержанности». Он говорит о тебе, Шмяк. Это ты — низший человек.

— И очень тем горжусь, — отвечал я, наблюдая, как Шестерочка обиженно укладывает своих богов в медный сундучок, где они у нее обитали. — Спасибо, что пришел и сообщил.

Мне поручили изучить вайдан — алхимию внешнего. Знания мне давали манипуляции с физическими элементами. А Джошуа изучал нейдан — алхимию внутреннего. Его знания приходили из его собственной природы посредством созерцания учителей. Поэтому Джош читал свитки и книги, а я смешивал ртугь и свинец, фосфор и серу, древесный уголь и философский камень, пытаясь тем самым хоть как-то постичь природу Дао. Джош учился быть Мессией, а я — травить людей и взрывать вещи. Казалось, мир обрел порядок. Я был счастлив, Джошуа был счастлив, Валтасар был счастлив, а девчонки… м-да, девчонкам было некогда. Я проходил мимо железной двери каждый день (а надоедливый голос не унимался), но то, что пряталось за ней, меня уже не волновало — как и ответы на десяток-другой вопросов, которые нам с Джошем следовало бы задать нашему щедрому хозяину. Не успели мы и глазом моргнуть, миновал год, за ним — еще два, и вот мы в крепости уже праздновали семнадцатилетие Джошуа. Валтасар велел девушкам приготовить китайские угощения, и мы пили вино до глубокой ночи. (И долго еще после этого, уже вернувшись в Израиль, на день рождения Джоша мы ели китайскую еду. Мне тут сказали, что это стало традицией не только у нас, знавших его, но и вообще у всех евреев.)

— Ты когда-нибудь вспоминаешь о доме? — спросил меня Джошуа в ночь празднества.

— Иногда.

— И что ты о нем вспоминаешь?

— Мэгги, — ответил я. — Реже — братьев. Еще реже — мать с отцом, но Мэгги — всегда.

— Несмотря на все, что с тобой произошло с тех пор, ты все равно думаешь о Мэгги?

Джоша все меньше и меньше одолевало любопытство по поводу самой сути похоти. Поначалу я думал, что упадок интереса как-то связан с глубиной его занятий, но затем понял, что его воспоминания о Мэгги просто стираются.

— Джошуа, я помню Мэгги не только из-за того, что случилось в ночь перед нашим уходом. Я пошел к ней не потому, что надеялся заняться с ней любовью. Я не рассчитывал даже на поцелуй. Я думаю о Мэгги, потому что вырезал у себя в сердце кусочек, где поселилась она, и теперь там пусто. И всегда будет пусто. И всегда было. Она любила тебя.

— Прости меня, Шмяк. Я не знаю, как это исцелить. Если б мог, исцелил бы.

— Я знаю, Джош. Я знаю. — Мне больше не хотелось разговаривать о доме, но Джошуа заслужил, чтобы кто-то поднял с его груди эту тяжесть, чем бы она там ни была, а кому еще поднимать ее, как не мне? — А ты дом вспоминаешь?

— Да. Потому и спросил. Знаешь, сегодня девчонки жарили бекон, и я вспомнил о доме.

— Это еще почему? Я не помню, чтобы дома у нас кто-то жарил бекон.

— Я знаю, но если бы мы тут его попробовали, дома бы никто не узнал.

Я встал с постели и перешел на его половину комнаты. В окно лился свет луны, падал на Джошево лицо, и оно раздражающе сияло — Джош так иногда умел.

— Джошуа, ты — Сын Божий. Ты Мессия. А это подразумевает… ох, я даже не знаю… что ты — еврей. Ты не можешь есть бекон.

— Господу все равно, едим мы бекон или нет. Я это чувствую.

— Вот оно что. А к блуду он относится как прежде?

— Угум.

— К мастурбации? — Угум.

— К убийству? Воровству? Лжесвидетельству? Желанию соседской жены и так далее? Насчет этого он точку зрения не менял?

— Не-а.

— Только бекон, значит. Интересно. Можно подумать, про бекон что-то есть в пророчествах Исайи.

— М-да, поневоле задумаешься.

— Джош, ты, конечно, не обижайся, но чтобы установить Царство Божие, этого мало. Мы не можем вернуться домой и сказать: «Здрасьте, я Мессия, Господь угостил вас вот этим беконом».

— Я знаю. Нам еще многому предстоит научиться. Но завтраки станут разнообразнее, это точно.

— Давай баиньки, Джошуа.

Дни шли. С Джошем мы виделись редко — только за едой и перед сном. У меня почти все время уходило на занятия и помощь девчонкам по хозяйству, у Джошуа — на Валтасара. Это и стало в конечном итоге проблемой.

— Так не годится, Шмяк, — сказала Радость по-китайски. Я довольно-таки навострился говорить на ее языке, и на латыни или греческом ей разговаривать уже не приходилось. — Валтасар слишком спелся с Джошем. Редко посылает за нами, и мы больше не спим в его постели.

— Но ты же не намекаешь, что Джошуа и Валтасар. .. э-э… играют в пастыря, нет? Потому что это неправда. Джошу нельзя. — Ангел, разумеется, говорил, что Джошуа не дано познать женщину, а про жутковатого африканского колдуна как-то умолчал.

— Ой, да мне пофиг — пускай мужеложат друг друга, пока глаза на лоб не полезут, — ответила Радость. — Валтасару не полагается влюбляться. Почему, ты думаешь, нас тут восемь?

— Я думал, из бюджетных соображений.

— Ты разве не заметил, что ни одна не проводит с Валтасаром две ночи подряд, и мы не разговариваем с ним больше, чем требуют наши задания и занятия?

Вообще-то заметил, но мне и в голову не приходило, что это необычно. До раздела о взаимоотношениях чародея и наложниц в учебнике мы еще не добрались.

— И что?

— И то, что мне кажется, он влюбился в Джошуа. А это нехорошо.

— Тут я с тобой согласен. Когда в последний раз в него кое-кто влюбился, мне было очень скверно. Но здесь что за важность?

— Этого я тебе сказать не могу. Но в «доме рока» уже поднялась какая-то суета. И ты должен мне помочь. Если я права, нам следует остановить Валтасара. Понаблюдаем за ними, когда будем настраивать поток Ци в библиотеке.

— Нет, Радость. Только не библиотечное Ци. В библиотеке барахло жутко тяжелое. Терпеть не могу библиотечное Ци.

Чи, или Ци, — дыхание дракона, вечная энергия, текущая сквозь все вещи. Если поток сбалансирован, а так и должно быть, половину в нем составляет инь, половину — ян, половину — свет, половину — тьма, пополам мужского и женского. Ци в библиотеке переко-содрючивалось постоянно, а в комнатах, где лежали только подушки или стояла легкая мебель, оно казалось в полном балансе и порядке. Сам не знаю почему, но я подозревал: это как-то связано с желанием Радости заставить меня таскать тяжести.

На следующее утро мы с Радостью отправились в библиотеку шпионить за Джошем и Валтасаром, попутно направляя в другое русло поток библиотечного Ци. Радость несла хитроумный медный инструмент, который называла часами Ци: предполагалось, что он умеет засекать течение Ци. Волхв заметно раздосадовался, когда мы вошли в комнату.

— Сейчас это делать обязательно? Радость поклонилась.

— Очень сожалею, хозяин, но у нас авария. — Затем повернулась ко мне и залаяла команды — ни дать ни взять римский центурион:

— Тот стол — вон туда: ты что, не видишь? Он стоит прямо на яйцах тигра. Вон те кресла развернуть лицом к двери, они давят на пупок дракона. Повезло еще, что никто ногу тут не сломал.

— Ага, повезло, — согласился я, пыхтя от натуги и пытаясь сдвинуть огромный резной стол. Она что, не могла парочку других девчонок на помощь позвать? Я изучал фэн-шуй уже больше трех лет, но до сих пор не мог засечь ни кусочка этого Ци, ни втекающего, ни вытекающего. Джош смирился с этой неуловимой энергией, списав ее на чисто восточную манеру выражать присутствие Бога вокруг и во всех вещах. Может, конечно, такая мысль и способствовала какому-то его духовному пониманию, но когда дело доходило до перестановки тяжеленной мебели, помощи от нее было примерно как от дрессированных овец.

— Вам помочь? — поинтересовался Джошуа.

— Нет! — заорал, вскакивая, Валтасар. — Продолжим у меня в покоях. — И старый чародей развернулся, зыркая на нас с Радостью. — А нас не следует беспокоить ни при каких обстоятельствах.

Он схватил Джоша за плечо и выволок за дверь.

— Пошпионили, — сказал я.

Радость сверилась с часами Ци и похлопала по шкафчику с письменными принадлежностями.

— Совершенно определенно, вот это оседлало бычьи рога, поэтому его нужно сдвинуть, — объявила она.

— Они ушли, — сказал я. — Спектаклей больше не надо.

— А кто говорит о спектаклях? Этот шкафчик направляет всю инь в коридор, а ян кружит на месте, как хищная птица.

— Радость, хватит. Я знаю, что ты все это сочиняешь на ходу.

Рука с медным инструментом упала.

— Ничего не сочиняю.

— Сочиняешь. — И тут мне пришло в голову сыграть немного на доверии — просто поглядеть, что получится. — Вчера я проверял ян в этой комнате. И он — в идеальном равновесии.

Радость рухнула на четвереньки, заползла под огромного резного дракона, свернулась там в комок и разрыдалась.

— Я для такого не гожусь. Валтасар требует, чтобы мы все это знали, а я никогда ничего не понимала. Если нужна Элегантная Пытка Тысячей Приятных Касаний, то это я могу, если надо кого отравить, кастрировать или взорвать, — всегда пожалуйста, но этот фэн-шуй — просто, просто…

— Дурь? — подсказал я.

— Нет, я хотела сказать трудный. А теперь еще и Валтасар обозлился, и мы никогда не узнаем, что у них с Джошуа. А мы должны узнать.

— Я могу выяснить, — сказал я, полируя ногти о тунику. — Но я должен знать, зачем я это выясняю.

— А как ты выяснишь?

— Я владею способами более изощренными и тонкими, чем вся ваша китайская алхимия и направления потоков.

— И кто из нас теперь сочиняет?

Признаться, большая часть доверия ко мне растаяла, едва я зациклился на уловке «тайные иудейские знания в обмен на сексуальные услуги» — залип до того, что действительно приписывал себе получение скрижалей с Десятью заповедями и постройку ковчега Завета. (А что? Я не виноват. Это Джошуа в детстве никогда не позволял мне играть Моисея.)

— Если я это выясню, ты скажешь мне, что происходит?

Главная наложница прикусила элегантно накрашенный коготок и задумалась.

— А ты обещаешь, что не расскажешь никому? Даже своему другу Джошуа?

— Обещаю.

— Тогда сделай, что сможешь. Но не забывай уроков «Искусства войны».

Я поразмыслил над словами Сунь-цзы, которым меня научила Радость: «Будь коварен до бесформенности. Будь загадочен до беззвучности. Только так получится управлять судьбой своего противника». А посему, тщательно взвесив стратегию, проиграв в голове различные сценарии и отвергнув их, разработав план, казавшийся практически со всех сторон защищенным от дурака, и убедившись, что расчет времени идеален, я приступил к действиям. В ту же ночь, лежа в постели и слыша, как Джош лежит в своей, я призвал на помощь все силы коварства и загадочности.

— Эй, Джош? — спросил я. — Валтасар тебя пежит? — Нет!

— А наоборот?

— Абсолютно нет!

— А у тебя нет ощущения, что он хотел бы? На секунду Джош примолк.

— В последнее время он очень внимателен. И постоянно хихикает, что бы я ни сказал. А что?

— Просто Радость говорит, что если он в тебя влюбится, это нехорошо.

— Конечно, нехорошо, если он рассчитывает на какой-то содомский грех, я тебе прямо скажу. Тогда у нас точно будет сильно разочарованный волхв.

— Нет, все гораздо хуже. Что именно хуже, она не говорит, но это очень, очень плохо.

— Шмяк, я отдаю себе отчет, что ты, наверное, так не считаешь, но с моей точки зрения, пежить Сына Божьего — очень, очень плохо.

— Верно подмечено. Только мне кажется, она имеет в виду то, что как-то связано с железной дверью. Пока я не выясню, ты должен удерживать Валтасара — чтобы он в тебя не влюбился.

— Вот же мирра гнойная, — сказал Джошуа. — Сволочь, сначала выбрал дар что подешевле, а теперь хочет меня отпежить. Твердила мне мамочка: мирра через неделю прокисает.

Я говорил, что Джош терпеть не мог мирру?

Глава 14

— Я спросил Валтасара, не увлечен ли он мною, — сообщил за ужином Джошуа.

— Только не это, — вымолвила Радость. Мы трапезничали у девчонок в покоях. Еда пахла восхитительно, а девчонки массировали нам плечи, пока мы ее вкушали. Как раз то, что нужно в конце трудного учебного дня. — Ты не должен был ему показывать, что мы за ним следим. И что он ответил?

— Что он только оправился от очень тяжелого разрыва и не готов к новым отношениям, ему нужно провести некоторое время одному, чтобы лучше понять себя, но ему очень хочется, чтобы мы были просто друзьями.

— Врет, — сказала Радость. — У него никаких разрывов не было уже лет сто.

Я сказал:

— Джош, ты такой легковерный. Парни всегда про такое врут. Вот, оказывается, почему тебе не разрешено познавать женщин. Ты не понимаешь самой основы мужской природы.

— И какова она?

— Мы — лживые свиньи. Мы что угодно наплетем, лишь бы своего добиться.

— Это правда, — подтвердила Радость. Остальные девчонки закивали.

— Но, — возразил Джошуа, — высший человек не поступается своей добродетелью даже ради единственной трапезы. Если верить Конфуцию.

— Разумеется, — сказал я, — однако высший человек и трахаться может без вранья. Я говорю о прочих присутствующих здесь.

— Так мне, значит, следует обеспокоиться тем, что он зовет меня с собой в путешествие?

Радость сурово склонила голову, и остальные девчонки опять закивали.

— Чего ради? — удивился я. — Какое путешествие?

— Он говорит, нас не будет от силы пару недель. Ему хочется съездить к храму где-то в горах. Он считает, его выстроил сам Соломон, и называется это место Храм Печати.

— А тебе с ним зачем?

— Хочет мне что-то показать.

— Уй-юй, — сказал я.

— Уй-юй, — эхом отозвались девчонки, почти как греческий хор, только говорили они, разумеется, по-китайски.

За недели, предшествовавшие отъезду Джошуа и Валтасара, я умудрился уговорить Горошинку неимоверно рискнуть, когда наступит ее смена в постели волхва. Горошинку я выбрал не потому, что из всех девчонок она была наиболее атлетически сложена и проворна, хотя это правда; не потому, что поступь ее была легчайшей и передвигаться она умела скрытнее прочих, что тоже правда; а потому, что это она меня научила отливать из бронзы китайские иероглифы, означавшие мое имя (мою личную печатку). Ей можно было доверить снятие самого наиаккуратнейшего слепка с ключа, который Валтасар носил на шее. (О да, ключ от железной двери существовал. Радость проболталась, где волхв его хранит, но, я уверен, была ему слишком предана, чтобы красть. Горошинка, напротив, в лояльности своей была ветренее, и я в последнее время проводил с нею все больше времени. Временами, то есть.)

— К твоему возвращению я буду точно знать, что тут происходит, — шепнул я Джошу, когда он забирался на верблюда. — А ты разведай, что сможешь, у Валтасара.

— Разведаю. Будь осторожен. Без меня ничего не предпринимай. Мне кажется, эта поездка, что бы мы в ней ни увидели, имеет какое-то отношение к «дому рока».

— Я просто поразнюхаю тут по углам. Сам будь осторожен.

Мы с девчонками стояли на плато и махали, пока Джошуа, волхв и верблюд, нагруженный припасами, скрывались за горизонтом, а затем по очереди спустились по веревочной лестнице к проходу в скальном обрыве. Сам вход и тоннель за ним локтей на тридцать были такой ширины, что протиснуться едва мог один человек, да и то если пригнется, и я постоянно ухитрялся ободрать там колено или плечо. Это давало прекрасную возможность продемонстрировать способность ругаться на четырех языках.

Когда я добрался до Палаты Стихий, где мы практиковали искусство Девяти Эликсиров, Горошинка уже раскалила небольшую печь докрасна и наполняла каменный тигель медными самородками. Из воскового оттиска ключа она изготовила восковой дубликат, из него — гипсовую форму, а ее мы обожгли, чтобы растопить воск. Теперь у нас был единственный шанс отлить сам ключ, потому что, едва металл остынет, форму придется разбить.

Мы разломили форму, и Горошинка подняла повыше то, что очень напоминало медного дракона на палочке.

— Ну и ключик, — сказал я.

Из замков я в жизни видел только здоровенных железных балбесов, совершенно неэлегантных для такого ключа.

— Когда он тебе понадобится? — спросила Горошинка. Глаза ее горели, как у возбужденного ребенка. В такие минуты я едва не влюблялся в нее, но меня, к счастью, постоянно отвлекали изощренность Радости, материнские хлопоты Подушечки, сноровка Шестерочки или прочие чары, что валились на меня ежедневно. Как никто другой, я понимал смысл Валтасаровой стратегии: ни в кого из них не влюбляться. Ситуацию Джоша, с другой стороны, постичь сложнее: ему нравилось проводить с девчонками время, рассказывать им анекдоты из Торы в обмен на легенды о драконах бурь и обезьяньем царе. Он говорил, что в женщинах есть врожденная доброта, какой он ни разу не наблюдал у мужчин, и ему просто нравится находиться с ними рядом. Пожалуй, сила его противостояния их физическим чарам поражала меня больше, чем всякие чудеса, что он творил в последующие годы. Я могу со-отнестись с актом воскрешения из мертвых, но отказаться от прекрасной женщины — для этого потребно мужество свыше моего понимания.

— Потом командовать буду я, — объявил я Горошинке. Не хотелось, чтобы она слишком глубоко увязла во всем этом предприятии: вдруг что-то пойдет не так.

— Когда? — снова спросила она, имея в виду: когда я попробую открыть дверь?

— Сегодня ночью, когда все вы отправитесь на поселение в землю сладких грез.

Я нежно дернул ее за нос, и она хихикнула. То был последний раз, когда я видел ее целиком.

По ночам залы крепости освещались всепроникающим светом луны и звезд, сочившимся в окна. Мы же с собой повсюду носили глиняные лампады, от которых змеиные изгибы проходов и коридоров еще больше напоминали кишки огромной твари, наглотавшейся рыжих огоньков. Прожив несколько лет с Валтасаром, в основных покоях я мог найти дорогу и впотьмах, поэтому лампаду зажигать не стал, пока не миновал комнаты девушек, притормозив у бисерного занавеса и немного послушав их нежное посапывание.

Но, удалившись от их двери на приличное расстояние, я зажег лампаду от одной огненной палочки, которую изобрел из тех же самых химикатов, что мы пользовали для изготовления черной взрывчатой пудры. Палочка мягко щелкнула, когда я чиркнул ею по камню, и я мог бы поклясться — из зала где-то впереди ей ответило эхо. Пробираясь к железной двери, я ощущал запашок горящей серы — странно, что он так долго висит в воздухе. А потом я увидел Радость: она стояла у двери и тоже держала масляную лампу. В другой руке девушка сжимала обгорелую огненную палочку.

— Дай мне взглянуть на ключ, — сказала Радость.

— Какой еще ключ?

— Не прикидывайся. Я видела остатки формы в Палате Стихий.

Я вытащил из-за пояса ключ и протянул Радости. Та внимательно изучила его, покрутила, держа поближе к лампе.

— Его отлила Горошинка, — буднично произнесла она. — Оттиск тоже она делала?

Я кивнул. Похоже, Радость не рассердилась, а Горошинка все равно в металлургии была искуснее прочих, поэтому к чему увиливать?

— Добыть оттиск, наверное, было труднее всего, — сказала она. — Валтасар бережет ключ как зеницу ока. Надо будет у нее спросить, чем она его отвлекла. Такой трюк не помешает, а? Нам обоим. — Она соблазнительно улыбнулась, а потом повернулась к двери и отодвинула медную пластину, прикрывавшую замочную скважину. И в ту же секунду я почувствовал, как по моим позвонкам будто проволокся заледенелый кинжал.

— Нет! — Я схватил ее за руку. — Не надо. — Все внутренности мне выкручивало непонятным омерзением. — Нельзя.

Радость снова улыбнулась и оттолкнула мою руку.

— Я здесь видела множество чудес, но ни одно из них не могло навредить. Ты же сам все это спланировал — тебе должно быть интересно, что внутри. Да и мне тоже.

Мне хотелось ее остановить, я даже попытался отобрать у нее ключ, но она перехватила мою руку в болевой точке и завернула так, что вся левая сторона тела у меня онемела. Радость приподняла одну бровь, как бы спрашивая: «В самом деле хочешь попробовать? Ты ведь знаешь, что я могу с тобой сделать». И я шагнул в сторону.

Она вставила дракона в замок и повернула трижды. Защелкал механизм — тоньше и точнее всего, что я слыхал прежде, — а Радость вытащила ключ и откинула три тяжелых железных засова. Едва она приоткрыла дверь, изнутри вырвался ветер, будто что-то очень быстро пронеслось мимо нас, и лампада моя погасла.

Джошуа потом рассказал мне, что произошло, а временную канву я выстроил самостоятельно. Когда мы с Радостью открывали дверь в «дом рока», Валтасар с Джошем разбили лагерь в безводных горах нынешнего Афганистана. Ночь стояла хрусткая, звезды сияли холодным голубым светом, как само одиночество или бесконечность. Поев хлеба с сыром, учитель и ученик расположились поближе к огню, чтобы разделить остатки крепленого вина из фляги, — у Валтасара в тот день это была уже вторая.

— Я рассказывал тебе о пророчестве, что отправило меня на поиски, когда ты родился, Джошуа?

— Ты рассказывал о звезде. И мама говорила о звезде.

— Да, мы втроем отправились за звездой и случайно встретились в горах к востоку от Кабула. Странствие свое мы заканчивали уже вместе, но не звезда была ему причиной. Она лишь послужила средством навигации. Мы отправились в странствие, потому что каждый из нас в конце надеялся что-то получить.

— Меня? — спросил Джошуа.

— Да, но не только. Еще и то, что пришло в этот мир вместе с тобой. Мы так считали. В том храме, куда мы сейчас едем, лежит комплект глиняных табличек, очень старых. Жрецы убеждены, что они восходят ко времени Соломона и предсказывают появление ребенка, способного одержать верх над злом и победить смерть. Они утверждают, что ребенок держит ключ к бессмертию.

— Я? К бессмертию? Нет.

— А мне кажется, да, только ты этого не знаешь.

— Не-а. Я уверен, — сказал Джошуа. — Это правда, я действительно воскрешал мертвых, но ненадолго. С годами мне лучше стало удаваться исцеление, а трюки типа «встань и иди» — над ними нужно поработать. Мне следует еще поучиться.

— Именно поэтому я и учу тебя, именно поэтому взял тебя с собой в Храм. Чтобы ты сам прочел таблички. Однако сила бессмертия в тебе есть.

— Не, я в самом деле не в курсе.

— Мне двести шестьдесят лет, Джошуа.

— Я слыхал, но все равно не смогу тебе помочь. Хотя выглядишь ты неплохо — для двухсот шестидесяти то есть.

Тут в голосе Валтасара зазвучало отчаянье.

— Джошуа, я знаю, ты имеешь власть над злом. Шмяк рассказывал, как ты изгонял бесов в Антиохии.

— Мелких, — скромно сказал Джошуа.

— Над смертью у тебя тоже должна быть власть, иначе мне это все без толку.

— Все, что я могу, досталось мне от отца моего. Я не просил.

— Джошуа, меня хранит пакт с демоном. Если у тебя нет сил, предсказанных пророчеством, я не освобожусь от него никогда, никогда не обрету мира, никогда не познаю любовь. Каждую минуту жизни я вынужден своей волей удерживать этого демона. А если воля моя пошатнется, разорение окажется таким, какого мир этот никогда не видел прежде.

— Я знаю, каково тебе. Мне не дозволено познать женщину, — ответил Джош. — Хотя об этом мне сказал ангел, а не демон. Но все равно, знаешь, иногда приходится тяжко. Мне очень нравятся твои наложницы. Как-то вечером Подушечка разминала мне спину после долгих занятий, и у меня началась такая массивная…

— Ей-Филей Золотого Тельца! — неожиданно воскликнул Валтасар, вскочив на ноги. В глазах его заплескался ужас. Волхв начал быстро грузить припасы на верблюда, колотясь во тьме как полоумный. Джош скакал вприпрыжку за ним следом, пытаясь успокоить: он боялся, что у старика вот-вот случится припадок.

— Что? Что?

— Он вырвался! — ответил чародей. — Помоги мне собрать вещи. Мы должны вернуться. Демон — на свободе.

Я съежился во мраке, ожидая, что сейчас падет какое-то бедствие, воцарится хаос, проявят себя боль, чума и ничего хорошего, но Радость чиркнула огненной палочкой и зажгла наши лампы. Мы были одни. Приоткрытая железная дверь вела в очень маленькую клетушку, тоже всю окованную. Места внутри хватало лишь для небольшой кровати и стула. Все стены из черного железа были покрыты золотыми письменами: пентаграммами и шестиугольниками от сглаза, а также десятками иных символов, которых я никогда раньше не видел. Лампу Радость поднесла ближе к стене.

— Это знаки обуздания, — сказала она.

— Я раньше слышал отсюда голос.

— Когда я открыла дверь, внутри никого не было. Я успела заметить, пока лампу не задуло.

— Что же тогда ее задуло?

— Сквозняк?

— Не думаю. Я почувствовал, как меня что-то задело.

И тут в девичьих покоях кто-то закричал. К первому голосу присоединились другие — первобытный вопль абсолютного ужаса и боли. В глазах Радости вскипели слезы.

— Что я натворила?

Я схватил ее за рукав и поволок по коридору, успев выхватить из стены два тяжелых копья, на которых держался гобелен, и одно вручив ей. На кривых стенах впереди уже играли блики пламени, и вскоре я увидел, что пылают сами стены — от масла из разбитых лампад. Вопли достигли уровня непереносимого визга, но каждые несколько секунд хор будто лишался голоса — пока не остался всего один. Едва мы подбежали к бисерному пологу, все стихло, и нам навстречу выкатилась человеческая голова. Из-за полога выступило существо — оно не обращало внимания на огненные языки, лизавшие стены. Огромное туловище заполняло собой весь проход. Чешуя рептилии на плечах и высокие заостренные уши царапали своды. В когтистой лапе тварь держала окровавленный девичий торс.

— Эй, пацан, — сказала тварь, и голос ее звучал лезвием меча, протащенным по камню, а кошачьи глаза размерами с блюда сияли желтым светом. — Ты что-то подзадержался.

По пути к крепости Валтасар все рассказал Джошу о демоне:

— Его имя — Цап, он демон двадцать седьмого разряда, а до падения — ангел-разрушитель. Насколько мне известно, Соломон сначала призвал его для строительства великого храма, но что-то не заладилось, и с помощью джинна Соломону удалось низвергнуть демона в преисподнюю. Я обнаружил печать Соломона и заклинание, которым его можно вызвать обратно, почти две сотни лет назад, в Храме Печати.

— А-а, — вымолвил Джошуа. — Так вот почему Храм так назвали. А я думал, это как-то связано с борзописцами, которые мозги народу пудрят.

— Мне пришлось стать служителем и учиться у жрецов много лет, прежде чем меня допустили к печати, но что значат несколько лет по сравнению с бессмертием? Оно мне и было даровано — пока демон ходит по этой земле. А пока он ходит по ней, его нужно кормить, Джошуа. Вот проклятье, от коего никогда не избавиться повелителю демона-разрушителя. Его нужно кормить.

— Я не понял, он что — питается твоей волей?

— Нет, питается он людьми. Но лишь моя воля держит его в узде, — по крайней мере, держала, пока я не оборудовал железную камеру и не высек на ее стенах золотые письмена, что удержали бы демона.

Я двадцать лет стерег Цапа в крепости, которую и заставил его выстроить, и то была блаженная передышка. А прежде он повсюду меня сопровождал, куда бы я ни направился.

— А это разве не приманивало к тебе врагов?

— Нет. Если Цап не в своем прожорливом облике, видеть его способен только я. В непрожорливом облике он маленький, размером с ребенка, и нанести большого вреда не может — только невероятно действует на нервы. Но, насыщаясь, он становится чуть ли не десяти локтей в высоту и одним ударом когтистой лапы легко может раскроить человека напополам. Нет, враги — не вопрос, Джошуа. По-твоему, почему в крепости нет никакой стражи? До того как здесь несколько лет назад поселились девчонки, на крепость попробовали напасть басмачи. То, что с ними стало, теперь — кабульская легенда. С тех пор никто и не пытался. А вся проблема в том, что если воля моя пошатнется, он снова вырвется в мир, как это случилось во времена Соломона. И я не знаю, что тогда сможет его остановить.

— А в преисподнюю ты его сослать не можешь? — поинтересовался Джошуа.

— Могу — с печатью и нужным заклинанием. Именно за этим я и ехал в Храм Печати. Именно поэтому ты здесь. Если ты — тот Мессия, которого предсказывали Исайя и глиняные таблички в Храме, то ты — прямой потомок Давида, а следовательно — и Соломона. Я полагаю, в таком случае ты сможешь низвергнуть демона и убережешь меня от страданий, кои мне придется претерпеть с его возвращением.

— Почему? Что станет с тобой, если он вернется в ад?

— Я приму облик, подобающий моему истинному возрасту. А в данный момент это, я бы сказал, — прах. Но ты наделен даром бессмертия. И можешь этого не допустить.

— Стало быть, адский демон вырвался на волю и мы сейчас возвращаемся в крепость без печати Соломона и без нужного заклинания? Делать — что?

— Надеюсь, я снова смогу подчинить его своей воле. До сей поры камера его держала. Я не знал, поистине я не ведал…

— Не ведал чего?

— Что воля моя окажется сломлена чувствами к тебе.

— Ты меня любишь?

— Ну откуда мне было знать? — вздохнул волхв.

И тут, невзирая на суровость сложившихся обстоятельств, Джошуа рассмеялся.

— Разумеется, любишь — но не меня, а то, что я олицетворяю. Я пока не уверен, что должен сделать, но знаю одно: я здесь во имя отца своего. Ты так сильно любишь жизнь, что и ад тебе будет по колено, лишь бы за нее удержаться. Естественно, ты любишь того, кто тебе эту жизнь подарил.

— Так ты изгонишь демона и сохранишь меня в живых?

— Конечно, нет. Я просто хочу сказать, что понимаю, каково тебе.

Уж не знаю, где Радость нашла силу, но миниатюрная девушка выскочила у меня из-за спины и метнула тяжеленное копье с искусностью бывалого солдата. (Я же ощущал, как колена мои пред ликом демона подгибаются.) Бронзовое острие, судя по всему, вонзилось между бронированных пластин на груди чудовища и на пядь вошло в тело. Демон ахнул и взревел, раскрыв огромную пасть и обнажив ряды зазубренных клыков. Он схватился за массивное древко и попробовал его вытащить — мускулы напряглись от натуги. Печально взглянул на копье, затем на Радость и вымолвил:

— О, гнусный враг обрушись на тебя, ты умертвила мя намертво. — И рухнул на спину. Пол дрогнул от падения его туши.

— Что он сказал, что он сказал? — Радость от нетерпения впилась ногтями мне в плечо. Демон говорил на иврите.

— Он сказал, что ты его убила.

— Ага, щас, — отозвалась наложница. (Довольно странно: слово «щас» звучит примерно одинаково на всех языках.)

Я начал было продвигаться вперед — посмотреть, не осталось ли кого из девчонок в живых, — но тут демон сел.

— Я пошутил, — сказал он. — Я не мертвый. — И он выдернул из груди копье так, будто смахнул с чешуйки муху.

Я метнул в него свое, но смотреть, куда оно вонзится, не стал. Схватил Радость за руку, и мы побежали со всех ног.

— Куда? — спросила она.

— Подальше, — ответил я.

— Нет, — сказала она и дернула за мою тунику так, что меня едва не нокаутировала стенка. — К проходу в скале.

Мы мчались в полной темноте — никто не догадался прихватить по дороге лампу, — и я всею своей жизнью доверился памяти Радости: она должна была знать лабиринт крепостных покоев наизусть.

На бегу мы слышали, как чешуя демона царапает по стенам. Время от времени, встретившись с низким потолком, он матерился на иврите. Наверное, видел в темноте, но вряд ли многим лучше нашего.

— Пригнись, — шепнула Радость, хлопнув меня по макушке перед тем, как мы вступили в узкий проход, что выводил на плато. Я вжался в этот коридор так же, как демону приходилось скрючиваться в обычных покоях крепости, — и тут меня осенило, насколько блистателен выбор маршрута. Мы уже заметили, как в устье пробивается лунный свет, когда чудовище влепилось в бутылочное горлышко прохода у нас за спиной.

— Йопт! Ай! Пронырливые хорьки! Я схрумкаю ваши головенки, как засахаренные фиги!

— Что он сказал? — спросила Радость.

— Он утверждает, что ты — сладость исключительной нежности.

— Он совсем не это сказал.

— Поверь, мой перевод настолько точен, насколько ты хочешь знать правду.

Когда мы уже карабкались по веревочной лестнице с карниза на плато, из прохода донесся жуткий скрежет. Радость протянула мне руку, затем втащила лестницу наверх. Мы добежали до хлева, где обычно хранились верблюжьи седла и припасы. Верблюдов у нас было только три, их с собой забрали Джошуа и Валтасар, лошадей мы не держали, поэтому я даже не понял, зачем мы там притормозили, пока не заметил, что Радость наполняет два курдюка водой из резервуара за хлевом.

— Нам ни за что без воды не добраться до Кабула, — сказала она.

— А что будет, когда мы до него доберемся? Кто нам там поможет? Что это вообще за тварь, ко всем чертям?

— Если б я знала, не стала бы открывать.

Для человека, чьих друзей только что пожрала мерзопакостная скотина, Радость казалась потрясающе спокойной.

— В самом деле. Но я не заметил, как оно оттуда выскочило. Я, конечно, что-то почувствовал — но не таких габаритов.

— Действуй, Шмяк, не думай. Действуй.

Она вручила мне один курдюк, и я погрузил его в каменную цистерну, стараясь за бульканьем воды различить, чем сейчас занимается монстр. Но вокруг лишь время от времени блеяли козы, да в ушах у меня стучал собственный пульс. Радость закупорила курдюк, один за другим открыла загоны для свиней и коз и выгнала всех животных на плато.

— Пошли! — крикнула она и начала спускаться по тропе к невидимой в темноте дороге.

Я вытащил курдюк из цистерны и как можно быстрее припустил следом. Луна сияла достаточно ярко, и бежать было легко, но поскольку я и при дневном-то свете дорогу бы не отыскал, в потемках мне как-то не хотелось делать ложных шагов по смертоубийственному серпантину без проводника. Мы уже почти миновали первый отрезок, когда услыхали сзади мерзкий вой, и в пыль прямо перед нами рухнуло что-то тяжелое. Переведя дух, я опознал окровавленную козью тушку.

— Вон! — Радость ткнула вниз: под скальной стеной среди камней что-то двигалось.

Оно посмотрело на нас, и ошибиться насчет сияния желтых буркал было уже невозможно.

— Назад. — И Радость дернула меня с дороги.

— Это единственный спуск?

— Либо тут, либо нырнуть с обрыва. Это же крепость, не забыл? Здесь не задумывались легкие входы и выходы.

Мы вернулись к веревочной лестнице, перекинули ее через край и начали спускаться. Когда Радость уже ступила на карниз и нырнула в проход, что-то тяжелое звездануло меня в правое плечо. Рука мгновенно онемела, и я выпустил лестницу. К счастью, пока я падал, ноги запутались в перекладинах, и я повис вверх тормашками, заглядывая в устье коридора, где стояла Радость. Перепуганная до смерти коза, ударившая меня, верещала, падая в пропасть, потом донесся глухой стук, и визг прекратился.

— Эй, пацан, ты ведь еврей, правда? — раздался сверху голос.

— Не твое дело, — ответил я.

Радость схватилась за лестницу и втянула нас вместе в пещеру как раз вовремя — мимо провизжала еще одна коза. Я проехался носом по песку и заболботал, пытаясь одновременно отдышаться и отплеваться.

— Давно я еврея не пробовал. Хороший жид — больше мяса набежит. Вот что китайцам не удается: их шесть-семь скушаешь, а через полчаса опять голодный ходишь. Не примите на свой счет, мамзель.

— Что он сказал? — спросила Радость.

— Говорит, ему нравится кошерная пища. А его эта лестница выдержит?

— Сама делала.

— Великолепно.

Мы уже слышали, как под тяжестью монстра стонут веревки.

Глава 15

Джошуа и Валтасар въехали в Кабул в такое время суток, когда по улицам бродят лишь головорезы и шлюхи (причем шлюхи после полуночи предлагают «головорезные скидки» для поддержания бизнеса). Старый чародей задремал, убаюканный верблюжьей размашистой иноходью. Поведение его сильно озадачило Джоша — примерно как и вся катавасия с демоном. Сам он в седле мог думать лишь об одном: как бы не сблевнуть. Это называют морской болезнью пустыни. Джошуа стегнул Валтасара по ноге болтавшимся концом поводьев, и старик, фыркнув, проснулся.

— Что такое? Уже приехали?

— Ты можешь контролировать демона, старик? Мы достаточно близко, чтобы ты его подчинил?

Валтасар закрыл глаза, и Джошуа решил, что он засыпает снова, — вот только руки чародея задрожали в каком-то невидимом напряжении. Через несколько секунд Валтасар открыл глаза.

— Не могу сказать.

— Но ты же мог сказать, что он вырвался.

— Тогда волна боли прокатилась по всей душе. У меня не получается близкий контакт с демоном постоянно. Вероятно, мы еще слишком далеко.

— Лошади, — сказал Джошуа. — Они быстрее. Давай разбудим хозяина конюшни.

И Джошуа повел его по улицам города к той конюшне, где мы оставляли верблюдов, когда приезжали исцелить ослепленного охранника. Лампы внутри не горели, но в дверном проеме соблазнительно позировала полуголая шлюха.

— Особое предложение для головорезов, — на латыни сказала она. — Двое на одну, но если старик не потянет — никакой компенсации.

Джош так давно не слышал римской речи, что сообразил только через секунду.

— Спасибо, мы не головорезы.

Они обогнули ее и забарабанили в дверь. Шлюха провела заточенным ногтем Джошу вдоль позвоночника.

— А кто же вы? Может, у меня найдется другое особое предложение.

Джош даже не оглянулся.

— Он — колдун двухсот шестидесяти лет от роду, а я либо Мессия, либо безнадежный жулик.

— Э-э, ну да — для жуликов скидка имеется, а вот колдуну придется оплачивать полный тариф.

Джошуа слышал, как в доме кто-то зашевелился, и чей-то голос велел ему придержать коней: хозяева конюшен всегда так говорят, если заставляют себя ждать. Джош повернулся к шлюхе и бережно коснулся ее лба.

— Ступай и больше не греши, — сказал он по-латыни.

— Ага — и как я тогда на жизнь буду зарабатывать? Навоз огребать?

И тут хозяин распахнул дверь. Он был коренаст и кривоног, с длинными усами, и вообще напоминал иссохшего сомика.

— Что у вас тут за важность такая, что моя жена не могла с ней разобраться?

— Твоя жена?

Проходя в дом, шлюха провела ногтем Джошу по затылку.

— Свой шанс упустил, — сказала она.

— Женщина, а что ты вообще тут делаешь? — спросил хозяин.

Радость выскочила стремглав на площадку и выхватила из складок халата короткий черный кинжал с широким клинком. Конец веревочной лестницы мотался перед ней как полоумный — монстр спускался к нам.

— Нет, Радость. — И я втянул ее обратно в пещеру. — Его невозможно прикончить.

— Не будь таким самоуверенным.

Она повернула голову и ухмыльнулась мне, а затем разок чиркнула по толстой веревке, не тронув лишь несколько волокон. Потом привстала на цыпочки и парой перекладин выше проделала то же самое со второй веревкой. Невероятно, как легко ей это удалось.

Радость отступила в проход и подняла кинжал так, чтобы на нем заиграл свет звезд.

— Стекло, — сказала она. — Вулканическое. В тысячу раз острее любого лезвия из стали.

Она спрятала кинжал и потянула меня за собой вглубь, но не очень далеко — чтобы можно было видеть вход в пещеру и площадку перед ним.

Я слышал, как чудовище сопит, спускаясь к нам все ближе, — и вот уже огромная когтистая нога возникла в устье пещеры, за ней — другая. Мы затаили дыхание, когда тварь добралась до подрезанной части лестницы. Массивная чешуйчатая ляжка виднелась уже почти полностью. Одна лапа потянулась к новой перекладине — и тут лестница лопнула. Монстр повис как-то боком, телепаясь на оставшейся веревке прямо перед входом. Он смотрел на нас в упор, и в желтых его глазах ярость на миг сменилась недоумением. Кожистые уши летучей мыши встопорщились от любопытства, и он вымолвил:

— Эй?

Вторая веревка лопнула, и чудовище пропало с наших глаз долой.

Мы выскочили на площадку и глянули за край. До дна — по крайней мере тысяча футов. Но в темноте мы могли разглядеть что-то лишь на несколько сотен, и эти футы были подозрительно лишены всяческих монстров.

— Мило, — сказал я.

— Надо бежать. Сейчас же.

— Ты не считаешь, что ему конец?

— Ты слышал, как что-нибудь ударилось о землю?

— Нет, — ответил я.

— Вот и я не слышала. Лучше нам двигать отсюда.

Свои курдюки с водой мы оставили на плато, и Радость теперь хотела захватить какие-то припасы на кухне, но я сгреб ее и потащил к главному выходу.

— Нужно убираться — как можно дальше и как можно быстрее. Смерть от жажды меня не так беспокоит.

В основных покоях крепости было светлее, и мы пробирались по коридорам без лампы — и хорошо, потому что я бы все равно не позволил Радости остановиться и ее зажечь. Свернув за круглый угол лестницы на третий уровень, Радость вдруг дернула меня назад, чуть не сшибив наземь, и я рассвирепел, как кошак на крыше.

— Ну что еще? Давай быстрее выбираться! — заорал я.

— Погоди. Это последний уровень с окнами. А я не собираюсь выходить в парадную дверь, не зная, поджидает меня там эта тварь или нет.

— Не говори глупостей, у всадника на быстрой лошади уйдет полчаса, чтобы добраться оттуда сюда.

— А если он не долетел до дна? Если он залез обратно?

— А на это нужно несколько часов. Пошли, Радость. Пока он доберется до двери, мы будем уже за несколько миль отсюда.

— Нет!

Она сшибла меня с ног, и я брякнулся спиной о каменный пол. Когда же я снова обрел под ногами почву, девушка уже добежала до окна и свесилась из него. Я подошел, и Радость поднесла палец к губам.

— Он внизу. Нас поджидает.

Я отодвинул ее и выглянул сам. Точно: тварь затаилась в темноте, лапы наизготовку, чтобы когтями выдрать дверь, едва мы откинем изнутри засовы.

— А вдруг он просто не может войти? — прошептал я. — Он же не смог открыть другую железную дверь.

— Ты не понял, какие в той комнате знаки были, да? Я покачал головой.

— Символы обуздания. И обуздывать они должны были джинна или демона. Тут их нет. Передняя дверь для него не преграда.

— Так почему ж он не войдет?

— Чего ради гоняться за нами, если мы сами к нему явимся?

В этот момент монстр поднял голову, и я отпрянул от окна.

— Кажется, не заметил, — прошептал я, обрызгав Радость слюнями.

И тут чудовище принялось насвистывать. Счастливую такую песенку, беззаботную — именно ее предпочтешь насвистывать, полируя выбеленный череп своей последней жертвы.

— Я никого и ничего не вынюхиваю, — сказал монстр — гораздо громче, нежели требуется, если хочешь поговорить сам с собой. — Не-а. Я? Да ни за что в жизни. Остановился тут на секундочку — только и всего. Ой, а дома-то, наверное, никого и нету. Ну что ж, пойду своей дорогой. — И он опять засвистал.

До нас донеслись шаги, они становились все тише и тише. Нет, они не удалялись — просто становились тише. Мы с Радостью выглянули из окна: огромная тварь изо всех сил исполняла пантомиму ходьбы, фальшиво сипя сквозь передние клыки.

— И чего? — заорал я. — Ты что, надеялся, мы не заметим?

Монстр пожал плечами:

— Все равно попробовать стоило. Я понял, что передо мной не гений, когда ты еще ту дверь открыл.

— Что он сказал? Что он сказал? — затараторила Радость у меня за спиной.

— Ему кажется, ты не очень умная.

— Скажи ему, что я зато не просидела столько лет в каталажке, занимаясь самоудовлетворением.

Я отступил от окна и посмотрел на Радость:

— Как думаешь, он в это окно пролезет? Она оценивающе оглядела амбразуру.

— Думаю, да.

— Тогда я ему этого говорить не буду. Он может обидеться.

Радость оттолкнула меня, шагнула на подоконник, повернулась, задрала полы халата и пустила наружу струю. Поразительное чувство равновесия. Судя по ворчанию внизу, с меткостью у нее тоже все в порядке. Радость закончила и соскочила на пол. Я выглянул: монстр стряхивал мочу с ушей, точно мокрая собака.

— Извини, — сказал я. — Языковая проблема. Я не знал, как это перевести.

Тварь зарычала, и мышцы под чешуей на шее заходили, а затем монстр шарахнул кулаком в окованную железом дверь так, что пробил ее насквозь.

— Ходу, — сказала Радость.

— Куда?

— На утес.

— Но ты же лестницу срезала.

— Там разберемся. — И она потащила меня за собой, петляя во тьме, как и раньше. — Пригнись! — вдруг крикнула она — всего через секунду после того, как сенсоры у меня во лбу, настроенные на каменные потолки, сообщили, что мы действительно оказались в низком проходе.

Мы уже достигли середины коридора, когда я услышал, как монстр его тоже почувствовал и вознес хулу.

Затем повисла пауза, а за ней — такой жуткий скрежет, что от звуковой волны нам пришлось зажать уши. А потом донеслась вонь паленого мяса.

Когда взошла заря, Джошуа и Валтасар уже въехали в каньон, ведущий к крепости.

— Ну как? — спросил Джош. — Демона чуешь? Валтасар сокрушенно покачал головой:

— Мы опоздали, — и показал на бывшую круглую дверь. Теперь она превратилась в клубок искореженных и разодранных кусков, болтавшийся на остатках огромных петель.

— Что же ты, во имя Сатаны, натворил? — крикнул Джошуа.

Он соскочил с лошади и вбежал в крепость, оставив старика спешиваться и ковылять, как сумеет.

Шум в узком коридоре стоял такой, что пришлось кинжалом Радости отрезать полоски ткани с рубахи и заткнуть ими уши. Потом я зажег огненную палочку — глянуть, что делает монстр. И мы не поверили себе: этот урод бурил скальную породу. Когти его двигались с такой скоростью, что превратились в сплошной мазок, и только дым, пыль и осколки летели из-под них. Чешуя горела от трения и, догорев, моментально отрастала снова. К нам демон продвинулся не сильно — футов на пять, но было ясно, что в конечном итоге проход он расширит настолько, что вытащит нас отсюда, как барсук термитов. Теперь я понимал, как построили крепость и почему нигде нет следов инструментов. Эта тварь двигалась так быстро, что буквально стирала стены когтями и чешуей, оставляя за собой камень не только резаный, но и полированный.

Мы уже дважды пробовали подняться по остаткам лестницы на плато, но всякий раз монстр выскакивал, заходил с той стороны и сгонял нас вниз, однако к дороге мы тоже спуститься не успевали. А во второй раз он и подавно втащил лестницу наверх, после чего вернулся в крепость и возобновил свое адское глубинное бурение.

— Я лучше прыгну вниз, чем позволю этой дряни меня слопать, — сообщил я Радости.

Она посмотрела с обрыва в бескрайнюю тьму.

— Давай. Потом расскажешь.

— Хорошо, только я сначала помолюсь.

И я помолился. Молился я так истово, что капли пота выступили на лбу и скатились по зажмуренным векам. Я молился так крепко, что заглушил даже непрерывный скрежет и визг чешуи по камню. На какой-то миг я даже вроде бы осознал, что не осталось никого — только я и Бог. Ну и как обычно у него со мной бывает, Бог вел себя очень тихо. До меня вдруг дошло, какая досада берет Джоша, когда он выпрашивает у Бога хоть какую-нибудь тропу, хоть самый захудалый план действий, а в ответ ему — одно молчание.

Когда я снова открыл глаза, над скалами занимался рассвет и в проход сочились первые лучи солнца. При свете дня демон выглядел еще жутче — весь в крови и объедках убиенных девиц. Несмотря на скоростное бурение, над ним вились мухи, но стоило какой-нибудь на него присесть, она немедленно подыхала, шипела и угольком отваливалась на пол. Вонь гниющей плоти и горелой чешуи была невыносима, и от нее одной я чуть не сделал оверкиль с края утеса. До нас твари оставалось лишь три-четыре локтя. Каждые несколько минут монстр останавливался, чуть отпрядывал и тянулся к нам когтями.

Мы с Радостью прижались друг к другу на самом краю площадки. Мы шарили глазами по стенам, пытаясь отыскать хоть малейший выступ, за который можно зацепиться, поставить ногу, сбежать куда-нибудь от чудовища — вверх, вниз или вбок. Страх высоты вдруг показался детским лепетом.

Мое лицо уже овевали выхлопы чудовища и ветерок от его когтей — он совсем изготовился кинуться, — и тут из-за его спины раздался глубокий бас Валтасара. Монстр закрывал своей тушей весь проход, и я ничего не разглядел, но чудище вдруг повернулось, и его шипастый хвост хлестнул, едва нас не освежевав. Радость выхватила из халата свой кинжал и вонзила его в придаток, пробив чешую, но, очевидно, недостаточно глубоко, чтобы демон побеспокоился обернуться.

— Валтасар тебя окоротит, потомок ящерицы-говноеда! — завопила она.

И тут что-то вылетело из прохода, мы пригнулись, и какой-то ком вспорхнул в пространство и рухнул вниз, на самое дно каньона, вереща, как пикирующий ястреб.

— Что это было? — Радость сощурилась, пытаясь разглядеть в скалистой бесконечности то, что выкинул монстр.

— Это был Валтасар, — ответил я.

— Ой, — только и вымолвила Радость.

Но Джошуа уже схватил демона за шипастый хвост, и тварь, злобно зарычав, обернулась к моему другу. Держал Джош крепко, хотя перед самым его носом когти со свистом рассекали воздух.

— Как тебя зовут, демон? — спросил Джошуа.

— Ты не доживешь до конца моего имени, — проревел тот и занес лапу.

Джош еще раз дернул за хвост, и демон замер.

— Ответ неверен. Как тебя зовут?

— Мое имя Цап, — ответил монстр, и лапа его бессильно упала вдоль туши. Он сдавался. — А я тебя знаю. Ты — тот самый парнишка, да? Это про тебя в древности рассказывали.

— Тебе пора домой, — сказал Джош.

— А можно я сначала слопаю вон ту парочку на карнизе?

— Нет. Тебя Сатана заждался.

— Они мне на нервы действуют. А вон та меня обсикала.

— Нет.

— Тем самым я окажу тебе услугу.

— Тебе ведь уже не хочется делать им больно, правда? Уши демона прижались, и он склонил свою огромную башку.

— Нет. Больно делать я им не хочу.

— И ты больше не сердишься, — продолжал Джошуа. Монстр потряс головой. В узком проходе он и так уже скрючился чуть ли не вдвое, а теперь и вовсе распростерся перед Джошем ниц и прикрыл глаза когтями.

— Зато я еще сержусь! — раздался вопль.

Джош повернулся и увидел старого волхва. Валтасар был весь в крови и грязи от своего стремительного падения, все одежды его были изодраны сломанными костями, но уже через несколько минут после приземления он исцелился, хотя выглядеть лучше не стал.

— Так ты выжил?

— Я же тебе говорил: пока демон ходит по земле, я бессмертен. Но такое у нас с ним впервые — раньше он мне вреда не причинял.

— И больше не будет.

— Ты имеешь над ним власть? Потому что я — нет. Джошуа повернулся и возложил руку демону на лоб.

— Эта злобная тварь некогда узрела лик Господа. Этот монстр служил на Небесах, стремился к красоте, купался в милости, ходил осиянный. А теперь стал орудием страданья. Он ликом отвратен, а природа его погана.

— Эй, за языком-то следи, — обиделся демон.

— Я вот что имею в виду: его нельзя винить за то, каким он стал. У него отроду не было того, что всегда имелось у тебя и прочих людей. Он не наслаждался свободой воли.

— Как это грустно, — сказал демон.

— Еще секундочку, Цап, и я позволю тебе вкусить то, чего ты никогда не знал. Лишь на один миг я подарю тебе свободу воли.

Демон всхлипнул. Джошуа снял руку с его башки, отпустил хвост и вышел из узкого прохода в крепостной коридор.

Валтасар стоял рядом, дожидаясь, когда демон вынырнет из прохода.

— Ты действительно так можешь? Дать ему свободу воли?

— Поживем — увидим.

Цап выполз в коридор и выпрямился, хотя вобрать голову в плечи ему все же пришлось. По чешуйчатым щекам, по челюстям катились огромные вязкие слезы, падали на каменные плиты и шипели там лужицами кислоты.

— Спасибо, — прорычал он.

— Свобода воли, — произнес Валтасар. — Ну и какова она тебе?

Демон схватил старика, будто тряпичную куклу, и сунул себе подмышку.

— А такова, что хочется метнуть тебя с этого ебаного утеса еще разок.

— Нет. — Джошуа подскочил и коснулся демоновой груди.

В тот же миг в воздухе хлопнуло — на месте демона сомкнулась пустота. Валтасар рухнул на пол.

— М-да… Свобода воли — не очень хорошая идея, — простонал он.

— Извини. Сострадание одолело.

— Мне что-то неможется, — слабо произнес волхв. Он приподнялся и вздохнул тягостно и сухо.

Мы с Радостью вышли из прохода и увидели, что Джошуа склонился над Валтасаром: тот ветшал на глазах.

— Ему же двести шестьдесят лет, — сказал Джош. — Цапа больше нет, и годы берут свое.

Кожа волхва посерела, как пепел, а белки глаз пожелтели. Радость присела рядом и нежно прижала голову старика к груди.

— Где чудовище? — спросил я.

— В аду, — ответил Джошуа. — Помоги мне донести Валтасара до постели. Потом объясню.

Мы внесли волхва в его опочивальню, где Радость попыталась напоить его бульоном, но старик уснул, не донеся чашку до рта.

— Можно ему помочь? — спросил я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Радость покачала головой:

— Он не болен. Он просто стар.

— Ибо записано: «Всему свое время», — вымолвил Джошуа. — А я над временем не властен. Время Валтасара наконец пришло. — Он посмотрел на Радость и приподнял бровь: — Ты обсикала демона?

— Ему грех жаловаться. Перед тем как я сюда приехала, у меня был знакомый в Хунане — так он за это хорошие деньги платил.

Валтасар продержался еще десять дней и к концу больше напоминал обернутый лохмотьями кожи скелет. Он умолял Джошуа простить его за тщеславие и то и дело призывал нас к своему одру и талдычил одно и то же, поскольку забывал, что говорил несколько часов назад.

— Гаспара вы найдете в Храме Небесного Будды, в горах к востоку отсюда. В библиотеке есть карта. Гас-пар вас научит. Он — поистине человек мудрый, а не шарлатан, как я. Тебе, Джошуа, он поможет стать человеком, которым ты должен стать, чтобы совершить то, что должен. А ты, Шмяк… ну, из тебя тоже что-нибудь не слишком ужасное может получиться. Там, куда вы пойдете, очень холодно. По дороге купите себе меха, а верблюдов сменяйте на шерстяных таких, с двумя горбами.

— Он бредит, — сказал я.

— Нет, — ответила Радость. — Шерстяные верблюды с двумя горбами правда существуют.

— Ох, ну извини.

— Джошуа, — позвал Валтасар. — Но главное — помни о трех алмазах. — После чего старик закрыл глаза и перестал дышать.

— Он умер? — спросил я.

Джош приложил ухо к груди волхва.

— Умер.

— А что это было — про три алмаза?

— Три алмаза Дао: сострадание, умеренность и смирение. Валтасар говорил, что сострадание приводит к мужеству, умеренность — к щедрости, а смирение — к превосходству.

— Звучит хиленько, — сказал я.

— Сострадание, — шепнул Джошуа и показал глазами на Радость, беззвучно рыдавшую над Валтасаром.

Я обнял ее за плечи, она повернулась и захлюпала носом мне в грудь.

— Что ж я теперь буду делать? Валтасар умер. Все подруги погибли. А вы уезжаете.

— Поехали с нами, — сказал Джошуа.

— Э-э, ну да — поехали с нами.

Но Радость с нами не поехала. Мы задержались в крепости Валтасара еще на полгода — ждали весны, чтобы перевалить через горы к востоку. Я смыл кровь и прибрался в покоях девчонок, а Радость помогла Джошу перевести кое-какие древние тексты волхва. Ели мы вместе, а время от времени мы с Радостью кувыркались в подушках, как в старые добрые времена, но ощущение было такое, что жизнь это место покинула навсегда. Когда настала пора уезжать, Радость объявила нам свое решение:

— Я не могу ехать с вами искать Гаспара. В монастырь женщин не допускают, а обретаться в захолустной деревушке по соседству у меня нет никакого желания. Валтасар оставил мне много золота и всю библиотеку, но в горах от этого проку мало. Я не желаю сидеть в этой гробнице, где единственное общество — призраки моих подруг. Скоро здесь будет Ахмад, он приезжает каждую весну, и я попрошу его помочь перевезти все сокровища и свитки в Кабул, а там куплю большой дом, найму слуг и заставлю их отыскивать мне молоденьких мальчонок, которых можно совратить.

— Вот бы у меня был план, — вздохнул я.

— И у меня, — вздохнул Джошуа.

Мы втроем отпраздновали восемнадцатилетие Джоша традиционной китайской едой, а на следующее утро навьючили верблюдов и приготовились выступить на восток.

— Ты уверена, что с тобой до приезда Ахмада ничего не случится? — спросил Джошуа.

— Ты обо мне не беспокойся — ступай и учись на Мессию. — Радость поцеловала его в губы. Очень крепко. Джош поежился и попробовал вырваться, а когда садился на верблюда, краска с его физиономии еще не сошла.

— А ты, — сказала она мне, — навести меня в Кабуле на обратном пути в Иудею, или я нашлю на тебя такое проклятье, от которого ты никогда не избавишься. — И Радость сняла с шеи свой флакончик инь-яна — яда и противоядия — и надела на меня. Кому-нибудь такой подарок показался бы странным, но я же был учеником колдуньи, и для меня он был в самый раз. В мою котомку она сунула кинжал из черного стекла. — Сколько бы времени ваше странствие ни заняло, обязательно возвращайся меня навестить. Я больше не буду красить тебя в синий. Честное слово.

Я пообещал, что вернусь, мы поцеловались, я залез на верблюда, и мы с Джошем отчалили. Я снова старался не оглядываться на женщину, укравшую мое сердце.

Ехали мы в полуфарлонге друг от друга и оба раздумывали о прошлом и будущем нашей жизни, о том, кем были мы и кем нам суждено стать, и только два часа спустя я нагнал Джоша и нарушил молчание.

Я вспомнил, как Радость учила меня читать и говорить по-китайски, смешивать снадобья и отравы, жульничать в игре, показывать фокусы, правильно трогать женщину — и где, и как. Все это — ничего не ожидая от меня взамен.

— Неужели все женщины сильнее и лучше меня?

— Да, — ответил Джош.

В следующий раз мы заговорили только через день.

Глава 16

По скрупулезно вычерченной карте Валтасара мы ехали уже двенадцать дней, а потом уперлись в стену.

— Ну? — спросил я. — И как тебе стена?

— Велика, — сказал Джошуа. Я смерил стену взглядом.

— Положим, не так уж и велика.

К гигантским воротам выстроилась длинная очередь — там целая толпа чиновников взимала налоги с караванщиков. Даже караульные будки у ворот размерами были с дворец Ирода, а гребень стены патрулировали всадники — ездили по ней взад-вперед докуда хватало глаз. Мы остановились в доброй лиге от ворот, и очередь, похоже, не двигалась.

— На весь день, — сказал я. — Зачем вообще понадобилось эту дрянь строить? Если можешь воздвигнуть такую дуру, запросто и армию соберешь, никакой захватчик не страшен.

— Эту стену выстроил Лао-цзы, — ответил Джошуа.

— Старый учитель, сочинивший Дао? Это вряд ли.

— Что превыше всего ценится в Дао?

— Сострадание? И те два алмаза, как их там?

— Нет. Недеяние. Созерцание. Постоянство. Консерватизм. Стена — оборона страны, дорожащей недеянием. Но стена — не только защита, но и тюрьма для народа. Поэтому Валтасар отправил нас этой дорогой. Хотел, чтобы я увидел ошибку Дао. Без действия не бывает свободы.

— Так он все это время обучал нас Дао, чтобы мы поняли, как там все криво?

— Нет, не криво. И не все. Сострадание, смирение и умеренность Дао — свойства праведного человека. А недеяние — нет. Все эти люди — рабы недеяния.

— Джош, ты сам работал каменотесом. — Я кивнул на массивную стену. — Думаешь, эту громадину недеянием построили?

— Волхв учил нас действию не как работе, но как перемене. Именно поэтому первым мы проходили Конфуция — все, что связано с порядком, заведенным нашими отцами, законом, манерами. Конфуций — это как Тора. Он дает правила, которые нужно выполнять. А Лао-цзы — еще консервативнее: он учит, что если ничего не будешь делать, то и правил никаких не нарушишь. Нужно, чтобы традиция иногда разваливалась, нужно действовать, иногда есть бекон. Вот чему Валтасар старался меня научить.

— Я тебе уже говорил, Джош, и ты сам знаешь, как я люблю бекон, но все-таки, мне кажется, маловато, если Мессия принесет один бекон.

— Перемены, — отозвался Джошуа. — Мессия должен нести перемены. А перемены появляются в действии. Валтасар мне как-то сказал: «Консервативных героев не бывает в природе». Мудрый был старик.

Я думал о старом волхве, разглядывая стену, что вытянулась вдаль по горам, и череду странников перед нами. У входа для нужд застрявших «шелковых путешественников» уже вырос небольшой городок, и он весь кипел от торговцев едой и питьем, разносивших товар вдоль очереди.

— Ну его на фиг, — сказал я. — Мы тут целую вечность проторчим. Какой величины она может быть? Пошли в обход.

Спустя месяц, когда мы вернулись к тем же воротам и снова встали в очередь, Джошуа спросил:

— Ну как тебе стена теперь?

— Она мне кажется нарочитой и неприятной.

— Если ей не придумали пока имени, можешь предложить свое.

Вот так и сложилось, что в веках стена эта стала прозываться Нарочитой и Неприятной Китайской стеной. По крайней мере, я надеюсь, что так сложилось. На моей карте Дружелюбных Миль Постоянного Авиапутешественника ее нет, поэтому я не уверен.

Гору, где располагался монастырь Гаспара, мы увидели издали. Подобно окрестным пикам, она вспарывала небеса гигантским зубом. К подножию лепилась деревенька с пастбищем. Мы остановились передохнуть и напоить верблюдов. Деревенские жители высыпали нам навстречу — они удивлялись нашим странным глазам и кудрям Джошуа так, словно мы — боги, сошедшие к ним с небес. (Пожалуй, Джош и впрямь с небес сошел, но об этом как-то забываешь, если тусуешься с ним круглосуточно.) Беззубая старуха, говорившая на диалекте китайского, похожем на тот, которому нас учила Радость, убедила нас оставить верблюдов в деревне. Узловатым пальцем она показала тропу вверх по склону — даже издали было очевидно, что дорожка слишком узкая и крутая для животных.

Селяне угостили нас каким-то очень пряным мясом, дали запить пенистым молоком. Я как-то засомневался и посмотрел на Джоша. Тора запрещала нам одновременно есть мясо и пить молоко.

— По-моему, тут как с беконом, — сказал Джошуа. — Очень сильно сдается мне, Господу плевать, запью яка молоком или нет.

— Ты-ка?

— Это зверь так называется. Мне старуха сказала.

— Ну, грех это или не грех, а есть его я не стану. Лучше просто молочка попью.

— Это молоко того же яка.

— Не стану я его пить.

— Что тебе подсказывает здравый смысл? Он же так хорошо служил тебе в прошлом. Например, когда ты решил, что надо обойти стену вокруг.

— Знаешь… — Меня эта стена уже заманала. — Я не говорил, что сарказмом можно пользоваться когда пожелаешь. Похоже, мое изобретение ты применяешь способами неподобающими.

— Например, против тебя?

— Вот! Понял, о чем я?

Следующим утром спозаранку мы покинули деревню, захватив с собой лишь рисовых колобков, курдюки и скудные остатки денег. Трех верблюдов, которых взяли в Кабуле, мы вверили попечению беззубой старухи — она пообещала о них заботиться до нашего возвращения. Мне их будет не хватать. Роскошный двугорбый транспорт: просты в обслуживании, удобны для езды, но главное — ни один ни разу не пытался меня укусить.

— Знаешь, они ведь наших верблюдов слопают. И часа не пройдет, а первый уже зашипит на вертеле.

— Да не съедят они верблюдов. — Джошуа — идеалист, несгибаемо верящий в людскую доброту.

— Тут вообще не знают, что это такое. Они думают, это просто пища на высоких ножках. Они их съедят. Тут у них сплошь мясо, и то — як.

— Ты вообще не знаешь, что такое як.

— Вовсе знаю, — ответил я, но воздуха на такой высоте уже было маловато, и на самоутверждение сил не оставалось.

Когда мы наконец добрели до монастыря, солнце садилось за горные хребты. Весь монастырь, за исключением больших деревянных ворот с маленькой форточкой, был из того же черного базальта, что и гора, на которой он стоял. И вообще больше походил на крепость, чем на место отправления религиозного культа.

— Поневоле задумаешься. Неужели все волхвы теперь живут в крепостях?

— Бей в гонг, — сказал Джошуа. У двери висела большая бронзовая тарелка, а рядом стояла палка с мягкой колотушкой и табличкой на языке, которого я не смог разобрать.

Я ударил в гонг. Мы подождали. Я ударил в гонг опять. Мы опять подождали. Солнце скрылось, и на склоне стало очень холодно. Я ударил в гонг три раза подряд, очень громко. Мы тем временем съели все рисовые колобки и выпили почти всю воду. Я загромыхал в гонг так, что в господа бога душу мать, и форточка приоткрылась. Тусклое зарево изнутри осветило гладкую щеку китайца примерно нашего возраста.

— Чего? — спросил он по-китайски.

— Нам нужно увидеть Гаспара, — ответил я. — Нас прислал Валтасар.

— Гаспар ни на кого не смотрит. Облик ваш смутен, а глаза слишком круглые. — И форточка захлопнулась.

На сей раз в гонг колотил Джошуа — пока китаец не вернулся.

— Дайте мне взглянуть на эту колотушку, — сказал монах, просунув руку в форточку.

Джош вручил ему палку и отступил на шаг.

— Ступайте прочь и возвращайтесь утром, — сказал монах.

— Но мы шли весь день, — возмутился Джош. — Мы замерзли и проголодались.

— Вся жизнь — страдание. — И монах захлопнул форточку, оставив нас в абсолютной темноте.

— Может, этот урок мы и должны были выучить? — предположил я. — Пойдем домой.

— Нет, подождем, — сказал Джошуа.

Мы провели ночь у больших ворот, тесно прижавшись друг к другу, чтобы совсем не окоченеть. Наутро монах снова открыл форточку.

— Вы еще тут? — спросил он. Нас он не видел — мы съежились под самыми воротами.

— Да, — ответил я. — Теперь нам можно увидеться с Гаспаром?

Хитро изогнувшись, монах высунул шею, затем втянул ее обратно. Появилась деревянная мисочка, из которой он окатил нас водой.

— Ступайте прочь. Ноги ваши изуродованы неправильно, а брови срослись на угрожающий манер.

— Но…

Он захлопнул форточку. И мы провели у ворот еще один день: мне хотелось спуститься с горы, а Джош настаивал, что надо ждать. Когда мы проснулись на следующее утро, в наших волосах застыл иней, а у меня ныли даже кости. С первым лучом солнца монах вновь открыл форточку.

— Вы так глупы, что гильдия деревенских дурачков пользуется вами как стандартом для приема новых членов, — сказал монах.

— На самом деле, — отозвался я, — я и так уже в ней состою.

— В таком случае, — сказал монах, — ступайте прочь. Я долго и красноречиво матерился на пяти языках и уже начал было с досады рвать на себе волосы, как вдруг в небесах над головой заметил что-то крупное. Оно двигалось. Когда оно подлетело поближе, я опознал в объекте ангела в привычном облике: черная мантия и крылья. С собой он тащил горящий пучок просмоленных палок и оставлял след из языков пламени и черного дыма. Пролетев над нами несколько раз, он схилял за горизонт, а в небе остались дымные китайские иероглифы: СДАВАЙСЯ ДОРОТИ.

Весь монастырь — двухэтажная коробка — был сработан из неотесанных камней, как раз таких, что по силам поднять человеку. Вся задняя часть уходила прямо в скалу. Конструкция располагалась под скальным козырьком, поэтому собственно крыша, отданная на растерзание стихиям, была минимальна. Выступал только небольшой наклонный карниз из терракотовых плиток, — очевидно, чтобы соскальзывал снег. Приземистый и безволосый монах в шафрановой тоге провел нас по внешнему двору из плитняка, и сквозь суровую на вид дверь мы протиснулись внутрь. Пол внутри тоже был из плитняка — хоть и безупречно чистого, но необработанного, как и снаружи. Окон мало, да и те, что есть, — скорее узкие бойницы, пробитые чуть ли не под самым потолком. Когда дверь закрылась, света в помещении оказалось немного. Воздух загустел от благовоний, и в нем низко зудел хор мужских голосов. Казалось, ритмичный напев исходит отовсюду сразу и ниоткуда в особенности. Ребра и колени мои завибрировали изнутри. Языка, на котором они пели, я не знал, но смысл ясен: эти люди заклинали нечто не от мира сего.

Монах провел лас по узкой лестнице в длинную щель коридора — там по бокам тянулись открытые норки высотой где-то по пояс. Наверняка монашеские кельи, ибо в каждой каморке едва мог вместиться лежа человечек небольших размеров. На полу — соломенные циновки, в головах — скатанные валяные одеяла, но ни единого признака хоть каких-то пожи-ток я, проходя по коридору, не наблюдал. Да и деть их там было бы некуда. Закрыться от мира тоже не представлялось возможным, ибо дверей не было как таковых. Короче говоря, очень напоминало тот дом, где прошло мое собственное детство, хотя легче мне от этого не стало. Почти пять лет сравнительного изобилия и роскоши в крепости Валтасара меня избаловали. Я тосковал по мягкой постели и полудюжине китайских наложниц, что кормили бы меня с рук и натирали мое тело пахучими маслами. (Я же говорю — избаловали.)

Наконец монах ввел нас в большой зал с высоким потолком, и я понял, что мы уже не в человеческой постройке, а в огромной пещере. В дальнем конце ее, скрестив ноги, сидела каменная статуя человека: вежды сомкнуты, покойные руки на коленях чуть вытянуты вперед, большие и указательные пальцы сведены в кольца. Статую освещали оранжевые свечи, над бритой головой курился дым благовоний — похоже, человек молился. Монах — наш провожатый — испарился куда-то во тьму, клубившуюся по краям пещеры, и мы с Джошем осторожно приблизились к статуе, пытаясь не споткнуться на ухабистом полу.

(Нас уже давно не удивляли и не возмущали кумиры и идолы. Весь мир и произведения искусства, что видели мы в своих странствиях, похоже, сгладили даже эту строжайшую заповедь. Когда я спросил Джоша, он ответил просто: «Бекон».)

Громадный зал и служил источником звука, поразившего нас еще у входа. Судя по кельям, в хоровом гудеже участвовали по меньшей мере человек двадцать, хотя эхо в пещере отзывалось такое, что певец мог оказаться один. Или тысяча. Едва мы приблизились к изваянию, раздумывая, из какого камня оно вырезано, статуя открыла глаза.

— Это ты, Джошуа? — спросила она на чистом арамейском.

— Да, — ответил Джош.

— А это еще кто?

— Мой друг Шмяк.

— Теперь он будет зваться Двадцать Один, когда возникнет нужда его позвать, а ты будешь Двадцать Два. Здесь у вас нет имен.

Статуя, конечно же, оказалась никакой не статуей. То был сам Гаспар. Оранжевое пламя и полная неподвижность вкупе с отсутствием всякого выражения на лице сыграли с нами этот трюк. Наверное, смутило нас и то, что мы ожидали увидеть китайца, а этот человек, похоже, был выходцем из Индии. Кожа темнее нашей, на лбу красное пятнышко — такие мы видели у индийских торговцев в Кабуле и Антиохии. Трудно сказать, сколько ему лет, поскольку ни волос, ни бороды он не носил, а лицо не прорезала ни единая морщина.

— Он Мессия, — сказал я. — Сын Бога. Ты приходил к нему на день рождения.

По-прежнему ноль эмоций. Гаспар сказал:

— Если хочешь научиться, Мессия должен умереть. Убей его завтра же.

— Прошу прощения? — переспросил я.

— Завтра научишься. Накормите их, — произнес Гаспар.

Из сумрака выступил еще один монах — вылитый первый — и взял Джоша за плечо. Он вывел нас из часовни обратно к кельям и показал, где мы будем жить. Потом забрал у нас котомки и ушел. Через несколько минут вернулся с двумя мисками риса и кружками жидкого чая. И опять ушел, за все время не сказав ни слова.

— Разговорчивый парняга, — заметил я. Джошуа загреб пятерней немного риса, отправил в рот и сморщился: холодный и несоленый.

— Как ты считаешь, нам стоит волноваться? Ведь он сказал, что завтра Мессия умрет?

— Сам знаешь. Ты никогда не был до конца уверен, Мессия ты или нет.

— Ну да.

— Завтра, если они не убьют тебя первым делом на рассвете, скажи им об этом.

На следующее утро монах Номер Семь разбудил нас с Джошем, отлупив по пяткам бамбуковой тростью. К своей чести, Номер Семь улыбался, когда я наконец продрал глаза, но это слабое утешение. Номер Семь был низкоросл, худ, с высокими скулами и широко посаженными глазами. На нем была длинная оранжевая тога, сотканная из грубого хлопка, и никакой обуви. Выбрит начисто, голова — тоже, если не считать жиденького хвостика волос, начинавшегося на макушке и перевязанного бечевкой. Возраст — какой угодно, от семнадцати до тридцати пяти, не вычислишь. (Если захочется представить себе монахов со Второго по Шестой, а также с Восьмого по Двадцатый, вообразите Номер Семь девятнадцать раз. По крайней мере, такими они казались мне первые несколько месяцев. Впоследствии, и я в этом глубоко уверен, не будь мы с Джошем — монахи Двадцать Один и Двадцать Два — выше ростом и круглее глазом, мы бы тоже подошли под такое описание. Когда пытаешься сбросить узы эго, уникальная внешность — помеха. Именно поэтому придумали то, что называется «униформой». Но я забегаю вперед.)

Номер Семь подвел нас к окну, которое явно использовали как латрину, подождал, пока мы закончим свои дела, а потом доставил нас в небольшую комнату, где в анатомически немыслимой позе, скрестив ноги, перед низеньким столиком сидел Гаспар. Монах поклонился и вышел, а Гаспар пригласил нас сесть — снова на нашем родном арамейском.

Мы уселись на полу… Нет, не так: на самом деле мы не уселись, мы прилегли на бок, опираясь на локоть, как возлежали бы за низкими столами дома. Сели мы только после того, как Гаспар извлек из-под столика бамбуковую трость и движеньем стремительным, как бросок кобры, звезданул нас обоих по головам.

— Я сказал, сесть! Мы сели.

— Есусе… — вздохнул я, потирая быстро вспухшую над ухом шишку.

— Слушайте, — сказал Гаспар и воздел свою палку, дабы подчеркнуть то, что он имеет в виду.

Мы прислушались так, словно весь звук в мире через минуту выключают навсегда, а нам хотелось запастись им на всю оставшуюся жизнь. Кажется, я даже перестал дышать ненадолго.

— Хорошо. — Гаспар отложил палку и разлил чай по трем безыскусственным мисочкам.

Мы посмотрели на чай, исходивший паром, — просто посмотрели. Гаспар залился младенческим смехом, вся суровость и властность, явленные на его лице секунду назад, пропали. Он мог быть нашим добрым дядюшкой. В действительности, если б не индийские черты лица, он сильно напоминал мне Иосифа, отчима Джоша.

— Никакого Мессии. — Гаспар снова перешел на китайский. — Понятно?

— Да, — ответили хором мы с Джошуа.

В тот же миг палка одним концом оказалась в руке Гаспара, а другим охаживала Джоша по голове. Я и сам прикрылся, однако мне не досталось.

— Я ударил Мессию? — спросил Джоша Гаспар.

Похоже, друг мой весьма озадачился. Он задумался, потирая шишку на голове, и тут второй удар пришелся ему в другое ухо. Жесткий треск разнесся по всей комнатке.

— Я ударил Мессию? — повторил Гаспар. Темно-карие глаза Джоша не выражали ни боли, ни страха — одно смятение, причем — глубокое. Недоумение агнца, которому храмовый жрец только что перерезал глотку.

Палка снова просвистела в воздухе, но на сей раз я поймал ее в полузамахе, вывернул из руки Гаспара и метнул в оконце у него за спиной. Потом быстро сложил руки и уставился на столик перед собой.

— Покорнейше прошу прощения, учитель, — сказал я, — но если ты ударишь его еще раз, я тебя убью.

Гаспар встал, но я боялся взглянуть на него (да и на Джоша, вообще говоря, — тоже).

— Эго, — произнес монах. И вышел из комнаты, не добавив больше ни слова.

Несколько времени мы с Джошем сидели в тишине, думая и потирая шишки. Интересная, конечно, поездочка, и все такое, но Джошуа не научится быть Мессией у человека, что лупит его палкой всякий раз, когда упоминается это слово. Мы ж сюда учиться на Мессию приехали, предполагал я. Что ж, вперед. Я выпил миску чая, предложенную мне, затем — ту, что осталась от Гаспара.

— Двух умников прошли, остался третий, — сказал я. — Перед дорогой нам бы лучше где-нибудь позавтракать.

Джошуа посмотрел на меня так же озадаченно, как несколько минут назад — на Гаспара:

— Думаешь, ему очень нужна эта палка?

Монах Номер Семь вручил нам котомки, низко поклонился, юркнул в монастырь и закрыл за собой ворота, а мы с Джошем остались на том же самом месте — возле гонга. Ясное свежее утро. Внизу, над деревенскими очагами, поднимались дымки.

— Надо было еды потребовать, — сказал я. — До деревни путь неблизкий.

— Я никуда не пойду, — ответил Джош.

— Шутишь, да?

— Мне нужно многому здесь научиться.

— Например, как получать палкой по голове.

— Может, и это.

— Не думаю, что Гаспар впустит меня обратно. Кажется, он мной не особо доволен.

— Еще бы. Ты грозился его убить.

— Не грозился, а предупредил. Есть разница.

— Так ты, значит, не останешься?

Вот он, большой вопрос. Оставаться ли мне с лучшим другом, лопать холодный рис, спать на ледяном полу, получать тумаки от сбрендившего монаха и очень запросто окончить свои дни с расколотым черепом — или уйти? Уйти — куда? Домой? Вернуться в Кабул к Радости? Несмотря на долгое странствие, идти по своим стопам — легче всего. Хоть что-то знакомо. Но если я предпочитаю пути наименьшего сопротивления, как я вообще тут оказался?

— Ты уверен, что тебе сюда надо, Джош? Мы разве не можем пойти искать Мельхиора?

— Я знаю, что мне есть чему здесь поучиться. Джошуа взял колотушку и ударил в гонг. Через какое-то время отворилась форточка. Высунулся монах, которого мы раньше не видели.

— Ступайте прочь. Природа ваша тупа, а изо ртов смердит, как из задницы яка. — И он захлопнул форточку.

Джошуа ударил в гонг опять.

— Не нравится мне вся эта история с убийством Мессии. Я здесь оставаться не могу, Джошуа. Если он тебя и дальше так колошматить будет.

— У меня такое чувство, что колотить меня здесь будут довольно часто — пока я не пойму то, чего он от меня хочет.

— Я пошел. — Иди.

— А может, остаться?

— Нет. Поверь мне: сейчас ты должен покинуть меня, чтобы не покидать потом. Увидимся. — И он отвернулся к двери.

— Ох ты какой — сам говоришь, что ни черта не знаешь, а тут вдруг взял и все понял, да?

— Да. Иди, Шмяк. До свиданья.

Я зашагал по узкой тропинке — и от неожиданности чуть не слетел с обрыва, когда сзади форточка открылась и монах заорал мне вслед:

— Куда пошел?

— Домой, — ответил я, не оборачиваясь.

— Ну и вали, пугай детей малых своим блистательным невежеством.

— И напугаю. — Уходя, я старался плечи держать ровно, а душу мою словно выдирали из загривка. Я поклялся не оборачиваться и медленно, мучительно спускался по тропе. Я был уверен, что никогда больше не увижу Джоша.

Глава 17

Через два дня я стоял у монастырских ворот и звонил в гонг. Форточка открылась, и появилась физиономия свежеобритого монаха: лысый череп на десяток оттенков бледнее лица.

— Чего? — спросил он.

— Местные слопали наших верблюдов, — ответил я.

— Ступай прочь. Ноздри твои раздуваются неприятным макаром, а душа у тебя отчасти комковата.

— Джошуа, впусти меня. Мне больше некуда идти.

— Я не могу тебя впустить просто так, — зашептал Джош. — Тебе придется ждать три дня, как прочим. — И громко — очевидно, для ушей кого-то внутри: — Похоже, ты заражен бедуинами! Ступай прочь! — И он с треском захлопнул форточку.

Я стоял. И ждал. Через несколько минут он опять возник в дырке ворот.

— Заражен бедуинами? — переспросил я.

— Слушай, отвянь, а? Я тут пока новенький. Ты принес пищи и воды себе на некоторое время?

— Да, беззубая старуха дала немного сушеной верблюжатины. Фирменное блюдо.

— И наверняка нечистое, — заметил Джош.

— Бекон, Джошуа, не забыл?

— А, ну да. Извини. Попробую стырить для тебя чаю и одеяло. Только не сразу.

— Так Гаспар меня впустит?

— Он вообще не понял, почему ты ушел. Сказал, что если кому и надо дисциплине поучиться, то… дальше сам знаешь. Наверное, тебе будет наказание.

— Прости, что бросил тебя.

— Ты не бросал. — Он ухмыльнулся. С двуцветной головой дружбан мой выглядел глупее обычного. — Я тебе скажу одну штуку, которую я тут уже усвоил.

— Какую штуку?

— Когда я буду самый главный и кто-нибудь постучится, то внутрь его пустят сразу. Заставлять того, кто взыскует утешения, ждать на морозе — горшок тухлого ячьего масла.

— Аминь, — сказал я.

Джош что было дури захлопнул форточку, — видимо, только так ее и предписывалось закрывать. Я стоял и прикидывал, как Джошу — когда он выучится наконец на Мессию — удастся вставить в проповедь фразу «горшок тухлого ячьего масла». Только этого нам, евреям, и не хватало — еще одной лечебной диеты.

Монахи раздели меня донага, облили голову ледяной водой, затем с немалым энтузиазмом расчесали щетками из кабаньей щетины, потом облили кипятком, надраили щетками, потом опять холодная вода, а потом я заорал. Тут они обрили меня налысо, вместе с волосами прихватив и щедрые порции скальпа, смыли прилипшие волоски и вручили чистую оранжевую тогу, одеяло и деревянную мисочку для риса. Позже мне еще выдали сандалии, сплетенные из какой-то травы, а сам я связал себе носки из ячьей шерсти, но больше добра за последующие шесть лет не нажил: тога, одеяло, миска, шлепанцы и носки.

Пока монах Номер Восемь вел меня на свидание с Гаспаром, я шел и вспоминал старого друга Варфоломея. Ему бы мой новообретенный аскетизм очень понравился. Он частенько рассказывал, как патриарх киников Диоген много лет носил с собой мисочку, а однажды увидел человека, пьющего из горсти, и воскликнул: «Какой же я глупец — столько лет таскал бремя мисочки, а такой замечательный сосуд был все время приделан к моему запястью».

Ну да, Диогену-то хорошо было говорить, но если бы у меня в тот момент кто-нибудь попробовал отнять мисочку — иными словами, все мои богатства земные, — точно лишился бы сосуда, приделанного к запястью.

Гаспар сидел на полу в той же комнатке: вежды сомкнуты, руки сложены на коленях. Перед ним в той же позе сидел Джошуа. Восьмой Номер, кланяясь, попятился из комнаты, и Гаспар открыл глаза.

— Сядь. Я сел.

— Вот четыре правила, за нарушение коих ты вылетаешь из монастыря. Первое: монах ни с кем не вступает в половую связь, вплоть до животных.

Джошуа посмотрел на меня, и его перекосило: наверное, ждал, что я ляпну что-нибудь и Гаспар разозлится. Но я только сказал:

— Нормально. Не трахаться.

— Второе: монах, пребывай он в монастыре или за его пределами, не возьмет то, что ему не дадено. Третье: если монах злоумышленно покусится на жизнь человека или как бы человека, голой рукой или же оружием, он будет изгнан из монастыря.

— Как бы человека? — не понял я.

— Потом увидишь, — ответил Гаспар. — Четвертое: монах, утверждающий, что достиг сверхчеловеческих способностей, или же заявляющий, что постиг всю мудрость святых, на самом деле не свершивший этого, будет вытурен без пощады. Ты понял эти четыре правила?

— Да, — сказал я. Джошуа кивнул.

— Пойми тогда и то, что смягчающих обстоятельств не бывает. Если другие монахи рассудят, что ты совершил один из этих проступков, ты должен будешь покинуть монастырь.

И вновь я не стал возражать, после чего Гаспар перешел к тринадцати правилам, по которым монаха могут исключить из монастыря на две недели (и от первого же у меня остановилось сердце: «никакого се-мяиспускания, кроме как во сне»), а за ними — к девяноста правонарушениям, за которые монах карается неблагоприятным перерождением, если не покается в грехе (эти варьировались от уничтожения какой бы то ни было растительности и намеренного лишения животных жизни до публичного сидения с женщиной и заявления мирянину о наличии сверхчеловеческих способностей, пусть даже они у тебя имеются). В общем и целом правил было без счета: больше сотни касалось этикета, десятки определяли порядок разрешения споров. Однако не забывайте — мы были евреями, мы выросли под влиянием фарисеев, которые любое событие повседневной жизни сопоставляли с Моисеевым Законом. Кроме того, с Валтасаром мы прошли всего Конфуция, чья философия лишь немногим отличалась от расширенного свода правил хорошего тона. Я не сомневался: Джошуа с таким справится, а значит, есть вероятность, что справлюсь и я. Если, конечно, Гаспар не будет пользоваться своей бамбуковой палкой слишком буквально, а у меня получится вызвать достаточно неприличных сновидений. (Эй, мне ж тогда только исполнилось восемнадцать, и пять последних лет я прожил в крепости, укомплектованной легкодоступными наложницами. У меня привычка выработалась, ага?)

— Монах Номер Двадцать Два, — сказал Гаспар Джошу. — Ты начнешь с того, что научишься сидеть.

— Сидеть и я могу, — встрял я.

— А ты, Номер Двадцать Один, — с того, что побреешь яка.

— Это местная идиома, да? Нет. Не идиома.

Як — это крайне большое, крайне волосатое бизоно-подобное животное с крайне опасными на вид черными рогами. Если вы когда-нибудь видели буйвола, представьте, что он напялил на все тело парик и тот волочится по земле. Теперь обрызгайте его мускусом, навозом и прокисшим молоком, и у вас получится як. В пещере-хлеву монахи держали одну такую тибетскую корову; днем ее выпускали бродить по горным тропам и щипать травку. Или не знаю что. Ибо живой растительности вокруг явно не хватало для твари таких размеров (я, например, доставал ей только до плеча), но с другой стороны, и во всей Иудее не наберется достаточно травки для стада коз, однако пастырство — одно из главных занятий тамошнего населения. Что я понимаю, да?

Як производил в аккурат столько молока и сыра, чтобы монахи не забывали: двадцати двум монахам не хватает молока и сыра от одного яка. Кроме того, животное давало длинную и грубую шерсть, урожай которой следовало собирать дважды в год. Сия почетная обязанность — наряду с вычесыванием репьев и какашек — возлегла на меня. Про яков, помимо вышеперечисленного, мало что известно, за исключением одно-го-единственного факта, а вот его как раз, по замыслу Гаспара, мне следовало постичь на личном опыте. Яки ненавидят бриться.

Монахам Семь и Восемь выпало меня перевязывать, вправлять сломанные руки и ноги, а также соскребать с меня тщательно втоптанный в тело ячий навоз. Я мог бы здесь, наверное, привести все различия между этими двумя серьезными послушниками, однако не могу. Поскольку цель всех монахов здесь — отказ от эго (от самих себя то есть), за исключением нескольких морщинок на лицах людей постарше, все они выглядели одинаково, одевались одинаково и точно так же себя вели. Я же, напротив, довольно сильно от всех отличался, несмотря на выбритый череп и шафранную тогу: половина туловища у меня была в бинтах, а три из четырех конечностей укреплялись шинами из бамбуковых щепок.

После ячьей аварии Джошуа дождался глубокой ночи и прополз по коридору в мою келью. По монастырю разносился тихий монаший храп, а от каменных стен предсмертными вздохами теней-эпилептиков отлетало эхо: летучие мыши носились по проходам и вихрились у входа в пещеру.

— Больно? — спросил Джошуа.

Несмотря на пронизывающий холод, по лицу моему струился пот.

— Еле дышу, — выдавил я. Седьмой и Восьмой перемотали мои сломанные ребра, но каждый вдох отзывался в боках ударом кинжала.

Джошуа возложил руку мне на лоб.

— Я в норме, Джош, не надо ничего делать.

— Это почему еще? Только будь добр, не ори. Через несколько секунд боль прошла и дышать стало легче. После чего я заснул — или потерял сознание от благодарности, не знаю. На рассвете я пришел в себя. Джошуа по-прежнему стоял рядом на коленях, а его ладонь лежала у меня на лбу. Так он и уснул.

Начесанную ячью шерсть я отнес Гаспару — он занимался песнопениями в большом пещерном храме. Шерсти набралось на приличный тюк, я сбросил его на пол у монаха за спиной и тихо отошел в сторону.

— Жди, — произнес Гаспар, воздев палец в воздух. Закончив песнопение, он повернулся ко мне. — Чай, — сказал он и повел меня в комнатку, где принимал нас с Джошем в первый раз. — Сядь. Сядь, не жди.

Я сел и стал смотреть, как он в маленькой жаровне разводит из угольев огонь: сначала при помощи тетивы лука и палочки воспламеняет сухой мох, затем сдувает пламя на жаровню.

— Я изобрел палочку, которая зажигает огонь сразу же, — сказал я. — Могу научить…

Гаспар яростно посмотрел на меня и пальцем в воздухе заткнул слова обратно мне в горло.

— Сиди, — изрек он. — Не говори. Не жди.

В медном котелке он вскипятил воду и залил ею чайные листья в глиняной чашке. На столик выставил две чашечки поменьше и принялся церемонно разливать в них чай из большой.

— Эй, олух! — не выдержал я. — Ты же чай, на фиг, разливаешь!

Гаспар улыбнулся и поставил большую чашку.

— Как я могу налить тебе чаю, если чашка твоя уже полна?

— Чё? — красноречиво выразился я. Иносказания никогда не были моим сильным местом. Хочешь чего сказать — говори. Поэтому, разумеется, для меня Джошуа и буддисты — компания что надо. Прямые, откровенные парни.

Гаспар налил чаю и себе, поглубже вздохнул и закрыл глаза. Прошла, наверное, минута, и он их снова открыл.

— Если ты уже все знаешь, как могу я чему-то тебя научить? Прежде чем я налью тебе чаю, ты должен осушить свою чашку.

— А чего сразу не сказал? — Я схватил посудинку, выплеснул чай в то же окно, куда выкинул палку Гаспара, и снова грохнул чашкой по столу. — Я готов.

— Ступай в храм и сиди, — сказал Гаспар.

Без чая? Он явно до сих пор не очень доволен, что я как бы грозил ему смертью. Я попятился к двери, кланяясь на ходу (такой любезности обучила меня Радость).

— И вот еще что, — сказал Гаспар. Я остановился и подождал. — Номер Семь сказал, что ты не доживешь до утра. Номер Восемь подтвердил. Почему же ты не только жив, но и вообще, похоже, не ранен?

Перед тем как ответить, я на секунду задумался. Вообще-то я так нечасто поступаю.

— Вероятно, монахи эти слишком высоко ценят собственное мнение. Могу лишь надеяться, что им тем самым не удалось подорвать чьего бы то ни было мышления.

— Иди сиди, — ответствовал Гаспар.

И мы сидели. Больше ничего. Полмира мы, очевидно, проехали именно за этим: учиться сидеть, пребывать в неподвижности и слушать музыку вселенной. Отпустить на волю свое эго — не индивидуальность, но то, что отличает нас от прочих существ. «Когда сидишь — сиди. Дышишь — дыши. Ешь — ешь», — говорил Гаспар, имея в виду, что каждая крупица нашего существа должна быть в каждом моменте, полностью осознавать «сейчас»: никакого прошлого, никакого будущего, ничто не должно отделять нас от всего, что есть.

Мне же, еврею, оставаться в «сейчас» затруднительно. Если нет прошлого, где же вина? Если нет будущего, куда деваться ужасу? А без вины и ужаса — кто я?

— Пойми: твоя кожа соединяет тебя со вселенной, а не разъединяет вас. — Гаспар втолковывал мне суть того, что называют просветлением. Одновременно признавая, что научить такому невозможно. Он мог обучить меня методу. Сидеть Гаспар умел.

Легенда гласила (это я просто связал воедино обрывки разговоров учителя и его монахов), что Гаспар выстроил монастырь как место для собственного сидения. Много лет назад из Индии, где он был урожденным принцем, Гаспар перебрался в Китай, чтобы научить тамошнего императора и его придворных истинному значению буддизма, утраченному за годы догматики и слишком вычурных интерпретаций писания.

Гаспар прибыл ко двору, и первым делом император его спросил:

— Что заработал я всеми своими добрыми деяниями?

— Ничего, — ответил Гаспар.

Император опешил: как, неужели он все эти годы был щедр к своему народу за просто так?

— Ну хорошо, в чем же тогда сущность буддизма? — спросил он.

— В огромных земноводных, — ответил Гаспар. Император приказал сбросить Гаспара с вершины храма, и юный монах в тот момент решил для себя две вещи раз и навсегда: первое — в следующий раз надо будет придумать ответ поинтереснее, второе — нужно получше выучить китайский. Он хотел сказать: «В огромной пустоте», только перепутал слова.

Легенда далее гласила, что Гаспар пришел к пещере, где теперь выстроили монастырь, и сел медитировать. Он решил тут остаться, пока на него не сойдет просветление. Через девять лет он спустился с горы; жители деревни поджидали его с пищей и дарами.

— Учитель, нам потребно твое святейшее водительство. Что ты можешь нам сказать? — вскричали они.

— Писать очень хочется, — сказал монах. И селяне сразу поняли, что он действительно обрел разум Будды — «не-разум», как мы его называли.

Селяне упросили Гаспара остаться и помогли ему выстроить монастырь на месте той самой пещеры, где он достиг просветления. Пока длилось строительство, на селян нередко нападали злые бандиты. Хотя Гаспар был убежден: убивать нельзя никаких существ, — понимал он и то, что люди должны как-то защищаться. Он помедитировал на эту тему и разработал способ самозащиты на основе разных телодвижений, которым научился от йогов его родной Индии. Движениям он обучил селян, а затем и всех монахов, что стали приходить в монастырь. Дисциплину эту он называл «кунг-фу», что в переводе означает «метод, коим лысые коротышки могут оставить от тебя только фук».

Наши тренировки по кунг-фу начались прыжками по кольям. После завтрака и утренней медитации монах Номер Три, казавшийся старше прочих, вывел нас на монастырский двор, где мы обнаружили штабель кольев — каждый пару футов длиной и примерно пядь диаметром. Номер Три заставил нас установить колья прямой линией в полушаге один от другого. Потом велел запрыгнуть на один и держать равновесие. Все утро мы поднимались с жестких каменных плит и потирали ушибы, а затем вдруг получилось: мы с Джошем смогли устоять на одной ноге на верхушках своих кольев.

— И что теперь? — спросил я.

— Ничего теперь, — ответил Номер Три. — Стойте. И мы стояли. Часами. Солнце пересекло небосвод, ноги и спина мои болели, мы падали снова и снова, и всякий раз Номер Три орал, чтобы мы запрыгивали обратно на кол. Когда опустились сумерки и мы оба простояли на своих кольях по несколько часов и ни разу не упали, Номер Три сказал:

— Теперь на следующий.

Джошуа тяжело вздохнул. Я осмотрел всю линию кольев и осознал, какая боль ждет нас впереди, если надо прыгать сквозь весь строй. Джошуа стоял сразу за мной в конце ряда, и ему пришлось бы скакать на тот кол, где только что стоял я. Поэтому мне предстояло не только перескочить на следующий, приколоться и не упасть, но и сделать так, чтобы при отколе не упал мой старый кол.

— Марш! — скомандовал Номер Три.

Я прыгнул и промахнулся. Кол накренился и выскользнул из-под меня, а я головой впоролся в камень.

Перед глазами громыхнула белая вспышка, а по затылку пролетела молния боли. Не успел я ничего сообразить, как прямо на меня шмякнулся Джош.

— Спасибо, — благодарно сказал он: гораздо уютнее приземляться на мягкого еврея, нежели на жесткие камни.

— Назад, — распорядился Номер Три.

Мы вновь расставили колья и заскочили на них. Сейчас обоим это удалось с первого раза, и мы стали ждать команды скакать на следующий. Полная луна карабкалась на небо, а мы таращились на ряд кольев и не понимали, за сколько мы доскачем до конца, как долго Номер Три нас тут продержит, — и мы оба думали о том, что Гаспар просидел девять лет. Я даже не помню, когда еще мне было так больно, — а это все-таки кое-что, если учитывать, что совсем недавно по мне прошелся як. Я уже пытался представить, какую усталость и жажду выдержу, пока не упаду, и тут Третий Номер сказал:

— Хватит. Идите спать.

— И это все? — спросил Джош, соскочив с кола и поморщившись от боли при посадке. — Зачем же мы расставили двадцать, если понадобилось всего три?

— А зачем ты думал о двадцати, если можешь стоять лишь на одном? — был ответ.

— Писать очень хочется, — сказал я.

— Вот именно, — согласился монах. Вот вам и весь буддизм.

Каждый день мы выходили во двор и расставляли колья — всякий раз иначе, наобум. Трешник добавлял колья разных длин и диаметров. Иногда нам приходилось скакать с одного на другой как можно быстрее, иногда мы стояли на одном по много часов, готовые скакнуть, едва Номер Три скомандует. Похоже, смысл заключался в том, чтобы ничего не предугадывать и мы не могли выработать ритм тренировки. Тут надо перемещаться в любом направлении, заранее ничего не обдумывая. Номер Три называл это контролируемой спонтанностью, и первые полгода в монастыре мы проводили на кольях такое же время, как и в сидячих медитациях. Джошуа полюбил тренировки кунгфу сразу же — как, собственно, и медитацию. Я же был, как выражаются буддисты, телеснее.

Помимо обычных дежурств по монастырю, работ на огороде и доения яка (меня милостиво избавили от этой обязанности), каждые десять дней или около того группа из шести монахов спускалась в деревню со своими мисочками и собирала подаяние селян. Обычно давали рис и чай, иногда — темные соусы, ячье масло или сыр, и уж совсем редко — хлопковую ткань, из которой монахи шили новые тоги. В первый год нам с Джошуа вообще не разрешали выходить из монастыря, и я заметил некую странность. После каждого похода в деревню четверо-пятеро монахов на несколько дней исчезали в горах. Об этом ничего не говорилось — ни когда они уходили, ни когда возвращались, — но, судя по всему, у них существовала какая-то очередность: каждый монах ходил в горы на третий-четвер-тый раз, за исключением Гаспара. Тот пропадал в горах чаще.

Наконец я набрался смелости и спросил у Гаспара, что происходит.

— Это особая медитация, — ответил он. — Ты не готов. Иди сиди.

Гаспар почти на все мои вопросы отвечал «Иди сиди», и негодование мое по этому поводу означало, что я вовсе не утрачиваю привязок к собственному эго, а потому и в медитациях никуда не продвигаюсь. Джошуа, напротив, был полностью в своей тарелке: ему нравилось все, чем мы занимались. Он мог часами сидеть без движения, а потом прыгать по кольям так, словно перед этим час разминался.

— Как ты это делаешь? — спрашивал я. — Как ты можешь ни о чем не думать и не засыпать?

Ибо то был основной барьер на моем пути к просветлению. Если я сидел тихо несколько часов, то непременно засыпал, а храп мой, очевидно, эхом колыхал храмовую тишь и нарушал медитации остальных монахов. Немочь эту предлагалось лечить единственным средством — пить в огромных количествах зеленый чай. От него действительно заснуть было трудно, однако «не-разум» он подменял постоянными раздумьями о мочевом пузыре. И в самом деле, менее чем через год я достиг состояния абсолютного сознания пузыря. Джошуа же удалось полностью избавиться от собственного эго — как учили. И на девятом месяце нашего пребывания в монастыре, посреди самой ненастной зимы, какую только можно представить, Джошуа, отпустив от себя все построения сознания и тщеславия, стал невидимкой.

Глава 18

— Джошуа, ты меня пугаешь, — обратился я к бестелесному голосу, парившему передо мной посреди храма. — Ты где?

— Повсюду и нигде, — произнес голос Джоша.

— А отчего тогда твой голос — прямо у меня перед носом?

Мне все это ничуть не понравилось. Верно, годы, проведенные с Джошуа, притупили мое восприятие сверхъестественных явлений, но медитации пока не подготовили меня к тому, что друг мой стал невидимкой.

— Я полагаю, в природе голоса заложено, что он должен откуда-то исходить, — но лишь для того, чтобы его можно было испускать.

Гаспар в тот момент тоже сидел в храме и, услышав наши голоса, подошел ко мне. Казалось, он не сердится. Но с другой стороны, так всегда казалось.

— Чего? — обратился ко мне Гаспар, имея в виду: Чего ради возвысил ты голос свой и мешаешь остальным медитировать таким адским шумом, варвар?

— Джошуа достиг просветления, — сообщил я. Гаспар ничего на это не сказал, имея в виду: И что с того? В этом как раз и весь смысл, недостойное отродье обскубанного яка. Я понял, что он имеет в виду, по тону его молчания.

— И то, что он невидим.

— My, — произнес голос Джошуа. My по-китайски означает ничто за пределами ничто.

И тут Гаспар явно совершил акт неконтролируемой спонтанности — взвизгнул, как маленькая девочка, и подскочил на четыре фута в воздух. Монахи перестали тянуть яка за хвост и подняли головы.

— Что это было?

— Это было Джошуа.

— Я свободен от себя, свободен от эго, — продолжал Джошуа. Затем что-то пискнуло, и нас обдало мерзкой вонью.

Я посмотрел на Гаспара — тот покачал головой. Он посмотрел на меня — я пожал плечами.

— Это ты? — спросил Гаспар у Джоша.

— Я — в смысле я как часть всех вещей, или я — в смысле, я ли это пыхнул некошерным газом? — спросил Джош.

— Последнее, — уточнил Гаспар.

— Нет, — ответил Джош.

— Врешь, — сказал я. Сам факт вранья поразил меня так же, как невидимость моего друга.

— Сейчас я должен перестать разговаривать. Наличие голоса отъединяет меня от всего, что есть.

И после этих слов он умолк, а Гаспар заозирался как бы даже в панике.

— Не уходи, Джошуа, — сказал настоятель. — То есть останься таким, как есть, если считаешь нужным, но обязательно приходи в чайную комнату на заре. — Гаспар глянул на меня. — И ты приходи.

— Утром у меня тренировка на кольях, — ответил я.

— Ты от нее освобожден. А если Джошуа с тобой сегодня еще заговорит, попробуй убедить его разделить с нами наше существование.

И он поспешил прочь весьма непросветленным манером.

В ту ночь я уже засыпал, когда услышал в коридоре у кельи тонкий писк, и неизъяснимо мерзкий запах согнал с меня весь сон.

— Джошуа? — Я выполз в коридор. Из узких бойниц под самым потолком сочился лунный свет, но я видел лишь голубоватые пятна на каменных плитах. — Это ты?

— А как ты догадался? — произнес бестелесный голос моего друга.

— Ну, если честно, Джош, от тебя воняет.

— Когда мы в последний раз ходили в деревню за подаянием, женщина дала нам с Номером Четырнадцать тысячелетнее яйцо. Оно не очень хорошо усвоилось.

— Кто бы мог подумать. Я вообще не знал, что яйца можно есть через… э-э, скажем, лет двести.

— Их хоронят, оставляют, а потом откапывают.

— Я тебя поэтому не вижу?

— Нет, это из-за медитации. Я отстегнул от себя все. Я достиг совершенной свободы.

— Ты стал свободен, еще когда мы из Галилеи уходили.

— Тут другое. Я пришел специально тебе об этом сказать. Я не могу освободить народ наш от владычества римлян.

— Это еще почему?

— Тогда получится не истинная свобода. Любую дарованную свободу можно отнять. Моисею не обязательно было просить фараона отпустить народ наш, народу нашему не нужно было освобождаться от вавилонян, как не нужно теперь освобождаться от римлян. Я не могу подарить им свободу. Свобода — у них в сердцах, они просто должны отыскать ее.

— Хочешь сказать, что ты — никакой не Мессия?

— А как я могу им быть? Как смиренной твари отважиться и даровать то, что даровать ей — не по чину?

— Но если не ты, тогда кто, Джош? Ангелы и чудеса, исцеление и утешение? Кто еще избран, если не ты?

— Не знаю. Ничего я не знаю. Я зашел попрощаться. Я останусь с тобой как часть всего сущего, но ты не постигнешь меня, пока не станешь просветленным. Ты себе и представить не можешь, каково это, Шмяк. Ты — всё, ты любишь все, тебе ничего не нужно.

— Ладно. Так тебе башмаки, значит, не понадобятся, да?

— Собственность стоит между тобой и свободой.

— Я так понимаю, ты согласен. Но окажи мне одну любезность, хорошо?

— Конечно.

— Послушай, что завтра скажет Гаспар. — И дай мне время сочинить разумный ответ человеку невидимому и сбрендившему, подумал я. Джош, конечно, невинен, но он не дурак. Надо что-то измыслить, спасти Мессию, — чтобы он затем спас всех нас.

— Я пойду сидеть в храм. Увидимся утром.

— Если я тебя раньше не увижу.

— Пошутил, да? — произнес Джош.

На следующее утро в чайной комнате Гаспар выглядел особенно постаревшим. Его собственные апартаменты представляли собой келью не больше моей, но располагались сразу за чайной комнатой, и в ней имелась дверь, которая закрывалась. По утрам в монастыре бывало холодно, и, пока Гаспар кипятил воду для чая, из наших ртов вырывались облачка пара.

Вскоре я увидел, как с моего края стола поднимается третий белесый столбик, хотя там никто не сидел.

— Доброе утро, Джошуа, — произнес Гаспар. — Ты спал сегодня или уже свободен от этой потребности?

— Да, я больше не сплю, — подтвердил Джош.

— Тогда ты извинишь нас с Двадцать Первым. Нам еще нужно питаться.

Гаспар налил нам чаю и с полки, где хранился чайный лист, достал два рисовых колобка. Один протянул мне, и я взял.

— Только у меня с собой нет миски, — сказал я, опасаясь, что Гаспар опять рассердится. Откуда ж я знал? Монахи всегда завтракали вместе. Явное нарушение устава.

— Твои руки чисты, — сказал Гаспар. Отхлебнул чаю и какое-то время посидел очень мирно, не говоря ни слова.

Вскоре комната нагрелась от жаровни, и я больше не мог разглядеть дыхания Джоша. Кроме того, он, очевидно, превозмог гастрические недомогания, вызванные тысячелетним яйцом. Я уже занервничал: Номер Три дожидался нас с Джошем во дворе на тренировку. Но едва я приоткрыл рот, Гаспар поднял палец, призывая к молчанию.

— Джошуа, — начал он. — Ты знаешь, что такое бод-хисатва?

— Нет, учитель, не знаю.

— Бодхисатвой был Гаутама Будда. Бодхисатвами также были двадцать семь патриархов после Будды. Некоторые утверждают, что я и сам бодхисатва, но так утверждаю не я.

— Будд не существует, — ответил Джошуа.

— Воистину, — согласился Гаспар, — но когда кто-то достигает места Буддовости и осознает, что Будды не существует, поскольку вообще всё — Будда, когда он достигает просветления, однако в нирвану не переходит, пока все остальные разумные существа не окажутся там раньше его, тогда он становится бодхисатвой. Спасителем. Принимая такое решение, бодхисагва ухватывает единственную вещь, что вообще можно ухватить, — сочувствие к страданию своих собратьев. Ты меня понимаешь?

— Кажется, да, — ответил Джошуа. — Но решение стать бодхисатвой само по себе похоже на акт эго, на отрицание просветления.

— Так оно и есть, Джошуа. Это акт любви к себе.

— Так ты предлагаешь мне стать бодхисатвой?

— Если я скажу тебе: люби соседа своего, как самого себя, означает ли это, что я велю тебе стать себялюбивым?

На миг повисло молчание, и я посмотрел на то место, откуда исходил голос Джоша. Мой друг постепенно проявлялся.

— Нет.

— Почему? — спросил Гаспар.

— «Возлюби соседа своего, как самого себя…» — Тут наступила долгая пауза: я представлял, как Джошуа смотрит на небо в поисках ответа — он так делал довольно часто. Затем: — «…ибо он есть ты, а ты есть он, и всё, что стоило возлюблять, есть всё».

Джошуа сгустился прямо у нас на глазах — полностью одетый, ничуть не хуже, чем до исчезновения.

Гаспар улыбнулся, и словно растаяли лишние годы, что отяготили было его лицо. В облике его проступили мир и покой, и на мгновение мне почудилось, что он молод, как и мы.

— Это правильно, Джошуа. Ты — поистине просветленное существо.

— Я стану бодхисатвой для своего народа, — сказал Джошуа.

— Хорошо, а теперь ступай побрей яка, — сказал Гаспар.

Я выронил рисовый колобок.

— Что?

— А ты иди отыщи Третий Номер и приступай к тренировкам на кольях.

— Давай я побрею яка, — вызвался я. — Я уже умею. Джошуа положил руку мне на плечо:

— Со мной все будет в порядке.

— А через месяц, — продолжал Гаспар, — после сбора подаяния вы оба пойдете с группой в горы на особую медитацию. Сегодня начинается ваша подготовка. Два дня вы не будете получать пищи, а еще до заката сдадите мне одеяла.

— Но я ведь уже просветлен, — возмутился Джош.

— Это хорошо. Иди брить яка, — ответил учитель.

Наверное, не стоило удивляться, когда на следующее утро Джош появился в общей трапезной с тюком ячьей шерсти и без единой царапины. Остальные монахи, по крайней мере, не удивились. Вообще-то они даже голов не подняли от своего риса и чая. (За все годы в монастыре Гаспара я убедился, что буддистского монаха удивить невероятно трудно — особенно того, кто натаскан в кунг-фу. Они настолько растворены в каждом данном мгновении, что нужно буквально стать невидимым и неслышимым и только после этого подкрадываться к монаху, но даже тогда наскоков из-за спины и воплей «ага!» не хватит, чтобы растрясти их чакры. Настоящей реакции можно добиться, шарахнув монаха по башке боевой дубинкой, но если он услыхал свист дубинки в воздухе, есть неплохой шанс, что он ее перехватит, заберет и тебя же ею измесит в жидкую кашицу. Поэтому-да, они совсем не удивились, когда невредимый Джошуа принес им шерсть яка.)

— Как? — спросил я, поскольку именно это мне и хотелось узнать.

— Я рассказал ей, что собираюсь сделать, — ответил Джошуа. — И она стояла совершенно неподвижно.

— Ты просто сказал ей, что будешь делать?

— Да. Она не боялась, а потому не сопротивлялась. Весь страх — он от того, Шмяк, что пытаешься разглядеть будущее. А если знаешь, что грядет, бояться нечего.

— Это неправда. Я знал, что будет, а именно: як тебя растопчет, а исцелять у меня не получается, как у тебя. Поэтому я боялся.

— Ой, ну тогда я ошибся. Извини. Значит, ты ей просто не понравился.

— Вот это больше похоже на правду. — Я был доволен, что доказал истину. Джошуа сел на пол напротив меня. Ему тоже не разрешалось есть, но чай пить было можно. — Есть хочешь?

— Да, а ты?

— Умираю от голода. Тебе как спалось? Без одеяла то есть?

— Холодно, только я привык за тренировки и уснул все равно.

— А я пробовал, но всю ночь зуб на зуб не попадал. Джош, а ведь даже зима еще не наступила. Когда выпадет снег, мы же без одеял околеем. Ненавижу холод.

— Ты сам должен стать холодом.

— Знаешь, в просветленном состоянии ты мне больше нравился.

Теперь Гаспар надзирал за нашими тренировками лично. Каждую секунду, пока мы скакали с кола на кол, он нещадно муштровал нас, учил сложным движениям рук и ног. Все это входило в режим кунг-фу. (У меня возникло странное чувство, что эти движения я уже видел: Радость исполняла причудливые танцы в крепости Валтасара. Так Гаспар научил колдуна или наоборот?) Пока мы сидели и медитировали — часто всю ночь напролет, — Гаспар стоял сзади с бамбуковой палкой и периодически колотил нас по головам. Для чего, я так и не понял.

— Зачем он так все время? Я ведь ничего не сделал, — пожаловался я Джошу за чаем.

— Он бьет тебя не в наказание — он бьет, чтоб ты оставался в настоящем мгновении.

— Я и так в нем, и в это самое мгновение мне ужас как хочется вышибить из него все дерьмо.

— Ты это не всерьез.

— Вот как? Мне что, хотеть быть тем дерьмом, что я из него вышибу?

— Да, Шмяк, — мрачно ответил Джошуа. — Ты должен стать этим дерьмом. — Но сохранить непроницаемую физиономию ему не удалось, и он захихикал, прихлебывая чай, а в конце концов не удержался, фыркнул фонтанами горячей жидкости и от хохота повалился на бок. Остальные монахи, которые, очевидно, прислушивались, тоже захихикали. А двое и вовсе покатились по полу, держась за животы.

Очень трудно сердиться в комнате, полной ржущих лысых парней в оранжевых тогах. Буддизм.

Гаспар заставил нас ждать особого паломничества два месяца. Поэтому на монументальную тропу мы вышли в самый разгар зимы. Нас так завалило снегом, что каждое утро приходилось выкапывать тоннели во двор. Но перед тренировкой мы должны были очистить от снега всю площадку, поэтому часто начинали далеко за полдень. Бывали дни, когда ветер с гор дул так злобно, что в метели мы не могли разглядеть собственных носов, и Гаспар придумывал для нас упражнения внутри.

Одеяла нам с Джошем не вернули, поэтому я каждую ночь дрожал на полу, пока не засыпал. Хотя все бойницы заложили ставнями, а в жилых кельях горели жаровни, зимой не удавалось достичь ничего похожего на телесный комфорт. К моему облегчению, на остальных монахов холод тоже действовал: я заметил, что общепринятая поза на завтраке — обернуться всем телом вокруг чашки горячего чая, чтобы ни гран тепла не ускользнул. Если бы в трапезную вошел кто-нибудь посторонний и увидел всех нас в этих оранжевых тогах, он бы решил, что забрел на грядку гигантских дымящихся тыкв. Хотя остальные, включая Джошуа, похоже, находили какое-то спасение от холода в медитации: как мне говорили, они достигли того состояния, когда могут сами вырабатывать тепло. Такой дисциплиной я пока не овладел. Иногда я даже подумывал забраться в узкую глубину пещеры, где на потолке в спячке комками меха и кожи висели сотни пушистых летучих мышей. Вонь там, должно быть, кошмарная, но по крайней мере тепло.

Наконец пришел день паломничества, но к производству собственного тепла я приблизился не больше, чем в начале тренировок. Поэтому мне стало несколько легче, когда Гаспар подвел нас пятерых к шкафчику и выдал каждому гетры из ячьей шерсти и сапоги.

— Жизнь — страдание, — изрек он, вручая Джошу экипировку. — Но целесообразнее терпеть ее с ногами, чем без ног.

Вышли мы на рассвете, хрустально-ясным утром. Всю ночь зверский ветер сдувал с горы снег. Гаспар повел нас вниз по склону к деревне. Иногда мы брели по пояс в снегу, иногда перескакивали с валуна на валун: вдруг стало ясно, что наши тренировки по колоскака-нию не так уж и бесполезны и вообще довольно практичны. Если бы какой-нибудь валун под нами обрушился, нас бы запросто похоронило в ущелье под полусотней футов снега.

Селяне встретили нас великой радостью — выходили из каменных жилищ, обложенных дерном, и наполняли наши мисочки рисом и корнеплодами, дребезжали латунными колокольчиками и в нашу честь дули в ячий рог. А потом юркали обратно в дом, к очагам, и захлопывали дверь, чтобы не выпускать тепло. Однако праздник оказался скоротечным. Гаспар привел нас к дому беззубой старухи, с которой мы с Джошем когда-то познакомились, и мы расположились на постой в ее сараюшке, на соломе рядом с козами и парой яков. (Ее коровы были значительно меньше тех, что мы держали в монастыре, и гораздо больше походили на обычный домашний скот. Впоследствии я узнал, что наши были потомством диких яков, обитающих на высоких плоскогорьях, а ее порода приручалась и выводилась уже тысячу лет.)

Остальные уснули, а я пробрался в старухино жилище поискать еды. Жила карга в маленькой двухкомнатной хижине. Переднюю комнату мутно освещало одинокое окно, затянутое выдубленной шкурой, пропускавшей тускло-желтое свечение луны. В темноте я различал только очертания, а не сами предметы, однако на ощупь отыскал то, что могло быть мешком репы. Я вытащил один шишковатый комок, счистил с него грязь и вгрызся в это хрумкое земное блаженство. До сих пор репа мне была совершенно безразлична, но теперь я решил, что останусь здесь, пока все содержимое мешка не перекочует ко мне в желудок. И тут я услышал в соседней комнате шорох.

Я перестал жевать и прислушался. Неожиданно в дверном проеме кто-то появился. Я затаил дыхание. Раздался старухин голос с этим ее странным китайским акцентом:

— Покуситься на жизнь человека или как бы человека. Взять то, что ему не дадено. Утверждать, что достиг сверхчеловеческих способностей.

Я, конечно, туповат, но понял: карга цитирует правила, за нарушение которых монаха изгоняют из монастыря. Она вышла на смутный свет и продолжила:

— Вступать в половую связь, вплоть до животных. В ту же секунду я заметил, что беззубая старуха совершенно нага. Изо рта моего вывалился катыш недожеванной репы и скатился по тоге. Бабуся подошла совсем близко, потянулась ко мне, и я решил было, что она хочет убрать эту гадость, но она ухватилась за то, что было у меня под тогой.

— У тебя есть сверхчеловеческие способности? — поинтересовалась грымза, потягивая меня за мужское достоинство, и оно, к моему изумлению, согласно кивнуло.

Следует сказать, что после нашего ухода из крепости Валтасара прошло два года и шесть месяцев. Два с половиной года назад на волю вырвался демон и поубивал всех девчонок, кроме Радости, истощив тем самым мои резервы сексуальных компаньонок. Хочу официально заметить: я несгибаемо придерживался монастырского устава и позволял себе лишь те ночные извержения, что случались со мною во сне (хотя мне стало неплохо удаваться направлять сны в нужное русло, так что вся эта мыслительная дисциплина и медитация не пропали втуне). Сказав это, добавлю: сопротивляемость моя была сильно подорвана, когда старуха, сколь бы морщинистой и беззубой она ни была, угрозами и принуждением заставила меня участвовать в том, что китайцы называют Запретным Танцем Мартышки. Пять раз.

Вообразите всю мою досаду, когда человек, коему суждено было спасти мир, наутро обнаружил меня с этим корявым прыщом старческой китайской плоти, орально присосавшимся к моей мясистой пагоде расширяемого блаженства, а сам я беззастенчиво похрапывал в трансцендентном забытьи переваривания репы.

— Аххххххххххххх! — изрек Джошуа, отворачиваясь к стене и накрывая голову полой тоги.

— Аххххххххххххх! — изрек я, пробужденный этим возгласом омерзения.

— Аххххххххххххх! — наверное, изрекла старуха. (Речь ее была невнятна, ибо пробивалась через щедрую помеху, если я могу ее так назвать.)

— Господи-исусе, Шмяк, — залопотал Джошуа. — Ты не мог… то есть… Похоть это… Господи-исусе, Шмяк!

— Что? — спросил я, будто не знал что.

— Ты мне испортил секс на всю жизнь, — сказал Джошуа. — Всякий раз при мысли о нем эта картинка будет вставать у меня перед глазами.

— И что? — Я столкнул с себя грымзу и прогнал ее в темную комнату.

— И то… — Джош повернулся и посмотрел мне в глаза, а затем ухмыльнулся так широко, что я перепугался за целостность его ушей. — И то, что спасибо тебе.

Я встал и поклонился.

— Я здесь лишь затем, чтобы тебе служить. — И тоже ухмыльнулся.

— Меня послал Гаспар. Мы уходим.

— Ладно, тогда я лучше… ну, это… скажу до свиданья. — Я махнул на заднюю комнату. Джошуа содрогнулся.

— Ничего личного, — сообщил он старухе, так оттуда и не показавшейся. — Я просто удивился.

— Хочешь репку? — спросил я и протянул ему бугристое угощение.

— Господи, Шмяк… — Джош отвернулся и вышел из хижины.

Глава 19

Никогда не думал, что обрадуюсь возвращению в монастырь, но после целого дня в снегу промозглые каменные стены и темные коридоры оказались желанны, как пылающий очаг. Половину собранного риса мы тут же сварили, упаковали в бамбуковые трубки в ладонь шириной и длиной с человеческую ногу, а половину корнеплодов из хранилища сложили в мешки, добавили соль и трубки поменьше, с холодным чаем. Времени хватило лишь согреться у кухонных очагов, а затем Гаспар нагрузил нас трубками и мешками и вывел в горы. Я ни разу не замечал, чтобы другие монахи, уходя на тайную медитацию, брали с собой столько еды. Нам и за четыре-пять дней столько не съесть. Почему тогда нас с Джошем заставляли поститься?

Идти в горы какое-то время было легко — весь снег с тропы сдуло. Трудно стало, лишь когда мы выбрались на плоскогорье, где паслись яки, и намело огромные сугробы. По очереди мы торили в них тропу.

Чем выше, тем жиже воздух, и даже хорошо подготовленным монахам приходилось все чаще останавливаться и отдуваться. Наши тоги и гетры пронизывало ветром так, словно их вообще не было. Воздуха не хватало, однако его перемещение студило до кости. Наверное, в этом имелась какая-то ирония, но мне трудно было ее оценить.

Я сказал:

— Ну почему ты не мог сходить к ребе и выучиться на Мессию, как все нормальные люди? Ты помнишь в сказаниях о Моисее какой-нибудь снег? Нет. Господь что — предстал пред Моисеем в облике снежного сугроба? Вряд ли. Илия вознесся на небо в колеснице изо льда?' Не-а. Даниил вышел невредимым из метели? Нет. Наш народ — люди огня, Джошуа, не льда. Я не помню во всей Торе ни одного снегопада. Господь, вероятно, вообще не появляется в таких местах, где снег идет. Это большая ошибка, не следовало нам сюда приезжать. Как только все это закончится, мы должны отправиться домой, и в заключение хочу сказать, что ног своих я уже не чувствую.

У меня перехватило дыхание, и я закашлялся.

— Даниил не из огня вышел невредимым, — спокойно заметил Джошуа.

— Разве он в этом виноват? Там наверняка все равно тепло было.

— Он вышел невредимым из львиного рва.

— Здесь, — прервал нашу дискуссию Гаспар. Свои котомки он опустил на снег и сел сам.

— Где? — спросил я.

Мы оказались под низко нависающим карнизом: ветром под него не задувало, снег тоже вроде не падал, но едва ли этот навес мог считаться укрытием от непогоды. Однако остальные монахи, включая Джоша, сбросили котомки и уселись как для медитации, сложив руки в мудру жертвенного сострадания. (Вот странно: у современных людей тот же самый жест означает «о'кей». Поневоле задумаешься.)

— Мы не можем быть здесь. Здесь нет никакого здесь, — сказал я.

— Вот именно, — подтвердил Гаспар. — Поразмысли над этим.

Я тоже сел.

Похоже, Джоша и остальных холод не брал, и пока у меня на ресницах и одежде оседал иней, легкая пороша ледяных кристалликов вокруг монахов начала таять, будто в каждом спутнике моем горело незримое пламя. Если ветер стихал, я видел, как от настоятеля валит пар: его промокшая тога отдавала влагу ледяному воздуху. Когда мы с Джошуа учились медитировать, нам первым делом объяснили, что следует очень остро осознавать всё связанное друг с другом вокруг нас, однако нынешнее состояние моих собратьев-монахов выглядело явным трансом, отрывом, исключением. Каждый создал себе нечто вроде ментального укрытия, в которых все они счастливо сидели, а я довольно буквально окочуривался от холода снаружи.

— Джошуа, мне тут помощь требуется, — сказал я, но друг мой не шевельнул ни мышцей.

Если б не пар его дыхания, я бы решил, что он тоже околел. Я постучал ему по плечу, но ответа не дождался. Затем попробовал привлечь внимание остальной четверки, но и они на мои тычки не реагировали. Гаспара я даже толкнул — довольно сильно. Он повалился на бок, однако остался в сидячей позе, точно рухнувшее с пьедестала изваяние Будды. Но, прикасаясь к компаньонам, я чувствовал, как от них валит жар. Поскольку стало предельно очевидно, что мне уже никак не удастся достичь трансового состояния даже ради спасения собственной шкуры, единственный вариант — оприходовать их транс.

Сначала я уложил монахов в большой штабель, стараясь, чтобы локти и колени не попали в глаза и по яйцам — из чистого уважения и в соответствии с духом бесконечно сострадательного Будды и все такое. Хотя их жар производил сильное впечатление, я понял, что согреваться могу только с одной стороны. Вскоре, расставив друзей по кругу лицом наружу, а сам сев в середину, я смог создать себе некую удобную упаковку, которая не подпускала бы ко мне холод. В идеале, конечно, не помешала бы еще парочка монахов — натянуть на крышу моей хижины, чтобы не задувало ветром, но Будда же сказал, что жизнь есть страдание и так далее. Вот я и страдал. Вскипятив себе чаю на лысине Номера Семь и разогрев трубку с рисом подмышкой у Гаспара, я насладился приятным отдохновением и уснул с полным желудком.

Проснулся я от жуткого чавканья: будто вся римская армия высасывала анчоусов из Средиземного моря. Открыв глаза и узрев источник звука, я едва не свалился на спину, пытаясь отползти подальше. Громадное мохнатое существо раза в полтора больше любого человека, чмокая, выковыривало чай из бамбуковой трубки. Однако чай замерз до какой-то мутной слякоти, и существо уже готово было всосаться в бамбук половиной своей головы, чтобы добраться до дна. Да, выглядело оно как человек, только все тело покрывала длинная белая шерсть. Глаза — здоровенные, как у коровы: ясные синие радужки и крохотные точки зрачков. Ресницы, густые и черные, цеплялись друг за друга, когда существо моргало. У него были длинные черные когти на руках, похожих на человечьи, только раза в два больше, а единственное облачение составляло какое-то подобие сапог вроде бы из ячьей шкуры. Впечатляющий комплект оснастки, болтавшийся у него между ног, подсказал мне, что существо — мужского пола.

Я оглядел монахов: заметил ли кто-нибудь, что в наших запасах мародерствует шерстяная тварь, — но все пребывали в глубочайшем трансе. Дядя тем временем снова хлюпнул трубкой, постучал по ее боку, словно растряхивая содержимое, и глянул на меня, очевидно прося подмоги. Весь мой ужас моментально растаял, едва я посмотрел ему в глаза: ни намека на агрессию, ни проблеска угрозы или насилия. Я подобрал трубку чаю, разогретую на голове Семерки, потелепал ее — нет, не замерз, пока я спал, — и протянул дяде. Тот взял трубку через голову Джоша, выковырял пробку и залпом выпил.

Я воспользовался моментом и пнул своего друга в почки:

— Джош, вылезай. Такое нельзя пропускать. Ответа я опять не получил, а потому обхватил ему голову рукой и зажал ноздри. Чтобы овладеть искусством медитации, послушник сначала должен овладеть дыханием. Спаситель фыркнул и вышел из транса, задыхаясь и выворачиваясь у меня из рук. Когда я его отпустил, он уже полностью повернулся ко мне.

— Чего? — спросил он.

Я показал ему за спину, Джошуа повернулся и узрел белого мохнатого громилу во всем его великолепии.

— Етти-мати! — вырвалось у него.

Мохнатый Громила отскочил, прижимая к себе чай, словно защищая ребенка, и издал какой-то звук на некоем не вполне еще языке. (Однако, если б язык был уже вполне, переводилось бы восклицание, вне всякого сомнения, точно так же, как Джошево.)

Было очень славно наблюдать, как мастерский самоконтроль Джоша соскользнул, обнажив уязвимое подбрюшье смятения.

— Что… то есть кто… то есть что это такое?

— Явно не еврей, — услужливо подсказал я, показывая на примерно ярд крайней плоти.

— Да вижу я, что не еврей, но это слишком широкое определение, правда?

Как ни странно, я наслаждался этой ситуацией гораздо больше двух моих перепуганных до полусмерти собеседников.

— Помнишь, когда Гаспар читал нам правила пребывания в монастыре и мы не поняли то место, где запрещалось лишать жизни человека или как бы человека?

— Ну?

— Ну и вот. Это, наверное, и есть «как бы человек».

— Ладно. — Джошуа поднялся на ноги и оглядел Мохнатого Громилу.

Мохнатый Громила выпрямился и осмотрел Джошуа, наклоняя голову то вправо, то влево.

Джош улыбнулся.

Мохнатый Громила в ответ улыбнулся тоже. Черные губы, очень длинные острые резцы.

— Большие зубки, — сказал я. — Очень большие зубки.

Джошуа протянул существу руку. Существо вытянуло свою, а потом весьма бережно утопило ручонку Мессии в своей огромной лапе… и дернуло Джоша с места, сграбастало его в медвежьих объятиях и прижало к себе так, что блаженные глаза моего друга полезли из орбит.

— На пом… — пискнул Джошуа.

Длинным синим языком существо лизнуло его в макушку.

— Ты ему нравишься, — сказал я.

— Он меня пробует, — ответил Джош.

Я вспомнил, как бесстрашно друг мой дергал за хвост демона Цапа, как сталкивался со множеством опасностей и не терял ни капли самообладания. Вспомнил обо всех случаях, когда он меня спасал — как от врагов, так и от меня самого, — подумал о доброте в глазах его, что глубже моря, и сказал:

— Не-а. Ты ему нравишься. — Тут я решил поговорить на другом языке: может, так существо меня лучше поймет. — Нам же Джошуа нравится, правда? Нра-авится, нравится. Мы любим насево масеньково Дзё-сюя. Ой как он нам нла-авится… — Сюсюканье — язык универсальный. Слова везде разные, а звук и значение — одинаковые.

Существо ткнуло Джоша носом себе в шею, а потом опять лизнуло в голову, оставив на скальпе моего друга жаркий след зеленой от чая слюны.

— Бе-ээ, — поморщился Джош. — Что это вообще такое?

— Это йети, — раздался у меня за спиной голос Гас-пара, которого наш гомон, видимо, тоже вывел из транса. — Омерзительный снежный человек.

— Так вот что бывает, если еть овец! — воскликнул я.

— Это не мерзость, — поправил Джош. — Это омерзение. — Йети лизнул его в щеку, и Джош попытался его оттолкнуть, а у Гаспара спросил: — Я в опасности?

Гаспар пожал плечами:

— Обладает ли пес природой Будды?

— Гаспар, я тебя умоляю. Это вопрос практического применения, а не духовного роста.

Йети вздохнул и снова лизнул Джоша в щеку. Язык у существа наверняка был шершавым, точно у кошки, поскольку щека моего друга сразу порозовела.

— Подставь ему другую, Джош, — посоветовал я. — Пускай и ту натрет.

— Надо будет запомнить. Гаспар, он меня покалечит?

— Не знаю. До сих пор никто к нему так близко не подбирался. Обычно он приходит, когда мы в трансе, и уволакивает всю еду. Хорошо, если мы вообще его углядеть успеваем.

— Поставь меня, пожалуйста, на место, — попросил Джош. — Опусти меня на землю.

Йети поставил Джоша на ноги. К этому времени монахи один за другим уже начали выходить из транса. Номер Семнадцать, увидев йети так близко, завизжал, словно белочка на сковородке. Йети пригнулся и оскалился.

— Хватит! — рявкнул Джошуа. — Ты его пугаешь.

— Дайте ему рису, — сказал Гаспар.

Я взял разогретую трубку и протянул ее йети. Тот отколупнул крышку и принялся выгребать рис длинным пальцем, слизывая рисинки, как разбегающихся термитов. Джошуа тем временем отступил поближе к Гаспару.

— Вы за этим сюда и ходите? И носите такую прорву еды?

Гаспар кивнул.

— Он — последний в своем роде. Ему никто не поможет собирать пищу. Не с кем поговорить.

— Но что он такое? Что такое йети?

— Нам нравится считать его даром. Он — видение одной из многих жизней, что мог бы прожить человек до того, как достигнет нирваны. Мы верим, что он настолько близок к совершенному существу, насколько это вообще на нашем плане бытия возможно.

— Откуда ты знаешь, что он единственный?

— Он мне сказал.

— Он разговаривает?

— Нет, поет. Подожди.

Мы смотрели, как йети ест; каждый монах подходил по очереди и ставил перед существом свои трубки риса и чая. Йети лишь время от времени отрывался от еды и поглядывал так, словно вся его вселенная собиралась в этих бамбуковых вместилищах риса. Однако я видел, что его льдисто-голубые глаза подсчитывают, прикидывают, делят на порции запасы, что мы принесли.

— Где он живет? — спросил я Гаспара.

— Мы не знаем. Наверное, где-то в пещере. Он никогда нас туда не водил, и мы ее не ищем.

Как только всю еду выставили перед существом, Гаспар дал монахам сигнал, и те начали отступать из-под карниза на снег, на ходу кланяясь йети.

— Нам пора идти, — сказал Гаспар. — Ему не хочется нашего общества.

Мы с Джошем последовали за остальными по тропе, которую они вновь протаптывали домой. Йети смотрел, как мы уходим, — я несколько раз оглядывался, а он продолжал смотреть нам вслед, пока мы не удалились настолько, что он превратился в силуэт на белом заднике горы. Когда мы наконец вышли из ущелья и даже огромный скальный козырек скрылся из виду, до нас донеслась песня йети. Ничто — ни дудение в бараний рог на родине, ни боевые кличи разбойников, ни пение плакальщиков, — ничто слышанное прежде не пронзало столь глубоко. Высокий вой, он замирал и пульсировал, будто приглушенное биение сердца, и разносился по всему ущелью. Йети мог держать эти резкие ноты намного дольше, чем дыхание позволяло обычному человеку. Впечатление было такое, словно мне в глотку опорожняют огромный бочонок печали. Я уже думал, что рухну или лопну от горя. То был плач тысяч голодных детей, десяти тысяч вдов, выдирающих себе волосы над могилами мужей, хор ангелов, поющий последнюю панихиду в день смерти Бога. Я закрыл руками уши и пал на колени в снег. Потом взглянул на Джошуа — у того тоже по щекам текли слезы. Остальные монахи съежились, будто стараясь уберечься от града. Гаспар морщился, глядя на нас, и я видел теперь, что он и впрямь — глубокий старик. Может, и не такой старый, как Валтасар, но тень страданий пала и на его лицо.

— Вот видите, — сказал настоятель. — Он один такой. Совсем один.

Можно было и не понимать языка йети, если у него все же имелся язык, — но знать, что Гаспар прав.

— Нет, не один, — сказал Джош. — Я пойду к нему. Гаспар взял моего друга за руку.

— Всё так, как должно быть.

— Нет, — ответил Джошуа. — Не так.

Гаспар отдернул руку резко, будто сунул ее в огонь, — реакция странная, поскольку я вообще-то видел, как монах сует руку в огонь на тренировке по кунг-фу и реагирует далеко не так остро.

— Пусть его, — сказал я Гаспару, совершенно не уверенный, зачем я это делаю.

И Джошуа направился вверх по ущелью, не сказав нам более ни единого слова.

— Он вернется, когда придет время, — сказал я.

— Что ты понимаешь, а? — рявкнул Гаспар решительно непросветленным голосом. — Ты будешь тысячу лет отрабатывать свою карму навозным жуком, чтобы только достичь подлинного единения с телом. Я ничего ему не ответил. Просто поклонился, отвернулся и пошел за своими братьями назад в монастырь.

Джошуа вернулся только через неделю, а поговорить нам удалось еще через день. Мы сидели в трапезной, и Джошуа доедал не только свой рис, но и мой. Я же тем временем изо всех сил раздумывал над печальной судьбой «омерзительного снежного человека», но самое главное — над его происхождением.

— Так ты считаешь, их раньше было много, Джош?

— Да. Не так много, как людей, но порядком.

— И что с ними случилось?

— Точно не знаю. Когда йети поет, у себя в голове я вижу картинки. Я видел, как в горы пришли люди и убили всех йети. У тех просто не было инстинкта — сражаться. Большинство стояли и смотрели, как убивают их собратьев. Их озадачивало зло человека. Другие бежали все выше и выше в горы. Мне кажется, у этого была спутница и семья. Они голодали, а потом умерли от какой-то медленной болезни. Не могу сказать какой.

— Он — человек?

— Не думаю, — ответил Джошуа.

— Он — животное?

— Нет, наверное. Но сам он знает, кто он. Знает, что он — единственный.

— А мне кажется, я знаю, кто он.

Джошуа оторвался от риса и взглянул на меня:

— Ну?

— Помнишь мартышечьи лапки, которые Валтасар покупал у старухи в Антиохии? Они еще походили на человеческие ноги?

— Да.

— Ты же не можешь не признать, что йети очень похож на человека. Он больше похож на человека, чем на какое-то другое существо, правильно? Так вот: что, если он — существо, которое человеком только становится? Что, если на самом деле он — не последний в своем роде, а первый в нашем? Я подумал об этом, потому что Гаспар нам твердит: мы отрабатываем свою карму в различных инкарнациях, в облике различных существ. В каждой жизни мы учимся чему-то больше и больше и по дороге можем стать высшим существом. Может, и у животных так же. Может, йети просто нужно пожить там, где теплее, и тогда он сбросит шерсть. Или мартышки: если им нужно… не знаю, ухаживать за скотом, они станут размерами побольше. Не сразу, а через множество перевоплощений. Может, существа развиваются так же, как, по мнению Гаспара, развивается душа. Что скажешь?

Почесывая подбородок, Джошуа смотрел на меня как бы в глубоком раздумье, а я опасался, что он в любую секунду захохочет. После нашего паломничества в ущелье йети я всю неделю над этим размышлял. Теория не давала мне покоя на тренировках и в медитациях. И мне хотелось от Джоша признания. Как минимум.

— Шмяк, — сказал он. — Наверное, это самая тупая мысль, что когда-либо приходила тебе в голову.

— Так ты считаешь, это невозможно?

— Ну зачем Господу творить тварь лишь для того, чтобы она вымерла? Чего ради Господь такое позволит?

— А потоп? Там же всех поубивало, кроме Ноя и его семейства.

— Но случилось так потому, что люди нечестивы. А йети честив. Если уж на то пошло, порода его вымерла лишь потому, что у них нет дара нечестивости.

— Тогда ты, Сын Божий, мне растолкуй.

— Такова воля Божья, — вздохнул Джошуа. — Йети должны исчезнуть.

— Потому что в них ни грана нечестивости нет, да? — саркастично заметил я. — Если йети не человек, то и не грешник. Он — младенец невинный.

Джошуа кивнул, не отрывая глаз от опустевшей миски.

— Да. Он невинен. — Затем друг мой встал и поклонился мне — так он не поступал никогда, только на тренировках. — Я устал, Шмяк. Мне нужно поспать и помолиться.

— Прости, Джош, я не хотел тебя печалить. Просто мне показалось, что это интересная теория.

Он слабо улыбнулся в ответ, склонил голову и зашаркал в свою келью.

Следующие несколько лет Джошуа проводил с йети по крайней мере неделю в месяц: поднимался в ущелье не только с монахами, собиравшими подаяние, но и один. Пропадал в горах по несколько дней, а летом — и по несколько недель. Он никогда не рассказывал, чем там занимается, только однажды обронил, что йети привел его в свою пещеру и показал кости близких. Мой друг обрел что-то в йети, и хотя мне недоставало мужества спросить его прямо, подозреваю, дружба со снежным человеком покоилась на знании, что они оба — существа уникальные: никто подобный им никогда не ступал по земле, как бы ни отличались их отношения с Богом и вселенной в то время и в том месте. Друг для друга они были абсолютно одиноки. Настоятель не запрещал Джошу паломничества и вообще старательно делал вид, что не замечает отлучек монаха Двадцать Два, а это совсем не похоже на Гаспара. Однако я чувствовал, что в такие дни у него на душе кошки скребут.

Мы продолжали тренироваться на кольях, и после двух лет перескоков и балансирования к тренировкам добавились танцы и оружие. Джошуа брать в руки оружие отказался наотрез. На самом деле он вообще отказывался учиться какому-либо искусству, если оно могло нанести вред другому существу. Даже не отрабатывал боевых выпадов с бамбуковой палкой вместо меча или копья. Поначалу Гаспар щетинился и даже грозил изгнать его из монастыря, но когда я отвел настоятеля в сторонку и рассказал, как Джошуа ослепил лучника по пути в крепость Валтасара, Гаспар смягчился. Они с двумя старшими монахами, солдатами в прежней жизни, разработали для Джоша специальные тренировки без оружия. Там не нужно было драться или нападать — скорее отражать энергию нападающего. Поскольку новое искусство практиковал исключительно Джошуа (и я, но изредка), монахи назвали его «жи-до», что означает «путь еврея».

Помимо овладения кунг-фу и жи-до, Гаспар принялся обучать нас говорить и писать на санскрите.

Большинство священных буддистских книг написано на этом языке, а их следовало перевести на китайский, в котором мы с Джошем стали настоящими доками.

— Это язык моего детства, — объяснил Гаспар перед началом занятий. — Вам нужно выучить его, чтобы понимать слова Гаутамы Будды, но он пригодится и когда вы направитесь за своей дхармой к следующему пункту назначения.

Мы с Джошем переглянулись. Давно уже не заходило речи о том, чтобы покинуть монастырь, и теперь мы занервничали. Рутина порождает иллюзию безопасности, а в монастыре рутина установилась такая, что это еще мягко сказано.

— Когда же мы уйдем отсюда, учитель? — спросил я.

— Когда настанет время, — ответил Гаспар.

— А как мы узнаем, когда настанет время, учитель?

— Когда подойдет к концу время вашего пребывания здесь.

— И мы поймем это, когда ты наконец дашь нам прямой и конкретный ответ на вопрос, а не будешь темнить и запугивать, да? — упорствовал я.

— Знает ли не вылупившийся головастик вселенную взрослой лягушки?

— Очевидно, нет, — ответил Джошуа.

— Правильно, — сказал учитель. — Поразмыслите над этим.

Когда мы с Джошем вступили в храм, чтобы поме-дитировать, я сказал:

— Придет время уходить, и мы поймем, что пришло время уходить, — вот когда я отлуплю его боевой дубинкой по сверкающей лысой башке.

— Поразмысли над этим, — сказал Джошуа.

— Я не шучу. Он пожалеет, что научил меня драться.

— Не сомневаюсь. Я уже, например, жалею.

— Знаешь, а ведь не обязательно чистить рыло ему одному, когда подкатит час рылочистки, — сказал я.

Джошуа посмотрел на меня так, словно я его только что разбудил.

— Все то время, пока мы медитируем, чем ты, Шмяк, на самом деле занимаешься?

— Медитирую… иногда. Слушаю звуки вселенной, музыку сфер и все такое.

— Но в основном просто сидишь.

— Я научился спать с открытыми глазами.

— Твоему просветлению это не поможет.

— Слушай, до нирваны я хочу добраться хорошо отдохнувшим.

— Ты не слишком рано туда собрался?

— Эй, дисциплина у меня есть. Я много чего достиг тренировками. Например, могу вызывать у себя спонтанное семяизвержение.

— Большая победа, — саркастически заметил Мессия.

— Ладно, задирать нос можешь сколько угодно. Но когда вернемся в Галилею, и ты будешь ходить и впаривать народу эту фигню насчет «люби своего соседа, потому что он — это ты», я предложу публике программу «Ночные поллюции по желанию», и поглядим, у кого окажется больше последователей.

Джош ухмыльнулся:

— Думаю, у нас обоих получится лучше, чем у Иоанна с его принципом «топи их, пока не забулькают под твою проповедь».

— Я уже много лет о нем не вспоминал. Думаешь, он до сих пор этим занимается?

В этот миг монах Номер Два поднялся и с весьма суровым и непросветленным видом направился через всю пещеру, помахивая бамбуковой палкой.

— Извини, Джош, я пошел в не-разум. — Я плюхнулся в позу лотоса, сложил пальцы в мудру сострадательного Будды и неподвижно юркнул на сидячую дорогу прямиком к единству со всехренотенностью.

Несмотря на Гаспаров намек, что нам придется двигаться дальше, мы снова впали в рутину. Только теперь мы учились читать и писать сутры на санскрите; Джош, кроме этого, ходил в гости к йети. Боевые искусства давались мне так хорошо, что головой я мог раздробить каменную плиту толщиной в руку и научился неслышно подкрадываться даже к самым подозрительным и просветленным монахам, дергать их за уши и возвращаться в позу лотоса до того, как они развернутся и вырвут еще бьющееся сердце из моей груди. (На самом деле толком никто не знал, можно ли так сделать. Каждый день монах Номер Три объявлял, что настало время для упражнения «вырви еще бьющееся сердце из груди», и каждый день вызывал добровольцев. После минутного ожидания добровольцев не отыскивалось и мы переходили к следующему упражнению, как правило — «изувечь парня веером». Всем было любопытно, действительно ли Номер Три умеет рвать сердца, но все опасались спрашивать. Мы знали, как буддистским монахам нравится учить. Сейчас тебе любопытно, а через секунду лысый коротышка сует тебе под нос кровавый кусок пульсирующего мяса и ты недоумеваешь, почему в твоей грудной клетке сквозняк. Благодарю покорно, не так уж это интересно.)

Тем временем Джош так навострился уклоняться от ударов, что создавалось впечатление, будто он снова превратился в невидимку. Даже лучшим боевым монахам, к числу которых я не принадлежал, не удавалось коснуться Джоша и пальцем, и довольно часто после всех своих стараний они распластывались по каменным плитам. Похоже, от таких упражнений Джош радовался больше всего: он громко хохотал, увертываясь от выпада меча, что мог запросто выткнуть ему глаз. Иногда он выхватывал у Трешника копье и, ухмыляясь, с поклоном возвращал ему, будто матерый солдат просто уронил оружие, а не пытался прикончить им моего друга. Наблюдая подобные спектакли, Гаспар лишь качал головой, уходил со двора и бормотал что-то про эго, а мы покатывались со смеху. Даже Номера Два и Три, обычно самые строгие ревнители дисциплины, умудрялись раскопать на своих вечно хмурых физиономиях улыбку-другую. Да, Джошуа было хорошо. Медитация, молитва, тренировки и визиты к йети, видимо, облегчали тяжкую ношу, которая выпала ему. Впервые он казался поистине счастливым, поэтому меня как громом поразило, когда в монастырском дворике появился мой друг, и по щекам его струились слезы. Выронив копье, я кинулся к нему.

— Джошуа?

— Он умер, — вымолвил Джош.

Я обнял его, и он, всхлипывая, обмяк в моих объятьях. На нем были шерстяные гетры и сапоги, поэтому я сразу сообразил, что Джош спустился с гор.

— С обрыва над пещерой сорвалась ледяная глыба. Я его нашел. Раздавленного. Он сам превратился в лед.

— И ты не смог…

Джош немного отстранился.

— В том-то все и дело. Я не успел. Я не только не смог его спасти, я опоздал даже утешить его в последний час.

— Нет. Успел, — сказал я.

Джошуа впился пальцами в мои ключицы и потряс, точно я бился в истерике, а он старался меня отвлечь. Но затем внезапно отпустил меня и пожал плечами.

— Я иду в храм молиться.

— Я тоже скоро приду. Нам с Пятнадцатым надо еще пару движений закрепить.

Мой спарринг-партнер терпеливо ожидал на краю двора с копьем в руке. Джошуа дошел почти до самой двери, но на пороге обернулся.

— Ты знаешь, в чем разница между молитвой и медитацией, Шмяк?

Я покачал головой.

— В молитве ты разговариваешь с Богом. В медитации — слушаешь. Шесть лет я только и делал, что слушал. И знаешь, что я услышал?

И вновь я ничего не сказал.

— Ни единого слова, Шмяк. И теперь мне есть что сказать в ответ.

— Плохо, что все так обернулось с твоим другом, — сказал я.

— Еще как плохо. — Он повернулся и шагнул в храм.

— Джош, — позвал я. Он помедлил и оглянулся через плечо. — Я не позволю такому случиться с тобой. Ты ведь это знаешь, правда?

— Знаю, — сказал он и скрылся внутри, чтобы задать своему папаше хорошенькую божественную взбучку.

Наутро Гаспар призвал нас в чайную комнату. Настоятель, судя по всему, много ночей не смыкал глаз, и сколько бы лет ему на самом деле ни было, во взгляде его сквозило столетие страданий.

— Сядьте, — сказал он. — Горный старец мертв. — Кто?

— Так я назвал йети — горный старец. Он перешел в иную жизнь, и вам пора уходить.

Джошуа ничего не ответил — сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в стол.

— Какая, интересно, связь? — не выдержал я. — Почему это мы должны уходить из-за того, что йети умер? Мы прожили тут два года и даже не знали о его существовании.

— Но я знал, — ответил Гаспар.

Я почувствовал, как к лицу моему прихлынула кровь. Наверняка череп и уши у меня запылали, поскольку Гаспар насмешливо глянул на меня:

— Вам здесь больше нечего делать. Тебе-то уж точно нечего тут было делать с самого начала. Я бы вообще не позволил тебе остаться, не будь ты другом Джошуа, Шмяк. — Он впервые назвал меня по имени с тех пор, как мы появились в монастыре. — Номер Четыре проводит вас до ворот. У него все ваши пожитки, и он даст вам еды в дорогу.

— Мы не можем вернуться домой, — сказал Джош. — Я еще не так много знаю.

— Да, — сказал Гаспар. — Наверное, нет. Но ты знаешь все, чему здесь мог научиться. Если подойдешь к реке и увидишь на берегу лодку, ты переправишься на ней на ту сторону, и лодка эта хорошо тебе послужит. Но разве взвалишь ты ее на плечи и потащишь с собой весь остаток странствия?

— А лодка большая? — спросил я.

— А какого цвета? — спросил Джошуа.

— А весь остаток странствия — это сколько? — поинтересовался я.

— А весла Шмяк понесет или мне одному все тащить? — продолжал Джош.

— Нет! — заверещал Гаспар. — Нет, не нужно брать с собой никакую лодку ни в какое странствие. Она пришлась вам кстати, но теперь она — просто обуза. Это была притча, кретины!

Мы с Джошем склонили головы пред гневом Гас-пара. Пока настоятель неистовствовал, Джошуа мне подмигнул и улыбнулся. И я понял, что мой друг оклемался.

Гаспар докричал свою тираду, перевел дух и вновь заговорил тем тоном толерантного монаха, к которому мы привыкли:

— Как я уже сказал, вам больше нечему здесь учиться. Джошуа, ступай и будь бодхисатвой для своего народа, а ты, Шмяк, постарайся никого не укокошить тем, чему мы тебя тут научили.

— Лодку сейчас можно получить? — спросил Джошуа. У Гаспара был такой вид, будто он немедля взорвется, но мой друг поднял руку, и старик промолчал.

— Мы благодарны тебе за все, Гаспар. Твои монахи — благородны и достойны, и мы у них многому научились. Но ты сам, почтенный настоятель, ты — притворщик. Ты овладел несколькими трюками тела, научился входить в транс, но ты — существо непросветленное, хотя просветление, я думаю, перед гобой маячило. Ты ищешь ответов повсюду — только не там, где нужно. Тем не менее притворство не помешало тебе научить нас. Мы благодарны тебе, Гаспар. Лицемер. Мудрец. Бодхисатва.

Гаспар пялился на Джоша, который говорил с ним, как с неразумным дитятей. Затем старик принялся готовить чай — но мне показалось, как-то немощно, хотя, возможно, у меня просто разыгралось воображение.

— Ты тоже это понял? — спросил Гаспар у меня. Я пожал плечами:

— Ну какое просветленное существо пустится вокруг света за звездой, услышав сплетню о том, что родился Мессия?

— Он хочет сказать: на другой край света, — пояснил Джош.

— Я хочу сказать: вокруг. — Я пихнул Джоша локтем под ребра: это проще, нежели толковать Гаспару мою теорию вселенской липкости. Старику и так выпал нелегкий день.

Гаспар налил нам чаю и, вздохнув, уселся на место.

— Ты меня не разочаровал, Джошуа. Мы втроем с первого взгляда поняли, что ты не похож на остальных. Брахман, рожденный во плоти, как выразился мой брат.

— Что вас навело на эту мысль? — поинтересовался я. — Ангелы на крыше хлева?

Гаспар меня проигнорировал.

— Но ты был еще младенцем и тем, чего искали мы, пока не стал — то есть тогда, не теперь. Наверное, мы могли бы остаться и помочь воспитывать тебя, защищать и оберегать тебя, но все мы были слишком телесны. Валтасар искал ключ к бессмертию, а уж его ты ему дать никак не мог. Нам с братом хотелось обрести ключи ко вселенной, однако в Вифлееме их тоже не нашлось. Поэтому мы предупредили твоего отца о намерениях Ирода, дали золота, чтобы вывез тебя из страны, и вернулись на Восток.

— Мельхиор — твой брат? Гаспар кивнул.

— Мы были принцами Тамила. Мельхиор — самый старший, поэтому земли отошли бы к нему по наследству, но и я получил бы небольшой лен. Подобно Сиддхартхе, мы отреклись от благ земных и устремились к просветлению.

— А как ты оказался в здешних горах? — спросил я.

— Гонялся за Буддами. — Гаспар улыбнулся. — Я слыхал, что в этих горах жил мудрец. Местные называли его горным старцем. Я пришел, чтобы найти его, а нашел йети. Кто знает, сколько ему лет, кто знает, сколько он здесь прожил? Я понял одно: он последний в своем роде, и если ему не помочь, он скоро умрет. Я остался здесь и выстроил этот монастырь. Вместе с пришедшими сюда монахами мы заботились о йети с тех пор, как вы еще под стол ползали. Теперь его нет. У меня не осталось цели в жизни, я ничему не научился. Все, что можно было тут узнать, погибло под глыбой льда.

Джошуа перегнулся через стол и взял старика за руку.

— Ты муштровал нас каждый день — мы выполняли одни и те же движения, учились одним и тем же мазкам кисти, твердили одни и те же мантры. Зачем? Чтобы все эти действия стали для нас естественными, спонтанными, чтобы их не могла разбавить мысль, правильно?

— Да, — ответил Гаспар.

— С состраданием точно так же, — сказал Джошуа. — Йети это и знал. Он любил постоянно, мгновенно, спонтанно, без мысли и слов. Вот чему он меня научил. О любви не задумываешься. В ней пребываешь. Таков был его дар.

— Ни фига себе, — сказал я.

— Я пришел сюда, чтобы научиться этому, — продолжал Джош. — И ты научил меня точно так же, как научил меня йети.

— Я? — Пока Джошуа говорил, Гаспар разливал чай, но лишь теперь заметил, что чашка уже наполнилась и жидкость течет по столу.

— Кто о нем заботился? Кормил его? Приглядывал за ним? Неужели тебе приходилось размышлять, стоит этим заниматься или нет?

— Нет, — эхом отозвался Гаспар. Джошуа встал.

— Спасибо за лодку, старик.

Гаспар не вышел проводить нас до ворот. Как и было обещано, там нас ждал Четвертак — с одеждой и деньгами, что были при нас шесть лет назад. Я взял сосудик с ядом инь-ян, что подарила мне Радость, и перекинул шнурок через голову. Затем сунул обсидиановый кинжал за пояс своей тоги, а узел с одеждой — подмышку.

— Пойдете искать брата Гаспара? — спросил Номер Четыре.

Четвертак был постарше остальных монахов — это он служил у императора солдатом, и голову его от верхушки бритого черепа до правого уха рассекал белый шрам. Рана заросла в форме вил.

— Тамил, правильно? — уточнил Джошуа.

— Идите на юг. Это очень далеко. По пути много опасностей. Помните, чему вас научили.

— Не забудем.

— Хорошо. — Номер Четыре по-военному развернулся кругом, скрылся в монастыре и захлопнул ворота.

— Нет-нет, Четвертачок, не стоит позориться сопливыми прощаньями, — сказал я воротам. — В самом деле. Я тебя умоляю, никаких сцен.

Джошуа пересчитал деньги в кожаном кошельке.

— Столько же мы им и оставляли.

— Хорошо.

— Нет, не хорошо. Мы прожили здесь шесть лет, Шмяк. Эти деньги должны были удвоиться или даже утроиться.

— Как? По волшебству?

— Да нет же. Им следовало их куда-то вложить. — Он повернулся и окинул взглядом ворота. — Придурки тупые. Если б вы чуть меньше времени тратили на то, как всякую срань друг из дружки выколачивать, может, научились бы лучше распоряжаться деньгами.

— Спонтанная любовь, да? — сказал я.

— Да. Гаспар и этого никогда не поймет. Знаешь, поэтому они и поубивали всех йети.

— Кто?

— Горцы. Они истребили йети, ибо не могли понять существа не такого злого, как они сами.

— А горцы что — злые?

— Все люди злы. Об этом я и говорил с отцом.

— И что он ответил?

— Да ну их в жопу.

— В самом деле?

— Ага.

— Ну, по крайней мере, ответил.

— У меня такое чувство, будто он считает, что это теперь — моя проблема.

— Интересно, почему тогда он не выжег это на скрижалях? «ВОТ, МОИСЕЙ, ТЕБЕ ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ, А ВОТ ОДНА В НАГРУЗКУ: ДА НУ ИХ В ЖОПУ».

— Он совсем не так разговаривает.

— «ЭТО НА КРАЙНИЙ СЛУЧАЙ», — продолжал я — изображать Глас Господень у меня выходит очень недурно. Мне нравится.

— Надеюсь, в Индии хотя бы тепло, — вздохнул Джошуа.

Вот так, на пороге своего двадцать четвертого лета, Джошуа-Назарянин отправился в Индию.

Глава 20

Дорога была такой ширины, что мы вдвоем едва помещались на ней бок о бок. По сторонам трава вымахала до уровня слоновьего глаза. Над головой мы видели синее небо, а тропу впереди — лишь до поворота, который мог оказаться на любом расстоянии, ибо перспективы в сплошной зеленой канаве не бывает. По дороге этой мы шли уже почти весь день и встретили только одного старика да пару коров, однако теперь к нам донесся шум какой-то немаленькой компании — не очень далеко, ярдах в двухстах. Мужские голоса, причем довольно много, шаги, неблагозвучные металлические барабаны, но самое неприятное — несмолкающие вопли какой-то женщины. Ей было больно, жутко или то и другое сразу.

— Молодые господа! — раздался голос где-то рядом.

Я подпрыгнул и моментально принял оборонительную стойку, с черным стеклянным кинжалом наизготовку. Джошуа оглянулся: откуда голос? Вопли между тем приближались. В нескольких футах от дороги зашуршала трава, и вновь:

— Молодые господа, нужно прятаться.

Из травяной стены рядом с нами вынырнуло до невозможности худое мужское лицо с глазами на полтора размера больше, чем полагается такому черепу.

— Нужно идти. Кали выбирает себе жертву. Идите или умрете.

Лицо сменилось морщинистой смуглой рукой, поманившей нас в траву. Женский вопль достиг крещендо и оборвался, точно голос лопнул слишком туго натянутой струной.

— Пошли. — Джошуа толкнул меня в траву.

Едва я соступил с дороги, кто-то поймал меня за руку и потащил сквозь травяное море. Джош успел схватиться за подол моей рубахи и безропотно волокся следом. Мы бежали, а трава хлестала и стегала нас. Я чувствовал, как на лице и руках выступила кровь, но смуглое умертвие тянуло нас все дальше — в глубины зеленого океана. За собственным сопением и пыхтением я слышал, как позади что-то орут мужские голоса, потом кто-то кинулся топтать траву.

— Они бегут за нами, — сообщило на ходу умертвие. — Бегите, если не хочется, чтобы ваши головы украсили алтарь богини Кали. Бегите.

Через плечо я бросил Джошу:

— Он говорит, надо бежать или выйдет паскудство.

За спиной моего друга я уже видел, как небо царапают обоюдоострые наконечники длинных копий — то, что надо, если хочешь кого-то обезглавить.

— Ясен пень, — отозвался Джош.

В Индию мы добирались больше месяца — сотни миль по самым пересеченным плоскогорьям, что нам только попадались на свете. Сотни миль колдобин. Поразительно: по горам были разбросаны деревеньки, и, завидев наши оранжевые тоги, селяне распахивали перед нами двери и кладовые. Нас неизменно кормили, спать клали в тепле и приглашали оставаться сколько пожелаем. В обмен мы предлагали им невнятные притчи и раздражающие слух песнопения. Такова традиция.

И лишь когда мы спустились с гор на зверски жаркую и душную травяную равнину, стало понятно, что платье наше вызывает скорее презрение, чем восторг. Какой-то человек — зажиточный, судя по тому, что ехал на лошади и облачен был в шелковый халат, — проклял нас мимоходом и плюнул в нас. Да и пешие странники начали обращать внимание, так что мы поспешили укрыться в траве и сменили прикид. Стеклянный кинжал Радости я заткнул за пояс.

— Что он там молол? — спросил я у Джоша.

— Что-то насчет ложных пророков. Самозванцев. Врагов какого-то Брахмана. Насчет прочего не уверен.

— Что ж, похоже, евреи здесь больше ко двору, чем буддисты.

— Это пока, — ответил Джош. — У всех тут на лбу эти отметины, как у Гаспара. Мне кажется, без такого пятнышка нам следует вести себя осторожнее.

Чем дальше в низины, тем гуще становился воздух — теперь он превратился в теплые сливки, и своими легкими мы ощущали его тяжесть. Мы столько лет провели в горах. В конце концов мы вступили в долину какой-то широкой и грязной реки, и всю дорогу забили странники — они входили в город, состоявший из деревянных хижин и каменных алтарей, и выходили из него. Повсюду толокся горбатый скот — он пасся даже в садах, но на это, судя по всему, никто не обращал внимания.

— Последний раз я ел мясо, оставшееся от наших верблюдов, — сказал я.

— Давай найдем ларек и купим говядины.

Вдоль дороги выстроились торговцы — они продавали всякую всячину, глиняные горшки, притирания, травы, специи, медные и бронзовые клинки (похоже, здесь у них дефицит железа) и крохотные резные портреты примерно тысячи разных богов: у большинства имелось больше конечностей, чем необходимо, и ни один не выглядел чрезмерно дружелюбным.

Мы нашли зерно, хлеб, фрукты, овощи и бобовую пасту, но мяса нигде не увидели. Остановились на хлебе и остром бобовом месиве, заплатили женщине римской медной монетой, потом отыскали местечко под огромным баньяном, устроились там и принялись за еду, разглядывая реку.

Я уже забыл, каким коктейлем пахнут города: зловоние людей и отходов, дыма и животных, — и резко заскучал по чистому воздуху гор.

— Джош, мне тут не хочется ночевать. Может, найдем ночлег в деревне?

— Чтобы добраться до Тамила, мы должны двигаться вдоль реки. Куда течет река, туда и люди идут.

Река — шире любого потока в Израиле, но мелкая, желтая от глины и совершенно неподвижная под гнетом тяжелого воздуха — скорее казалась гигантской стоячей лужей, чем живым и проворным существом. По крайней мере — в это время года. На мелководье полдюжины костлявых голых мужчин с торчащими дыбом седыми шевелюрами и максимум тремя зубами на рыло во всю глотку декламировали какую-то гневную поэзию протеста и сверкающими радугами подбрасывали воду над головами.

— Интересно, что поделывает братец Иоанн, — задумчиво промолвил Джошуа.

На илистом берегу женщины мыли одежду и младенцев, в двух шагах от них в воду заходил пить и гадить скот, мужчины удили рыбу или шестами толкали длинные плоскодонки, детвора плескалась в воде или барахталась в грязи. Там и сям в нежном течении дрейфовал поплавок — раздувшийся и облепленный мухами собачий труп.

— Может, где-нибудь подальше есть дорога и там не так воняет?

Джошуа кивнул и поднялся.

— Вон. — Он показал на узкую тропу, уходившую в высокие заросли травы на противоположном берегу.

— Нужно переправиться, — сказал я.

— Славно будет, если мы найдем лодку, — поддакнул Джош.

— Может, стоит сначала спросить, куда ведет тропа?

— Нет. — Джошуа посмотрел на толпу, собравшуюся неподалеку на нас поглазеть. — Настроены они недружелюбно.

— Что ты там втюхивал Гаспару про любовь как состояние, в котором обретаешься, или типа того?

— Да, но не к этим же. Эти жуть нагоняют. Пошли.

И теперь вот маленький смуглый жутик тащил нас в чащу слоновьей травы. Звали мужичонку Руми, и нужно отдать ему должное: в хаосе и суматохе погони, в полоумной гонке по какой-то монструозной топи, удирая от банды кровожадных, лязгающих, громыхающих, орущих и потрясающих копьями поборников обезглавливания, ему удалось отыскать тигра. Свершение немалое, если учесть, что за собой Руми тащил мастера кунг-фу и спасителя человечества.

— Ик, тигр, — только и сказал Руми, когда мы выломились на полянку — на самом деле просто ложбинку, — где кошак размерами с Иерусалим злорадно обгладывал олений череп.

Руми нашел точное и адекватное выражение для моих чувств, но будь я проклят, если позволю, чтобы последними словами в моей жизни стали «Ик, тигр», поэтому я помалкивал и слушал, как журчит моча, стекая в мои башмаки.

— По-моему, шум должен был его спугнуть, — вымолвил Джош, когда тигр оторвался от закуси и глянул на нас.

Я не мог не подметить, что погоня готова обрушиться на нас в любую секунду.

— Так оно обычно и бывает, — сказал Руми. — Только шум гонит тигра к охотнику.

— Может, он это знает, — сказал я, — и потому никуда не пойдет. А они больше, чем я себе представлял. Тигры то есть.

— Сядь, — велел Джошуа.

— Прошу прощения?

— Верь мне. Помнишь кобру?

Я кивнул Руми и жестами убедил его сесть, а тигр тем временем весь подобрался, напряг задние лапы, как бы готовясь прыгнуть. Вообще-то он и собирался это сделать. Едва первый из наших преследователей вырвался на полянку, тигр скакнул и проплыл у нас над головами с зазором в пол человеческого роста. Приземлился на первых двоих, что высунулись из травы, сокрушив их огромными передними лапами, а затем ободрал им все спины, оттолкнувшись для следующего прыжка. Потом я только видел, как по небу разбегаются наконечники копий, —охотники… ну, в общем, сами понимаете. Орали мужчины, орала женщина, орал тигр и, ковыляя к дороге, орали те два бедолаги, на которых тигр приземлился.

Руми перевел взгляд с мертвого оленя на Джошуа, на меня, на мертвого оленя, на Джошуа, и глаза его стали еще больше.

— Я глубоко тронут и вечно благодарен тебе за твою духовную близость с тигром, но это его олень, и, похоже, он еще не закончил трапезу, а потому, быть может…

Джошуа встал.

— Веди.

— Но я не знаю куда.

— Только не туда. — Я ткнул в общем направлении орущих плохих парней.

Руми вывел нас к другой дороге, и по ней мы дошли до его жилища.

— Это яма, — сказал я.

— Не так уж плохо, — озираясь, сказал Джошуа. Поблизости располагались другие ямы. И в них жили люди.

— Ты живешь в яме, — сказал я.

— Эй, чего наехал? — возмутился Джошуа. — Он нам жизнь спас.

— Яма скромная, зато своя, — сказал Руми. — Чувствуйте себя как дома.

Я осмотрелся. Яму вытесали в песчанике — глубиной по плечи, а ширины еле хватало, чтобы перевернуть в яме корову. Как я понял впоследствии, это и есть главная мера здешнего домостроения. В яме не было ничего, кроме одного-единственного камня высотой по колено.

— Садитесь, пожалуйста. Можете расположиться на камне, — пригласил Руми.

Джошуа улыбнулся и сел на камень. Сам Руми устроился на дне, прямо в черной слякоти.

— Садитесь, прошу вас. — Он показал на грязь рядом с собой. — Простите меня. Мы можем позволить себе лишь один камень.

Садиться я не стал.

— Руми, ты живешь в яме! — Я не мог снова не привлечь его внимание к этому обстоятельству.

— Это правда. А у вас в стране где неприкасаемые живут?

— Неприкасаемые?

— Да, нижайшие из низких. Мразь земли. Подонки общества. Никто из высших каст не может признать, что я существую. Я неприкасаемый.

— Так не удивительно. Ты живешь в копаной яме.

— Нет, — вмешался Джошуа. — Он живет в яме, потому что он неприкасаемый, а не наоборот. Если б даже он жил во дворце, он бы все равно остался неприкасаемым. Верно я говорю, Руми?

— Ага, щас он возьмет и там поселится, — не выдержал я. Извините, конечно, но… парень жил в яме.

— Тут стало просторнее после того, как у меня умерли жена и большинство детей, — сказал Руми. — До сегодня оставалась еще Витра, моя младшенькая, но теперь и ее нет. Если хотите погостить, места много.

Джошуа возложил руку на костлявое плечо Руми, и я увидел, как действует божественное касание: вся боль испарилась с лица неприкасаемого, точно роса под жаркими лучами солнца. Я стоял рядом и варился в собственной низости.

— Что случилось с Витрой? — спросил Джошуа.

— Ее пришли и забрали брахманы — в жертву на пиршестве в честь богини Кали. Я как раз ходил ее искать, когда вас увидел. Они забирают детей и мужчин, преступников, неприкасаемых и иностранцев. И вас бы забрали, а послезавтра поднесли бы ваши головы Кали.

— Так твоя дочь не умерла? — уточнил я.

— Ее продержат до полуночи перед праздником, а затем вместе с другими детьми зарежут на деревянном слоне Кали.

— Я схожу к этим брахманам и попрошу вернуть твою дочь, — сказал Джошуа.

— Они и тебя убьют. Витру я потерял, ее теперь от гибели даже твой тигр не спасет.

— Руми, — сказал я. — Посмотри на меня, я тебя очень прошу. Объясни: брахманы, Кали, слоны, всё. Медленно. Так, будто я бестолочь.

— Можно подумать, для этого фантазия требуется, — вставил Джошуа, явно нарушая мое подразумеваемое, хоть и не выраженное в недвусмысленной форме авторское право на сарказм. (Ну да, у нас в номере есть канал Судебного Телевидения, а что?)

— Есть четыре касты, — начал Руми. — Брахманы — жрецы, кшатрии — воины, вайшьи — крестьяне или торговцы и шудры — работяги. Еще множество подкаст, но эти четыре — главные. Человек рождается в какой-то касте и остается в ней, пока не умрет, а перерождается в касте повыше или пониже, в зависимости от своей кармы, иначе говоря — всех своих действий в прежней жизни.

— Мы про карму знаем, — перебил я. — Мы буддистские монахи.

— Еретики! — прошипел Руми.

— Ну, укуси меня, лупоглазый бурый доходяга, — ответствовал я.

— Сам ты бурый доходяга!

— Нет, ты бурый доходяга!

— Нет, это ты бурый доходяга!

— Мы все тут — бурые доходяги, — помирил нас Джошуа.

— Ага, только он — лупоглазый.

— А ты — еретик.

— Сам еретик!

— Нет, ты еретик.

— Мы все тут — бурые доходяги-еретики, — сказал Джошуа, опять восстанавливая мир.

— Еще бы мне не быть доходягой, — сказал я. — Поживи шесть лет на одном чае с холодным рисом, а тут во всей стране говядины ни ошметка не найдешь.

— Ты ешь говядину? Еретик! — возопил Руми.

— Хватит! — заорал Джошуа.

— Никому не позволено есть корову. Коровы — реинкарнации душ на пути к следующей жизни.

— Святая нетель! — ахнул Джошуа.

— А я что говорю?

Джош помотал головой, будто стараясь привести в порядок перепутавшиеся мысли.

— Ты сказал, что каст четыре, но неприкасаемых не назвал.

— Хариджаны, или неприкасаемые, не имеют касты. Мы — нижайшие из низших. Мы можем прожить множества жизней, пока не поднимемся до уровня коровы, и только после этого есть надежда перейти в касту повыше. Затем, если следовать нашей дхарме, нашему долгу уже в этой, более высокой касте, мы можем слиться с Брахмой, универсальным духом всего. Неужели вы этого не знали? Вы что — в пещере жили?

Я уже собирался было указать Руми: он не в том положении, чтобы критиковать нашу прежнюю жилплощадь, но Джошуа дал знак, что тему следует замять. Поэтому я спросил:

— Так, значит, в кастовой системе ты ниже коровы? — Да.

— И эти самые брахманы коровою побрезгуют, но заберут у тебя дочь и убьют ее ради своей богини?

— А потом съедят. — Руми повесил голову. — В полночь перед пиршеством ее с другими детишками выведут и привяжут к деревянным слонам. Всем детям отрежут пальчики и по одному раздадут главам брахманских семей. Кровь ее соберут в чашу, и все члены семьи сделают по глоточку. Палец могут съесть или закопать на удачу. А потом всех детишек на этих деревянных слонах изрубят в крошево.

— Как они могут? — вымолвил Джошуа.

— Еще как могут. Калипоклонники могут делать все, что им заблагорассудится. Это же их город — Ка-лигхат.[4] Я потерял мою маленькую Витру. Остается лишь молиться, чтобы она реинкарнировалась на уровень повыше.

Джошуа похлопал неприкасаемого по руке. — А почему ты назвал Шмяка еретиком, когда он сказал, что мы буддистские монахи?

— Потому что этот ваш Гаутама утверждал, что может с любого уровня идти и сливаться с Брахманом, не отрабатывая дхармы. А это — ересь.

— Но ведь так тебе же лучше, нет? Ты же в самом низу лестницы.

— Нельзя верить в то, во что не веришь, — отвечал Руми. — Я — неприкасаемый, ибо так диктует моя карма.

— Ну да, — опять не выдержал я. — Нет смысла несколько часов сидеть под деревом бодхи, если того же можно добиться несколькими тысячами лет жизни в яме.

— Разумеется — если не принимать во внимание тот факт, что он гой и в любом случае будет терпеть вечные муки, — сказал Джош.

— Ага, этого мы вообще не касаемся.

— Но дочь мы тебе все равно вернем, — заключил Джошуа.

Джошу хотелось немедля ворваться в Калигхат и потребовать возвращения дочери Руми и освобождения остальных заложников во имя всего доброго и нужного. У Джоша на все одно решение: вперед, с праведным негодованием. Однако этому свое время, как свое время коварству и пагубе (Псалтирь-девять, или типа того). Путем безупречной логики мне удалось склонить его к иному плану:

— Джош, неужели Вегемиты разгромили Мармитов[5] приступом, требуя справедливости под острием меча? По-моему, нисколько. Эти брахманы отрезают и едят детские пальчики. Я знаю, что заповеди про отрезание пальцев нет, Джош, но все равно у меня такое чувство, что эти люди мыслят как-то иначе. Будда у них еретик, а ведь он был их принцем. Как, по-твоему, они отнесутся к бурому доходяге, который утверждает, что он Сын Божий, а сам даже не живет в их округе?

— Верно подмечено. Однако ребенка-то все равно нужно спасать.

— Конечно. — Как?

— Крайней подлостью.

— Тогда начальник — ты.

— Во-первых, нам следует ознакомиться с городом и храмом, где приносят жертвы.

Джошуа почесал в затылке. Волосы у него почти отросли, но все равно были коротковаты.

— Вегемиты разгромили Мармитов?

— Да. Книга Экскреций, глава три, стих шесть.

— Не помню такой. Надо бы освежить в памяти Тору.

Статую Кали над алтарем вырезали из черного камня, и ростом она была в десять мужчин. На шее богини висело ожерелье черепов, а чресла перепоясывались связкой отрубленных человеческих рук. Из пасти торчала пила острейших клыков, изнутри лился поток свежей крови. Даже ногти на ногах у нее загибались ужасными лезвиями, а самими ногами она попирала высеченные в камне кучи сплетенных корчащихся трупов. У Кали имелось четыре руки: в одной — беспощадный карающий меч, другой она за волосы держала отрубленную голову, третьей, согнутой, как бы подманивала жертвы к своему темному алтарю изжития, куда всем нам суждено попасть. И четвертая рука указывала вниз, как бы подчеркивая опоясанные руками бедра и задавая вечный женский вопрос: «Эта юбочка меня не полнит?»

Алтарь располагался на возвышении посреди просторного сада. Его окружали деревья, а ширины он был такой, что в тени черной богини запросто разместились бы пятьсот человек. В камне вырезали глубокие канавы для стока крови, которую затем из сосудов можно было заливать богине в глотку. К алтарю вела широкая аллея, вымощенная камнем, и вдоль нее по обеим сторонам выстроились огромные деревянные слоны. Стояли они на громадных кругах, чтобы можно было вращать. Хоботы и передние ноги заляпаны бурой ржой, тут и там виднелись глубокие надрезы: лезвия, пронзая детей, втыкались в красное дерево.

— Витру держат не здесь, — заметил Джошуа.

Мы прятались за деревом у самого храмового сада. Заблаговременно мы переоделись в местных, с липовыми кастовыми отметинами на лбу и всеми делами. Поскольку жребий я проиграл, сари было на мне.

— Мне кажется, это и есть дерево бодхи, — сказал я. — Совсем как то, под которым сидел Будда. О, как это волнительно! Уже от того, что я стою здесь, на меня снисходит просветление. Нет, в самом деле — я ощущаю, как под моими ступнями чавкают спелые бодхи.

Джошуа посмотрел на мои ноги:

— Мне кажется, это не бодхи. Тут до нас корова побывала.

Я извлек ступню из этой пакости.

— В этой стране коров переоценивают. Гадят даже под деревом Будды. Ничего святого не осталось, скажи?

— Этому храму не выстроен храм, — сказал Джошуа. — Надо спросить Руми, где до праздника держат жертв.

— Откуда он знает? Он же неприкасаемый. А эти парни — брахманы, они ему ничего не скажут. Все равно что саддукей растолковывает самаритянину, как выглядит святая святых.

— Тогда придется самим искать, — сказал Джош.

— Мы знаем, где они будут в полночь. Там и зацепим.

— По-моему, лучше найти этих брахманов и заставить их отменить весь праздник.

— Возьмем штурмом храм и скажем: немедленно прекратите?

— Да.

— И они прекратят?

— Да.

— Очень мило, Джош. Пошли искать Руми. У меня есть план.

Глава 21

— Из тебя вышла очень симпатичная женщина, — изрек Руми, нежась в роскоши своей ямы. — Я рассказывал, что жена моя перешла в следующую инкарнацию и я теперь один и ничем не связан?

— Да, ты упоминал. — Похоже, он уже смирился с тем, что дочь ему не вернуть. — А что вообще с твоей семьей случилось?

— Утонули.

— Соболезную. В Ганге?

— Нет, дома. У нас был сезон дождей. Мы с малюткой Витрой пошли на рынок купить немного помоев, и вдруг как хлынет. А когда вернулись… — Он пожал плечами.

— Я не хотел бы выглядеть бесчувственным, Руми, но велика вероятность того, что потерю твою вызвал… ну, не знаю… скорее всего, тот факт, что ты ЖИВЕШЬ В КОПАНОЙ ЯМЕ!

— Это ему не поможет, Шмяк, — сказал Джошуа. — Ты говорил, у тебя есть план.

— Есть. Руми, верно ли я понял, что в этих ямах — то есть когда в них никто не живет — дубят шкуры?

— Да, это работа, которую могут выполнять только неприкасаемые.

— Оттого и аромат. Я предполагаю, в дублении вы пользуетесь мочой, верно?

— Да, моча, толченые мозги и чай — основные компоненты.

— Покажи мне яму, где выпаривают мочу.

— Там живет семья Раджнеш.

— Все в порядке, мы принесем им подарок. Джош, у тебя в котомке не завалялось пыли?

— Ты чем собрался заниматься?

— Алхимией, — ответил я. — Искусные манипуляции элементами. Смотри и учись.

Когда ямой не пользовались для мочи, ее населяло семейство Раджнеш. Они были только рады оделить нас целой кучей белых кристалликов, из которых состояло половое покрытие дома. В семье было шестеро: отец, мать, почти взрослая дочь и трое малюток. Еще одного младшего сына забрали в жертву богине Кали. Как Руми и остальные неприкасаемые, Раджнеши скорее походили на мумифицированные бурые скелеты, а не на людей. Неприкасаемые мужчины разгуливали между ямами в чем мать родила или в одних набедренных повязках, и даже их дамы носили рвань, что едва прикрывала остатки тел. Полный контраст со стильным сари, которое я приобрел на рынке. Господин Раджнеш заметил, что я — очень симпатичная женщина, и пригласил заходить в гости после ближайшего муссона.

Джошуа мелко растолок белые кристаллы, а мы с Руми собрали древесный уголь в красильной яме с подогревом (топку там выдолбили прямо в каменном полу). Неприкасаемые в ней превращали цветы индиговых кустов в краску для тканей.

— Руми, мне нужна сера. Знаешь серу? Желтенький камень, горит синим пламенем, а дым воняет тухлыми яйцами.

— О да, им торгуют на рынке, это лекарство. Я дал неприкасаемому серебряную монету:

— Иди и купи, сколько унесешь.

— Ой, мама родная, да здесь денег больше чем достаточно. Можно, я на остаток соли куплю?

— Покупай что хочешь, только быстрее.

Руми испарился, а я отправился помогать Джошуа готовить селитру.

Для неприкасаемых концепция изобилия — абстракция во всем, что не относится к двум категориям: страданию и всякой требухе. Если вам требуется приличная еда, жилье или чистая вода, среди неприкасаемых вас ожидает жестокое разочарование. Если же вы ищете клювы, кости, зубы, шкуры, жилы, копыта, волосы, желчный камень, плавники, перья, уши, рога, глаза, мочевые пузыри, губы, ноздри, заднепроходные отверстия или какую угодно несъедобную деталь практически любого существа, что ходит по Индийскому субконтиненту, плавает под ним или летает поверху, у неприкасаемых скорее всего где-нибудь отыщется запас искомого — будет удобно храниться под толстым одеялом из черных мух. Чтобы соорудить требуемое оборудование, мне приходилось мыслить в категориях животных запчастей. Это, конечно, прекрасно, если не нужна, скажем, дюжина коротких мечей, луков и стрел или кольчуги для тридцати солдат, а у вас в наличии пачка ноздрей и три ануса в недокомплекте. Но я принял вызов, и все завертелось. Пока Джошуа бродил среди неприкасаемых и лечил исподтишка их многочисленные недомогания, я раздавал приказы. — Мне нужно восемь овечьих мочевых пузырей — сравнительно сухих, — две горсти крокодильих зубов, два куска сыромятной кожи длиной с мою руку и шириной с ее половину. Нет, мне все равно, от какого животного, только чтоб не слишком выдержанная, если можно. Мне нужен волос из слоновьего хвоста. Мне нужна растопка или кизяк, если угодно, восемь бычьих хвостов, корзинка пряжи и ведро топленого жира.

И сотня доходяг неприкасаемых толпилась рядом, глаза размером с блюдца, и на меня таращилась, а Джошуа ходил и врачевал их раны, болячки и безумия, и никто даже не заподозрил, что вообще творится. (Мы договорились, что это — самая разумная тактика. Нам вовсе не светило, если по Калигхату вдруг атлетически поскачет толпа цветущих неприкасаемых, вопя во всю глотку, что их от всех напастей исцелил какой-то чужестранец, и тем самым привлечет к нам лишнее внимание и сорвет все мои планы. С другой стороны, смотреть, как эти люди мучаются, мы тоже не могли, зная, что мы — то есть, конечно, Джош — в силах им помочь.) Кроме того, мой друг взял себе за правило всякий раз, едва кто-нибудь произнесет слово «неприкасаемый», тыкать его пальцем в руку. Впоследствии он мне рассказал, что не мог устоять перед возможностью продемонстрировать осязаемую иронию. Меня всего перекосило, когда я заметил, как он трогает прокаженных: я поймал себя на том, что после стольких лет вдали от Израиля крохотный фарисейчик взгромоздился мне на плечо и вопит: «Нечистый!»

— Ну? — спросил я, покончив с заказами. — Так вы хотите, чтобы ваших детей вернули?

— Хотим, но у нас нет ведра, — сказала одна женщина.

— И корзинки, — добавила другая.

— Ладно. Налейте топленый жир в овечьи пузыри, а пряжу увяжите в какую-нибудь шкуру. Только шевелитесь, у нас не так много времени.

Тем не менее они стояли и пялились. Здоровенные глазищи. Болячки вылечены. Паразиты изгнаны. Стояли и пялились.

— Послушайте, я знаю, что на санскрите говорю с акцентом, но вы понимаете, о чем я прошу, или нет?

Один юноша выступил вперед.

— Нам не хочется гневить Кали и отнимать у нее законные жертвы.

— Ты ведь пошутил, да?

— Кали несет уничтожение, без которого не бывает возрождения. Она разрушает узы, а мы привязаны ими к материальному миру. Если ее прогневить, она лишит нас божественного разрушения.

Я посмотрел на Джоша в толпе.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Страх? — спросил он.

— Поможешь? — спросил я по-арамейски.

— Страх не очень хорошо мне удается, — ответил Джошуа на иврите.

Я на секунду задумался, а две сотни глаз пригвоздили меня к песчанику, на котором я стоял. Я вспомнил кровавые борозды на ногах деревянных слонов. Для этих несчастных, значит, смерть — избавление? Ну хорошо.

— Как тебя зовут? — спросил я молодого человека.

— Нагеш, — ответил он.

— Высунь язык, Нагеш. — Он повиновался, а я откинул с головы капюшон сари и ослабил складки ткани. Затем коснулся его языка. — Уничтожение — дар, который вы цените выше всего, так?

— Так, — подтвердил Нагеш.

— Тогда я стану орудием божьего дара.

С этими словами я выхватил из ножен на поясе обсидиановый кинжал и продемонстрировал его толпе. Нагеш стоял передо мной — покорный, лупоглазый, — а я большим пальцем повыше задрал ему подбородок, голова откинулась, и я полоснул черным стеклянным лезвием Нагешу по горлу. На песчаник брызнула красная жидкость, и я медленно опустил обмякшее тело наземь.

Потом выпрямился и обвел взглядом толпу, воздев над головой кинжал, с которого еще капало.

— Вы передо мной в долгу, неблагодарные ебучки! Я принес вам дар Кали, а теперь тащите мне все, о чем я вас просил.

Кто бы мог подумать, что люди на грани голодной смерти способны так быстро двигаться.

Неприкасаемые разбежались выполнять мои указания, а мы с Джошем остались над окровавленным телом Нагеша.

— Фантастика, — сказал Джош. — Совершенно изумительно.

— Спасибо.

— И ты это все время репетировал, пока мы жили в монастыре?

— Значит, ты не заметил, как я ему болевую точку на шее надавил?

— Когда ты успел?

— Школа Гаспара. Остальное, разумеется, — от Валтасара и Радости.

Я наклонился и разжал Нагешу челюсти, снял с шеи пузырек инь-яна и капнул на язык противоядием.

— Так он теперь нас слышит? Как ты, когда тебя Радость отравила? — спросил Джошуа.

Я приподнял Нагешу одно веко и посмотрел, как медленно пульсирует на свету зрачок.

— Нет. Мне кажется, он еще без сознания — я надавил на болевую точку. Я не рассчитывал, что яд быстро сработает. Ядом на палец я смог капнуть, лишь когда распустил сари. Я знал, что это его наверняка вырубит, только не был уверен, что свалит.

— Ты поистине волхв, Шмяк. Весьма впечатляет.

— Джошуа, сегодня ты исцелил человек сто. Половина из них, вероятно, была при смерти. А я просто фокус показал.

Но с моего друга нелегко сбить восторженность.

— А красное — это что? Сок померанца? Где ты умудрился его спрятать?

— Нет, как раз об этом я собирался тебя попросить.

— О чем?

Я протянул руку и показал взрезанное запястье, из которого хлестала кровь на спектакле. Руку я все время прижимал к бедру, но теперь кровь забила снова. Я жестко хлопнулся задом на песчаник, и в глазах у меня потемнело.

— Я надеялся, ты мне поможешь вот с этим, — успел вымолвить я перед тем, как потерять сознание.

— С этой частью фокуса тебе нужно еще поработать, — назидательно сказал Джошуа, когда я пришел в себя. — Знаешь, я не всегда буду рядом, если тебе понадобится запястья чинить.

Говорил он на иврите, а это означало, что разговор — не для чужих ушей. Джош стоял передо мной на коленях, а за его спиной полнеба кляксами пятнали любопытные смуглые физиономии. В первых рядах толпы стоял недавно убиенный Нагеш.

— Эй, Нагеш, как прошло воскрешение? — спросил я на санскрите.

— Должно быть, в прежней жизни я отбился от своей дхармы, — ответил он. — Поэтому опять возродился неприкасаемым. И у меня та же самая уродина в женах.

— Ты бросил вызов учителю — левиту по прозванью Шмяк, — сказал я. — Естественно, ты не пошел на повышение. Повезло еще, что ты не жук-вонючка или еще какая дрянь. Видишь? Уничтожение — вовсе не такая большая услуга, как вы думаете.

— Мы принесли тебе все, о чем ты просил.

Я вскочил на ноги, чувствуя себя невероятно отдохнувшим.

— Приятно, — сказал я Джошу. — Ощущение такое, словно я крепкого кофе выпил, что ты варил у Валтасара.

— Кофе очень не хватает, — вздохнул Джошуа. Я посмотрел на свежевоскресшего Нагеша:

— Вряд ли у вас найдется…

— У нас есть помои.

— Не стоит об этом. — И я произнес фразу, которая и не помстится мальчику, выросшему в Галилее: — Ладно, неприкасаемые, теперь тащите мне овечьи мочевые пузыри!

Руми рассказал, что богине Кали прислуживает целая бригада чернокожих демониц, которые на празднестве иногда затаскивают мужчин на алтарь и там с ними совокупляются, а сверху на них из пасти богини льются потоки крови.

— Так, Джош, ты — демоница, — сказал я.

— А ты кем будешь?

— Богиней Кали, ясное дело. В последний раз богом был ты, теперь моя очередь.

— В какой еще последний раз?

— Все последние разы. — Я повернулся к неустрашимым соратникам. — Неприкасаемые, раскрасьте его!

— Они же не поведутся на извозюканного еврейского мальчика в роли своей богини уничтожения.

— О маловерный! — ответил я.

Через три часа мы снова притаились за деревом у храма богини Кали. Теперь уже мы оба переоделись в женщин, и нас с головы до пят окутывали сари, но я в своем выглядел пухлее: под ним скрывались дополнительные конечности богини и ожерелье отрубленных голов — сегодня их роли исполняли и дублировали овечьи мочевые пузыри, набитые взрывчаткой и подвешенные за косички из слоновьих хвостов мне на шею. Любопытных наблюдателей, желавших приблизиться и поглазеть на наши с Джошем пышные формы, без сомнения, быстро отпугнул бы исходивший от нас смрад. Жижей со дна квартиры Руми мы вымазались черным. Ну не хватило мне мужества интересоваться, чем эта слякоть была при жизни, однако я в общем знал, что Руми называет домом такое место, где дохлым стервятникам позволяют дозревать до кондиции перед тем, как размолоть их в однородную пасту и смешать с нужным количеством буйволиного помета. Вокруг глаз Джошуа неприкасаемые намалевали огромные красные круги, на голову нахлобучили растрепанный парик из бычьих хвостов, а к торсу присобачили шесть дерзких грудей, вылепленных из смолистого вара.

— Только к огню не подходи. У тебя сиськи взорвутся, как вулканы.

— Почему у меня шесть, а у тебя только две?

— Потому что я богиня, и мне еще нужно таскать на себе гирлянду черепов и лишние руки.

Руки мы сделали из сыромятных кож, моделями послужили мои настоящие конечности, а вылепленные копии мы высушили над костром. Женщины изготовили мне сбрую, на которую протезы цеплялись мне подмышки, затем мы выкрасили их в черный цвет той же самой жижей. Получилось не очень прочно, но руки легкие и в темноте вполне сойдут за настоящие.

До полуночной кульминации, когда детей изрубят в куски, оставалось еще несколько часов. Но нам хотелось быть на месте вовремя, чтобы не дать минист-рантам оттяпать им пальчики. Если получится, то есть. Пока деревянные слоны одиноко стояли на своих вертушках, но алтарь Кали уже заполнялся жуткими подношениями. Перед богиней выложили тысячу козлиных голов, и по камням густо стекала кровь, заполняя громадные медные котлы по углам. Прислужницы втаскивали эти котлы по узкой лесенке за огромной статуей и сливали в некий резервуар, открывавшийся прямо в пасть. А ниже, при свете факелов, поклонники плясали под этим липким ливнем.

— Смотри, тут все женщины одеты, как я, — сказал Джошуа. — Только у них по две груди.

— Технически говоря, они не одеты, а раскрашены, — уточнил я. — Из тебя вышла очень привлекательная демоница, Джош, я тебе говорил?

— У нас ничего не получится.

— Еще как получится.

Я прикинул, что на храмовой площади собралось уже тысяч десять — они танцевали, распевали гимны и колотили в барабаны. По главной аллее шествовала процессия из тридцати мужчин, и у каждого на сгибе локтя висела корзина. Достигнув алтаря, мужчины вываливали содержимое корзин на ряды козлиных голов.

— Что это у них? — спросил Джошуа.

— Ровно то, что ты думаешь.

— Но это же не детские головы, правда?

— Правда. Мне кажется, это головы иностранцев, которые попались им на той дороге.

Распределив отрубленные головы по алтарю, прислужницы выволокли из толпы обезглавленный мужской труп и уложили его на ступени. Затем по очереди изобразили с ним пантомиму совокупления, после чего каждая потерлась гениталиями о кровавый обрубок шеи и, пританцовывая, удалилась. С их бедер капали охра и кровь.

— Тут у них некая тема в развитии, — заметил я.

— Меня, по-моему, сейчас стошнит, — сказал Джошуа.

— Внимательное дыхание, — напомнил я ему одну из любимых фразочек Гаспара: тот постоянно ее нам орал, когда мы учились медитировать.

Я знал, что если Джошу удавалось по несколько дней проводить в горах и не замерзать, телом своим он может управлять в достаточной мере, чтобы не сблевнуть и сейчас. Меня лично от рвоты удерживали только масштабы развернувшегося неистовства. Казалось, чистая жестокость происходящего не способна одним махом уложиться в человеческий разум, поэтому различал я лишь столько, чтобы рассудок и содержимое желудка не покинули меня.

По толпе разнесся вопль, я привстал на цыпочки и разглядел освещенный факелами паланкин, плывущий над головами смертепоклонников. Внутри возлежал полуголый человек с тигровой шкурой на бедрах. Кожа его была выкрашена пеплом в светло-серый цвет. Намазанные жиром волосы заплетены в косы, а вместо ермолки на голове — кости человеческой руки. Ну и конечно, ожерелье из черепов на шее.

— Верховный жрец, — определил я.

— Они тебя даже не заметят, Шмяк. Как ты обратишь на себя внимание после всего, что они здесь увидели?

— Это они еще не видели, что я им покажу.

Паланкин вынырнул из толпы перед самым алтарем, и мы разглядели процессию, что следовала за ним: за носилками плелась вереница голых детишек, в основном лет пяти-шести. Ручонки связаны, а по бокам малышей поддерживали более скромно одетые жрецы. Остановившись, жрецы принялись распутывать детей и разводить их к деревянным слонам вдоль аллеи. Там и сям в толпе замелькало острое оружие: короткие мечи, топоры и копья с длинными наконечниками — такие мы уже видели в джунглях слоновьей травы. Верховный жрец уселся на обезглавленный труп и начал во всю глотку декламировать стишок о божественном выплеске разрушения у Кали или нечто в этом роде.

— Поехали, — сказал я, вытащив из складок сари обсидиановый кинжал. — Держи-ка.

Джошуа глянул на черное лезвие, замерцавшее в свете факелов.

— Я никого убивать не стану, — сказал он. Слезы катились по его щекам, оставляя на черном гриме длинные красные полосы. Трудно вообразить физиономию свирепее.

— Прекрасный сантимент, но тебе придется резать веревки, чтобы освободить ребятишек.

— А, ну да. — И он принял у меня кинжал.

— Джош, ты знаешь, что сейчас будет. Ты все это уже видел. Этого тут не знает больше никто, а в особенности — эта мелюзга. Увлеки их за собой так, чтоб у них хватило мозгов действительно за тобой пойти и не испугаться. Я знаю, ты можешь. Теперь вставляй зубы.

Джош послушно подоткнул ряд крокодильих зубов на полоске сыромятной кожи себе под верхнюю губу. Клыки торчали славно. Я вставил себе такой же протез и ринулся во тьму.

Обогнув толпу и подбегая с тыла к алтарю, я вытащил из-под пояса человеческих рук заранее снаряженный факел. (На самом деле пояс этот мы смастерили из набитых соломой сушеных козьих выменей, но неприкасаемые женщины потрудились на славу — если никому не придет в голову считать на руках пальцы.) Меж каменных ног Кали я видел, как жрецы уже привязывают детей к слоновьим хоботам. Едва затянули все узлы, каждый жрец выхватил бронзовый клинок и воздел его повыше, готовясь отхватить детский пальчик, как только верховный жрец подаст сигнал.

Я чиркнул кончиком факела по краю алтаря, скинул сари и помчался наверх по ступенькам, вопя со всей дури. За мною летел шлейф ослепительных голубых искр. Я перепрыгнул через гряду козлиных голов, возведенную между ног богини, одной рукой поднял факел, а другой — отрубленную голову.

— Я — Кали! — заголосил я. — Бойтесь меня! — Из-за фальшивых зубов вышло не очень разборчиво.

Несколько барабанов примолкли, а верховный жрец обернулся ко мне — но скорее из-за яркого голубого света, чем из-за столь громогласного заявления.

— Я — Кали! — вновь возопил я. — Богиня разрушения и всей той срани, что у вас тут творится!

Публика не врубилась. Верховный махнул остальным жрецам, чтобы заходили с боков. Некоторые прислужницы уже пробирались ко мне по своему танцполу, усеянному плодами декапитации.

— Я не шучу, — прибавил я. — Склонитесь предо мною!

Жрецы кинулись в атаку. Внимание толпы-то я привлек, хотя, к сожалению, в страхе от моей разгневанной божественности никто не сжимался. Я видел, как Джош перебегает от одного слона к другому, — жрецы-опекуны покинули свои посты, чтобы разобраться со мной.

— Я кому сказал? Я не шучу! — Наверное, все дело в зубах. Я плюнул крокодильим протезом в первого смельчака.

Бегать по алтарю, заваленному склизкими отрубленными головами, — занятие самоочевидно непростое. Если, конечно, последние шесть лет жизни вы не скакали каждый день с кола на кол, даже под снегом и дождем. А заурядному — то есть одержимому и кровожадному — жрецу такое дело и вовсе не по ноге. Они с прислужницами скользили и падали, спотыкались друг о друга, врезались в ноги статуи, а один даже умудрился наколоться на торчавший козлиный рог.

Первый из нападавших уже подобрался ко мне на несколько футов — он старательно выпутывался из этой неразберихи, пытаясь не проткнуть себя собственным коротким мечом.

— Я принесу вам разрушение… ох, да ну его к буйволу, — сказал я и поджег фитиль отрубленной головы, которой все время размахивал. Потом раскачал ее между ног и подкинул прямо вверх. Разбрасывая красивые искры, голова спланировала в открытую пасть богини и пропала с глаз.

Подбежавшего жреца я пнул в челюсть, протанцевал по козлиным головам, перепрыгнул через Верховного и был уже на полпути к Джошуа у первого деревянного слона, когда Кали оглушительно рыкнула, дохнула пламенем на всю толпу и у нее сорвало половину башки.

Вот — наконец-то на меня обратили внимание. Народ втаптывал друг друга в землю, ломясь прочь от эпицентра, но внимание я привлек. Я стоял посреди опустевшей аллеи, размахивая второй отрубленной головой и дожидаясь, пока догорит фитиль, а потом отправил бомбу в полет над быстро редеющей толпой. Взорвалась она в воздухе: все небо обмахнул круг пламени, а некоторых смертепоклонников, находившихся поблизости, вне всякого сомнения, оглушило.

Джошуа собрал семерых детей, и они цеплялись за его ноги, пока он перемещался к следующему слону.

Несколько жрецов на алтаре очухались и, выхватив ножи, ринулись ко мне вниз по ступеням. Я сорвал с ожерелья еще одну голову, поджег фитиль и протянул им.

— Ах, ах, ах, — предостерег их я. — Кали, а? Богиня разрушения. Гнев, ярость — ну, вы поняли.

Заметив искрящий фитиль, они пошли на попятный.

— Вот сразу бы так — с уважением.

Я принялся раскручивать голову за волосы над собой, и тут жрецы наконец отринули от себя все подобие мужества, развернулись и кинулись наутек. Я зашвырнул бомбу по-над всей аллеей на алтарь, где она и взорвалась, во все стороны разметав настоящие головы.

— Джош, пригнись! Козьи бошки!

Джошуа повалил детей на землю, а сам упал сверху, пока не прекратился град осколков. Потом свирепо глянул на меня и бросился дальше — освобождать прочих. Я разбросал в стороны еще три мозговые бомбы; вся храмовая площадь полностью очистилась, если не считать Джоша, детей, нескольких раненых смертепоклонников и реальных трупов. Бомбы я делал без шрапнели, так что мертвые были жертвами Кали, а раненые — панического бегства. Похоже, шоу удалось без потерь. Мы действительно никого не убили.

Пока Джошуа по аллее выводил детей с площади, я прикрывал отход: пятился за ними, размахивая последней взрывной башкой и факелом. Как только вся группа отошла на безопасное расстояние, я поджег фитиль, раскрутил голову и запустил ею в черную богиню.

— Сука, — сказал я.

Когда она взорвалась, я был уже далеко.

Мы с Джошем добежали до известкового утеса над самым Гангом и только там остановились, чтобы дети смогли передохнуть. Все они устали и проголодались, но главным образом — проголодались, а мы никакой еды для них не захватили. Но по крайней мере, они больше не боялись: Джош коснулся их, и какой-то мир воцарился в их душах. Нас же по-прежнему так колотило, что уснуть мы не могли и сидели на камнях. Детишки расположились вокруг и засопели, как котята. Джош держал на руках младшую дочку Руми Витру, и вскоре вся мордашка у нее почернела от того, что она постоянно тыкалась ему в плечо. Всю ночь, пока он укачивал малышку, я слышал, как он тихо твердит: — Хватит крови. Хватит.

С первыми лучами зари мы увидели на берегах реки тысячи — нет, десятки тысяч людей, и все были одеты в белое, за исключением нескольких стариков, что расхаживали голышом. Люди вступали в воду, поворачивались к востоку и выжидательно поднимали головы. Они усеивали речную гладь докуда хватало глаз. Вот солнце стало расплавленным ногтем на горизонте, и всю грязную реку вызолотило до боли в зрачках. Золотой свет от реки озарял дома, хижины, деревья, дворцы, и все вокруг, включая самих верующих, превращалось в чистое золото. А они поистине были верующими, ибо из нашего лагеря мы слышали их песни, и, хотя слов разобрать не могли, мы понимали, что песни эти — о Боге.

— Та же самая толпа, что и вчера? — спросил я.

— Должно быть. Тут больше некому.

— Я не понимаю этих людей. Я не понимаю их религии. Я не понимаю, как они мыслят.

Джошуа встал и посмотрел, как индийцы кланяются и поют гимны заре; он то и дело поглядывал на лицо спящего ребенка у себя на плече.

— Это свидетельство славы Господнего творения, знают люди об этом или нет.

— Как ты можешь? Приносят жертвы Кали. Чмо-рят неприкасаемых. Во что бы они там ни верили, обряды у них — отвратительны.

— Ты прав. Нельзя осуждать этого ребенка за то, что она не родилась брахманом, верно?

— Конечно, нельзя.

— И значит, нельзя осуждать ее за то, что она не родилась евреем, так?

— К чему ты клонишь?

— Человек, рожденный гоем, может, и не увидит Царства Божия. А чем мы, иудеи, от них отличаемся? Ягнята в храме на Песах? Богатство и власть саддукеев, пока остальные голодают? Неприкасаемые хотя бы рано или поздно получат награду — кармой и перерождением. А мы всем гоям в этом отказываем.

— Нельзя сравнивать их обычаи с Божьим Законом. Мы не приносим людей в жертву. Мы кормим бедных, ухаживаем за недужными.

— Если только недужные чисты, — заметил Джошуа.

— Джош, но мы — избранные. Такова Божья воля.

— Но правильно ли это? Он не хочет говорить мне, что делать. Поэтому скажу я. И я говорю: хватит.

— Ты ведь не только про бекон говоришь?

— Гаутама Будда показал людям всех рождений способ отыскать руку Божью. Без всяких кровавых жертв. А наши двери слишком долго были вымазаны кровью, Шмяк.

— Так что ты собираешься делать? Привести Бога к каждому?

— Да. Вот только вздремну сперва.

— Конечно. Я тебя не тороплю.

И Джош повернулся ко мне так, чтоб я увидел лицо маленькой девочки, спавшей у него на плече.

Когда все дети проснулись, мы отвели их домой — к ямам, к родителям; мы передавали малышей матерям, а те выхватывали их у нас, точно мы — воплощенные демоны. Утаскивая своих чад в ямы, они злобно косились на нас через плечо.

— Благодарный народец, — заметил я.

— Они боятся, что мы прогневили Кали. А кроме того, мы вернули им еще по одному голодному рту.

— И все равно. Зачем же они тогда нам помогали, если не хотели своих детей вернуть?

— Потому что мы им сказали, что делать. Они так и живут. Делают, что им говорят. Так брахманы и держат их в узде. Если они будут слушаться, может, в следующей жизни перестанут быть неприкасаемыми.

— Тоску наводит.

Джошуа кивнул. С нами осталась только маленькая Витра, и я был уверен, что Руми обрадуется дочери. Его горе, в сущности, и спасло нас с Джошем. Но, подойдя к брустверу из песчаника, мы увидели, что Руми дома не один.

Он стоял на своем каменном сиденье совершенно голый и солил свой восставший пенис, а всю остальную яму заполняла внушительная горбатая корова, и она эту соль слизывала. Джошуа поспешно развернул Витру так, чтобы она не успела заметить сего непотребства, а затем отошел и сам, дабы не нарушать интимной говяжьей идиллии.

— Корова, Руми? — воскликнул я. — А мне казалось, у вас есть убеждения.

— Это не корова. Это бык, — поправил меня Джошуа.

— О, ну в таком случае вот тебе мерзость с супербонусом. Там, откуда мы пришли, Руми, за такие штучки города уничтожают со всем населением. — Я дотянулся до Витры и закрыл ей лицо ладонью. — Не подходи к папе, крошка, а то превратишься в соляной столбик.

— Но ведь это моя реинкарнированная жена!

— Руми, вот только не нужно мне лапшу на уши вешать. Я шесть лет прожил в буддистском монастыре, где единственной дамой в компании был дикий як. Я знаю, до чего нужда доводит.

Джошуа схватил меня за руку:

— Как ты мог? Не верю.

— Успокойся, это риторика. Ты же у нас Мессия, Джошуа. Что скажешь?

— Мне кажется, нам следует двигаться в Тамил искать третьего волхва. — Он опустил Витру на землю, и Руми быстренько подтянул набедренную повязку, когда дочурка подбежала к нему. — Ступай с Богом, Руми, — напутствовал его Джошуа.

— Да хранит вас Шива, еретики. Спасибо за дочку.

Мы собрали свою одежду и котомки, купили на рынке риса и отправились в Тамил. Вдоль Ганга мы двигались на юг, пока не пришли к морю, и только там смыли со своих тел всю пакость Кали.

Мы сидели на пляже, солнышко сушило нам кожу, а мы выбирали мусор из волос у себя на груди.

— Знаешь, Джош, — начал я, сражаясь с особо упрямым катышем смолы, прилипшим к подмышке, — когда ты выводил тех детишек с храмовой площади, а они, такие маленькие и слабые… но никто не боялся… ну, в общем, как-то тепло на душе стало.

— Ага. Я, знаешь, люблю всех детей Божьих.

— Да ну? Он кивнул:

— Ну да. Зеленых и желтых, черных и белых.

— Это хорошо… Постой — зеленых?

— Не, зеленых не люблю. Я просто мозги тебе трахал.

Глава 22

Тамил, как выяснилось, — вовсе не крохотный городок в Южной Индии, а весь южный полуостров, район примерно в пять Израилей, поэтому искать в нем Мельхиора — все равно что входить на божий праздник в Иерусалим и спрашивать: «Эй, я тут одного еврейского паренька ищу, никто не видал?» Правда, мы знали, чем занимается Мельхиор: святой аскет, живет в уединении где-то на побережье, и, как и брат его Гаспар, — сын принца. Мы отыскали сотни различных святых, или йогов, и большинство существовали в совершеннейшей строгости в лесах или пещерах; кроме того, обычно они сворачивали свои тела в абсолютно невозможные позы. Первым я увидел йога, обитавшего под навесом на склоне холма, что спускался к рыбацкой деревушке. Ноги у него были заткнуты за плечи, а голова, похоже, росла из неправильного конца туловища.

— Джош, погляди! Парень себе яйца лижет! Как Варфоломей, помнишь? Это мой народ, Джош. Это все мои люди. Я обрел свой дом.

М-да… на самом деле дом как раз я себе не обрел. Мужик всего-навсего практиковал некую духовную дисциплину (именно это «йога» и означает на санскрите — «дисциплина»), а учить меня не желал: мол, намерения мои нечисты или еще по причине какой-то белиберды. К тому же он не был Мельхиором. Поиски отняли у нас полгода и остатки всех наших денег, и двадцать пятый год своей жизни мы оба встретили до того, как нашли Мельхиора.

А тот с удобством проживал в неглубокой каменной нише на вершине утеса на самом берегу океана. У ног его чайки устроили себе гнездо.

Мельхиор являл собой волосатую версию своего братца — иными словами, был невысок и неширок, лет около шестидесяти, лоб помечен кастовым пятнышком. Волосы и борода у него были длинны и седы, лишь местами попадались черные пряди, а темные глаза глядели так напряженно, что казалось, белков у него нет вообще. На нем была лишь набедренная повязка, и худ он был, как те неприкасаемые, с которыми мы познакомились в Калигхате.

Мы с Джошем распластались по стене утеса, пока гуру развязывался из человеческого узла, в который сам себя скрутил. Процесс шел неспешно, и мы делали вид, что разглядываем чаек и наслаждаемся панорамой, дабы не смущать святого старца своим нетерпением. Когда наконец он принял позу, в которой уже не выглядел так, будто его переехала воловья упряжка, Джошуа сказал:

— Мы из Израиля. Шесть лет мы пробыли с твоим братом Гаспаром в монастыре. Я…

— Я знаю, кто ты, — ответил Мельхиор. Голос его звучал очень мелодично — как будто каждой фразой он начинал декламировать стихотворение. — Я узнал тебя, ибо впервые увидел в Вифлееме.

— Правда?

— Личность человека не меняется, меняется лишь его тело. Я вижу, ты уже вырос из свивальников.

— Ну да. Некоторое время назад.

— Больше не спишь в яслях? — Нет.

— Бывают дни, когда мне бы не помешали такие славные ясли, немножко соломы, может, даже одеяльце. Не то чтобы подобная роскошь мне требовалась — как и всякому, вставшему на тропу духовности, но все равно.

— Я пришел у тебя учиться, — сообщил Джошуа. — Я должен стать бодхисатвой своему народу и не очень уверен, как это сделать.

— Он — Мессия, — услужливо подсказал я. — Знаешь, да? Тот самый Мессия. Ну, типа, знаешь — Сын Божий.

— Ага. Сын Божий, — подтвердил Джош.

— Ага, — сказал я.

— Ага, — сказал Джошуа.

— Так что ты можешь нам дать? — спросил я.

— А ты кто такой?

— Мой друг, — ответил Джош.

— Ага, его друг, — подтвердил я.

— И чего же ты ищешь, его друг?

— Вообще-то мне бы хотелось больше не висеть тут на утесе, потому что у меня пальцы онемели.

— Ага, — подтвердил Джош.

— Ага, — поддакнул я.

— Найдите себе здесь пару ямок. У нас несколько пустует. Йоги Рамата и Махата не так давно переехали к своему следующему перерождению.

— Если ты знаешь, где тут найти какой-нибудь еды, мы будем тебе признательны, — сказал Джошуа. — Мы уже очень давно не ели. И денег у нас нет.

— Настало время твоего первого урока, юный Мессия. Я тоже проголодался. Принеси мне зернышко риса.

Мы с Джошем ползали по утесу, пока не нашли две пустые ложбинки, — вернее, пещерки, довольно близко друг к другу и не так высоко от пляжа, чтобы убиться, если вывалишься. Норки кто-то выдолбил в сплошной скале — такой ширины, что можно лечь, такой высоты, что можно сесть, и такой глубины, чтобы не заливало дождем, но только если он падал совершенно отвесно. Как только мы разместились на новых квартирах, я порылся в котомке и отыскал три старые рисинки, завалившиеся в шов. Я положил их в свою миску, взял ее в зубы и пополз к норе Мельхиора.

— Я не просил миску, — сказал йог.

Джош уже по стене перелез сюда и сидел рядом со стариком, болтая ногами. На коленях его устроилась чайка.

— Сервировка — половина еды, — сказал я, цитируя выражение Радости.

Мельхиор понюхал рисинки, взял одну и подержал в костлявых пальцах.

— Сырой.

— Ну да.

— Мы не можем есть его сырым.

— Если б я знал, что ты предпочитаешь его в ином виде, я бы его подал вареным с крупинкой соли и молекулой зеленого лука. (Ну да, молекулы у нас в то время уже были, так что отвалите.)

— Очень хорошо, сгодится и так.

Святой человек поставил миску с зернышками себе на колени и закрыл глаза. Дыхание его начало замедляться, и через минуту он, похоже, вообще сопеть перестал.

Мы с Джошуа ждали. Переглядывались. А Мельхиор не двигался. Даже грудь скелета не вздымалась. Я устал и проголодался, но ждал. А святой не двигался почти час. Учитывая недавно освободившиеся норки на этом утесе, я начал беспокоиться: вдруг Мельхиор пал жертвой какой-то смертельной йогоубийственной эпидемии.

— Он умер? — спросил я.

— Не могу сказать.

— Ткни его.

— Ну как же? Он мой учитель, святой человек. Я не могу его тыкать.

— Он неприкасаемый.

Джошуа не утерпел против иронии и ткнул йога под ребра. Тот неожиданно открыл глаза, вытянул руку к морю и завопил:

— Смотрите, чайка!

Мы посмотрели. А когда вновь перевели взгляды на йога, тот держал на коленях полную миску риса.

— Вот. Теперь приготовьте его.

Так началось ученичество Джошуа, которое Мельхиор называл поиском Божественной Искры. Со мной святой человек был суров, но с Джошем его терпение было безграничным, и вскоре стало очевидно: пытаясь учиться чему-то вместе с моим другом, я скорее тяну его назад. Поэтому на третье утро жизни на утесе я длительно и плодотворно пожурчал с высоты (а есть ли что-нибудь плодотворнее журчания с большой высоты?), затем сполз на пляж и отправился в ближайший городок искать работу. Даже если Мельхиор умеет устраивать пиршество из трех зернышек риса, все заблудившиеся рисинки из наших котомок я уже выгреб. Может, конечно, йог способен научить парня изгибаться и лизать яйца, но ничего питательного в этом я не видел.

Городок назывался Никобар. Раза в два больше Сефориса, население — от силы двадцать тысяч, и большинство живет морем: рыбаки, торговцы, корабельщики. Кое-где поспрашивав, я понял, что между мной и заработком в кои-то веки стоит не отсутствие у меня каких-то навыков, а кастовая система. Она укоренилась в здешнем обществе гораздо глубже, нежели рассказывал Руми. Подкасты четверки основных каст диктовали: если ты родился камнерезом, сыновья твои будут камнерезами, их сыновья — тоже, и самим своим рождением ты привязан к этой работе, и плевать, удается она тебе или нет. Если родился плакальщиком или колдуном, умрешь плакальщиком или колдуном, а единственный способ выбраться из всего этого плача или колдовства — умереть и в следующем воплощении сменить профессию. Судя по всему, единственное занятие, не требовавшее принадлежности ни к какой касте, — работа деревенского дурачка, но индусы, похоже, закрепляли эту должность за особо эксцентричными святыми, поэтому вакансий не было. Но миска при мне имелась, равно как и мой опыт по сбору подаяний для монастыря, и я попробовал нищенствовать. Но едва я намечал себе хорошенький перекресток, ко мне подскакивал какой-нибудь одноногий слепец и срывал все аплодисменты. К концу дня я набрал лишь одну паршивую медную монетку, а староста гильдии побирушек предупредил: еще раз увидит, как я прошу милостыню в Никобаре, — лично проследит, чтобы меня приняли в гильдию на основании немедленного усекновения моих ног и рук. На ту монетку я купил на рынке горсть риса и уже пристыженно уползал из города, держа перед собой миску и повесив голову, как примерный монах, когда узрел на земле перед собою два нежнейших комплекта выкрашенных киноварью пальцев, за которыми следовала изысканная ступня, элегантная лодыжка, побрякивающая медными браслетами, заманчивая икра, украшенная хинными узорами, причудливыми, словно кружево, далее яркая юбка перетащила мой взор через поясок к отягощенному драгоценностями пупку, полным грудям, подвешенным в желтом шелке к туловищу, губам, что были точно сливы, носику длинному и прямому, как у любой римской статуи, и широко распахнутым карим глазам, обведенным голубым и черным так, что размерами они казались с тигриные. И глаза эти меня оценивали.

— Ты чужестранец, — сказала она. Длинным пальцем, упертым мне в грудь, она остановила меня намертво. Я попробовал сокрыть свою мисочку с рисом в глубинах рубахи, и умопомрачительной ловкостью рук мне удалось опрокинуть ее себе на передок.

— Я из Галилеи. Это в Израиле.

— Ни разу не слыхала. Это далеко? — Она скользнула рукой мне под рубаху и принялась выбирать рисинки из моего пояса, то и дело проводя мне ногтем по мышцам живота и роняя зернышки обратно в миску.

— Очень далеко. Я приехал сюда с другом, чтобы обрести священное древнее знание, ну и всякое такое.

— И как зовут тебя?

— Шмяк… то есть левит по прозванью Шмяк. Мы в Израиле этим самым «прозваньем» часто балуемся.

— Следуй за мной, Шмяк, и я покажу тебе кое-какое священное и древнее знание. — И она зацепила пальцем мой пояс и вошла в ближайшую дверь, почему-то в совершенной уверенности, что я действительно за нею последую.

Внутри, среди холмов ярких подушек, разбросанных по всему полу, и глубоких ковров, подобных коим я не видел нигде после крепости Валтасара, стояла резная кафедра из камфарного дерева, а на ней лежал громадный открытый кодекс. Книгу переплели в желтую медь, украсили филигранью красной меди и серебра, а страницы изготовили из пергамента столь тонкой выделки, что я прямо не знаю.

Женщина подтолкнула меня к книге и забыла свою руку у меня на спине, пока я оглядывал разворот. Рукописный шрифт был вызолочен и столь причудлив, что я едва различал слова, от которых все равно проку не было, ибо взор мой приковала иллюстрация. Мужчина и женщина. Оба голые, оба совершенные. Мужчина уложил женщину лицом на ковер, ее ноги уцепились за его плечи, а руки она держала за спиной, пока он ее пронзал. Я попытался призвать на помощь все мое буддистское воспитание и дисциплину, чтобы не оскоромиться перед незнакомкой.

— Древняя священная мудрость, — сказала она. — Подарок покровителя. Называется «Камасутра». «Нить Желанья».

— Будда сказал, что желанье есть источник всех страданий, — ответил я, чувствуя себя мастером кунгфу, коим, без сомнения, и был.

— Разве похоже, что они страдают?

— Нет. — Я вострепетал. Слишком много времени провел я вне женского общества. Очень и очень много.

— Хотел бы так попробовать? Вот так пострадать? Со мной?

— Да, — ответил я. Все тренировки, вся дисциплина, весь самоконтроль вылетели из меня с этим коротким словом.

— У тебя есть двадцать рупий? — Нет.

— Тогда страдай. — И она шагнула прочь.

— Вот видишь. Я же тебе говорил.

И она пошла к дверям, унося с собой шлейф ароматов сандала и роз, и бедра ее, покачиваясь, прощались со мною, пока шла она через всю комнату, и браслеты на запястьях ее и лодыжках звенели крохотными храмовыми колоколами, призывая меня поклоняться ей в ее же тайном гроте. У двери она поманила меня пальцем, и я вышел.

— Меня зовут Кашмир, — сказала она. — Возвращайся. Я научу тебя древним и священным знаниям. По странице за один раз. Каждая по двадцать рупий.

И я забрал свои дурацкие, жалкие, бесполезные рисинки и пошел к своим святым, дурацким, бесполезным, дурацким друзьям мужского пола, торчавшим на береговом утесе.

— Я принес тебе риса, — сказал я Джошу, взобравшись по стене в свою нишу. — Теперь Мельхиор может провернуть свой фокус с рисом, и на ужин нам хватит.

Джош сидел на карнизе, сложив ноги в позу лотоса, а руки — в мудру сострадательного Будды.

— Мельхиор учит пути Божественной Искры, — ответил он. — Сначала ты должен угомонить свой разум. Именно поэтому требуется столько физической дисциплины и внимания к дыханию. Ты должен все так контролировать, чтобы иллюзия тела не мешала тебе видеть.

— А чем это отличается от того, что мы делали в монастыре?

— Разница тонкая, но есть. Там разум мчался на волне действия, и ты мог медитировать, прыгая по тренировочным кольям, стреляя из лука, сражаясь на мечах. Цели не было, ибо негде больше быть, кроме как в настоящем моменте. А здесь цель — видеть дальше этого момента, заглядывать в душу. И мне, кажется, там что-то приоткрылось. Я учусь разным позам. Мельхиор говорит, совершенный йог умеет продевать все тело через обруч диаметром с голову.

— Здорово, Джош. Главное — полезно. Но знаешь, я тут с одной женщиной познакомился. — Я перескочил на Джошев карниз и рассказал, как провел день: о женщине, о «Камасутре» и о том, что, кажется, это и есть та самая древняя духовная информация, без которой молодому Мессии — никак. — Ее зовут Кашмир, а это значит — мягкая и дорогая.

— Но она же блудница, Шмяк.

— Когда ты просил меня помочь тебе научиться сексу, блудницы тебя как-то иначе волновали.

— Они меня и сейчас не волнуют. Просто у тебя денег нет.

— У меня такое чувство, что я ей понравился. Вот я и подумал: может, она даст мне pro bono, если ты понимаешь, к чему я клоню? — Я ткнул его локтем в ребра и подмигнул.

— Ты имеешь в виду — «для блага общества», да? Латынь забыл? Pro bono это и означает[6].

— Ой. А мне казалось, что-то другое. Нет, для блага общества она мне не даст.

— Да, это вряд ли, — согласился Джош.

На следующий день первым делом я отправился в Никобар, полный решимости найти работу, однако к полудню очутился на обочине рядом со слепым и безногим мальчуганом-попрошайкой. На улице вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а мальчишке то и дело перепадала сдача. Меня поразило, сколько уже накопилось в его миске, — хватило бы на целых триетрани-цы «Камасутры». Нет, у слепого я бы красть ни за что не стал…

— Слушай, Пострел, похоже, ты немного устал. Хочешь, посторожу твою мисочку, а ты пока передохнешь?

— Убери свою лапу! — Пацан поймал меня за руку — меня, мастера кунг-фу. Поспел пострел… — Я знаю, чего ты задумал.

— Ладно, ладно. А хочешь, я тебе фокусов покажу? Крибле-крабле-…

— Ага, хочу, аж хохочу. Я же слепой.

— Мое дело предложить.

— Я сейчас цехового старосту позову, если ты отсюда не свалишь.

И я свалил — отчаявшийся, сломленный, и денег у меня не было даже на поля от страницы «Камасутры». Я дотащился до утесов, вскарабкался в свою норку и решил было утешиться остатками холодного риса после вчерашнего ужина. Я развязал котомку и…

— А-а-а-ййй! — Я отскочил, едва не сверзившись с высоты. — Джош, ты чего там делаешь?

Из котомки выглядывала блаженная физиономия моего друга, и лицо его с обеих сторон, как огромные уши, украшали подошвы его же ног. Кроме того, в глубине мешка виднелись одна рука, мой пузырек с инь-яном и баночка мирры.

— Вылезай оттуда сейчас же. Ты как вообще туда забрался?

Про наши котомки я вам уже рассказывал. Греки называли их кошелями, а вы бы, наверное, назвали вещмешками. Делались они из кожи, имели длинный ремешок — перекидывать через плечо, — и, наверное, если б вы меня раньше спросили, я бы ответил, что да, человека в такой засунуть возможно — только не одним куском.

— Мельхиор научил. Я все утро тренировался. Хотел тебя удивить.

— Тебе удалось. А вылезти можешь?

— Не думаю. По-моему, я бедра вывихнул.

— Ладно. Где мой обсидиановый нож?

— На дне.

— Почему это меня не удивляет?

— Если ты меня отсюда вытащишь, я покажу, что еще умею. Мельхиор научил меня множить рис.

Через несколько минут мы с Джошем сидели на карнизе моей ложбинки под бомбежкой чаек. Чайки слетались на огромную гору вареного риса, наваленную между нами.

— Поразительнее я в жизни ничего не видел. — Разве что по правде увидеть, как они это делают, все равно не получалось: вот у тебя всего горсть риса в руках, а в следующий миг — целая корзина.

— Мельхиор говорит, у йога на то, чтоб научиться так манипулировать материей, обычно уходит гораздо больше времени.

— Насколько больше?

— Лет тридцать-сорок. По большей части они так и отходят в мир иной, не научившись.

— Так это, значит, вроде исцеления? Часть твоего… э-э… наследства?

— Это не вроде исцеления, Шмяк. Этому научить можно. Если хватит времени.

Я швырнул горсть риса в воздух — чайкам.

— Я тебе так скажу. Мельхиору я, совершенно очевидно, не нравлюсь, поэтому он меня ничему учить не станет. Давай меняться?

Я приносил Джошу рис, просил его преумножить, а избыток продавал на городском рынке. Со временем я переключился на торговлю рыбой, поскольку те же двадцать рупий делались за меньшее число ходок. Но прежде я попросил Джошуа сходить со мной в город. Мы пришли на рыночную площадь, где вовсю торговались, заключали сделки, наличные деньги обменивали на товары и услуги, а слепому и безногому мальчишке-попрошайке, сидевшему где-то сбоку, то и дело перепадала сдача.

— Пострел, познакомься с моим другом Джошуа.

— Меня не Пострелом зовут, — ответил пострел. Через полчаса Пострел снова мог видеть, а ноги его чудесным образом регенерировались.

— Сволочи! — только и сказал он, убегая прочь на своих новых розовых ногах.

— Ступай с Богом, — бросил ему вслед Джошуа.

— А вот теперь и поглядим, как это легко — зарабатывать на жизнь, — мстительно заорал я пацану в спину.

— Ему, кажется, не очень понравилось, — заметил Джошуа.

— Он только учится самовыражаться. Да ну его — другие тут тоже страдают.

Вот так и случилось, что Джошуа из Назарета прошел средь них, исцеляя и творя чудеса, и все слепые детишки Никобара вновь прозрели, а хромые — встали и пошли.

Маленькие ебучки.

И начался наш обмен знаниями: то, чему я учился у Кашмир и «Камасутры», на то, чему Джош учился у святого старца Мельхиора. Каждое утро перед тем, как мне идти в город, а Джошу — на утес к своему гуру, мы встречались на пляже и делились там идеями и завтраком. Как правило — рисом и зажаренной на костре свежей рыбой. И так слишком долго обходились без поедания чужой плоти, решили мы — несмотря на все, чему пытались научить нас Мельхиор и Гаспар.

— Вот с этой способностью увеличивать дары пищи… Представляешь, что мы можем сделать для народа Израиля? Куда там — всего мира?

— Да, Джош, ибо написано: «Дай человеку рыбу, и насытится он на один день, но научи его быть рыбой, и все друзья его будут сыты неделю».

— Это не написано. Где такое написано?

— Амфибии, глава пять, стих семь.

— Нет в Писании никаких, блин, Амфибий!

— А жабья чума? Ха! Попался?

— Скажи, тебе давно в ухо не перепадало?

— Я тебя умоляю. Ты не можешь никого ударить — ты должен быть в тотальном мире со всеми тварями Божьими, чтобы обрести Искру с Чудо-Фитильком.

— Божественную Искру, во-первых.

— Какая раз… аи! Великолепно — и что мне теперь делать? Заехать Мессии в рыло?

— Подставить другую щеку. Валяй, подставляй.

Как я уже сказал, начался просвещенный обмен святыми и древними учениями.

«Камасутра» гласит:

Когда женщина вплетает мизинцы своих ног в волосы подмышками у мужчины, а мужчина скачет на одной ноге, поддерживая женщину на своем лингаме и маслобойке, достигнутая позиция называется «Носорог, Балансирующий Пончиком с Джемом».

— Что такое «пончик с джемом»? — спросил Джошуа.

— Не знаю. Ведический термин, смысл которого утрачен во тьме веков, но, говорят, он обладает великим значением для хранителей закона.

— А-а.

«Катха Упанишад» гласит: Живые чувства выше мертвой материи, ум выше чувств, разум выше ума, а душа еще выше, чем разум.

— А это еще что за хрень?

— Над этим нужно думать, но означает оно, что во всех нас есть нечто вечное.

— Великолепно. А что с парнями, которые спят на гвоздях?

— Йог должен оставлять свое тело, если ему хочется приобщиться к духовному.

— Так он что — вылезает через дырочки в спине?

— Попробуем еще раз.

«Камасутра» гласит:

Когда мужчина натирает воском из бобов карнубы йони женщины и полирует ее мягкой тряпицей для пыли или папирусным полотенцем до получения зеркального блеска, это называется «Подготовкой Мангуста ко Встречной Продаже».

— Слушай, она продает мне куски пергамента, а всякий раз, когда мы заканчиваем, мне позволено срисовывать картинки. Потом я их все переплету и составлю собственный кодекс.

— А ты так делал? Больно небось.

— И это говорит человек, которого я вчера с молотком вытаскивал из винного кувшина.

— Ну, если б я не забыл смазать плечи, как меня учил Мельхиор… — Джошуа повертел рисунок так и эдак. — А ты уверен, что это не больно?

— Не больно, если задницу подальше от горелок с благовониями держать.

— Нет, я имею в виду — ей?

— А, ей… Ну кто ж знает? Спрошу.

«Бхагавад-гита» гласит:

Я никому не завидую и ко всем беспристрастен. Я равно отношусь к любому. Но тот, кто преданно служит Мне, тот Мой друг, он во Мне, и Я ему тоже друг.

— Что такое «Бхагавад-гита»?

— Это вроде длинной поэмы, где бог Кришна дает советы воину Арджуне, управляя его колесницей, на которой тот скачет в битву.

— Во как? И что он ему советует?

— Не морочиться, убивая врагов, поскольку те, в сущности, все равно уже мертвы.

— А знаешь, что я бы ему посоветовал, будь я богом? Я бы порекомендовал ему найти для своей дурацкой колесницы другого возничего. Настоящему богу западло быть кучером.

— Ну, смотреть на это нужно как на притчу, иначе/ от этого как бы ложными богами попахивает.

— Нашему народу с ними не везет, Джош. На ложных богов… ну, не знаю… косо смотрят. Только мы с ними спутаемся, нас убивают и порабощают.

— Я буду осторожнее.

«Камасутра» гласит:

Когда женщина опирается о столик и вдыхает пар эвкалиптового чая, полоща при этом рот смесью лимона, воды и меда, а мужчина держит женщину за уши и пронзает ее сзади, заглядываясь в окно на девушку, что через дорогу развешивает для просушки белье, такая позиция называется «Попутавший Тигр, Откашливающий Комок Шерсти».

— Я такую в книге не нашел, поэтому она продиктовала по памяти.

— Кашмир — особа довольно ученая.

— У нее текли сопли, но она все равно согласилась провести со мной урок. Мне кажется, она мною по-настоящему увлеклась.

— А как иначе? Ты парень очень обаятельный.

— О, спасибо, Джош.

— На здоровье, Шмяк.

— Ладно, рассказывай про свои финты с йогой.

«Бхагавад-гита» гласит:

Пойми, что, точно как могучий ветер, дующий повсюду, остается всегда в небе, так и все созданные существа всегда остаются во Мне.

— И такие советы дают тем, кто скачет в битву? Я б решил, что Кришне подобало бы орать, например: «Осторожно, стрела! Пригнись!»

— Я бы тоже, — вздохнул Джошуа.

«Камасутра» гласит:

Позиция «Оголтелая Мартышка, Собирающая Кокосы» достижима, когда женщина уцепляется пальцами за ноздри мужчины и бедрами производит обманные финты, а мужчина, твердым большим пальцем поглаживая увулу женщины, размахивает своим лингамом в ее йони в движении, противоположном тому, в котором воду засасывает сточная труба раковины. (По наблюдениям, воду в раковину повсюду засасывает в различных направлениях. Это есть великая тайна, однако неплохое эвристическое правило для достижения «Оголтелой Мартышки» заключается в том, чтобы двигаться в направлении, противоположном стоку воды вашей личной раковины.)

— Рисунки у тебя все лучше и лучше, — заметил Джошуа. — На первом мне показалось, что у нее — хвост.

— Я пользуюсь техникой каллиграфии, которую мы проходили в монастыре, только применяю ее к фигурам. Джош, ты уверен, что тебе нормально разговаривать про такие штуки, хотя самому не позволено ими заниматься?

— Нет, мне интересно. Тебе ж нормально говорить о небесах, правда?

— А не должно?

— Смотри, чайка!

«Катха Упанишад» гласит: Для человека, познавшего Его, свет истины сияет. Для того, кто не познал, царствует тьма. Мудрецы же, зрящие его во всяком существе, покидая эту жизнь, обретают жизнь вечную.

— Это как раз то, чего ты ищешь, а? Та штуковина с Божьей Искрой?

— Не для себя, Шмяк.

— Джош, я тебе не мешок с песком. Я не зря время тратил на всю эту учебу с медитациями — мне тоже вечность просквозила.

— Отрадно слышать.

— Конечно, все гораздо проще, когда появляются ангелы, ты творишь чудеса и всякое такое.

— Ну, наверное.

— Но ведь это же совсем не плохо. Дома пригодится.

— Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю, правда?

— Ни малейшего.

Ученичество наше продолжалось, и только через два года мне явился знак, позвавший нас домой. Жизнь у моря текла медленно, однако приятно. Джошуа весьма эффективно множил еду, и хотя он настаивал на аскезе, чтобы не привязываться к материальному миру, я скопил немного денег. Помимо платы за уроки, мне удалось хоть как-то украсить свою пещерку (ничего особенного — парочка эротических рисунков, занавеси, шелковые подушки) и приобрести несколько предметов личного обихода — новую котомку, «чернильный камень»[7] с набором кистей и слониху.

Слониху я нарек Ваной, на санскрите это означает «ветер». Имя свое она заслужила сполна, хотя я с горечью должен заметить, что отнюдь не благодаря умопомрачительной скорости. Кормежка Ваны трудности не представляла: Джошуа умел превратить пучок трлвы в целую зернофуражную ферму, однако сколько он ни пытался обучить слониху йоге, в мою норку она не помещалась.

(Джоша я утешал, что, наверное, Вану отпугивает крутой подъем, а не Джошева педагогическая несостоятельность как гуру йоги. «Если бы у нее пальцы выросли подлиннее, Джош, она бы давно уже с комфортом расположилась в пещерке со мной и с чайками».) Вана терпеть не могла выходить на берег моря, когда прилив забивал ей песок между пальцев, поэтому жила на пастбище на вершине утеса. Но купаться она любила, и бывали дни, когда в Никобар мы с нею добирались не пляжем, а плыли прямо в гавань: Вана полностью погружалась под воду, сверху торчал только хобот, а я стоял у нее на лбу.

— Смотри, Кашмир, — я иду по воде! По воде, яко посуху!

Но моей эротической принцессе так не терпелось насладиться объятьями, что она не дивилась чуду, подобно прочим горожанам, а лишь торопливо отвечала:

— Паркуй слониху с тыла. (Первые несколько раз я думал, она имеет в виду какую-то позицию «Камасутры», которую мы ненароком пропустили, — может, страницы слиплись, — но оказалось, она не об этом.)

По мере того как я набирался ума-разума на занятиях, мы с Кашмир сближались все больше и больше. Пройдя со мной все позиции «Камасутры» дважды, Кашмир перешла к следующему курсу и ввела в наши любовные утехи тантрическую дисциплину. И столь изощренны мы стали в медитативном искусстве совокупления, что даже в приступах пылкой страсти Кашмир могла спокойно надраивать свои драгоценности, считать деньги или стирать исподнее. Я и сам так овладел дисциплиной контролируемого семяизвержения, что зачастую находился уже на полпути к дому, когда наступало долгожданное освобождение.

Я как раз ехал от Кашмир — мы с Ваной срезали угол по рыночной площади, чтобы я показал моим приятелям, бывшим мальчишкам-попрошайкам, чего может добиться человек дисциплинированный и с характером (а именно: у меня имелась слониха, а у них — нет), — когда на стене храма Вишну я увидел грязное мокрое пятно, вызванное конденсацией паров, плесенью и надутой ветром пылью. И в пятне этом проступали черты матери моего лучшего друга — Марии.

— Ага, она так умеет, — сказал Джошуа, когда я перевалился через карниз его ложбинки и огласил известие. Они с Мельхиором медитировали — то есть старик, по своему обыкновению, выглядел трупом. — Постоянно в детстве так делала. Гоняла нас с Иаковом мыть стены по всей деревне, пока люди не увидали. А иногда рисовалась в пыли дождевыми каплями, или шкурки виноградные так падали, когда из пресса вынимали жмых. Но обычно — на стенах.

— Ты ни разу не говорил.

— А я мог? Ты ж ее так боготворил, что у каждой стены с ее портретом алтарей бы понастроил.

— Так она голышом на них была?

Тут Мельхиор откашлялся, и мы оба посмотрели на него.

— Джошуа, либо твоя мать, либо Господь Бог прислали тебе записку. Неважно кто — записка и есть записка. Вам пора домой.

Наутро нам предстояло отправляться на север, Никобар лежал на юге, поэтому я оставил Джоша грузить багаж на Вану, а сам пошел в город сообщить новость Кашмир.

— Ой, мамочка, — сказала она. — Аж в самую Галилею. А у тебя деньги хоть есть на дорогу?

— Немного есть.

— Но не с собой? — Нет.

— Ну ладно. Тогда пока.

Готов поклясться, в глазах у нее блестели слезы, когда она закрывала дверь.

На следующее утро, нагрузив Вану моими рисунками и принадлежностями для рисования; моими подушками, занавесями и коврами; моим кофейником из желтой меди, моим заварочным шариком для чая и моей горелкой для благовоний; моей парой селекционных мангуст (мангустов?) для размножения, их бамбуковой клеткой, моей ударной установкой и моим зонтиком; моим шелковым халатом, моей шляпой от солнца, моей шляпой от дождя, моей коллекцией резных эротических статуэток и мисочкой Джошуа, мы все собрались на пляже, чтобы попрощаться. Мельхиор стоял перед нами в своей набедренной повязке, ветер трепал его седую бороду, а космы развевались, будто лютые тучи. В его лице не было печали, но, опять-таки, чего ждать от человека, всю жизнь положившего на то, чтобы отцепиться от материального мира, частью которого были мы. Он уже давно с нами попрощался.

Джошуа хотел было приобнять старика, но вместо этого лишь ткнул его в плечо. Единственный раз за все это время я увидел, как Мельхиор улыбнулся.

— Но ты же не научил меня тому, что мне следует знать, — сказал Джошуа.

— Ты прав. Я ничему тебя не научил. Я и не мог ничему тебя научить. Все, что тебе следовало знать, у тебя уже есть. Тебе просто нужно было подобрать для этого слово. Некоторым надо, чтобы Кали и Шива уничтожили весь мир, — только тогда они сквозь иллюзию разглядят в себе божественное; другим требуется, чтобы Кришна довез их туда, где они поймут, что в них есть вечного. Иные распознают в себе Божественную Искру, лишь раскумекав через просветление, что Искра эта живет во всех вещах, и только так обретают с ними всеми родство. Но одно то, что Божественная Искра пребывает во всем, не означает, что все способны ее обнаружить. Твоя дхарма — не учиться, Джошуа, а учить.

— Но как я смогу учить свой народ Божественной Искре? Прежде чем ответить, вспомни: мы и Шмяка имеем в виду.

— Ты просто должен подобрать правильное слово. Божественная Искра — бесконечна, но тропа к ней — отнюдь не такова. А в начале тропы лежит Слово.

— Именно поэтому вы с Валтасаром и Гаспаром пошли за звездой? Чтобы обрести тропу к Божественной Искре во всех людях? Потому же, почему и я тебя нашел?

— Мы были искателями. А искали мы, Джошуа, тебя. Ты и есть исток. Конец тропы — божественность, а начало ее — Слово. И это Слово — ты.

Глава 23

На Ване мы поехали на север, к Шелковому пути, обходя стороной великую индийскую пустыню, которая чуть было не прикончила войска Александра Великого, когда они возвращались в Персию, покорив половину известного мира за три века до нас. Хотя на-прямки через пустыню сэкономило бы нам месяц времени, Джошуа сомневался в своей способности наколдовать столько воды, чтобы хватило Ване. Человек должен усваивать уроки истории, и хоть я утверждал, что люди Александра, должно быть, просто устали от завоеваний, а мы, в сущности, просидели два года на пляже, Джошуа настоял, чтобы мы выбрали более дружественный маршрут через Дели — на север, в ту сторону, которая нынче называется Пакистаном, а там уже ступили бы на Шелковый путь.

Пройдя немного по Шелковому пути, мы, похоже, получили еще одно послание от Марии. После краткого привала Вана случайно потопталась там, где только что сделала свои дела. Ее кучу сплющило, и темными какашками в светло-серой пыли идеально нарисовалось подобие женского лица.

— Смотри, Джош, еще одна записка от твоей мамы. Джош глянул и быстро отвернулся.

— Это не моя мама.

— Да ты посмотри только: в слоновьей дрисне — женское лицо.

— Я знаю, но это — не моя мама. Тут помехи из-за способа передачи. Совсем на нее не похоже. Глаза не те.

Мне пришлось снова забираться на спину слонихи, чтобы рассмотреть портрет под другим углом. Джошуа прав — мама совсем не его.

— Похоже, ты прав. Носитель изуродовал информацию.

— Вот и я о том же.

— Но спорить готов — на чью-то маму она все равно похожа.

Окольными путями мы почти два месяца добирались до Кабула. Хоть Вана и была неустрашимым ходоком, как я уже говорил, скалолаз из нее оказался никудышный, поэтому в горах Афганистана ее то и дело приходилось пускать в обход. И Джош, и я понимали, что на скалистые высокогорья за Кабулом нам ее ни за что не втащить, и мы порешили оставить слониху Радости — если, конечно, удастся отыскать былую куртизанку.

Очутившись в Кабуле, мы принялись расспрашивать на рынке, не знает ли кто чего о китаянке по имени Крохотные Ножки Божественного Танца Радостного Оргазма, но никто о такой и слыхом не слыхал — как и о женщине с простым именем Радость. Потратив на поиски весь день, мы с Джошуа уже совсем было решили бросить эту затею, но тут я кое-что вспомнил. Она ведь мне когда-то говорила… И я спросил у местного торговца чаем:

— Не живет ли здесь где-нибудь женщина — быть может, очень богатая, — которая называет себя Леди Дракон или как-нибудь типа того?

— О да, господин, — ответил чаеторговец и содрогнулся, будто по затылку ему пробежался паук. — Она зовется Жестокой и Проклятой Драконьей Принцессой.

— Ничего так себе имечко, — сказал я Радости, когда мы въехали в массивные каменные ворота ее дворца.

— Помогает одинокой женщине сохранить репутацию, — ответила Жестокая и Проклятая Драконья Принцесса.

Выглядела она точно так же, как девять лет назад, когда мы расстались, — вот только, пожалуй, драгоценностей прибавилось. Все так же миниатюрна, изящна и прекрасна. В белом шелковом халате, расшитом драконами, а иссиня-черные волосы спускались по спине намного ниже талии. Их скрепляла единственная серебряная лента, иначе при любом повороте головы они бы рассыпались по плечам и окутывали ее всю.

— Хорошая слониха, — добавила Радость.

— Подарок, — сказал Джошуа.

— Очень мила.

— А ты могла бы нам пару верблюдов уделить, Радость? — спросил я.

— Ой, Шмяк, а я так надеялась, что сегодня ночью вы будете спать со мной.

— Ну, я с радостью, только вот у Джоша до сих пор зарок по части муфточек.

— Тогда, может, юноши? Я держу у себя какое-то количество мужемальчиков для… ну, вы знаете.

— Они тоже ни к чему, — сказал Джош.

— Ох, Джошуа, бедный мой маленький Мессия. И тебе ведь наверняка никто не готовил на день рождения китайскую еду?

— Мы ели рис, — ответил Джош.

— Ну, поглядим, как Проклятая Драконья Принцесса сможет это компенсировать, — сказала Радость.

Мы слезли и обнялись со старой подругой, потом суровый стражник в бронзовой кольчуге увел Вану в конюшни, а четверо других с копьями выстроились вокруг почетным караулом и сопроводили нас в главный дом.

— Одинокая женщина? — спросил я, разглядывая часовых, торчавших чуть ли не перед каждым дверным проемом.

— В сердце моем, дорогой мой, — ответила Радость. — Это не друзья, не родственники и не любовники. Это наемные служащие.

— Оттого и в титуле значится «Проклятая»? — поинтересовался Джошуа.

— Могу сократить до Жестокой Драконьей Принцессы, если вы останетесь со мной.

— Мы не можем. Нас домой позвали.

Радость уныло кивнула и ввела нас в библиотеку, набитую старыми книгами Валтасара. Юноши и девушки, которых Радость, совершенно очевидно, импортировала из Китая, подали нам кофе. Я вспомнил о девушках, моих друзьях и любовницах, которых так давно истребил демон, и горький кофе омыл комок у меня в горле.

Давно я не видел Джошуа таким возбужденным. От кофе, наверное.

— Ты не поверишь, сколько чудесных вещей я за это время узнал, Радость. И про то, как быть агентом перемен (а перемена, как ты знаешь, — корень веры), и про сострадание ко всем, потому что все — часть всех остальных, но самое главное — что в каждом из нас частичка Господа. В Индци ее зовут Божественной Искрой.

В таком вот духе он распинался битый час, моя меланхолия постепенно рассеялась, и я заразился Джо-шевым энтузиазмом неофита.

— И вот еще что, — добавил я. — Джош теперь умеет залазить в винный кувшин стандартных размеров. Только выколачивать его оттуда приходится молотком, а так смотреть вообще-то интересно.

— Ну а ты, Шмяк? — спросила Радость, улыбнувшись в свою чашку.

— Ну-у… после ужина я могу тебе кой-чего показать. Я бы назвал это «Водяной Буйвол Дразнит Семечки в Померанце».

— Похоже на…

— Не переживай, научиться нетрудно. К тому же у меня есть рисунки.

Во дворце мы прожили четыре дня — наслаждались уютом, яствами и питьем. Такой роскоши нам не выпадало с тех пор, как мы расстались с Радостью. Я бы задержался у нее навсегда, однако на пятое утро Джошуа стоял в дверях ее спальных покоев с котомкой через плечо. Он не произнес ни слова. Чего уж тут говорить? Мы позавтракали с Радостью, и она вышла проводить нас к воротам.

— Спасибо за слониху, — сказала она.

— Спасибо за верблюдов, — сказал Джошуа.

— Спасибо за книжку про секс, — сказала Радость.

— Спасибо за секс, — сказал я.

— Ой, чуть не забыла. Ты должен мне сто рупий, — сказала она. Я рассказывал ей о Кашмир. Жестокая и Проклятая Драконья Принцесса ухмыльнулась: — Шутка. Благополучия тебе, друг мой. Не потеряй тот амулет, что я тебе дала. И не забывай меня, а?

— Издеваешься? — Я поцеловал ее и взгромоздился на спину верблюда, затем ткнул его, чтоб поднимался на ноги.

Радость обняла Джошуа и поцеловала в губы — крепко и долго. Он, кажется, и не пытался ее оттолкнуть.

— Эй, а нам уже пора, Джош, — сказал я. Радость отстранила Мессию рукой и посмотрела ему в глаза:

— Тебе всегда здесь рады. Ты же сам знаешь, да? Джош кивнул и залез на своего дромадера.

— Ступай с Богом, Радость, — сказал он.

Когда мы выезжали из дворцовых врат, стража палила в воздух стрелами, что чертили над нами длинные и высокие дуги искр и взрывались где-то далеко впереди на дороге. Последнее «прощай» Радости, дань нашей дружбе и мудрой аркане тех тайных знаний, что все мы делили. Верблюдов салют перепугал до полного офигения.

Через некоторое время Джошуа спросил:

— А ты с Ваной попрощался?

— Я подумал об этом, но, когда заглянул в конюшню, она как раз занималась йогой, и я не осмелился беспокоить ее.

— Правда, что ли?

— Ей-богу. Сидела в той позе, которой ты ее научил. Джошуа улыбнулся. От того, что поверит, хуже не станет.

Весь Шелковый путь занял у нас больше месяца. Никаких происшествий на пустынных высокогорьях, в общем, не случилось, если не считать нападения кучки разбойников. Когда я поймал два первых копья и воткнул их обратно в метателей, те кинулись наутек. Климат в тех краях умеренный — насколько бывает умеренным климат смертоносной и жестокой пустыни, — но мы с Джошуа к тому времени обошли множество разных стран, и мало что могло нам повредить. Тем не менее перед самой Антиохией из пустыни налетел самум, и пришлось два дня прятаться между верблюдов, дышать сквозь рубахи и вместо воды пить слякоть, что скапливалась во рту. Едва буря приутихла, мы пустились галопом по улицам Антиохии, и Джошуа первым засек местонахождение постояло/о двора, столкнувшись лбом с его вывеской. Удар был такой силы, что Джош слетел с верблюда и шлепнулся на дорогу. Он сидел в пыли, и по лицу его струилась кровь.

— Сильно приложился? — спросил я, опустившись перед ним на колени. В летящем песке я ни черта не мог разглядеть.

Джошуа взглянул на перепачканные кровью руки — он ощупывал собственный лоб.

— Ни фига не разберешь. Почти не больно, однако бог его знает.

— Внутрь, — скомандовал я, помогая ему встать на ноги и заводя во двор.

— Двери закрывай! — заорал трактирщик, когда в комнату ворвался ветер с песком. — Ты что, в сарае родился?

— Ну да, — ответил Джош.

— Так и есть, — подтвердил я. — Хоть и с ангелами на крыше.

— Да закрой ты эту чертову дверь!

Я оставил Джошуа у самого входа, а сам отправился искать убежище для верблюдов. Когда же вернулся, Джош вытирал лицо какой-то холстиной. Над ним нависали два человека — сама услужливость. Я вернул одному тряпку и осмотрел раны.

— Жить будешь. Шишка и две ссадины, но выживешь. Ты не можешь исцелять самого…

Джошуа покачал головой.

— Эй, ты только глянь, — воскликнул путешественник, державший тряпицу, которой вытирался Джош. Пыль и кровь из его ран оставили на тряпке изумительное подобие его лица, отпечатались даже пятерни, которыми он держал холстину.

— Можно, я себе возьму? — спросил попутчик. Говорил он на латыни, только с каким-то странным акцентом.

— Почему нет? — ответил я. — А вы, парни, откуда будете?

— Мы из Лигурийского племени — территории к северу от Рима. На реке По есть город, называется Турин. Слыхали?

— Не-а. Знаете, парни, делайте с этой тряпкой что хотите, но я вам скажу: у меня на верблюде есть кое-какие убойные эротические рисунки с Востока. Придет время, и они будут стоить целую кучу денег. Я же могу уступить их вам прямо сейчас по вполне пристойной цене.

Но туринцы увалили, вцепившись в жалкую грязную тряпку, словно в священную реликвию. Вот же бестолочь — да они не поймут подлинного искусства, даже если их к нему гвоздями приколотить. Я перевязал Джошу раны, и мы вписались на ночлег.

Наутро мы решили не оставлять верблюдов здесь и возвращаться домой по суше, через Дамаск. Выехав из городских ворот, Джошуа чего-то вдруг засуетился.

— Я не готов быть Мессией, Шмяк. Если меня зовут домой, чтобы вести народ наш, то я даже не знаю, откуда начинать. Я понимаю, чему хочу учить, но у меня пока нет слов. Мельхиор был прав. Прежде всего остального нужно слово.

— Ну, оно же не явится тебе вспышкой молнии прямо тут, на дороге в Дамаск, Джош. Так просто не бывает. Очевидно, ты должен всему научиться в свое время. Как всякому овощу свое время, ба-ба-ба и бу-бу-бу…

— Отец мог бы облегчить мне все это ученье. Просто сказал бы, что надо сделать, и все.

— А интересно, как поживает Мэгги? Не растолстела?

— Я тебе тут о Боге толкую, о Божественной Искре, о том, как Царство Божие нашим людям принести.

— Знаю. Я о том же. Ты все это один хочешь провернуть, без помощников?

— Наверное, нет.

— Вот я и подумал о Мэгги. Когда мы уходили, она уже была умнее нас с тобой — может, она и сейчас умнее?

— Она и впрямь умная была, да? Рыбаком все хотела стать… — Джош ухмыльнулся. Сразу видно — мысль о Мэгги его приободрила.

— Ей ведь нельзя рассказывать о шлюхах, Джош.

— А я и не буду.

— О Радости и о девчонках тоже. Или о беззубой грымзе.

— Да не буду я ей ни о чем рассказывать. Даже о яке.

— У нас с яком ничего не было. Мы даже не разговаривали.

— А знаешь, у нее уже, наверное, дюжина детишек.

— Знаю, — вздохнул я. — Они должны были быть моими.

— И моими, — вздохнул Джошуа в ответ.

Я взглянул на него: мой друг покачивался рядом на мягких верблюжьих волнах. Он смотрел куда-то на горизонт, и вид у него при этом был весьма унылый.

— Твоими и моими? Ты считаешь, они должны были быть твоими и моими?

— Ну да. А почему нет? Ты же знаешь, как я люблю всех маленьких…

— Иногда ты такой остолоп.

— А как думаешь — она нас вспомнит? То есть вспомнит, какими мы тогда были?

Я немного подумал и содрогнулся.

— Надеюсь, что нет.

Не успели мы въехать в Галилею, как до нас стали доходить слухи о том, что творит в Иудее Иоанн Креститель.

— Сотни последовали за ним в пустыню, — услышали мы в Гишале.

— Некоторые говорят, он — Мессия, — сказал нам один человек в Баке.

— Его Ирод боится, — шепнула женщина в Кане.

— Еще один чокнутый святой, — скривился римский солдат в Сефорисе. — Евреи их плодят, как кролики. Я слыхал, он всех несогласных топит. Первая разумная мысль с тех пор, как меня откомандировали в эту проклятую глухомань.

— Могу я узнать твое имя, солдат? — осведомился я.

— Кай Юний, Шестой легион.

— Спасибо, мы тебя запомним. — И Джошу: — Кай Юний: первая шеренга, когда начнем выпихивать римлян из Царства Божия в геенну огненную.

— Что ты, сказал? — с подозрением спросил римлянин.

— Ничего-ничего, не стоит благодарности, ты это заслужил. Пойдешь правофланговым в самой первой шеренге, Кай.

— Шмяк! — рявкнул Джош, а когда я соизволил обратить на него внимание, прошептал: — Постарайся все-таки, чтобы нас не бросили в тюрьму, пока мы не добрались до дома. Прошу тебя.

Я кивнул и помахал легионеру на прощанье:

— Обычные еврейские заскоки. Не обращай внимания. Шимми Фиделис.

— Надо будет разыскать Иоанна, когда с родней поздороваемся, — сказал Джошуа.

— Думаешь, он в самом деле выдает себя за Мессию?

— Нет, но похоже, он знает, как Слово нести.

Через полчаса мы въехали в Назарет.

Наверное, мы рассчитывали на большее. Ликующие толпы у городских ворот, детишки бегут за нами по пятам и умоляют рассказать о наших великих приключениях, смех и слезы, поцелуи и объятья, сильные плечи, что пронесут героев-завоевателей по родным улицам. Забыли мы об одном: пока мы путешествовали, искали приключений и развлекались чудесами, народ в Назарете жил в своей повседневной срани — и чем больше проходило дней, тем больше срани копилось. Когда мы подъехали к прежнему дому Джоша, брат его Иаков работал во дворе под навесом — строгал из оливковой деревяшки распорку для верблюжьего седла. Я сразу понял, что это Иаков: у него был тонкий крючковатый нос Джоша и широко посаженные глаза, но лицо обветреннее, а тело — крепче и тяжелее от мускулов. Выглядел он лет на десять старше моего друга, а не на два года моложе.

Он отложил свой струг и вышел на солнце, прикрывая ладонью глаза.

— Джошуа?

Джош длинным хлыстом похлопал верблюда под коленями, и животина опустила его на землю.

— Иаков! — Джошуа соскочил с верблюда и подбежал к брату, раскинув руки, но Иаков отступил.

— Пойду скажу матери, что вернулся ее любимый сын. — Иаков отворотил лицо, и слезы буквально брызнули из глаз моего друга в дорожную пыль.

— Иаков, — едва не взмолился он. — Я же не знал. Когда?

Тот повернулся и посмотрел брату в глаза. Во взгляде его не было ни жалости, ни горечи — только злость.

— Два месяца назад, Джошуа. Иосиф умер два месяца назад. О тебе спрашивал.

— Я не знал. — Руки Джоша по-прежнему были распростерты, но объятий так и не случилось.

— Иди в дом. Мама тебя ждет. Каждый день она первым делом спрашивает, не сегодня ли ты вернешься. Иди в дом. — Иаков отвернулся, когда Джош прошел мимо, а затем посмотрел на меня: — Его последние слова были: «Передай байстрюку, что я его люблю».

— Байстрюку? — переспросил я, заставляя верблюда пригнуться и спустить меня наземь.

— Он так всегда Джоша называл. «Интересно, как там наш байстрюк поживает. Интересно, где теперь наш байстрюк». Только и разговоров что о байстрюке. И мамаша талдычит, как Еша делал то и Еша делал это. И какие великие подвиги совершит наш Еша, когда вернется. А кто все это время за братьями и сестрами присматривал, кто о них заботился, когда отец заболел? Да еще моя собственная семья в придачу. И какое мне за все это спасибо? Я хоть одно доброе слово услышал? Нет — я лишь Джошу дорогу мостил. Ты себе даже не представляешь, что значит быть по жизни вторым после Джоша.

— В самом деле, — ответил я. — Когда-нибудь обязательно расскажешь. Ладно, передай Джошу, если понадоблюсь, я буду в доме моего отца. Он-то хоть жив еще, надеюсь?

— Да. И мать твоя — тоже.

— Здорово. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то из братьев сообщал мне плохие новости.

Я повернулся и повел верблюда прочь.

— Ступай с Богом, левит, — бросил мне вслед Иаков. Я обернулся:

— Иаков, а знаешь, ведь написано сие: «На труды имеешь ты право, но не на плоды оных».

— Ни разу не слыхал. Где такое написано?

— В «Бхагавад-гите», Иаков. Такая длинная поэма о том, как идти в бой, и там бог одного воина говорит ему: не стоит волноваться, что придется поубивать всех сородичей в битве, потому что они уже мертвы, только еще не знают об этом. Сам не понимаю, с чего мне это в голову пришло.

Отец долго сжимал меня в объятиях — я уж подумал, он сейчас мне грудную клетку сплющит, — а потом передал меня в руки матери, которая занялась примерно тем же, после чего, судя по всему, опамятовалась и принялась колошматить меня по голове и плечам сандалией, которой управлялась с поразительной для своего возраста скоростью и проворством.

— Шлялся где-то семнадцать лет и что — написать не мог?

— Ты же читать не умеешь.

— И потому ты весточку дать не удосужился, умник? Трепку я отражал, направляя энергию матери прочь от себя, как учили в монастыре, и вскоре по первое число досталось двум пацанчикам, которых я не узнал. Опасаясь судебных исков от посторонних людей, я перехватил материнские руки и прижал их к ее бокам, а сам глянул на отца, кивнул на карапузов и вопросительно воздел брови, имея в виду: Это еще что за короеды?

— Это братья твои, Яфет и Моисей, — ответил отец. — Моисею шесть, Яфету пять.

Малявки ухмыльнулись. Передних зубов у обоих не хватало, — вероятно, принесены в жертву гарпии, что корчилась в моих руках. Папаша сиял, имея в виду: Я до сих пор акведуки строить мастак — трубу куда надо проложить еще ого-го, если понимаешь, о чем я.

Я насупился, имея в виду: Послушай, я и так еле сохранил остатки уважения к тебе, когда узнал, каким образом тебе удалось замастрячитъ первую троицу — нас. И эти малые народности свидетельствуют лишь о том, что память на страдания тебе отшибло начисто.

— Матушка, если я тебя отпущу, ты успокоишься? — Через плечо я оглянулся на Моисея и Яфета: — Я, бывало, всем рассказывал, что она одержима бесами. Вы, парни, тоже так делаете? — и подмигнул.

Они хихикнули, имея в виду: Умоляем, прекрати наши мученья, убей нас, убей нас немедленно или убей эту суку, что не дает нам никакой жизни, ибо мы страдаем, как Иовы. Ладно, может, все это я себе навообра-жал и они не имели в виду ничего такого. Может, просто хихикнули.

Я отпустил мать, и она пошла на попятную.

— Яфет, Моисей, — сказала она. — Познакомьтесь со Шмяком. Вам часто доводилось слышать, как мы с отцом говорим о нашем старшем разочаровании. Так вот, это оно и есть. А теперь бегите за остальными братьями, а я пока сготовлю что-нибудь приятное.

Братья Шем и Люций привели семьи и сели с нами ужинать. Мы накрыли стол, и мать подала что-то приятное — я только не уверен, что именно. (Я, помнится, уже рассказывал: я самый старший из трех братьев, а теперь, надо полагать, включая короедов, нас уже оказалось пятеро, но черт возьми — когда мы познакомились с Моисеем и Яфетом, я уже стал слишком взрослым, чтоб их мучить, и у меня просто не было на это времени, поэтому свой братнин долг они не уплатили. Они больше походили на… ну, в общем, на домашних зверюшек.)

— Мама, я привез тебе подарок с Востока, — сказал я и сбегал за коробкой к верблюду.

— Что это?

— Это очень породистый размножающийся мангуст, — объяснил я, похлопав по клетке. Маленький паразит немедленно попытался откусить подушечку моего большого пальца.

— Но здесь же только один.

— Правильно, их было двое, но один сбежал, поэтому остался один. Они бросаются на змей в десять раз себя больше.

— Похож на крысу.

Я понизил голос и заговорщицки прошептал:

— В Индии женщины специально их дрессируют, чтобы сидели на голове, как шляпки. Последний писк моды. До Галилеи, конечно, она еще не докатилась, но уже в Антиохии ни одна уважающая себя дама не выйдет из дома без мангуста на голове.

— Вот оно что. — Мама посмотрела на зверька в новом свете, бережно взяла клетку и задвинула ее в угол, точно внутри сидело очень хрупкое яйцо, а не злобная миниатюрная репродукция ее самой. — Ну вот, — продолжала она, подозвав к себе двух невесток и полдюжины внуков, что околачивались у стола, — твои братья женились и подарили мне внуков.

— Я за них очень рад, мама.

Шем и Люций спрятали ухмылки за корками мацы — точно как в детстве, когда мать закатывала мне взбучку.

— Ты шлялся по всем этим местам и что — хочешь сказать, так и не встретил славную девушку, с которой навсегда бы остепенился?

— Нет, мама.

— А ведь и на шиксе можешь жениться, знаешь ли. Сердце мне наверняка разобьешь, но разве колена Израилевы не добили всех Вениамитов, чтобы какой-нибудь безрассудный мальчишка мог жениться на язычнице, если приспичит? Не на самаритянке, конечно, — на другой какой шиксе, знаешь. Если тебе так уж надо.

— Спасибо, мама. Постараюсь не забыть.

Мать сделала вид, что у меня на воротнике пушинка, сняла ее и продолжила:

— Так и твой друг Джошуа тоже не женился? Ты же слыхал о его младшей сестренке Мириам? — Тут ее голос понизился до конспиративного шепота. — Стала наряжаться в мужское, а потом и вообще сбежала на какой-то остров Лесбос. — И снова обычным сварливым тоном: — Это в Греции, знаешь ли. Вы, надеюсь, в Грецию не ездили?

— Нет, мама. Ладно, мне в самом деле пора.

Я попробовал встать, но она меня цапнула.

— Потому что у твоего отца греческое имя, правда? Говорила тебе, Алфей, смени имя, смени, но ты уперся, как ишак: я им горжусь. Ну вот и гордись теперь. Есть чем. А дальше что — Люций начнет распинать евреев на крестах, как остальные римляне?

— Я не римлянин, мама, — устало отозвался Люций. — У многих приличных евреев римские имена.

— Мама, это неважно, я понимаю, но как ты думаешь — откуда все больше греков на свете берется?

К чести маменьки, тут она примолкла на секунду и задумалась. Паузу я использовал для побега.

— Приятно было повидаться, народ. — Я кивнул сородичам, как старым, так и новым. — Я к вам еще загляну перед дорогой. А теперь надо посмотреть, как там Джошуа.

И я выскочил за дверь.

А в старом доме Джошуа я распахнул дверь, даже не постучавшись, и едва не вышиб дух из Джошева братца Иуды.

— Джош, если ты немедленно не принесешь Царство Божие, я свою мамочку точно укокошу.

— По-прежнему одержима бесами? — поинтересовался Иуда. Он совсем не изменился с тех пор, как ему было четыре, разве что борода выросла да волосы сверху поредели. А в остальном — такой же балбес, как и всегда, — с широченной ухмылкой.

— Нет, раньше-то я на это лишь надеялся.

— Ты не разделишь с нами ужин? — спросила Мария. Хвала Господу, хоть она состарилась: несколько раздалась в бедрах и талии, а у глаз и в уголках рта прорезались морщинки. Теперь она была лишь вторым или третьим прекраснейшим существом на всем белом свете.

— С немалым удовольствием, — ответил я.

Иаков, вероятно, остался у себя дома с женой и детьми, как, полагаю, и прочие сестры и братья, если не считать Мириам, а насчет ее местонахождения меня уже проинформировали. За столом сидели только Мария, Джошуа, Иуда, его хорошенькая жена Руфь и две рыжие девчонки, в точности похожие на мать.

Я выразил соболезнования семье, а Джошуа просветил меня по части временной канвы. Когда я заметил портрет Марии на стене храма в Никобаре, Иосифа в аккурат сразил какой-то недуг, связанный с водами организма. Он начал мочиться кровью, а уже через неделю вообще не вставал с постели. Продержался он еще неделю, после чего отошел. Похоронили его два месяца тому. Когда Мария рассказывала эту часть истории, я посмотрел на Джоша, но тот лишь покачал головой, имея в виду: Слишком долго пролежал в могиле, я тут ничего сделать не могу. Мария не знала о послании, призвавшем нас домой.

— Даже будь вы в Дамаске, и то сильно бы повезло, если б успели вернуться. Так быстро он угас, так быстро… — Мария духом была сильна и от потери несколько оправилась, а Джошуа до сих пор пребывал в шоке.

— Вы должны найти Джошева троюродного, Иоанна, — сказала Мария. — Он тут проповедует о наступлении Царства Божия, о приготовлении пути для Мессии.

— Мы слыхали, — сказал я.

— Я останусь с тобой, мама, — вымолвил Джошуа. — Иаков прав, у меня тоже есть обязанности. Я слишком долго отлынивал.

Мария коснулась сыновьего лица и заглянула Джошу в глаза.

— Ты уйдешь отсюда утром, разыщешь в Иудее Иоанна Крестителя и сделаешь то, что уготовано тебе Господом, раз уж он разместил тебя в моем чреве. Обязанности твои — не перед братом, на тебя ожесточившимся, и не перед старухой.

Джош посмотрел на меня:

— Ты утром сможешь? Я знаю, после такой долгой отлучки это слишком быстро.

— Вообще-то, Джош, я подумывал остаться. Твоей матери нужно, чтобы за нею кто-то присматривал, к тому же она до сих пор женщина относительно привлекательная. Это я в том смысле, что на ее месте парень бы сохранился гораздо хуже.

Иуда поперхнулся оливковой косточкой и неистово кашлял, пока Джошуа не постучал ему по спине и косточка не выскочила и не пролетела через всю комнату. Иуда лишь хватал воздух ртом и покрасневшими слезящимися глазами таращился на меня.

Я возложил руки на плечи Иуды и Джоша.

— Мне кажется, я смогу научиться любить вас как собственных сыновей. — Затем я перевел взгляд на хорошенькую, но какую-то очень застенчивую Руфь, вдруг засуетившуюся с двумя своими малышками. — А ты, Руфь, — я надеюсь, ты тоже научишься любить меня как близкого дядюшку — слегка постарше, но все равно неимоверно симпатичного. Что же касается тебя, Мария…

— Ты пойдешь с Джошуа в Иудею, Шмяк? — перебила меня та.

— Конечно. Прямо с утра и двинем.

Джошуа с Иудой по-прежнему пялились на меня так, словно их только что отхлестали по мордасам крупной рыбиной.

— Что? — поинтересовался я. — Вы, парни, сколько лет меня знаете? Хос-споди ты боже мой. Отрастите же себе наконец чувство юмора.

— У нас отец умер, — ответил Джошуа.

— Да, но не сегодня же. Встречаемся утром.

Утром на площади мы нашли Варфоломея — деревенского дурачка, который, несмотря на минувшие годы, выглядел ничуть не хуже и не грязнее. Правда, он все-таки достиг, видимо, какого-то взаимопонимания со своими четвероногими друзьями. Те уже не скакали по Варфу, как это с ними обычно бывало, а тихо сидели перед ним, будто слушая проповедь.

— Вы где это были? — окликнул нас Варф.

— На Востоке.

— И чего вас туда понесло?

— Мы ездили искать Божественную Искру, — ответил Джошуа. — Только, уезжая, мы еще этого не знали.

— Ну и теперь куда?

— В Иудею, искать Иоанна Крестителя.

— Этого-то полегче найти, чем вашу искру. Мне с вами можно?

— Конечно, — ответил я. — Собирай манатки.

— У меня нет манаток.

— Тогда вонь прихвати.

— А эта своим ходом доберется, — ответил Bapфоломей.

Так нас стало трое.

Глава 24

Варфоломей со своей вонью ехали на одном верблюде, а мы с Джошем умостились на другом. Двинулись мы на юг, к Иерусалиму, затем свернули на восток, через Масличную гору в Вифанию, где под смоковницей увидели желтоволосого человека. Я раньше в Израиле никогда не видел блондинов — не считая ангела, конечно. Я показал на него Джошу, и мы довольно долго наблюдали, пока не убедились, что это не переодетый член воинства небесного. В действительности же мы только делали вид, что за ним наблюдаем. Мы наблюдали друг за другом.

— Чего-то не так? — спросил Варфоломей. — Вы что-то нервные.

— Да это все тот белобрысый, — ответил я, пытаясь разглядеть что-нибудь во дворах самых больших домов, мимо которых мы проезжали.

— Здесь живет Мэгги с мужем, — сказал Джошуа и посмотрел на меня так, будто это могло снять напряжение.

— Я знаю, — отозвался Варф. — Он член Синедриона. Говорят, важная шишка.

Синедрион — такой совет жрецов и фарисеев, принимавших решения за всю еврейскую общину. Насколько им дозволяли римляне, то есть. После Иродов и римского наместника Понтия Пилата эти члены были самыми могущественными людьми в Израиле.

— А я-то надеялся, что Иаакан умрет молодым.

— У них нет детей, — сказал Джошуа. Подразумевая, что это странно: Иаакан должен был развестись с Мэгги по причине бесплодия.

— Мне брат говорил, — сказал я.

— Мы не сможем ее навестить.

— Я знаю, — согласился я, хотя не очень понимал, почему, собственно.

Наконец в пустыне к северу от Иерихона мы наткнулись на Иоанна. Он проповедовал с обрыва над рекой Иордан. Шевелюра его была, как обычно, дикой, и к ней он еще отпустил бороду, такую же неуправляемую. На нем была грубая туника, перепоясанная кушаком из сыромятной верблюжьей шкуры. Перед Иоанном стояла толпа человек в пятьсот — на самом солнцепеке, в такой жаре, что поневоле к дорожным знакам присмотришься: уж не свернул ли ты ненароком в преисподнюю.

С такого расстояния было невозможно расслышать, о чем вещал Иоанн, но, подойдя ближе, мы разобрали:

— Нет, я — не он. Я просто тут для него все готовлю. После меня другой придет, а у меня квалификация не та, чтобы его гульфик носить.

— Что такое гульфик? — спросил Джошуа.

— Такая ессейская штуковина, — ответил Варфоломей, — они ее надевают на свое мужское достоинство. Очень тугая, чтобы держать в узде греховные порывы.

Тут Иоанн заметил нас в толпе (что неудивительно, поскольку мы сидели на верблюдах).

— Ага! — сказал он и показал пальцем. — Я же говорил, что он придет! Ну так вот, он и пришел, во-он стоит. Я не шучу. На верблюде — это он и есть. Тот, что слева. Узрите Агнца Божия!

Толпа как один обернулась к нам с Джошем и вежливо захмыкала, имея в виду: А, ну да, только ты про него упомянул, как он сразу и появился. Мы, наверное, глупые и подсадную утку не узнаем, да?

Джошуа нервно глянул на меня, потом на Варфа, затем снова на меня и, наконец, улыбнулся толпе — как последний баран (чего еще от агнца ждать?). А сквозь зубы спросил:

— Так мне теперь что — гульфик Иоанну отдать, или как?

— Просто помаши им и скажи: «Ступайте с Богом», — посоветовал Варф.

— Машу сюда — машу туда, — забормотал Джош, не прекращая улыбаться. — Ступайте с Богом. Большое спасибо. Ступайте с Богом. Какая приятная встреча. Машу — машу.

— Громче, Джош. Только мы тебя и слышим. Джош повернулся к нам, чтобы толпа не увидела его лица.

— Я и не знал, что мне понадобится гульфик. Мне никто не сказал. Ну вы, парни, даете.

Так началось пастырство Джошуа бар Иосифа из Назарета, Агнца Божия.

— И кто этот бугай? — спросил Иоанн, когда мы в тот вечер расселись у костра.

По небесам пустыни черной кошкой с фосфорической перхотью ползла ночь. Варфоломей кувыркался со своими собаками на берегу реки.

— Это Варфоломей, — ответил Джошуа. — Киник.

— Больше тридцати лет — деревенский дурачок Назарета, — прибавил я. — Теперь оставил должность, чтобы последовать за Джошем.

— Блядь и неряха, — резюмировал Иоанн. — Креститься будет наутро первым делом. От него смердит. Еще акрид, Шмяк?

— Спасибо, я уже наелся.

Я заглянул в свою миску с жареной саранчой и медом. Вкусно и питательно: макать акриды в мед. Иоанн только этим и жил.

— Так вы за все время только эту Божественную Искру и нашли?

— Это ключ к Царству Небесному, Иоанн, — объяснил Джош. — Вот что я понял на Востоке, и вот что я должен принести народу нашему: Бог — в каждом из нас. Мы все — братья по Божественной Искре. Я только одного не знаю: как весть об этом разнести.

— Ну, во-первых, не стоит называть ее Божественной Искрой. Люди не поймут. Эта твоя штуковина — она во всех, она постоянна, и она — часть Бога, так?

— Только не Бога-создателя, моего отца, а того Бога, который дух.

— Значит, Дух Святой, — пожал плечами Иоанн. — Назови свою искру Святым Духом. Народу как раз по уму: в тебе сидит дух, ты помрешь, а дух останется. Нужно только убедить их, что этот дух и есть Бог.

— То, что надо, — улыбнулся Джошуа.

— Так этот Дух Святой, — уточнил Иоанн, хрустя акридой, — он, значит, сидит в каждом еврее, а у гоев его, значит, нет, правильно? То есть когда Царство Небесное настанет — в чем фишка?

— К этому я только подхожу, — сказал Джош.

Почти до рассвета Иоанн Креститель не мог смириться с тем, что Джошуа собирается пускать гоев в Царство Небесное, но в конечном итоге мысль эту принял, хоть и норовил отыскать какие-нибудь; исключения.

— И даже блядей?

— Даже блядей, — подтверждал Джошуа.

— Блядей в особенности, — вторил я.

— Ты же сам их от скверны очищаешь, чтобы прощены они стали, — напомнил Джошуа.

— Да, но гойские бляди — и в Царстве…

Иоанн покачал головой: Мессия самолично подтвердил, что мир катится к чертям на тачке. Что, в общем-то, не должно было сильно удивлять Иоанна — он больше десяти лет сам твердил своей пастве о том же. Об этом и о том, как распознавать блядей. — Пошли, я покажу, где вы будете жить.

Вскоре после того, как мы подростками встретили Иоанна на Иерусалимской дороге, он прибился к ессе-ям. Ессеем невозможно родиться — все они принимают обет безбрачия, даже если женаты. Кроме того, ессеи воздерживаются от хмельных напитков, строго блюдут еврейскую диету, а по части очищения от грехов — то есть плотского — просто маньяки. На это Иоанн и упирал в своей рекламе. У ессеев имелась оживленная община в пустыне, рядом с Иерихоном, — городишко под названием Кумран, состоявший из каменных и кирпичных домов. Там был скрипторий для переписывания свитков, а из соседней горы выходили акведуки, наполнявшие ес-сейские ритуальные купальни. Некоторые ессеи жили в пещерах над Мертвым морем и там же складировали кувшины, в которых хранили священные свитки. Однако самые рьяные ессеи, к числу которых относился Иоанн, не позволяли себе даже такой роскоши, как пещера.

Иоанн показал нам жилье рядом со своим.

— Но это же яма! — завопил я.

Если точнее, три ямы. Наверное, грех жаловаться, если яма у тебя отдельная. Варфоломей уже устраивался в одной с целой кучей родни из семейства псовых.

— Кстати, Иоанн, — сказал Джошуа. — Напомни, чтобы я рассказал тебе о карме.

В общем, больше года — пока Джошуа учился у Иоанна говорить слова, что увлекут толпы, — я жил в яме.

Если вдуматься, все логично. Семнадцать лет Джош либо учился, либо тихо сидел. Что он понимал в общении? Последняя весточка от папы состояла из пяти примерно слов, поэтому рассчитывать, что ораторское мастерство он унаследует по отцовской линии, не приходилось. С другой стороны, Иоанн те же семнадцать лет только и делал, что занимался говорильней. Да уж — проповедовать этот пройдоха умел. Стоя по пояс в водах Иордана, он размахивал руками, вращал глазами и сотрясал воздух такими проповедями, что хочешь не хочешь, а поверишь: вот сейчас тучи на небе расступятся, высунется длань самого Господа нашего Бога, схватит тебя за яйца да и тряхнет так, что все зло из тебя выскочит, как молочные зубы из погремушки. Час такой проповеди — и ты не только бежал становиться в очередь на крещение, а сам нырял в реку глотать ил донный, лишь бы тебя от убожества твоего освободили.

Джошуа смотрел, слушал и учился. Иоанн истово верил в Джоша и его предназначение — то есть насколько вообще способен был его понять. Но все равно Креститель меня тревожил: слишком пристальное внимание Ирода Антипы он привлекал. Ирод женился на жене брата своего Филиппа Иродиаде, причем на развод эта баба положила с прибором, а еврейский Закон такого не одобрял. Более суровые уложения ессеев считали подобное непотребство и вовсе неприемлемым, поэтому Иоанн находил в Иродовой семейной жизни бездну материала для своей любимой темы «блядства». Я уже замечал, как на проповедях по периметру толпы тусуются солдаты личной гвардии Ирода.

Однажды вечером я полез на рожон. Креститель вернулся из пустыни в приступе евангельской ярости и кинулся на меня, Джоша, Варфоломея и еще одного, новенького парня — мы сидели вокруг костра и жевали акриды.

— Блядь! — заорал Иоанн своим фирменным голосом «гром Илии», потрясая пальцем под носом у Варфа.

— Ага, Иоанн, Варфоломей только и делает, что кувыркается, — сказал я, проповедуя свое евангелие сарказма.

— Почти, — подтвердил Варф.

— Я имел в виду людей, Варф.

— Ой, извини. Ладно, проехали.

Иоанн резко развернулся к новенькому парню, но тот задрал лапки:

— Я новенький.

Получив такую отповедь, Иоанн оборотился к Джошу.

— Целибат, — быстро ответил тот. — Всегда был, всегда будет. Хотя мне это и не очень по нутру.

И наконец Иоанн повернулся ко мне:

— Блядь!

— Иоанн, я очистился — ты меня сегодня крестил уже шесть раз. — Джошуа ткнул меня локтем под ребра. — Чего? Жарко ж было. Суть не в этом. Сегодня в толпе я насчитал полсотни солдат, поэтому давайте-ка не будем пока о блядях. За тобой народ идет, в конце концов. Ты б лучше перетолковал эту свою аскезу про «нет браку, нет сексу и нет оттягу».

— А также про питание акридами с медом и проживание в яме, — прибавил новенький.

— Тут он ничем не отличается от Мельхиора и Гас-пара, — сказал Джошуа. — Они тоже аскеты.

— Мельхиор с Гаспаром не бегают и не обзывают губернатора провинции блядью перед огромными толпами. Есть разница, и она Иоанна доконает.

— Я очистился от скверны и не боюсь, — сказал Иоанн, усаживаясь к костру. Запал его немного поугас.

— Да? А от вины ты очистился? Потому что когда за тобой придут римляне, на твоих руках окажется кровь тысяч людей. На тот случай, если ты не заметил: убивают не только вожаков. Вдоль дороги в Иерусалим — тысячи крестов, на которых умерли зилоты, и далеко не все они были вождями.

— Я не боюсь. — Иоанн опустил голову. Власы его упали в миску с медом. — Ирод с Иродиадой — бляди. Ирод — чуть ли не царь еврейский, и он — блядь.

Джошуа отвел волосы троюродного брата со лба и сжал плечо этого неистового человека.

— Раз так, значит, так тому и быть. Как предсказывал ангел, ты рожден проповедовать истину.

Я встал и швырнул свою саранчу в огонь. Джоша с Иоанном обдало искрами.

— Я встречал в жизни всего двух людей, о чьем рождении вострубили ангелы, и три четверти этих двоих — полоумные.

И я зашагал к своей яме.

— Аминь, — сказал мне в спину новенький.

Той ночью, когда я уже засыпал, в соседней яме заворочался Джошуа. Точно его разбудил клоп в скатке или какая-то мысль.

— Эй, — сказал он.

— Чего? — ответил я.

— Я тут посчитал. Три четверти от двух — это…

— Полтора, — донесся голос новенького: он поселился в яме по другую сторону от Джоша. — Либо Иоанн совсем полоумный, а ты наполовину, либо вы оба с ним полоумные на три четверти каждый, либо… ну, в общем, пропорция постоянная, могу график начертить.

— Так ты это к чему?

— Да ни к чему, — ответил новенький. — Я новенький.

На следующее утро Джошуа выпрыгнул из своей ямы, стряхнул скорпионов и после долгой утренней струи пнул мне в квартиру пару комочков грязи, чтобы я тоже восстал ото сна.

— Ну все, — сказал он. — Спускайся к реке, я заставлю Иоанна сегодня меня покрестить.

— И что изменится по сравнению со вчера и каким образом?

— Увидишь. У меня предчувствие. И мы пошли к реке.

Новенький выкарабкался из ямы, как степная собачка, и осмотрелся. Он был высок, этот новенький, и утреннее солнце переливалось на его лысом черепе. Парень заметил цветы, распустившиеся там, куда Джошуа только что облегчился. Полдюжины пышных ярких чашечек торчали посреди мертвеишего на всей планете пейзажа.

— Эй, а вчера они тут были?

— Так всегда происходит, — ответил я. — Мы об этом даже не говорим.

— Ух ты, — произнес новенький. — А мне с вами можно?

— Валяй, — ответил я. Так нас стало четверо.

А у реки Иоанн проповедовал небольшой пастве. Он макнул Джоша в воду, и как только голова моего друга скрылась, небо над пустыней, еще розовое от зари, раскололось и оттуда выпорхнула птица. Похоже, она была соткана из чистого света. И все собравшиеся на берегу заухали и заахали, а с небес прогромыхал голос:

— Сей есть Сын Мой, и Я им очень доволен.

И так же молниеносно дух испарился. Но у собравшихся на берегу отпали челюсти, и долго еще люди не сводили с небес изумленных взоров.

Тогда Иоанн быстро опамятовался, вспомнил, чем занимается, и вытащил Джоша из-под воды. Джошуа проморгался, отплевался, посмотрел на отвесившую челюсти толпу и рек им:

— Чего?

— Не, Джош, голос так и сказал: «Сей есть Сын Мой, и Я им очень доволен».

Джошуа потряс головой и куснул утреннюю акриду.

— Ну что он — не мог подождать, пока я вынырну? Ты уверен, что это был отец?

— Голос похож.

Новенький взглянул на меня, и я пожал плечами. На самом деле голос был, как у Джеймса Эрла Джоунза[9], но в то время я еще этого не знал.

— Ну все, — сказал Джошуа. — Ухожу в пустыню, как Моисей, — на сорок дней и сорок ночей. — И Джош встал и зашагал в пустыню. — Отсюда и впредь буду поститься, пока не услышу чего-нибудь от отца. Это была моя последняя акрида.

— Вот мне бы так, — произнес новенький.

Едва Джошуа скрылся из виду, я кинулся к своей яме и собрал котомку. Путь до Вифании занял полдня, и еще час я расспрашивал, как пройти к дому Иаакана, видного фарисея и члена Синедриона. Дом этот был сложен из золотистого известняка — им отделано пjл-Иерусалима, — а просторный двор окружала высокая стена. Иаакан в жизни преуспел, мудила. В таком доме свободно разместился бы десяток наза-ретских семей. Я заплатил паре слепых мужиков по шекелю, чтобы они постояли у стены, пока я взберусь по их плечам наверх.

— Сколько тут, он сказал?

— Говорит, шекель.

— Не похож он на шекель.

— Парни, хватит уже свои шекели щупать. Стойте спокойно, чтоб я отсюда не сверзился.

Я глянул за стену: под навесом в тенечке с маленькой прялкой сидела Мэгги. Она за эти годы изменилась — стала чувственнее, лучистее. Не девочка, но женщина. Я был ошеломлен. Наверное, я ждал разочарования, считал, что время и моя любовь вылепили воспоминание, которому настоящая женщина никогда не сможет соответствовать. Затем я подумал: разочарование, видимо, еще впереди. Она замужем за богачом, а этого человека я раньше держал за хама и болвана. В моей памяти Мэгги навсегда осталась душевной, мужественной, остроумной. Интересно, сохранились все эти черты за столько лет с Иааканом? Я покачнулся — страх или плохое равновесие, не знаю, но я ухватился за стену, чтобы не упасть, и порезался. По всему гребню торчали острые черепки каких-то горшков.

— Ай, ч-черт.

— Шмяк? — спросила Мэгги, посмотрев мне прямо в глаза, не успел я скатиться с плеч двух слепцов.

Я едва поднялся на ноги, когда Мэгги выскочила из-за угла и налетела на меня — всем фронтом своей женской сущности, на полной скорости, губами вперед. Она целовала меня так крепко и жестко, что я глотал кровь со своих треснувших губ, и это было прекрасно. Пахла Мэгги точно так же — корицей, лимоном, девичьим потом, — и чувствовал я ее гораздо лучше, чем все это время позволяла память. Когда же наконец она ослабила объятья и чуточку отстранилась, в ее глазах стояли слезы. В моих — тоже.

— Он умер? — спросил один слепец.

— Не думаю. Вроде еще дышит.

— А пахнуть лучше стал.

— Шмяк, у тебя и лицо очистилось, — сказала Мэгги. — Так ты меня узнала? Даже с бородой и всем остальным?

— Сначала сомневалась, но все равно рискнула вот так напрыгнуть, а потом признала тебя вот по этому. — И она показала на мою рубаху, торчавшую спереди шатром. А затем схватила меня за эту предательскую тварь, вместе с рубахой и всем остальным, и потащила к калитке в стене. — Заходи. Надолго не получится, но хоть что-то наверстаем. У тебя все в порядке? — Мэгги обернулась через плечо и сдавила меня покрепче.

— Да, да, я просто пытаюсь придумать метафору.

— Он там наверху бабу себе раздобыл, — услышал я сзади голос слепца постарше.

— Ага, я слышал, как она упала. Поддержи меня чутка, я тоже пошарю.

Во дворе, с Мэгги, за чашкой вина я спросил:

— Так на самом деле ты меня не узнала, правда?

— Узнала, конечно. Я так никогда раньше не поступала. Надеюсь только, никто не заметил. За такое женщин до сих пор побивают камнями.

— Я знаю. Ох, Мэгги, мне столько всего нужно тебе рассказать…

Она взяла меня за руку:

— Это я знаю. — И посмотрела мне в глаза, и мимо них, и ее голубые глаза искали чего-то за мной.

— У него все хорошо, — наконец произнес я. — Он ушел в пустыню поститься и ждать весточки от Господа.

Мэгги улыбнулась. В уголках ее рта запеклось немного моей крови. А может, вина.

— Так он вернется домой, чтобы стать Мессией?

— Да. Но не думай про него, как все остальные.

— Остальные думают, что Мессией может оказаться Иоанн.

— Иоанн… Он…

— Сильно злит Ирода, — пришла мне на выручку Мэгги.

— Знаю.

— И вы с Джошем все равно останетесь с Иоанном?

— Надеюсь, что нет. Мне хочется, чтобы Джошуа ушел. Я просто должен утащить его подальше от Иоанна, чтобы разобраться, что к чему. Может, с этим постом…

Железный запор на калитке дрогнул, загрохотал, потом затряслась вся калитка. Когда мы вошли, Мэгги предусмотрительно ее заперла. С той стороны кто-то чертыхнулся. Иаакан, очевидно, не справлялся с ключом.

Мэгги встала и дернула меня за собой.

— Слушай, в следующем месяце мы с Марфой идем в Кану на свадьбу — через неделю после Праздника кущей. Иаакан не сможет — у него заседание Синедриона или что-то вроде. Приходи в Кану. И Джошуа приведи.

— Постараюсь.

Она подбежала к стене и подставила сцепленные стременем руки.

— Полезай. — Но, Мэгги…

— Не хлюздить. На руки — на плечи — и на ту сторону. Осторожно — на стене черепки.

И я послушался — одну ногу в стремя, другую Мэгги на плечо, и через стену, не успел Иаакан выломать калитку.

— Поймал одну! — воскликнул слепец постарше, когда я сверзился на них.

— Придержи ее, я щас засажу.

Я сидел на валуне и ждал, когда Джошуа вернется из пустыни. Он вышел, я протянул ему навстречу руки, и он рухнул. Я едва успел его поймать и осторожно опустил на камень. Ему хватило ума обмазать все неприкрытые участки тела жидкой грязью, — вероятно, мешал пыль с собственной мочой, чтобы не сгореть, однако на лбу в нескольких местах грязь отсохла, и кожа там сошла до мяса. Руки стали тоненькими, как у маленькой девочки, и широкие рукава плавно обтекали кости.

— Ты как?

Он кивнул. Я протянул ему курдюк с водой, который держал в тени, чтоб не нагревался. Джош пил экономными глоточками, постепенно приходя в себя.

— Акриду? — Я протянул ему зажатую в пальцах хрусткую казнь египетскую.

При виде насекомого у Джоша сделалось такое лицо, будто он сейчас сблевнет всей выпитой водой.

— Я пошутил. — И я развязал котомку: финики, свежие фиги, маслины, сыр, маца и полный мех вина. Днем раньше я сгонял новенького в Иерихон за провизией.

Джошуа посмотрел на все это изобилие и ухмыльнулся, но сразу же прикрыл рот рукой.

— Ой. Оу. У-у.

— Что такое?

— Губы… обветрило.

— Мирра. — Я извлек из котомки пузырек мази. Через час Сын Божий освежился, омолодился и мы сидели и допивали вино — после нашего возвращения из Индии больше года назад Джошуа пил впервые.

— Ну и что ты видел в пустыне?

— Дьявола.

— Дьявола?

— Ну. Он меня искушал. Власть, богатство, секс — ну и прочее в том же роде. Я его отверг.

— И как он выглядит?

— Дылда.

— Дылда? Князь тьмы, змей-искуситель, источник всеобщего разложения и зла — а ты только и можешь сказать о нем, что он дылда?

— Довольно-таки дылда.

— О, ну это уже лучше. Я буду осторожнее. Ткнув рукой в новенького, Джошуа проговорил:

— Он тоже дылда.

И тут я понял, что Мессия, должно быть, чуточку окосел.

— Это не дьявол, Джош.

— Да? Тогда кто это?

— Я Филипп, — ответил новенький. — И завтра я иду с вами в Кану.

Джошуа стремительно развернулся ко мне и чуть не свалился с камня.

— А мы завтра идем в Кану?

— Да. Там Мэгги, Джош. Она умирает.

Глава 25

Филипп, которого прозвали Новеньким, попросил, чтобы в Кану мы пошли через Вифэнию: у него там жил друг, которого он хотел завербовать к нам в попутчики.

— Я сначала думал, он пойдет со мной за Иоанном Крестителем, но он не клюнул на акриды и ямы. А сам он из Каны. Ему наверняка захочется дома погостить.

Когда мы в Вифании вышли на площадь, Филипп окликнул белобрысого паренька, сидевшего под смоковницей. Паренек был тот же самый — это его мы с Джошем видели, проезжая через Вифанию больше года назад.

— Эй, Нафанаил, — сказал Филипп. — Мы тут с друзьями в Кану идем. Давай с нами. Сами они из Назарета. А вот этот, Джошуа, — он может оказаться Мессией.

— Может оказаться? — переспросил я.

Нафанаил вышел на дорогу и оглядел нас, прикрыв глаза от солнца ладонью. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать, не больше: на подбородке едва затевалась борода.

— А из Назарета может выйти что-нибудь путное? — спросил он.

— Джошуа, Шмяк, Варфоломей, — представил Филипп. — Это мой друг Нафанаил.

— Я тебя знаю, — сказал Джош. — Я тебя видел, когда мы здесь в последний раз проезжали.

Тут — совершенно необъяснимо — Нафанаил рухнул на колени перед верблюдом Джоша и объявил:

— Ты поистине Мессия и Сын Божий.

Джошуа посмотрел на меня, на Филиппа, затем перевел взгляд на парнишку, простершегося ниц у ног верблюда.

— Ты веришь, что я Мессия, только потому, что я видел тебя прежде? Хотя еще минуту назад ты был убежден, что из Назарета не может выйти ничего путного?

— Ну да, а почему нет? — ответил Нафанаил.

И Джош снова глянул на меня, будто я мог это объяснить. Тем временем Варфоломей, следовавший за нами пешком со стаей псиных адептов (которых в последнее время стал как-то уж очень рьяно звать своими «апостолами»), приблизился к мальчишке и помог ему подняться на ноги:

— Вставай. Если хочешь с нами идти. Нафанаил распростерся и перед Варфоломеем:

— Ты тоже поистине Мессия и сын Божий.

— А ты — поистине чадо заблудшее, — сказал я На-фанаилу. — Ты, случаем, в азартные игры не играешь?

— Шмяк! — одернул меня Джошуа.

Он покачал головой, а я пожал плечами. Нафана-илу же он сказал:

— Добро пожаловать к нам. У нас общие верблюды, еда и немного денег. — И Джош кивнул на Филиппа, которого назначили хранителем общественной казны, — ему хорошо давалась математика.

— Спасибо, — ответил Нафанаил и пристроился нам в хвост.

Так нас стало пятеро.

— Джош, — сипло прошептал я. — Этот пацан туп, как бревно.

— Он не туп, Шмяк, у него талант верить.

— Прекрасно, — ответил я и повернулся к Филиппу: — И близко не подпускай его к деньгам.

С площади мы направились к Масличной горе, но тут нас окликнули из канавы Авель и Настыль — два пожилых слепца, что помогли мне тогда с Мэггиной стеной. (Я выяснил, как их зовут, исправив их небольшую тендерную ошибку.)

— Помилуй нас, Сын Давидов!

Джош натянул поводья своего верблюда.

— Вы меня почему так назвали?

— Но ты ведь Джошуа из Назарета — тот юный проповедник, что учился у Иоанна?

— Он самый. Джошуа.

— Мы слыхали, Господь назвал тебя своим сыном и сказал, что очень тобой доволен.

— Сами слыхали?

— Ну да. Недель пять-шесть тому. Прямо из неба.

— Черт, что ж такое — все слышали, кроме меня?

— Смилуйся над нами, Джошуа, — проныл один слепец.

— Ага, смилуйся, — подхватил другой.

И тогда Джош слез с верблюда, возложил длани свои на глаза обоих слепцов и произнес:

— Вы имеете веру в Господа, и вы слыхали — как, со всей очевидностью, слыхали в Иудее все, — что я — сын его и он мною очень доволен.

И отнял он ладони свои от их лиц, и старики за-озирались.

— Скажи мне, что ты видишь, — попросил Джошуа. Старичье озиралось и помалкивало.

— Так скажите же мне, что вы видите. Слепцы посмотрели друг на друга.

— Что-то не так? — спросил Джош. — Видеть-то вы можете, правда?

— Ну, в общем, да, — ответил Авель. — Я просто думал, будет больше цвета.

— Ага, — подтвердил Настыль. — А то все как-то тускло.

Я вмешался:

— Вы находитесь на краю Иудейской пустыни, в одном из самых безжизненных, запущенных и враждебных человеку мест на земле. Какого рожна вы хотели?

— Да не знаю, — пожал плечами Настыль. — Поярче бы.

— Ага, поярче, — сказал Авель. — Это какой цвет?

— Это бурый.

— А вон тот?

— Это будет тоже — бурый.

— А вон там? Во-он тот?

— Бурый.

— Ты уверен, что не сиреневый?

— Ну. Бурый. — А…

— Бурый, — сказал я.

Два бывших слепца пожали плечами и отвалили, что-то бормоча друг другу.

— Отличное исцеление, — сказал Нафанаил.

— Вот я, например, никогда не видел исцеления лучше, — сказал Филипп. — Но с другой стороны, я тут новенький.

Джошуа тронул верблюда с места, покачивая головой.

Вскоре мы пришли в Кану — голодные и без денег. Пир совсем не помешал бы — по крайней мере, большинству из нас. Джошуа про пир был не в курсе. Свадьбу устраивали во дворе очень большого дома. Мы слышали бой барабанов, вопли певцов, из ворот полз аромат пряной жарехи. Большая была свадьба — снаружи даже околачивались детишки, предложившие поухаживать за нашими верблюдами. Кучерявые жилистые человечки лет десяти; они напомнили мне дурные версии нас с Джошем в детстве.

— Похоже, у них тут свадьба, — заметил Джошуа.

— Запарковать вашего верблюда, господин? — предложил парковщик верблюдов.

— В самом деле свадьба, — подтвердил Варфоломей. — А я думал, мы идем Мэгги помогать.

— Верблюда паркуем, господин? — спросил другой пацанчик, дергая моего зверя за повод.

Джошуа посмотрел на меня:

— Где Мэгги? Ты же сказал, она больна.

— Мэгги на свадьбе, — сказал я, отбирая поводья у пацанчика.

— Ты же сказал, она умирает.

— Мы все умираем, разве нет? Ну то есть, если вдуматься. — И я ухмыльнулся.

— Здесь парковать верблюдов нельзя, господин.

— Слушай, пацан, у меня нет денег тебе на чай. Ступай прочь. — Терпеть не могу, когда мой верблюд попадает в руки таких вот парковочных парнишек.

Меня это нервирует. Никак не могу избавиться от мысли, что больше никогда не увижу свой корабль пустыни или он вернется ко мне без зуба или с выткнутым глазом.

— Так на самом деле Мэгги не умирает?

— Здоро'во, парни, — сказала Мэгги, выходя из ворот.

— Мэгги. — Джошуа в изумлении даже вскинул руки. Но так сосредоточенно на нее уставился, что забыл держаться и мигом слетел с верблюда. Наземь он рухнул лицом вниз, со стуком и хрипом. Я тоже соскочил, собаки Варфа загавкали, Мэгги подбежала к Джошу, перевернула его и, пока он пытался очухаться, прижала голову к своей груди. Филипп и Нафанаил тем временем приветливо махали свадебным гостям, высунувшимся из ворот посмотреть, что за шум на улице. Не успел я и глазом моргнуть, как пацанчики запрыгнули на наших верблюдов и галопом ускакали куда-то за угол — в Землю Нод, Южную Дакоту или другой какой край неизвестного географического местонахождения.

— Мэгги, — сказал Джошуа. — Ты не больна.

— Это как посмотреть, — ответила она. — Если можешь возложить на меня руки, то больна.

Джошуа улыбнулся и покраснел.

— Я скучал по тебе.

— Я тоже. — Мэгги поцеловала его в губы.

Она прижимала его к себе так долго, что я поежился, а остальные ученики принялись топтаться, откашливаться и вполголоса бормотать: «Сняли бы себе комнату, что ли».

Потом Мэгги встала и помогла подняться Джошу.

— Заходите, парни, — сказала она. — С собаками нельзя, — повернулась она к Варфу.

Громила киник пожал плечами и уселся прямо посреди улицы вместе со своими собачьими апостолами.

Я вертел головой, пытаясь определить, куда увели наших верблюдов.

— Они загонят их в какую-нибудь стену на полной скорости, а кормить и поить совершенно точно не будут.

— Кто? — спросила Мэгги.

— Эти юные парковщики верблюдов.

— Шмяк, это свадьба моего младшего брата. Он даже вино не мог себе позволить. Никаких парковщи-ков он не нанимал.

Варфоломей встал и созвал свои войска.

— Я их найду, — сказал он и отвалил.

Внутри был пир горой: говядина и баранина, всякие фрукты и овощи, тертые бобы и орехи, сыр и свежевыжатое оливковое масло с хлебом. Там пели и танцевали, и если б не кучка стариков в углу, на вид — весьма раздраженных, нипочем не догадаешься, что на свадьбе нет вина. Народ наш танцует толпами, шеренгами и хороводами — не парами. Есть мужские танцы и женские танцы. Крайне мало таких, где участвуют и мужчины, и женщины, а потому люди таращились на Мэгги и Джошуа, когда те танцевали. Эти двое определенно танцевали вместе.

Я отошел в угол, где обнаружил Марфу, сестру Мэгги, — она смотрела на танцующих и жевала хлеб с овечьим сыром. Ей было двадцать пять. Пониже ростом и покрепче Мэгги, но те же золотисто-каштановые волосы, те же синие глаза. Только смеялась реже. Муж развелся с ней за «невзрачность в особо тяжкой форме», и теперь Марфа жила в Вифании со старшим братом Симоном. Я познакомился с нею, когда мы еще были детьми, — она таскала мои записки Мэгги. Теперь Марфа предложила мне откусить от своего хлеба с сыром, и я согласился.

— Ее побьют камнями, — произнесла она горько и слегка ревниво, как полагается младшей сестре. — Иаакан — член Синедриона.

— Все такое же быдло?

— Еще хуже. Он теперь — быдло у власти. Прикажет побить ее камнями лишь потому, что может это сделать.

— За один танец? Даже фарисеи не…

— Если кто-то заметил, как она целовала Джошуа…

— Ну а ты сама как? — спросил я, резко меняя тему.

— Я теперь живу с Симоном.

— Я слышал.

— Он прокаженный.

— Ой, вон мать Джошуа. Надо поздороваться.

— На этой свадьбе нет вина, — сообщила Мария.

— Я знаю. Странно, правда?

Иаков стоял рядом и хмурился, пока мы обнимались с его матерью.

— Джошуа тоже здесь? — Да.

— О, хорошо. А то я боялась, что вас арестуют вместе с Иоанном.

— Прошу прощения? — Отступив на шаг, я вопросительно уставился на Иакова. Все-таки более подходящий гонец для плохих известий.

— Ты разве не слыхал? Ирод бросил Иоанна в тюрьму за то, что тот подстрекает народ к бунту. Таков предлог, по крайней мере. На самом деле рот Иоанну хочет заткнуть Иродова жена. Ей надоело слушать, как последователи Иоанна называют ее блядью.

Я потрепал Марию по плечу:

— Пойду скажу Джошу, что ты здесь.

Джошуа в дальнем углу двора играл с детишками. Маленькая девочка принесла на свадьбу ручного кролика, и Джош теперь держал его на коленях и гладил уши.

— Шмяк, иди потрогай, какой мяконький.

— Джошуа, Иоанна арестовали.

Джош медленно отдал девочке крольчонка и встал.

— Когда?

— Точно не знаю. Наверное, вскоре после нашего ухода.

— Нельзя нам было его бросать. Я ведь ему даже не сказал, что мы уходим.

— Это бы все равно случилось, Джош. Я его предупреждал: не прикалывайся к Ироду, — а он не слушал. Что тут сделаешь?

— Я — Сын Божий, что-нибудь и сделал бы.

— Ага. Например, сел вместе с ним в тюрьму. Твоя мать пришла. Иди поговори с ней. Это она мне про Иоанна сказала.

Джошуа обнял Марию, и она произнесла: — Ты должен что-то сделать. Это невыносимо. Свадьба — и без вина.

Иаков похлопал брата по плечу:

— Вы разве не принесли с собой вина с богатых виноградников Иерихона?

(Не нравилось мне, что Иаков пользуется сарказмом против Джошуа. Я всегда считал, что мое изобретение должно применяться для правого дела или, по крайней мере, против людей, которые мне не по нутру.)

Джошуа мягко отстранился от матери.

— Будет тебе вино.

И ушел на ту половину дома, где в огромных каменных водоносах хранилась питьевая вода. Через несколько минут он вернулся с ковшом вина и чашками на всех. По всей компании прокатился вопль, и общий уровень веселья подпрыгнул на одну отметку. Наполнялись ковши и чаши, выпивались и наполнялись снова, а те, кто располагался к кувшинам с вином поближе, начали провозглашать, что свершилось чудо: Джошуа из Назарета превратил воду в вино. Я пошел искать Джоша, но он куда-то запропастился. Вино — не вина: всю жизнь Джошуа прожил безгрешно, с виной у него не очень получалось, и теперь он удалился, видать, успокаивать свою совесть.

Через несколько часов коварных уловок мне удалось наконец выманить Мэгги в заднюю калитку.

— Мэгги, пойдем с нами. Ты разговаривала с Джошуа. Ты видела вино. Он — это Он.

— Я всегда знала, что он — это он, но с вами я пойти не могу. Я замужняя женщина.

— Я думал, ты хочешь стать рыбаком.

— А я думала, ты станешь деревенским дурачком. — Я просто деревню себе еще не нашел. Слушай, заставь Иаакана развестись.

— За все, отчего он может со мной развестись, он может меня и убить. Я видела, как он выносит людям приговоры, Шмяк. Я видела, как он ведет толпы побивать кого-то камнями. Я его боюсь.

— На Востоке я научился готовить яды. — Я поднял брови и ухмыльнулся. — Годится?

— Я не стану травить своего мужа.

Я вздохнул — весьма раздраженно, как научился у мамочки.

— Так брось его и пойдем с нами. Подальше от Иерусалима — туда, где у него руки коротки. Ему придется с тобой развестись, чтобы сохранить хорошую мину.

— А зачем мне идти, Шмяк? Следовать за человеком, который меня не хочет и не возьмет, если б даже захотел?

Я не знал, что ей ответить. У меня в груди будто кинжалы ворочались в свежих ранах. Я смотрел на свои сандалии и делал вид, будто у меня что-то застряло в горле.

Мэгги шагнула ко мне, обняла и положила голову мне на грудь.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Я знаю.

— Я скучала по вам обоим, но и по тебе одному я тоже скучала.

— Я знаю.

— Я не буду с тобой спать.

— Я знаю.

— Поэтому перестань, пожалуйста, об меня этим тереться.

— Конечно, — сказал я.

И в этот момент Джошуа ввалился в калитку, едва не сбив нас с ног. Равновесие-то мы удержали, так что никто не упал. Джош прижимал к щеке все того же ручного крольчонка. Кроль дергал задними лапами. Мессия был божественно пьян.

— Знаете чего? — выговорил он. — Я люблю заек. Не сеют они, не жнут, а также не гавкают. И посему, отныне и впредь, я постановляю: если со мной приключится что-нибудь гадкое, вкруг меня всегда будут зайки. Так и запишем. Давай, Шмяк, записывай. — Он махнул мне кроликом и опять вывалился в калитку: — Где это дребаное вино? У меня тут зайка совсем высох!

— Видишь? — сказал я Мэгги. — Нельзя такое пропускать. Зайки.

Она рассмеялась. Моя любимая музыка.

— Я тебе сообщу, — сказала она. — Где вас искать?

— Понятия не имею.

— Я тебе все равно сообщу.

Настала полночь. Вечеринка свернулась, и мы с учениками теперь сидели на улице перед домом. Джошуа отключился, и Варфоломей подложил ему под голову одну из своих собачонок. Иаков перед уходом недвусмысленно дал понять, что в Назарет нам лучше не соваться.

— Ну что? — произнес Филипп. — Наверное, к Иоанну вернуться тоже не получится.

— Извините, что я верблюдов не нашел, — сказал Варфоломей.

— Тут смеялись над моими желтыми волосами, — сказал Нафанаил.

— Я думал, ты из Каны, — сказал я. — У тебя тут разве нет семьи, где мы могли бы кинуть кости на ночь?

— Мор, — ответил он.

— Mop, — кивнули мы. Бывает.

— Эй, вам, наверное, пригодится, — раздался голос в темноте.

Мы подняли головы: из мрака вышел низенький, но крепкий мужик с нашими верблюдами в поводу.

— Верблюды, — сказал Нафанаил.

— Мои извинения, — произнес мужик. — Племянники привели их к нам домой в Капернаум. Простите, что так долго вел их обратно. — Я встал, и он передал мне поводья. — Их накормили и напоили. — Мужик показал на Джоша, самозабвенно храпевшего на терьере. — Он всегда так напивается?

— Только если арестуют какого-нибудь крупного пророка.

Мужик кивнул:

— Я слыхал, что он сотворил с вином. А также, говорят, сегодня в Кане он исцелил калеку. Это правда?

Мы подтвердили.

— Если вам негде остановиться, можете пойти со мной в Капернаум, денек-другой поживете. Наши мальцы угнали вашу скотину, так что мы перед вами в долгу.

— У нас денег нет, — ответил я.

— Ну значит, будете чувствовать себя как дома, — сказал мужик. — Меня зовут Андрей.

И так нас стало шестеро.

Глава 26

Можно объехать весь мир, но всегда найдешь чему поучиться. Например, по пути в Капернаум я выяснил, что если очень пьяного парня повесить на верблюда и часа четыре поболтать, почти вся отрава из него вытечет — не с одного конца, так с другого.

— Перед тем как мы войдем в город, кому-то придется верблюда помыть, — заметил Андрей.

Мы шли по берегу моря Галилейского (которое совсем не море). Луна была почти полная, и в озере она отражалась, словно лужица ртути. Чистить верблюда выпало Нафанаилу — он теперь официально считался новеньким. (Технически говоря, Джошуа еще не познакомился с Андреем и Андрей не согласился присоединиться к нам, поэтому считать официальным новеньким его мы не могли.) Нафанаил так здорово управился с верблюдом, что ему поручили вычистить и Джошуа. Едва погрузившись в воду, Мессия на миг вышел из ступора и успел промямлить нечто вроде:

— И у лис есть норы, и у птиц гнезда, только Сыну Человеческому негде главу преклонить.

— Как это грустно, — отозвался Нафанаил.

— Весьма, — подтвердил я. — Макни-ка его еще разок. У него вся борода в блевотине.

И вот так, приведенный в более-менее божеский вид и перекинутый через верблюда просыхать, под лунным светом Джошуа въехал в Капернаум, где встретили его совсем как дома.

— Вон! — визжала старуха. — Вон из дома, вон из города! Из Галилеи тоже можете убираться, но здесь вы не останетесь.

Над озером занималась красивая заря, все небо выкрасилось желтым и оранжевым, волны нежно плескали в борта капернаумских рыбачьих лодок. Деревенька располагалась от воды в одном броске камня, и золотые солнечные зайчики играли на черных стенах домов. Свет словно танцевал под музыку чаек и певчих птиц. Дома стояли двумя большими кучами: общие стены, входы — где ни попадя, все строения — не выше одного этажа. Между ними лежала главная улица. Вдоль дороги — несколько лавок, кузница, а на отдельной площади — синагога, судя по виду, вмещавшая гораздо больше народу, чем те три сотни, что проживали в деревушке. Однако на берегу таких деревень было множество, они перетекали одна в другую, и мы догадались, что синагога, видимо, обслуживала несколько селений. Центральной площади с колодцем не было: жители брали воду из озера или источника неподалеку — чистая студеная вода била фонтаном в рост двух взрослых мужчин.

Андрей разместил нас в доме брата своего Петра, и мы сразу уснули в большой комнате, в куче детворы. А всего через несколько часов пробудилась теща Петра и погнала нас со двора. Джошуа обеими руками держался за голову, словно опасаясь, что она свалится с шеи.

— Не нужны мне в доме нахлебники и шалопаи! — орала старуха, меча за ворота мою котомку.

— Ай! — морщился от шума Джошуа.

— Мы в Капернауме, Джош, — сообщил я. — Нас привел человек по имени Андрей, потому что его племянники умыкнули наших верблюдов.

— Ты же мне говорил, что Мэгги умирает, — сказал Джошуа.

— А ты разве ушел бы от Иоанна, если б я сказал, что Мэгги просто хочет тебя видеть?

— Нет. — Он мечтательно улыбнулся. — Хорошо было встретиться с Мэгги. — Улыбка сменилась хмурой гримасой. — Живой.

— Иоанн бы не стал ничего слушать, Джошуа. Ты последний месяц просидел в пустыне, ты не видел ни солдат, ни даже писцов, которые шныряли в толпе и записывали все, что Иоанн говорил. Это было неизбежно.

— Так надо было Иоанна предупредить!

— Я предупреждал Иоанна! Я предупреждал Иоанна каждый день. К голосу разума он прислушивается не больше тебя.

— Надо возвращаться в Иудею. Последователи Иоанна…

— Станут твоими. Хватит подготовки, Джош. Джошуа кивнул, не сводя глаз с земли под ногами.

— Пора. Где остальные?

— Филиппа и Нафанаила я услал в Сефорис — верблюдов продать. Варфоломей спит в камышах с собаками.

— Нам понадобится больше учеников.

— Джош, мы — банкроты. Нам понадобятся ученики, у которых есть работа.

Через час мы стояли на берегу озера — там, где Андрей с братом закидывали сети. Из них двоих Петр был повыше ростом и худее, а седая грива его была еще нечесаннее, чем у Иоанна Крестителя. Андрей же собирал волосы бечевкой, чтобы не падали на лицо. Оба мужика совершенно голые — так все ловили тут рыбу недалеко от берега.

Джошу-то я смешал из древесной коры средство от головной боли, и тут стало ясно, что оно помогает, но, видимо, не до конца. Я подтолкнул Мессию к берегу.

— Я к этому не готов. Мне чудовищно.

— Спроси.

— Андрей, — позвал рыбака Джошуа. — Спасибо, что привел нас к себе. И тебе тоже спасибо, Петр.

— Теща вас вышвырнула? — спросил Петр. Он закинул сеть, подождал, пока та расправится, затем нырнул и собрал ее в охапку. Попалось три крохотных рыбешки. Он выпутал их из ячеек и бросил обратно в озеро: — Подрастите.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Джошуа.

— Слыхал, — ответил Петр. — Андрей говорит, ты превратил воду в вино. Вылечил слепых и хромых. Он считает, что ты Царство принесешь.

— А ты как считаешь?

— Я считаю, мой младший братец умнее, так что я ему верю.

— Пойдем с нами. Будем рассказывать людям о Царстве. Нам нужны помощники.

— А что мы можем? — спросил Андрей. — Мы же просто рыбу ловим.

— Пойдемте со мной, и я сделаю вас ловцами чело-веков.

Андрей бросил взгляд на брата. Петр пожал плечами и покачал головой. Андрей посмотрел на меня, пожал плечами и покачал головой.

— Они не понимают, — сказал я Джошу.

И вот так, немного перекусив и подремав, Джошуа объяснил, что, к чертовой матери, он имел в виду под «ловцами человеков», и нас стало семеро.

— Эти ребята — наши партнеры, — объяснял Петр, подгоняя нас по берегу озера. — У них есть лодки, на которых мы с Андреем работаем. Мы не можем нести благую весть, если они с нами в деле не участвуют.

Мы пришли в другую деревеньку, и Петр показал нам двух братьев, которые прилаживали новую уключину к борту рыбачьей лодки. Один был угловат и худ, с угольно-черными волосами и бородкой, постриженной хулиганскими клинышками: Иаков. Второй — постарше, побольше, помягче, с мощными плечами и грудью, но маленькими руками и тонкими запястьями. Его обожженную солнцем лысину окружала каштановая с проседью поросль: Иоанн.

— Это я так, в смысле предложить, — обратился Петр к Джошу. — Не рассказывай им про ловцов чело-веков. Скоро стемнеет — некогда объяснять, если мы хотим вернуться домой к ужину.

— Ага, — подтвердил я. — Только про чудеса, про Царство, немножко — про твоего Духа Святого, но подоступней, чтоб они не сильно упирались.

— А я про Святого Духа до сих пор недокумекал, — признался Петр.

— Это ничего, завтра повторим, — сказал я.

Мы направились по берегу к братьям, но тут в кустах зашуршало и на тропу перед нами вывалились три куля тряпок.

— Смилуйся над нами, ребе, — сказал один. Прокаженные.

(Тут я кое-что должен пояснить. Джошуа обучил меня силе любви и всякому такому, и я знаю, что в этих несчастных сияет та же Божественная Искра, что и во мне, поэтому лицезрение прокаженных меня тревожить не должно. Я знаю, что объявление их нечистыми по Закону — такая же несправедливость, как и третирование неприкасаемых. А теперь, насмотревшись телевидения, я знаю: вы их, наверное, и прокаженными называть не станете, чтобы кого-нибудь ненароком не обидеть. Вы их, наверное, зовете «личностями, озадаченными сбросом лишних конечностей» или типа того. Все это я знаю. Но сколько бы исцелений я ни наблюдал, от прокаженных у меня всегда, как мы, иудеи, выражаемся, «мандраж». Вот его я в себе так и не поборол.)

— Чего вы хотите? — спросил Джошуа.

— Облегчи наши страдания, — женским голосом ответила куча тряпья.

— Я схожу на водичку посмотрю, Джош, — сказал я.

— Тебе, наверное, одному там не справиться, — поддакнул Петр.

— Подойдите ко мне, — велел Джошуа прокаженным.

Те просочились поближе. Джош возложил на них руки и очень тихо о чем-то с ними поговорил. Через несколько минут (мы с Петром очень вдумчиво изучали одну лягушку, замеченную у самой воды) я услышал голос Джошуа:

— Теперь ступайте и скажите жрецам, что вы очистились и вас полагается пускать во Храм. И не забудьте сказать, кто вас прислал.

Прокаженные скинули тряпки и попятились, вознося Джошу хвалы. Выглядели они совершенно нормальными людьми, которым зачем-то взбрело в голову рядиться в рванину.

К тому времени, когда мы с Петром вернулись к Джошуа, Иаков с Иоанном уже стояли рядом.

— Я коснулся тех, о ком говорят, что они нечисты, — сообщил братьям Джош.

По Закону Моисея теперь и он сам считался нечистым.

Иаков шагнул ближе и потряс Джоша за ладонь, как это принято у римлян:

— Один из них раньше был нашим братом.

— Пойдемте с нами, — сказал я, — и мы сделаем вас уключниками человеков.

— Чего? — спросил Джошуа.

— Они ведь это делали, когда мы подошли. Мастерили уключины. Видишь теперь, как это глупо звучит?

— Есть разница.

И так нас стало девять.

Филипп и Нафанаил вернулись с деньгами. Хватило накормить и учеников, и семью Петра в придачу, поэтому визгливая теща, которую звали Эсфирь, позволила нам остаться — при условии, что Варфоломей с собаками устроятся на дворе. Капернаум стал нашей оперативно-тактической базой — мы выдвигались из деревни на день-другой, мотаясь по всей Галилее.

Джошуа проповедовал и исцелял. Из Галилеи весть о пришествии Царства разнеслась широко, и уже через несколько месяцев послушать Джошуа собирались целые толпы. К Шабату мы всегда старались вернуться в Капернаум, чтобы Джош успел провести занятия в синагоге. Именно эта его привычка и возбудила совершенно нежелательное внимание.

Утром в Шабат, когда Джошуа совершал короткую перебежку до синагоги, его остановил римский военнослужащий. (Ни одному еврею в Шабат не позволяется совершать путешествие длиннее тысячи шагов — с заката пятницы до заката субботы. То есть за один раз. И в одну сторону. Считать шаги весь день и останавливаться, когда дойдешь до тысячи, правда, тоже не нужно. Иначе повсюду бы торчали евреи в ожидании заката. Очень неудобно. Кстати, я очень признателен фарисеям, которые до такого не додумались.)

Римлянин был не просто легионером, но центурионом: шлем с гребнем, орел на кирасе. Командир легиона. Он вел за собой белого коня, похоже выращенного специально для боя. Для солдата римлянин был староват — лет шестидесяти, волосы под шлемом совершенно седые, — по выглядел крепким, а меч с осиной талией, что висел у него на поясе, смотрелся внушительно. Я не узнал центуриона, пока он не заговорил с Джошуа — на чистом арамейском, безо всякого акцента.

— Джошуа из Назарета, — сказал римлянин. — Ты узнаешь меня?

— Юстус, — ответил Джош. — Из Сефориса.

— Гай Юстус Галльский, — ответил солдат. — Я нынче служу в Тивериаде и больше не подкомендант. Весь Шестой легион теперь мой. Мне нужна твоя помощь, Джошуа бар Иосиф из Назарета.

— Что я могу сделать? — Джошуа оглянулся.

Всем ученикам, за исключением нас с Варфоломеем, удалось незаметно слинять.

— Я видел, как ты заставил мертвеца ходить и разговаривать. Я слышал обо всем, что ты творишь в Галилее, — об исцелениях, о чудесах. У меня есть слуга, и он болен. Его разбил паралич. Он едва дышит, и я не могу видеть, как он мучается. Я не прошу, чтобы ты нарушил Шабат и пришел в Тивериаду, но я верю — ты способен исцелить его даже отсюда.

И Юстус опустился перед Джошем на одно колено. Я никогда не видел, чтобы римляне так поступали с евреями, — ни до, ни после.

— Этот человек — мой друг, — сказал солдат. Джошуа коснулся его виска, и я увидел, как страх испарился из глаз центуриона, — как исчезал со множества других лиц.

— Ты в это веришь, значит, так оно и будет, — сказал Джошуа. — Все свершилось. Встань, Гай Юстус Галльский.

Солдат улыбнулся, встал и посмотрел Джошу в глаза.

— Я мог бы распять твоего отца и выкорчевать ту гниль, что погубила моего солдата.

— Я знаю, — сказал Джошуа.

— Спасибо, — сказал Юстус.

Центурион надел шлем и забрался в седло. А потом повернулся ко мне:

— Что стало с той хорошенькой маленькой сердцеедкой, которая от вас ни на шаг не отходила?

— Съела наши сердца, — ответил я. Юстус расхохотался:

— Будь осторожнее, Джошуа из Назарета. — Он натянул поводья, развернул коня и был таков.

— Ступай с Богом, — сказал ему вслед Джошуа.

— Отлично, Джош. Так и надо показывать римлянам, что будет, когда настанет Царство Божие.

— Заткнись, Шмяк.

— Ой, подумаешь — ты его надул, делов-то. Вернется он домой, а его друг по-прежнему — ни жив и ни мертв, так сказать.

— Помнишь, что я тебе говорил у ворот Гаспарова монастыря, Шмяк? Если кто-то постучит, я его впущу.

— Фу, опять притчи. Ненавижу.

Тивериада лежала в часе быстрой езды от Капернаума, а потому уже к утру нас достигли вести из гарнизона. Слуга Юстуса исцелился. Не успели мы дозав-тракать, как в дом Петра постучались четверо фарисеев. Они искали Джошуа.

— Ты совершил исцеление в Шабат? — спросил самый старый — седобородый, в талесе, с филактериями на руках и лбу.

(Ну и крендель. Естественно, у нас у всех есть филактерии, в которых держат исписанные молитвами пергаменты: их получает каждый мужчина, когда ему исполняется тринадцать. Однако через пару недель начинаешь делать вид, что они потерялись. Их никто не носит. С таким же успехом можно таскать плакат: «Здрасьте, я набожный придурок». Этот же на лбу носил кожаную коробочку размером с кулак. Выглядел он при этом… ну, в общем, как человек, привязавший к голове кожаную коробочку. Еще что-то надо объяснять?)

— Славные филактерии, — сказал я.

Ученики захихикали. У Нафанаила хорошо получалось ржать по-ослиному.

— Ты нарушил Шабат, — упорствовал фарисей.

— Мне можно, — ответил Джош. — Я Сын Божий.

— Ох, блять, — выдохнул Петр.

— Удачно тебе их просветить, Джош, — сказал я.

В следующий Шабат в синагогу пришел человек с усохшей рукой, и после проповеди, при стечении пятидесяти фарисеев, специально собравшихся в Капернауме на случай, если произойдет нечто подобное, Джошуа сказал человеку, что все грехи его прощены, а затем исцелил сухую руку.

Наутро фарисеи слетелись к дому Петра, аки стервятники на падаль.

— Никто, кроме Бога, не может прощать грехи, — сказал тот, кого они избрали своим депутатом.

— Вот как? — ответил Джошуа. — Значит, ты не простишь того, кто против тебя согрешит?

— Никто, кроме Бога.

— Ладно, я запомню, — сказал Джош. — А теперь, если вы здесь не для того, чтоб услышать благую весть, ступайте прочь.

И Джошуа зашел в дом Петра и закрыл за собой дверь. Фарисей из-за двери заорал:

— Ты богохульствуешь, Джошуа бар Иосиф, ты…

Поскольку я стоял прямо перед этим скандалистом — и я знаю, делать этого не следовало, — я его треснул. Не в зубы, не куда-то, а прямо в филактерию. Кожаная коробочка под моим кулаком взорвалась, и пергаментные ленты медленно спорхнули на землю. Я треснул его так быстро, что он, наверное, решил: это что-то сверхъестественное. Из группы, столпившейся за ним, раздались вопли протеста: мол, так нельзя, меня следует побить камнями, высечь плетьми и так далее. Моя буддистская терпимость была на исходе.

И я треснул его еще. В нос.

На сей раз он рухнул. Его поймали два дружка, а еще один выступил из толпы и полез за чем-то в свой кушак. Я знал, что если они захотят, то замесят меня довольно быстро, но, думаю, они вряд ли решились бы. Трусы. Я схватил человека, который вытаскивал нож, выкрутил оружие у него из рук, всадил железное лезвие меж камней в стене дома, обломил его и вернул рукоятку.

— Уходи, — сказал я человеку очень тихо.

Он ушел — и все его дружки с ним вместе. Я зашел в дом — посмотреть, как справляются с кризисом Джош и остальные.

— Знаешь, Джош, — сказал я, — мне кажется, самое время расширять пастырство. У тебя тут уже много сторонников. Может, нам перебраться на другой берег? Вообще из Галилеи — на некоторое время.

— Проповедовать язычникам? — спросил Нафанаил.

— Он прав, — сказал Джошуа. — Шмяк то есть.

— Стало быть, так и запишем, — сказал я.

У Иакова с Иоанном была только одна лодка, где поместились бы мы все и собаки Варфоломея; она стояла па якоре в Магдале, в двух часах ходьбы на юг от Капернаума. Поэтому мы выдвинулись с утра пораньше, чтобы нас не задержали в деревнях по дороге. Джошуа решил нести благую весть язычникам, и теперь мы перебирались на другой берег, в город Гадара, что в Десятиградии. Там держали всех гоев.

Пока мы ждали лодку на магдальском берегу, вокруг Джошуа собралась толпа женщин, стиравших белье, и упросила его рассказать о Царстве. Неподалеку я заметил молодого мытаря — он сидел за небольшим столом под тростниковым зонтиком. Парень прислушивался к Джошу, но я не мог не отметить, что глаза его не отрываются от женских седалищ. Я бочком подобрался ближе.

— Круто, да? — сказал я.

— Да. Круто, — ответил мытарь. Лет ему было около двадцати, худой, мягкие каштановые волосы, короткая бородка и светло-карие глаза.

— Как зовут тебя, откупщик?

— Матфей, — ответил он. — Сын Алфеев.

— Ничего себе — моего отца так же зовут. Слушай, Матфей, ты же, наверное, читать-писать умеешь, да?

— Ну еще бы.

— И не женат, правда?

— Нет, был помолвлен, но еще и свадьбу не сладили, а родители отдали ее за богатого вдовца.

— Печально. У тебя, наверное, душа болит. Очень, очень грустно. Видишь вон тех женщин? Такие вокруг Джоша постоянно увиваются. А лучше всего знаешь что? Он дал обет безбрачия. И ни одна ему не нужна. Ему интересно только человечество спасать да Царство Божие на землю нести. Ну, которое во всех нас, конечно. А вот женщины… по-моему, ты понял.

— Должно быть, чудесно.

— Ага, роскошь немыслимая. Мы сейчас едем в Десятиградие. Чего б тебе с нами не поехать?

— Я не могу. Мне поручили таможенный надзор за всем этим побережьем.

— А он — Мессия, Матфей. Мессия. Подумай только. Ты — и Мессия.

— Ну, я не знаю…

— Женщины. Царство. Ты же слыхал, как он воду в вино обращает.

— Но мне правда нужно…

— Ты когда-нибудь пробовал бекон, Матфей?

— Бекон? Это из свиней, что ли? Нечистая еда?

— Джошуа — Мессия, и Мессия говорит, что нормально. Вкуснее ты ничего в жизни не съешь, Матфей. И женщины его обожают. Мы едим бекон каждое утро — вместе с женщинами. Ей-богу.

— Мне тут все закончить нужно, — сказал Матфей.

— Заканчивай. Слушай, пометь мне тут кое-что заодно, а? — Я перегнулся через его плечо и показал на несколько имен в гроссбухе. — Увидимся на борту, когда закончишь, Матфей.

Я вернулся на берег, где Иаков с Иоанном подтянули лодку так, что до нее можно было добраться вброд. Джошуа отблагословлял прачек и услал их назад к стирке, рассказав притчу о пятнах.

— Господа, — крикнул я. — Прошу прощения, Иаков, Иоанн и вы, Петр с Андреем. В этом квартале о налогах можете не волноваться. Все улажено.

— Как? — спросил Петр. — Где ты денег достал?

Я обернулся и махнул Матфею, трусившему к берегу:

— Вон тот добрый человек — откупщик Матфей. Он едет с нами.

Матфей подбежал ко мне и остановился, ухмыляясь, как дебил, и переводя дух:

— Здрассьте. — И он робко помахал остальным ученикам.

— Добро пожаловать, Матфей, — сказал Джошуа. — Милости просим в Царство.

Затем покачал головой, повернулся и побрел по воде к лодке.

— Он тебя любит, малец, — сказал я. — Ей-же-ей любит.

Так нас стало десять.

Джошуа заснул на груде сетей, накрыв лицо широкой соломенной шляпой Петра. Прежде чем тоже сесть и задремать под мерный плеск волн, я отправил Филиппа на корму объяснять Матфею про Царство и Духа Святого. (Я прикинул, что ему, с его способностью к цифири, легче будет разговаривать со сборщиком податей.) На борту у нас имелись два комплекта братьев, а лодка была бимсом широка, парусности небольшой и очень, очень медленная. Примерно на середине озера я услышал, как Петр сказал:

— Не нравится мне это. Похоже на шторм.

Я подскочил как ужаленный и посмотрел на небо: в самом деле, через горы к востоку от озера переваливались черные тучи — и с приличной скоростью. Молниями они цепляли верхушки деревьев. Не успел я толком продрать глаза, как низкий борт захлестнуло волной, и я вымок до нитки.

— Не нравится мне это. Нужно поворачивать, — сказал Петр, когда нас накрыло плотным пологом дождя. — Судно перегружено, осадка для такого шторма слишком низкая.

— Нехорошо, нехорошо, нехорошо, — запричитал Нафанаил.

Собаки Варфоломея гавкали и выли на ветер. Иаков с Андреем свернули парус и спустили весла на воду. Петр перешел на корму — Иоанн в одиночку уже не справлялся с румпелем. Нас захлестнуло еще одной волной, и Варфоломеева апостола — шелудивого терь-ерчика — смыло за борт.

На дне лодки вода уже стояла по щиколотку. Я схватил ведро и кинулся вычерпывать, кивнув Филиппу, чтоб помогал. Однако тот поддался наистремительней-шему приступу морской болезни из всех, с какими я сталкивался в жизни, и теперь травил за борт.

Тут в мачту ударила молния, озарив все фосфорически-белым сиянием. Сразу же громыхнуло так, что заложило уши. По дну лодки ко мне подплыла Джо-шева сандалия.

— Мы обречены! — взвыл Варф. — Обречены! Джош сдвинул рыбацкую шляпу на затылок и обозрел воцарившийся хаос.

— Ох, маловерные, — вздохнул он. Потом обвел небеса рукой, и буря утихла. Взяла и утихла. Черные тучи втянулись обратно за горы, вода угомонилась до мягкой зыби, солнце засияло ярко и жарко, и от одежды нашей повалил пар. Я перегнулся за борт и выхватил плавучего песика.

Джошуа улегся на место и снова надвинул на лицо шляпу.

— Новенький видел? — шепотом спросил он.

— Еще бы.

— Впечатлился?

— Челюсть до пупа отвисла. Как громом по балде шарахнуло.

— Здорово. Разбудишь, когда приплывем.

Я разбудил его на подходах к берегу. Нас уже поджидал здоровенный псих — он орал что-то с пеной у рта, швырял камни и время от времени угощался пригоршней грязи.

— Притормози-ка, Петр, — попросил я.

Паруса мы снова убрали и подходили к берегу на веслах.

— Я должен разбудить Капитана, — ответил Петр.

— Не, все нормально. У меня есть полномочия тормозить перед психами. — И тем не менее я аккуратно пихнул ногой Мессию: — Джош, смотри, какой любопытный экземпляр.

— Петр, глянь, — ткнул пальцем в фигуру Андрей. — У вас с ним одинаковые прически.

Джошуа сел, опять сдвинул на затылок шляпу и посмотрел.

— Вперед, — распорядился он.

— Ты уверен?

До нашей лодки уже долетали камни.

— А чего тут? — не понял Джош.

— Он очень крупный, — сказал Матфей, объясняя то, что и так было яснее ясного.

— И чокнутый, — добавил Нафанаил, не желая, чтобы кто-нибудь перещеголял его в банальности.

— Он страдает, — сказал Джошуа. — Вперед. Каменюга размером с мою голову впоролся в мачту и срикошетил в воду.

— Я вырву вам ноги и запинаю вас ими, пока вы, обливаясь кровью, будете ползти к своей смерти, — объявил с берега псих.

— Не хочешь сам отсюда до него доплыть? — осведомился Петр, уворачиваясь от обломка скалы.

— Это так освежает — искупнуться после сна, — добавил Иаков.

Матфей встал на корме во весь рост и откашлялся:

— Что значит одна бедная страждущая душа по сравнению со стихшей бурей? Вы же все были со мной в одной лодке, разве нет?

— Вперед, — скомандовал Петр, и мы послушно двинулись вперед: большая лодка, на борту — груз из Джошуа, Матфея и восьми маловерных кусков дерьма.

Джош выпрыгнул из лодки, едва мы проелозили килем по песку. И нацелился прямиком к психу — тот, судя по телодвижениям, готов был раздавить череп Мессии одной лапой. С бесноватого свисали грязные лохмотья, половина зубов сломана, из десен сочилась кровь — грязи переел. Вся физиономия его кривилась и дергалась, точно из-под кожи пытался вырваться клубок червей. Спутанные волосы торчали седыми космами. Прической он и впрямь напоминал Петра.

— Смилуйся надо мной, — проговорил псих. Голос его звучал в горле хором саранчи.

Я соскользнул с борта, и остальные тихонько пошли следом, держась у Джошуа за спиной.

— Как зовут тебя, демон? — спросил Джош.

— А как ты предпочитаешь? — спросил демон.

— Знаешь, мне всегда нравилось имя Савва.

— Нет, ну какое совпадение, а? — сказал демон. — Меня как раз зовут Савва.

— Ты мне мозги трахаешь, правда? — спросил Джош.

— Ага, — смутился демон. — Имя мое — Легион, ибо нас тут целая тьма.

— Изыди, Легион, — приказал Джошуа. — Изыди из этого громилы.

Поблизости паслось стадо свиней, занимавшихся своими свинскими делишками. (Не знаю я, чем они там занимались. Я — еврей, что я понимаю в свиньях, кроме того, что мне нравится бекон?) Из пасти Легиона исторглось зеленое сияние, дымком пронеслось по воздуху и окутало свиней, точно облаком. Через секунду оно всосалось им в пятачки, и хрюшки принялись плеваться пеной и стрекотать, как саранча.

— Пропади ты пропадом, — сказал Джошуа.

При этих словах свиньи кинулись в море, побарахтались, наглотались воды и одна за другой пошли ко дну. Зыбью к берегу прибило штук пятьдесят свиных тушек.

— Как мне тебя благодарить? — спросил пенистый громила. Он уже не исходил пеной, но громилой от этого быть не перестал.

— Расскажи людям своей земли о том, что здесь произошло, — ответил Джошуа. — Расскажи, что явился Сын Божий и принес им благую весть о Святом Духе.

— Только перед тем, как рассказывать, приведи себя в порядок, — посоветовал я.

И он заковылял прочь, этот чудовищный громила, больше нашего Варфоломея и гораздо вонючее, хоть раньше я считал, что вонючее уже некуда. Мы расселись на берегу и разделили немного хлеба и вина — и тут услышали, как из-за дюн к нам приближается огромная толпа.

— Благие вести не лежат на месте, — заметил Матфей, чей розовощекий энтузиазм меня уже слегка раздражал.

— Кто убил наших свиней?

Народ потрясал граблями, вилами и косами. Не похоже, что они пришли сюда за евангельскими наставлениями.

— Ах паскудники!

— Поубивать на хер!

— Все на борт! — скомандовал Джош.

— О, мало… — Очередное замечание Матфея было прервано Варфом, который схватил таможенника за ворот и поволок по песку к лодке.

Братья уже оттолкнулись от берега и стояли по грудь в воде. Потом они перевалились через борт, Иаков с Иоанном установили весла, а Петр с Андреем втащили нас по одному в лодку. Апостолов Варфа мы выловили из воды за шкирки и едва успели поставить парус, как на нас обрушился град камней.

Мы все посмотрели на Джошуа.

— Чего? — спросил он. — Будь они евреи, трюк со свинками прошел бы на ура. А с гоями у меня мало опыта.

В Магдале на берегу нас ждал посыльный. Филипп развернул свиток:

— Это приглашение на ужин в Вифании, в неделю Песаха, Джошуа. Высокопоставленный член Синедриона требует твоего присутствия на ужине в его доме для обсуждения твоего чудесного пастырства. Подпись: Иаакан бар Иебан иш Назарет.

Муж Мэгги. Вот урод. Я сказал:

— Хороший первый день тебе выдался, а, Матфей?

Глава 27

Мы подошли к Иерусалиму и, согнувшись в три погибели, миновали ворота Вифезда, которые называются «Игольное ушко», затем вышли из Золотых ворот, миновали долину Кедрон, перевалили через Масличную гору и вступили в Вифанию.

Обе команды братьев и Матфея мы оставили в Галилее, поскольку им нужно было работать, а Варфоломея — потому что от него смердело. Его нечистоплотность в последнее время начала привлекать внимание капернаумских фарисеев, а нам не хотелось дразнить вражеских гусей, вступая в их берлогу. В пути нас сопровождали Филипп и Нафанаил, но потом они остались на Масличной горе — на полянке под названием Гефсимания, где имелась пещерка и стоял давильный пресс. Джошуа пытался убедить меня остаться с ними, но я не поддался.

— Все будет отлично, — сказал он. — Мое время еще не пришло. Иаакан ничего делать не станет, это просто ужин.

— Да я не о твоей безопасности переживаю, Джош, я просто хочу повидать Мэгги.

Я действительно хотел повидаться с Мэгги, но и о безопасности Джоша переживал. Как бы там ни было, оставаться я не собирался.

Иаакан встретил нас у калитки — в новой белой тунике, препоясанной синей перевязью. Крепкий, хоть и не такой жирный, как я ожидал. К тому же он был почти с меня ростом. Борода черная и длинная, но где-то на уровне ключиц Иаакан ее ровно обрезал. На голове он, как многие фарисеи, носил матерчатый колпак, поэтому нельзя было сказать, полысел он за эти годы или нет. По крайней мере, торчавшее из-под колпака было темным, как и глаза. Но больше всего пугало и удивляло другое: в этих глазах горела искра ума. Когда мы были детьми, за ним такого не замечалось. Наверное, сказались семнадцать лет с Мэгги.

— Входите, собратья-назарене. Добро пожаловать в мой дом. Мои друзья, что желали с вами познакомиться, уже собрались.

Он провел нас в огромную комнату — в ней запросто мог бы целиком разместиться какой-нибудь домишко из тех, что мы делили в Капернауме. Пол вымощен плитками — бирюзовыми и красными мозаичными спиралями по углам. Разумеется — никаких изображений. За длинным римским столом уже расположились пять человек — все одеты, как Иаакан. (В еврейских домах столы низкие, поэтому едоки возлежали вокруг на подушках или прямо на полу.) Мэгги я не увидел. Кувшин воды и миски для омовения рук внесла служанка.

— Пускай эта вода останется водой, а, Джошуа? — улыбнулся Иаакан. — Мы ведь вином не можем умываться.

Он представил нам собравшихся, прибавив к каждому имени какой-то хитрый титул, — я не уловил, но все они наверняка указывали на то, что люди эти входили как в Синедрион, так и в Совет фарисеев. Засада. Приняли нас без особых церемоний, затем все столпились у мисок совершить омовение перед ужином — и не спускали с нас глаз, пока мы с Джошем мыли руки и молились. В конце концов, все это входило в испытание.

Затем мы сели. Кувшины и миски унесли, и та же служанка подала вино.

— Итак, — начал старший фарисей. — Я слышал, ты изгонял бесов из галилейских страдальцев?

— Спасибо, у нас чудесный Песах, — ответил я. — А у вас?

Джошуа пнул меня под столом.

— Да, — ответил он. — Силой отца моего я облегчаю страдания тех, кто одержим бесами.

Когда Джошуа произнес «отец мой», все присутствующие поежились. В дверном проеме за спиной у Иаакана я заметил какое-то движение. Мэгги — она подавала сигналы и жестикулировала, как безумица. Но тут заговорил Иаакан, все внимание переключилось на него, и Мэгги скрылась.

Иаакан подался вперед:

— Некоторые утверждают, что бесов этих ты изгоняешь силой Вельзевула.

— И как бы мне это удалось? — Джош даже чуточку рассердился. — Как могу я натравить Вельзевула на него самого? Как могу победить Сатану Сатаной? Дом, разделившийся на ся, не устоит.

— Господи, как есть хочется, — сказал я. — Тащите корм, наконец.

— Духом Божьим изгоняю я бесов, и так знаете вы, что Царство пришло.

Этого им слышать совершенно не хотелось. Черт возьми, мне тоже этого слышать совершенно не хотелось. По крайней мере, здесь. Если Джошуа утверждает, что принес с собой Царство, это равносильно заявлению, что он — Мессия. С их же точки зрения — явное богохульство, и карается оно смертью. Одно дело — слышать такое из вторых рук, и совершенно другое — когда это бросают в лицо. Однако Джош, как обычно, ничего не боялся.

— Некоторые утверждают, что Мессия — Иоанн Креститель, — продолжал Иаакан.

— Иоанн делает свое дело лучше всех, — ответил Джошуа, — но он не крестит Святым Духом. Им крещу я.

Фарисеи переглянулись, безо всякого понятия, что он мелет. Джошуа проповедовал Божественную Искру — Духа Святого — уже два года, но это новый взгляд на Бога и его Царство. Хоть какое-то разнообразие. Эти же буквоеды всю жизнь положили на то, чтобы обеспечить себе власть. Перемены их не интересовали.

Подали еду, вновь вознесли молитвы, и какое-то время мы ели молча. В дверях за спиной у Иаакана опять появилась Мэгги: пальцами одной руки она как бы шагала по другой, одновременно беззвучно лепя ртом слова, которые мне следовало понять. У меня для нее кое-что было, но нам требовалось увидеться наедине. Иаакан, очевидно, запретил ей входить.

— Твои ученики не моют руки перед едой! — изрек один фарисей — жирный, со шрамом через глаз.

Варф, понял я.

— Человека оскверняет не то, что входит в него, — ответил Джошуа, — а то, что из него выходит.

Он отломил мацу и обмакнул кусочек в оливковое масло.

— Он имеет в виду вранье, — сказал я.

— Я понял, — ответил старый фарисей.

— Не ври, ты подумал какую-то гадость. Фарисеи переглянулись, типа: «теперь твоя очередь — нет, твоя».

Джошуа медленно прожевал хлеб и сказал:

— Зачем мыть урну снаружи, если гниль внутри? — Ага. Как, например, у вас, гнилые лицемеры, — встрял я с энтузиазмом, по всей видимости — непрошено.

— Сам справлюсь! — оборвал меня Джош.

— Извини. Хорошее вино. «Манишевиц»?

Мои вопли, похоже, растрясли их немощь, потому что старый фарисей промолвил:

— Ты в сговоре с бесами, Джошуа из Назарета. Люди видели, как вот этот левит заставил кровоточить нос фарисея, а нож — сломаться по своей воле. Но никто не заметил, чтобы этот левит двинулся с места.

Джошуа посмотрел на меня, на них, опять на меня.

— Ты мне что-то забыл рассказать?

— Он был гимор, поэтому я его треснул. — («Гимор» — это библейский термин, означает «геморрой».) Я услышал, как за стенкой хихикнула Мэгги.

Джошуа снова повернулся к этим уродам:

— Левит по прозванью Шмяк изучал на Востоке искусство солдата. Он умеет двигаться очень быстро, однако он — не бес.

Я встал:

— Нас приглашали на ужин, а не на судилище.

— Это не судилище, — спокойно ответил Иаакан. — Мы слыхали о чудесах Джошуа и слыхали, что он нарушает Закон. Мы просто хотели спросить, чьей властью он все это делает. А у нас — ужин, иначе что вам тут делать?

Этого я и сам не понимал, но Джошуа ответил за нас обоих: толкнул меня на место и принялся опровергать обвинения по пунктам — еще два часа. Он измышлял притчи и бил фарисеев их же благочестием. Пока Джошуа доносил до них Слово Божье, я показывал застольные фокусы с хлебом и овощами — специально, чтоб эти ханжи попутали. В проеме вновь показалась Мэгги и замахала мне: она как-то очень яростно тыкала в парадную дверь и делала вид, будто колотит себя по голове что было сил. Видимо, последствия для меня, если я не пойму ее и на этот раз.

— Кхе-кхе, схожу-ка я проверю наших верблюдов, если вы меня извините.

И я вышел за дверь. Едва я закрыл за собой створку, на меня обрушилось извержение девчоночьей слюны от неистового женского шепота:

— Сукинтупойтысынкакогохуятыдумаешьяпытала-сьтебевсеэтовремясказать? — И она двинула меня кулаком по руке. Больно.

— А поцелуй? — прошептал я.

— Где мы с тобой сможем потом увидеться?

— Не получится. На, это тебе. — Я отдал ей маленький кожаный кисет. — Внутри пергамент, там написано, что делать.

— Я хочу вас обоих увидеть.

— Увидишь. Сделай так, как там написано. Мне нужно обратно.

— Сволочь. — Еще один удар по руке. Опять больно. Я себя не помнил, а потому вступил в дом, еще потирая избитое плечо.

— Левит, ты где-то ушибся?

— Нет, Иаакан, просто иногда я умудряюсь потянуть мышцу, даже стряхивая капли с этого монстра.

Фарисеям такое сильно не понравилось. Я понял: они сидят и ждут, когда я потребую воды, чтобы пройти весь ритуал омовения рук снова, а потом уже сяду за стол. А я стоял, думал об этом, потирал плечо и ждал. Ну сколько, в самом деле, можно читать коротенькую записку? Не целую же вечность — под их взглядами мне так показалось, хотя едва прошла пара минут. И тут он раздался. Вопль. Мэгги заголосила в соседней комнате — долго, пронзительно и громко, виртуозный вопль ужаса, паники и безумия.

Я нагнулся и прошептал Джошу на ухо:

— Делай, как я. Нет, ничего не делай. Совсем ничего. — Но…

Вопль не прекращался, а у фарисеев сделался такой вид, будто им на колени насыпали горячих угольев. Что-что, а ноту Мэгги держала хоть куда. Иаакан не успел вскочить с места, чтобы выяснить причину суматохи: моя девочка явилась лично — с той же непрерывной песней, заметим. Изо рта у нее струились потоки симпатичной зеленой пены, все платье разодрано и висело клочьями на исполосованном ногтями теле, а из уголков глаз сочилась кровь. Она вопила прямо в рожу Иаакану и дико вращала глазами, а потом вспрыгнула на стол и зарычала, пинками сшибая посуду на пол. Через комнату с истерическим криком «Бесы вселились, бесы!» пронеслась служанка и опрометью выскочила в парадную дверь. Мэгги хрипло завизжала снова и побежала по столу, мочась на ходу. (Милый штришок, сам бы я ни за что не додумался.)

— Бесы! Она одержима бесами. Их много, — закричал я.

— Семь, — между рыками уточнила Мэгги.

— Похоже, что семь, — сказал я. — Правда, Джош?

Я схватил его за шиворот и как бы заставил кивнуть. На него все равно никто не смотрел, поскольку Мэгги теперь извергала впечатляющие фонтаны зеленой пены как изо рта, так и между бедер. (И снова — милый штрих, который не пришел бы мне в голову.) У нее начался припадок ритмичных конвульсий, пробиваемый контрапунктом лая и непристойностей.

— Ну что ж, Иаакан, — вежливо сказал я, — спасибо тебе за ужин. Все было очень мило, но нам уже пора.

Я за шиворот поднял Джошуа на ноги. Мессия был несколько сбит с толку. Не в ужасе, как наш хозяин, но с толку сбит.

— Постой, — выговорил Иаакан.

— Гнойный песий пенис! — прорычала Мэгги, ни к кому в особенности не обращаясь, но все поняли, о ком она.

— О, так и быть, мы попытаемся ей помочь, — сказал я. — Джошуа, держи одну руку. — Я вытолкнул его вперед, и Мэгги уцепилась за его запястье. Я обогнул стол и схватил ее за другую руку. — Надо вывести ее из этого дома скверны.

Ногтями Мэгги впилась мне в руку, когда я поднял ее со стола, но и Джоша не отпустила, изо всех сил делая вид, что бьется в судорогах и пытается вырваться. Я проволок их обоих за собой во двор.

— Джош, побольше души, — прошептала Мэгги. Иаакан и фарисеи сгрудились в дверях.

— Мы должны увести ее подальше от жилья, чтобы изгнать бесов наверняка, — прокричал им я и вытащил эту парочку на улицу. А снаружи пинком захлопнул за собой калитку.

Мэгги успокоилась и встала на ноги. Вся грудь у нее была в зеленой пене.

— Рано расслабилась, Мэгги. Давай чуть подальше отойдем.

— Свиножуйный козоёб!

— То, что надо!

— Привет, Мэгги. — Джошуа наконец по-настоящему взялся за ее руку и потащил.

— Мне кажется, для экспромта получилось очень хорошо, — сказал я. — Сами знаете, из фарисеев — лучшие свидетели.

— Пошли к моему брату, — прошептала Мэгги. — А оттуда сообщим, что я неизлечима… Крысонасильник!

— Все нормально, Мэгги, мы уже за пределами слышимости.

— Я знаю. Я с тобой разговариваю. Ты почему вытащил меня оттуда только сейчас?

— Ты прекрасно смотришься в зеленом, я тебе когда-нибудь говорил?

— Я вынужден думать, что это было неэтично, — сказал Джошуа.

— Джош, фальсификация одержимости бесами — это как горчичное зерно.

— В чем же, интересно, она — как?

— Не понял, да? Она совсем не похожа на горчичное зерно, правда? Теперь ты зато видишь, каково всем нам, когда ты что ни попадя сравниваешь с горчичными зернами.

У дома Симона-прокаженного первым к двери подошел Джошуа — чтобы зрелищное появление Мэгги не перепугало ее брата и сестру до полного унавоживания. Открыла Марфа.

— Шалом, Марфа. Я Джошуа бар Иосиф из Назарета. Помнишь, мы встречались на свадьбе в Кане? Я привел тебе сестру твою, Мэгги.

— Дай подумать. — Марфа постукала ногтем по подбородку, ища подсказок своей памяти в вечернем небе. — Ты еще превратил воду в вино? Сын Божий или что-то в этом роде?

— Совершенно не обязательно так со мной разговаривать, — обиделся Джош.

Я высунулся из-за его плеча:

— Я дал твоей сестре порошок, от которого она вся как бы пошла пеной — такой зеленой и красной. На нее сейчас смотреть не очень приятно.

— Я уверена, что ей это к лицу, — раздраженно вздохнула Марфа. — Заходите.

И она ввела нас в дом. Я остался у дверей, Джошуа сел к столу, а Марфа уволокла сестру в задние комнаты приводить в порядок. По деревенским меркам дом был довольно велик, хоть и не настолько, как у Иаака-на. Все равно для сына кузнеца Симон неплохо в жизни преуспел. Самого его видно нигде не было.

— Зайди, сядь к столу, — сказал Джошуа.

— Не-а, мне и тут неплохо.

— В чем дело?

— Ты знаешь, чей это дом?

— Конечно. Симона, брата Мэгги. Я понизил голос:

— Си-ля-мо-ля-на-ля про-ля-ка-ля-жен-ля-но-ля-го-ля.

— Садись-садись. Я тебя храню.

— Нетушки. Мне и тут хорошо.

И тут вышел Симон — с кувшином вина и подносом с чашками в руках, обвязанных тряпьем. Вся голова его была замотана белым полотном — виднелись одни глаза, ясные и синие, как у Мэгги.

— Милости прошу, Джошуа и ты, Левин. Давно не виделись.

С Симоном мы знались мальчишками, когда оши-вались в их кузне, но он был постарше, уже тогда изучал отцовское ремесло. В общем, был слишком серьезен, чтобы водиться с мелюзгой. Я помнил его высоким и сильным, но теперь проказа скрючила его, как старую каргу.

Симон поставил чашки и разлил вино. Я подпирал стену.

— У Марфы не очень получается подавать на стол, — как бы извинился он за то, что приходится все делать самому. — Она мне сказала, на свадьбе в Кане ты превратил воду в вино?

— Симон, — сказал Джошуа, — если ты мне позволишь, я исцелю твой недуг.

— Какой недуг? — Он прилег за стол напротив Джоша. — Шмяк, давай к нам. — Симон похлопал по лежавшей рядом подушке, и я втянул голову в плечи: вдруг сейчас во все стороны пальцы полетят. — Я так понял, Иаакан использовал мою сестру как приманку, чтобы завлечь вас обоих в капкан?

— Да ну какой там капкан? — ответил Джошуа.

— Ты этого ждал? — удивился я.

— Я думал, соберется больше народу, может даже весь Совет фарисеев. Мне хотелось ответить им прямо, чтобы мои слова не доходили до них через десятки уст шпионов и сплетников. И еще мне хотелось посмотреть, придут ли саддукеи.

Только теперь я понял то, что Джош давно уже вычислил: саддукеи — то есть жрецы — не участвовали в маленькой импровизированной инквизиции Иаакана. Власть принадлежала саддукеям по праву рождения, и запугать их сложнее, чем рабоче-крестьянских фарисеев. Кроме того, саддукеи составляли более могущественную половину Синедриона — им подчинялась храмовая гвардия. Без жрецов фарисеи — гадюки без ядовитых зубов. Во всяком случае — пока.

— Надеюсь, мы не навлекли на твою голову приговор фарисеев, Симон, — сказал я.

Тот лишь отмахнулся:

— Страху нет. Сюда ни одна фарисейская рожа не сунется. Иаакан меня боится, и если он в самом деле поверил, что Мэгги одержима, и его друзья поверили, — в общем, готов спорить, он уже дал ей развод.

— Она могла бы пойти с нами в Галилею, — сказал я, глядя на Джошуа, а тот посмотрел на Симона, словно прося разрешения.

— Она вольна делать как пожелает.

— Я хочу одного — вырваться из Вифании, пока Иаакан не опомнился, — сказала Мэгги, выходя из другой комнаты. В простом шерстяном платье, с волос еще капала вода. На сандалиях осталась зеленая гадость. Мэгги подошла к брату, опустилась перед ним на колени, обняла его и поцеловала в лоб. — Если он заявится сюда или кого-нибудь пришлет, передай, что я по-прежнему у тебя и не в себе.

Я почувствовал, как Симон улыбнулся под бинтами.

— Думаешь, ему не захочется войти и самому тебя поискать?

— Он трус, — сплюнула Мэгги.

— Аминь, — подхватил я. — Как ты вообще жила с таким уродом столько лет?

— Через год он ко мне и близко не подходил. Я же нечиста, понимаешь. Я ему говорила, что у меня кровотечение.

— Семнадцать лет?

— Конечно. Думаешь, он захочет позориться перед Советом фарисеев и станет расспрашивать, как все происходит у их жен?

Джошуа сказал:

— Я могу тебя исцелить от этого недуга, Мэгги. Если ты мне позволишь.

— Какого недуга?

— Вам нужно идти, — сказал Симон. — Я пришлю весточку, когда узнаю, что творит Иаакан. Если он сам еще не догадался, то есть у меня один друг, и он Иаака-ну подскажет: если тот не даст Мэгги развода, его должность в Синедрионе может оказаться под угрозой.

Симон и Марфа помахали нам с порога: Марфа выглядела более массивным призраком сестры, Симон — просто призраком.

И так нас стало одиннадцать.

Над нами висела полная луна, над нами раскинулось звездное небо, а мы шагали в Гефсиманию. С вершины Масличной горы на другой стороне долины Кедрон виднелся Храм. От жертвенных костров, в которых жрецы шурудили день и ночь, поднимался черный дым. Пока мы шли сквозь рощу древних олив, я держал Мэгги за руку. На полянке у давильного пресса, где мы встали лагерем, Филипп и Нафанаил тоже развели костерок. Рядом с учениками сидели еще двое. Когда мы приблизились, все четверо встали. Филипп злобно глянул на меня, и я смешался, но потом вспомнил, что он был с нами в Кане и видел, как Мэгги танцевала с Джошем. Вероятно, решил, что я хочу умыкнуть девушку Мессии. Я отпустил ее руку.

— Учитель, — обратился к Джошу Нафанаил, отбросив со лба светлую прядь, — новые ученики. Фаддей и Фома-близнецы.

Фаддей шагнул навстречу Джошуа. Парень примерно моего роста и возраста, одетый в ношеную шерстяную тунику. Он казался каким-то особенно тощим, будто голодал. Волосы носил коротко, как у римлянина, но стригли его, похоже, тупым кремнем. Лицо вместе с тем очень знакомое.

— Ребе, я слышал твои проповеди, когда ты был с Иоанном. Я сам два года с ним был.

Последователь Иоанна — вот откуда я его знаю. Хотя не помню, чтобы нас знакомили. Почему у него вид такой голодный — тоже понятно.

— Добро пожаловать, Фаддей, — ответил Джошуа. — Это Шмяк и Мария Магдалина, мои ученики и друзья.

— Зови меня Мэгги, — сказала Мэгги.

Джошуа направился к Фоме-близнецам, которые на самом деле состояли из одного парнишки — помоложе остальных нас, лет, наверное, двадцати, вместо бороды — мягкий пушок. Одежда тоже побогаче, нежели у остальных.

— И ты, Фома.

— Нет, ты стоишь на Фоме-два! — взвизгнул Фома. Нафанаил отпихнул Джоша в сторону и зашептал ему на ухо, — по-моему, чересчур громко:

— Он говорит, у него есть близнец, которого больше никто не видит. Ты же сам сказал являть милость, вот я и не стал ему говорить, что он чокнутый.

— Тебе тоже, Нафанаил, милость будет явлена, — улыбнулся Джошуа.

— И мы тебе не скажем, что ты олух царя небесного, — добавил я.

— Добро пожаловать, Фома. — Джошуа обнял паренька.

— А Фома-два? — спросил Фома.

— Извини. И тебе, Фома-два, добро пожаловать, — сказал Джошуа совершенно пустому участку воздуха. — Пойдем с нами в Галилею, поможешь разносить благую весть.

— Он вон там стоит, — сказал Фома, показав на совершенно другой участок воздуха, равно пустой.

Так нас стало тринадцать.

По дороге в Капернаум Мэгги рассказывала нам о своей жизни — о тех мечтах, что вынуждена была откладывать на потом, о ребенке, умершем в первый год ее брака. Я заметил, что Джоша рассказ о ребенке потряс, и я знал, о чем он думает: не уйди мы на Восток, он бы его спас.

— После этого, — рассказывала Мэгги, — Иаакан и перестал ко мне приближаться. Когда ребенок умер, было много крови, и для Иаакана кровотечение так и не остановилось. Он все боялся, что люди подумают, будто на его доме проклятье. Поэтому все мои обязанности жены выполнялись только на людях. А для него это — палка о двух концах. Чтоб выглядеть послушной женой, я должна была ходить в синагогу и женский двор Храма, но если бы они узнали, что я хожу туда с кровотечением, меня бы изгнали, а может, и побили бы камнями. Иаакан был бы опозорен. Кто знает, что он теперь сделает.

— Разведется, — сказал я. — У него нет выхода, если он не хочет потерять лицо перед фарисеями и Синедрионом.

Вот что странно: труднее оказалось утешить Джошуа. Потеряв ребенка, Мэгги пережила свое горе, выплакала все глаза, и рана затянулась, насколько это возможно, а для Джоша это горе оказалось свежо. Он отстал от процессии и старался держаться подальше от новых учеников, которые скакали вокруг него, как возбужденные щенята. Я понимал, что он разговаривает с отцом, и беседа, судя по всему, шла не очень гладко.

— Иди поговори с ним, — сказала Мэгги. — Он же не виноват. Такова Божья воля.

— Именно поэтому он чувствует свою ответственность. — Мы еще не объяснили Мэгги ни про Духа Святого, ни про Царство, ни про перемены, которые Джош хотел принести человечеству. Ни про то, как все это местами противоречит Торе.

— Сходи поговори.

Я переместился в арьергард нашей колонны, где Филипп и Фаддей объясняли Нафанаилу, что когда он затыкает уши и что-то произносит, слышит он собственный голос, а не Глас Господень. Фома оживленно дискутировал о чем-то с пустым участком воздуха.

Какое-то время я шагал рядом с Джошем, а когда заговорил, постарался, чтобы прозвучало непринужденно:

— Ты должен был отправиться на Восток, Джош. Ты сам знаешь.

— Но не тогда. Тогда это была трусость. Что плохого — посмотреть, как она выходит замуж за Иаакана? Как у нее рождается первый ребенок?

— Много чего. Всех не спасешь.

— Ты что — проспал эти двадцать лет?

— А ты? Если не можешь изменить прошлое, настоящее тратишь на эту свою вину впустую. Если не используешь то, чему научился на Востоке, нам, наверное, и ходить туда не следовало. И тогда вообще покидать Израиль было трусостью.

Я почувствовал, как лицо мое немеет, будто вся кровь отхлынула. Я ли это говорю? Какое-то время мы шли в молчании, даже не глядя друг на друга. Я считал птичек, прислушивался к бормотанию учеников впереди, наблюдал, как при каждом шаге под платьем движется попа Мэгги, но элегантность этого зрелища меня не радовала.

— Ну ладно. Мне, например, полегчало, — наконец произнес Джошуа. — Спасибо, что приободрил.

— Всегда рад помочь, — ответил я.

До Капернаума мы добрались на утро пятого дня. Петр и остальные проповедовали благую весть на побережье Галилеи, и нас поджидала толпа человек из пятисот. Напряг между мной и Джошем спал, и остаток путешествия прошел вполне мило. Хотя бы потому, что Мэгги смеялась и нас подначивала. Вернулась, правда, моя ревность к Джошу, но горечь из нее куда-то пропала. Осталось скорее привычное сожаление о давней утрате, а не агония разбитого сердца, когда кинжал в груди и страсти в клочья. Я поймал себя на том, что могу оставить их наедине и пойти с кем-нибудь разговаривать, думать о чем-то постороннем. Мэгги любит Джошуа, это ясно, но и меня она любит, и не понять, как любовь эта может проявиться. Пойдя за Джошем, мы уже отлучили себя от уклада обычного бытия. Брак, дом, семья — все это не входило в комплект той жизни, что мы себе избрали. Джошуа ясно дал это понять всем своим ученикам. Да, у некоторых были семьи, некоторые даже проповедовали с женами под боком, но от великого множества тех, кто еще пойдет за Джошем, мы отличались. Мы сошли с проторенной тропы своей жизни, чтобы нести Слово. Я проиграл Мэгги не Джошу. Я проиграл ее Слову.

Джошуа был измотан и голоден, однако вышел к этим людям. Они ждали нас, и ему не хотелось их разочаровать. Джош забрался в одну из лодок Петра, выгреб чуть подальше, чтобы все могли видеть, и два часа проповедовал им Царство Божие.

Когда он закончил и, благословив, отпустил всех, на берегу остались два новеньких. Оба — ладные, крепкие, обоим далеко за двадцать. Один чисто выбрит и коротко стрижен: волосы шлемом кудряшек облегали его голову. У второго волосы были длинные, а борода заплетена в косички; я видел такую моду у греков. Хотя никаких украшений они не носили, а одежда их ничем не отличалась от моей, оба казались людьми не бедными. Я подумал было, что от них исходит сила власти, но, даже если так, то не была самонадеянная власть фарисеев. Как минимум, оба они были уверены в себе.

Тот, что с длинными волосами, подошел к Джошуа и опустился перед ним на колени:

— Ребе, мы слышали, как ты говорил о пришествии Царства, и мы хотим остаться с тобой. Мы хотим помочь тебе нести Слово.

Джошуа долго смотрел на длинноволосого, затем сам себе улыбнулся, взял человека за плечи, поднял на ноги и сказал:

— Встань. Добро пожаловать, друзья. Незнакомец, похоже, опешил. Оглянулся на своего приятеля, перевел взгляд на меня, будто я мог как-то развеять его смятение.

— Это Симон, — сказал он, кивнув на своего друга. — А меня зовут Иуда Искариот.

— Я знаю, кто ты, — ответил Джошуа. — Я тебя ждал.

Так нас стало пятнадцать: Джошуа, Мэгги и я; Варфоломей-киник; Петр с Андреем и Иоанн с Иаковом, рыбаки; таможенник Матфей; Нафанаил из Каны, юный олух царя небесного; Филипп и Фаддей, последователи Иоанна Крестителя; Фома-близнец, он же чокнутый; и зилоты Симон Кананит и Иуда Искариот. Пятнадцать человек вышли в Галилею проповедовать Духа Святого, пришествие Божьего Царства и благую весть о том, что людям явился Сын Божий.

Глава 28

Пастырство Джошуа длилось три года — иногда по три выступления в день, и хотя бывали как удачные, так и неудачные моменты, я никогда не мог запомнить его проповеди слово в слово. Но вот вам суть всего, что он когда-либо говорил:

Ты должен хорошо относиться к людям, даже к уродам. И если ты:

а) веришь, что Джошуа — Сын Божий (и)

б) он пришел, чтобы спасти тебя от греха (и)

в) ты признаешь, что в тебе сидит Дух Святой (т. е. стал дитём малым, как он выразился бы) (и)

г) не богохульствуешь против Духа Святого (см. в),

то будешь:

д) жить вечно

е) где-нибудь в приятном месте ё) вероятно, на небесах.

Вместе с тем, если ты:

ж) грешил (и/или)

з ) лицемерил (и/или) и) ценил сокровища на земле превыше людей (и)

й) не исполнял а, б, в и г, то тебе: к) пиздец.

Таково послание, переданное отцом Джошу много лет назад. В то время оно казалось лаконичным до грубости, но если послушаешь несколько сот проповедей, смысл появится.

Этому Джошуа учил, этому мы учились, это несли людям галилейских городов. Тем не менее получалось далеко не у всех, а некоторые смысла вообще не угадывали. Однажды Джошуа, Мэгги и я вернулись с проповеди в Кане и увидели, что под капернаумской синагогой сидит Варф и проповедует Евангелие расположившейся полукругом стае собак. Похоже, собачек проповедь заворожила, но, с другой стороны, у Варфа вместо шляпы на голове красовался огромный бифштекс, поэтому я не уверен, что собачье внимание привлекало ораторское мастерство проповедника.

Джошуа сорвал стейк с головы Варфоломея и швырнул на дорогу, где дюжина собак немедленно обрела веру.

— Варф, Варф, Варф, — качал головой Джошуа, тряся гиганта за плечи. — Не бросай псам то, что свято. Не мечи бисера перед свиньями. Ты впустую тратишь Слово.

— Нет у меня никакого бисера. Я никакой собственности не раб.

— Это метафора, Варф, — невозмутимо пояснил Джош. — Она означает: не стоит нести Слово тем, кто не готов его принять.

— В смысле, как ты тогда утопил тех свиней в Десятиградии? Они тоже были не готовы?

Джошуа беспомощно глянул на меня. Я пожал плечами. Вмешалась Мэгги:

— Именно так, Варф. Ты все правильно понял.

— Ох, ну нет бы сразу сказать, — ответил Варф. — Ладно, ребята, мы пошли проповедовать Слово в Ма-гдалу. — Он поднялся на ноги и повел стаю своих апостолов к озеру.

Джошуа посмотрел на Мэгги:

— Я совсем не это имел в виду.

— Это, — ответила она и отправилась искать Иоанну и Сусанну, прибившихся к нам женщин, которые тоже учились нести благую весть.

— Я совсем не это имел в виду, — повторил Джошуа мне.

— Тебе когда-нибудь удавалось ее переспорить? Он покачал головой.

— Тогда скажи аминь и пошли посмотрим, что нам сварганила жена Петра.

Ученики собрались у дома — сидели на бревнах вокруг вырытого в земле очага. Все уныло смотрели в землю, явно погруженные в какую-то мрачную молитву. Даже Матфей пришел, хотя ему полагалось собирать подати в Магдале.

— Что случилось? — спросил Джошуа.

— Иоанн Креститель умер, — ответил Филипп.

— Что? — Джош опустился на бревно рядом с Петром и привалился плечом к рыбаку.

— Мы только что встретили Варфоломея, — сказал я. — И он об этом даже словом не обмолвился.

— Мы сами только что узнали, — пояснил Андрей. — Матфей принес весть из Тивериады.

Я впервые видел Матфея без привычного энтузиазма на физиономии. За последние несколько часов он как-то постарел на несколько лет.

— Ирод приказал отрубить ему голову, — подтвердил он.

— Мне казалось, Ирод его боится, — сказал я. Ходили слухи, что Ирод держит Иоанна в живых, поскольку действительно считает его Мессией и опасается гнева Божия, если погубит святого человека.

— Ирода об этом попросила приемная дочь, — сказал Матфей. — Иоанна убили по распоряжению неполовозрелой потаскушки.

— Ух елки, если б он не умер, ирония бы его точно доконала, — сказал я.

Джошуа сидел, уставясь в грязь под ногами, — думал или молился, сказать не могу. В конце концов он вымолвил:

— Последователи Иоанна теперь станут как чада в пустыне.

— Иссохшие? — попробовал угадать Нафанаил.

— Голодные? — попытался Петр.

— Сексуально озабоченные? — рискнул Фома.

— Нет, мозгодрочки, заблудшие. Они потеряются! — сказал я. — Хос-споди…

Джошуа встал.

— Филипп, Фаддей, ступайте в Иудею, передайте его последователям, что они здесь желанны. Скажите, что труды Иоанна не пропали втуне. Приведите их сюда.

— Но, учитель, — не выдержал Иуда, — у Иоанна — тысячи последователей. Если все придут сюда, как мы их прокормим?

— Он новенький, — объяснил я.

Назавтра был Шабат, и утром мы все направлялись в синагогу, когда из кущей выскочил старик в богатой одежде и распростерся у ног Джошуа.

— О ребе, — взвыл он, — я староста Магдалы. Моя младшая дочь умерла. Люди говорят, ты умеешь исцелять хворых и воскрешать мертвых. Ты поможешь мне?

Джошуа огляделся. Из разных точек за нами наблюдало с полдюжины фарисеев. Джошуа повернулся к Петру:

— Сегодня Слово в синагогу понесешь ты. А я помогу этому человеку.

— Спасибо, ребе, — выдохнул богач и спешно ретировался, махнув нам, чтобы шли за ним.

— Куда ты нас ведешь? — спросил я.

— Только до Магдалы, — ответил он.

— Это дальше, чем дозволено путешествовать в Шабат, — заметил я Джошу.

— Я знаю, — сказал тот.

Мы одну за другой миновали прибрежные деревеньки, и до самой Магдалы люди выходили из домов и провожали нас — сколько осмеливались идти в Шабат. Но я видел и старейшин, и фарисеев, наблюдавших за нами.

Для Магдалы дом старосты был велик, и у дочери имелась даже своя спальня. Человек ввел в нее Джоша.

— Спаси ее, прошу тебя, ребе.

Джошуа наклонился и всмотрелся в распростертое тело.

— Выйди отсюда, — велел он старосте. — Вообще из дома уйди.

Когда тот исчез, Джошуа посмотрел на меня:

— Она не умерла.

— Что?

— Она спит. Может, ее опоили крепким вином или дали сонного порошка, но она не мертва.

— Так это ловушка?

— Я тоже не ожидал, — сказал Джошуа. — Они рассчитывают, что я стану утверждать, будто поднял ее из мертвых, исцелил ее, а она просто спала. Лжесвидетельство и исцеление в Шабат.

— Так давай я ее оживлю. Я ведь сумею, если она просто спит.

— Что бы ты ни сделал, собак повесят на меня. К тому же в тебя они тоже могут метить. Местные фарисеи сами до такого бы не додумались.

— Иаакан? Джош кивнул.

— Приведи старика и собери как можно больше свидетелей, фарисеев тоже. Подыми гвалт.

Когда в доме и вокруг я собрал человек пятьдесят, Джошуа объявил:

— Эта девушка не умерла, она просто спит, старый ты дурень. — Джош потряс ее, и девица села, протирая глаза. — Следи за своими запасами крепкого вина, старик. Радуйся, что не потерял ты свою дочь, но горюй, что из-за невежества своего нарушил Шабат.

И Джошуа вылетел из дома прочь, я — следом. Когда мы отошли подальше, он спросил:

— Думаешь, клюнули?

— Не-а.

— Вот и я так думаю, — сказал он.

Наутро к дому Петра явился римский солдат с запиской. Меня разбудили вопли.

— Я могу разговаривать только с Джошуа из Назарета, — орал кто-то на латыни.

— Поговоришь со мной либо вообще никогда говорить не сможешь, — услышал я еще чей-то голос. (Очевидно, этот кто-то не имел ни малейшего желания жить долго.)

Через секунду я уже летел на всех парусах — за спиной у меня хлопала неперепоясанная рубаха. Я вывернул из-за угла и увидел перед римским легионером Иуду. Солдат уже наполовину извлек свой короткий меч.

— Иуда! — рявкнул я. — Назад.

И втиснулся между ними. Солдата я мог бы обезоружить легко, а вот с целым легионом потом придется повозиться.

— Кто прислал тебя, воин?

— У меня послание от Гая Юстуса Галльского, командующего Шестым легионом, для Джошуа бар Иосифа из Назарета. — И он злобно глянул на Иуду через мое плечо. — Но в приказе не написано, что, доставляя послание, я не могу прикончить этого пса.

Я обернулся к Иуде — лицо его пылало от ярости. Я знал, что в поясе он держит кинжал, хотя Джошу об этом в свое время говорить не стал.

— Юстус — друг, Иуда.

— У еврея не может быть друзей среди римлян. — Иуда и не пытался понизить голос.

В этот момент, осознав, что Джошуа еще не донес до нашего новобранца-зилота смысл прощения всех людей и поэтому новобранец-зилот сейчас будет убит, я очень быстро сунул руку Иуде под тунику, вцепился в его мошонку и сжал ее — один раз, тоже очень быстро и очень жестко. Иуда изверг мне на грудь полный рот слюней, глаза у него закатились, и он без сознания рухнул на колени. Я поймал его и опустил на землю, чтоб не ударился головой. А потом повернулся к римлянину.

— Обмороки, — пояснил я. — Бывает. Пошли искать Джошуа.

Юстус на самом деле прислал из Иерусалима три сообщения: Иаакан действительно развелся с Мэгги; Совет фарисеев встретился в полном составе и замышляет убить Джошуа, а Ирод Антипа прослышал о Джошевых чудесах и опасается, что Джошуа — реинкарнация Иоанна Крестителя. Персональное же послание Юстуса состояло из одного слова: «Берегись».

— Джошуа, ты должен спрятаться, — сказала Мэгги. — Исчезни с территории Ирода вообще, пока все не утрясется. Ступай в Десятиградие, проповедуй гоям. Ирод Филипп своего брата не сильно любит, его солдаты тебя не тронут. — Мэгги и сама уже стала рьяной проповедницей. Как будто всю свою страсть к Джошу переключила на Слово.

— Еще рано, — ответил Джош. — Я никуда не пойду, пока Филипп и Фаддей не вернутся с последователями Иоанна. Я не оставлю этих чад в пустыне. Мне нужна такая проповедь, что могла бы стать для меня последней. Она поддерживала бы заблудших, пока меня с ними не будет. Я произнесу ее в Галилее и сразу уйду на территорию Филиппа.

Я посмотрел на Мэгги, и она кивнула, как бы говоря: Делай что должен, только защити его.

— Значит, давай ее напишем, — сказал я.

Как и любая великая речь, Нагорная проповедь звучит так, будто случилась сама по себе. В действительности мы с Джошем работали над ней больше недели: он диктовал, я делал на пергаменте пометки. (Я придумал, как вставлять тоненький кусок древесного угля между парой оливковых палочек, чтобы писать, не таская повсюду перо и чернильницу.) Работали мы возле дома Петра, в лодке и даже на самом склоне, с которого Джош потом выступал. Ему хотелось посвятить большой кусок проповеди прелюбодеянию — теперь я понимаю, вызвано это было преимущественно моими отношениями с Мэгги. Хотя Мэгги решила принять целибат и посвятить себя возвещению Слова, мне кажется, Джош стремился расставить все точки над «ё».

Он сказал:

— Внеси: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

— Ты в самом деле на этом настаиваешь? И вот на этом: «Если разведенная женщина выходит замуж вторично, она прелюбодействует»?

— Ну да.

— Слишком круто, нет? Слишком по-фарисейски.

— Я тут кое-кого имел в виду. А у тебя что? — «Истинно реку я вам…» Я знаю, тебе нравится этот оборот, когда ты говоришь о прелюбодеянии. Ладно, в общем: «Истинно реку я вам: если мужчина мажет маслом нагое тело женское и заставляет ее вставать на карачки и гавкать по-песьему, познавая ее, если вы понимаете, о чем я, то муж сей совершает прелюбодеяние, и уж совершенно точно, если женщина поступает в ответ точно так же — сама она запрыгивает на влекомую ослицей телегу прелюбодеяния. И если женщина притворяется могущественной царицей, а мужчина — низким рабом, и если она обзывает его всякими унизительными кличками и заставляет его лизать тело свое, то определенно грешат они, аки большие собаки; и горе мужчине тому, кто притворяется могущественной королевой, а…»

— Хватит, Шмяк.

— Но тебе же конкретика нужна, нет? Ты ведь не хочешь, чтоб люди барахтались и недоумевали, мол: «Эй, а это у нас прелюбодеяние или как? Может, ты лучше сверху?»

— Я не уверен, что конкретика здесь — хорошая мысль.

— Ладно, а вот так? «Если мужчина или женщина устраивают какие-нибудь шашли-машли с сомнительными причиндалами друг друга, они более чем вероятно совершают прелюбодеяние или, по крайней мере, должны об оном задуматься».

— Ну, может, чуть поконкретнее.

— Ладно тебе, Джош, тут все не так просто, как, скажем, «Не убий». Там-то, в сущности, есть труп — есть грех, так?

— Да, прелюбодеяние — штука липкая.

— Вот-вот… Смотри, чайка!

— Шмяк, я очень ценю, что ты так ратуешь за свои любимые грехи, но это не то, что мне сейчас нужно. А нужно, чтобы ты мне помог написать проповедь. Как у нас там с Блаженствами?

— Прошу прощения?

— С блаженными.

— У нас есть: блаженны жаждущие и алчущие правды; блаженны нищие духом, чистые сердцем, нытики, кроткие, потом эти самые, как их там…

— Постой, что мы предлагаем кротким?

— Сейчас поглядим… а, вот оно: блаженны кроткие, ибо им мы скажем: «молодец».

— Слабовато.

— М-да.

— Давай дадим кротким наследовать землю.

— А нытикам землю нельзя отдать?

— Тогда выбрось нытиков и дай землю кротким.

— Ладно. Землю — кротким. Дальше. Блаженны миротворцы, блаженны плачущие… Всё.

— Сколько получилось?

— Семь.

— Маловато. Еще кто-то один нужен. Как насчет мудозвонов?

— Нет, Джош, только не мудозвоны. Ты для мудозвонов и так смотри сколько всего сделал: Нафанаил, Фома…

— Блаженны мудозвоны, ибо они… э-э… ну, не знаю. Ибо никогда не будут они разочарованы.

— Нет, мудозвоны — только через мой труп. Ну елки-палки, Джош, почему у нас в команде не может быть крепких парней? Почему обязательно кроткие, нищие, униженно-оскорбленные и обоссанные? Почему в кои-то веки мы не можем сказать: блаженны здоровые, могучие, богатые парни вот с такенными кулаками?

— Потому что мы им не нужны.

— Хорошо, но только «блаженных мудозвонов» тоже не будет.

— А тогда кто?

— Бляди? — Нет.

— Может, дрочилы? Я тебе с лету могу назвать пяток учеников, которым по-настоящему блаженство будет.

— Никаких дрочил. О, придумал: блаженны изгнанные за правду.

— Уже лучше. И что ты им дашь?

— Пирожок с полки.

— Нельзя кротким давать всю землю, а этим парням — пирожок с полки.

— Ну ладно, им — Царство Небесное.

— Оно уже у нищих духом.

— Всем по кусочку.

— Ладно, тогда пишем: «разделят Царство Небесное». Записал.

— А с полки пирожок тогда можно отдать мудозвонам.

— НИКАКИХ МУДОЗВОНОВ НЕ БУДЕТ.

— Извини. Просто им душа моя благоволит.

— Она у тебя всем благоволит, Джош. Это твоя работа.

— А, ну да. Я забыл.

Проповедь мы дописали всего за несколько часов до возвращения Фаддея и Филиппа из Иудеи. За ними шли три тысячи последователей Иоанна. Джошуа велел всем располагаться на склоне горы над Капернаумом, затем отправил учеников пройти по толпе, выявить и привести недужных. Все утро он творил чудеса исцеления, а после полудня собрал нас у источника под горой.

Петр сказал:

— Тут у нас на горке еще по меньшей мере тысяча из Галилеи, Джошуа, и все они с утра не емши.

— Сколько у нас еды?

С корзиной вперед выступил Иуда:

— Пять хлебов и две рыбины.

— Этого хватит, но понадобится больше корзин. И примерно сотня добровольцев, чтоб помогли пищу разносить. Нафанаил, ты, Варфоломей и Фома — ступайте в народ и отыщите мне человек пятьдесят — сто со своими корзинами. Приведите их сюда. Когда соберутся, еда у нас будет.

Иуда раздраженно швырнул корзину оземь.

— Но у нас всего пять хлебов, как ты собираешься… Джошуа поднял руку, призывая к молчанию, и зилот захлопнул пасть.

— Иуда, ты сегодня видел, как хромые ходят, слепые видят, а глухие слышат.

— Не говоря уже о том, как слепые слышат и глухие видят, — добавил я.

Джошуа сердито на меня глянул.

— Чтобы накормить несколько правоверных, потребуется лишь немногим больше.

— Но здесь всего пять хлебов! — прокричал Иуда.

— Однажды, Иуда, жил богатый человек — он строил огромные амбары и лабазы, чтобы сохранить все плоды земные до своей глубокой старости. Однако в тот день, когда последний амбар был достроен, Господь сказал: «Эй, а ты нам тут наверху нужен». И богач успел вымолвить только: «Ой, блин, мне кранты». Так что хорошего принесло ему все это барахло?

— А?

— Не беспокойся, голодным не останешься.

Нафанаил, Варф и Фома отправились было выполнять задание, но Мэгги схватила Нафанаила и не пускала его.

— Нет, — сказала она. — Никто ничего делать не будет, если ты нам всем не пообещаешь, что сразу после проповеди уйдешь в подполье.

— Ну как же могу я прятаться, Мэгги? — улыбнулся Джошуа. — А Слово кто нести будет? Кто станет исцелять недужных?

— Мы, — не сдавалась Мэгги. — Дай нам слово. Отправляйся в землю язычников, подальше от лап Ирода, по крайней мере пока тут все не утихнет. Обещай. Или никто не двинется с места.

Петр и Андрей сомкнули ряды, выказывая поддержку. Иоанн с Иаковом кивали, пока она говорила.

— Так тому и быть, — согласился Джошуа. — А теперь кормим голодных.

И мы их накормили. Хлеба и рыбы умножились, по окрестным деревушкам собрали кувшины и наполнили их водой, потом доставили на склон. Все это время фарисеи наблюдали за нами, ворчали и шпионили — и не пропустили ни исцелений, ни собственно Нагорной проповеди, поэтому весть о ней понеслась в Иерусалим вместе с их ядовитыми отчетами.

Уже после, у источника на берегу я собрал последние куски хлеба, чтобы дома было что поесть. Подошел Джошуа — на голову он нахлобучил корзину.

— Когда мы настаивали, чтобы ты спрятался, мы имели в виду нечто менее очевидное, Джош. Отличная проповедь, кстати.

Джош принялся помогать мне собирать разбросанный по земле хлеб.

— Я хотел с тобой поговорить, но не мог сбежать от толпы. У меня проблема с проповедью смирения.

— У тебя так здорово получается. Публика выстраивается в очередь, чтобы послушать проповедь о смирении.

— Как могу я проповедовать, что смиренные возвысятся, а возвышенные смирятся, если меня самого возвышают четыре тысячи человек?

— Бодхисатва, Джош. Помнишь, чему учил Гаспар? Тебе самому не нужно быть смиренным, ты отказываешься от собственного возвышения, неся благую весть другим людям. Ты плывешь, так сказать, против потока смирения.

— А, ну да, — улыбнулся он.

— Но раз ты сам об этом заговорил, — добавил я, — звучит и впрямь немного лицемерно.

— Я этим вовсе не горжусь.

— Тогда с тобой все в порядке.

В тот вечер, когда все снова собрались в Капернауме, Джошуа созвал нас к костру у дома Петра, и, наблюдая последнее золото заката, мы вознесли благодарственную молитву под водительством моего друга.

А потом он пустил клич:

— Ладно, кто хочет быть апостолом?

— Я, я хочу, — вызвался Нафанаил. — А что такое апостол?

— Парень, который готовит наркотики, — объяснил я.

— Я, я, — запрыгал Нафанаил. — Я хочу готовить наркотики.

— Я бы тоже попробовал, — сказал Иоанн.

— Это аптекарь, — встрял Матфей. — Аптекарь смешивает порошки и готовит лекарства, в том числе — наркотики. Апостол же означает — «отправлять». Не «отравлять».

— Нет, этот парень гений или как? — Я показал на Матфея через плечо большим пальцем.

— Все правильно, — подтвердил Джошуа. — Апостолы — это посланники. Вас отправят разносить весть, что Царство настало.

— А мы сейчас что делаем? — спросил Петр.

— Сейчас вы пока ученики, а я хочу назначить апостолов, чтобы они несли Слово по градам и весям. Их будет двенадцать — по числу колен Израилевых. Я наделю вас силой исцелять и дам власть над бесами. Вы будете как я, только в другом прикиде. С собой ничего не возьмете, кроме одежды. Жить будете подаянием тех, кому станете проповедовать. В общем — сами по себе, как овечки среди волков. Люди будут преследовать вас, плевать на вас, может, даже бить вас, и если так будет, то… ну, короче, бывает. Отряхните прах с ног своих и шевелитесь. Ну? Кто со мной?

И над учениками повисла оглушительная тишина.

— Как насчет тебя, Мэгги?

— Какая из меня путешественница, Джош? Меня укачивает. Мне в ученицах неплохо.

— А ты, Шмяк?

— Мне и так нормально. Спасибо.

Джошуа встал и просто сосчитал их по головам.

— Нафанаил, Петр, Андрей, Филипп, Иаков, Иоанн, Фаддей, Иуда, Матфей, Фома, Варфоломей и Симон. Вы — апостолы. Ступайте апостулировать.

Они только переглянулись.

— Несите благую весть: Сын Человеческий явился! Царство пришло. Идите! Идите! Идите!

Все встали и принялись переминаться с ноги на ногу.

— А жен взять можно? — спросил Иаков. — Да.

— А из учениц кого-нибудь? — спросил Матфей. — Да.

— А Фоме-два тоже можно?

— Фоме-два тоже можно.

На все вопросы им ответили, но они еще немного потоптались.

— Шмяк, — сказал Джошуа, — ты не распределишь территории? И пусть идут.

— Ладушки. — И я принялся за дело. — Кто хочет Самарию? Никто? Хорошо. Петр, она твоя. Задай им там жару. Кесария? Давай, хлюздоперы, налетай…

Так дюжине были назначены их святые миссии.

Утром объявились семьдесят человек из тех, кого мы просили помочь с раздачей еды, — прослышали о назначении апостолов и пришли к Джошу.

— Почему всего двенадцать? — спросил один.

— Вам что — всем хочется отречься от собственности, бросить семьи и подвергаться гонениям под страхом смерти ради того, чтобы нести благую весть? — спросил Джошуа.

— Да! — крикнули все.

Джошуа посмотрел на меня так, будто не верил собственным ушам.

— Я ж говорил — отличная получилась проповедь, — сказал я.

— Так тому и быть, — рек Джошуа. — Шмяк, вы с Матфеем распишите территории. Никого в их родные города не отправлять. При таком раскладе все не очень хорошо получается.

Так двенадцать и семьдесят отправились в путь, а Джошуа, Мэгги и я ушли в Десятиградие, на территорию брата Иродова Филиппа. Мы жили в пустыне, ловили рыбу и, в общем, прятались. Джош немного проповедовал, но лишь маленьким группам, и хотя недужных исцелял, просил их никому о чудесах не рассказывать.

Три месяца мы скрывались в землях Филиппа, а потом лодочник доставил нам с другого берега известие, что кто-то заступился за Джоша перед фарисеями и смертный приговор, который, правильнее сказать, никогда и не был официальным, отменили. Мы вернулись домой в Капернаум и стали дожидаться апостолов. Несколько месяцев в полевых условиях поубавили их энтузиазм.

— Отстой.

— Все люди — сволочи.

— Прокаженные — уроды.

Матфей вернулся из Иудеи с более точными сведениями о таинственном благодетеле Джошуа.

— Его имя Иосиф Аримафейский, — рассказывал он. — Богатый купец, владеет кораблями, виноградниками и давильными прессами. Похоже, фарисеи к нему прислушиваются, но сам он — не из их числа. А раз он богат, то и с римлянами может говорить свысока. Я слыхал, ему собираются предоставить гражданство.

— А зачем ему нам помогать? — спросил я.

— Я долго разговаривал с ним о Царстве, о Духе Святом и обо всей остальной программе Джошуа. Он верит. — Матфей широко улыбнулся, явно гордясь таким могущественным неофитом. — Он приглашает тебя на ужин, Джошуа. В Иерусалим.

— Ты уверен, что там Джошуа будет в безопасности? — спросила Мэгги.

— Иосиф прислал со мной вот это письмо — гарантирует безопасность и Джошу, и всем, кто захочет его сопровождать.

Матфей вынул свиток. Мэгги взяла его и развернула.

— Здесь и мое имя стоит. И Шмяка.

— Иосиф знает, что ты придешь, и я сказал ему, что Шмяк присосался к Джошуа, как пиявка.

— Прошу прощения?

— Я имел в виду, ты сопровождаешь учителя, куда бы он ни пошел, — быстро исправился Матфей.

— Но почему я? — спросила Мэгги.

— Твой брат Симон, которого зовут Лазарем, — он очень болен. Он умирает. И он о тебе спрашивал. Иосиф просил передать, что путь твой будет безопасен.

Джош схватил котомку и зашагал.

— Пошли, — кинул он через плечо. — Петр, ты за главного, пока я не вернусь. Шмяк, Мэгги, до темноты нам следует добраться в Тивериаду. Может, займем там верблюдов. Матфей, идешь с нами — ты этого Иосифа знаешь. Ты, Фома, тоже — я хочу с тобой поговорить.

Так мы и отправились в путь. Я был уверен — прямиком в челюсти капкана.

В дороге Джош подозвал Фому. В нескольких шагах позади, чтобы слышать их беседу, шли мы с Мэгги. Фома то и дело тормозил, удостоверяясь, что Фома-два не отстает.

— Все они считают меня полоумным, — говорил Фома. — Хихикают у меня за спиной, пальцем у виска крутят. Мне Фома-два сказал.

— Фома, ты же знаешь: я могу возложить на тебя руки и ты станешь исцелен. Фома-два больше не будет с тобой разговаривать. Остальные не будут над тобой смеяться.

Фома долго ничего не отвечал, но, когда снова посмотрел на Джошуа, я заметил, что по щекам бедного олуха струятся слезы.

— Если Фома-два уйдет, я же совсем один останусь.

— Ты не останешься один. У тебя буду я.

— Ненадолго. Тебе ведь уже недолго с нами.

— Откуда ты знаешь?

— Мне Фома-два сказал.

— Только остальным мы пока не скажем, хорошо?

— Не скажем, если не хочешь. Но ты ведь не станешь меня исцелять, правда? Не прогонишь Фому-два?

— Нет, — ответил Джошуа. — Нам обоим скоро лишний друг не помешает. — Он похлопал Фому по плечу и прибавил шагу, догоняя Матфея.

— Только не наступи на него! — крикнул Фома.

— Извини, — откликнулся Джош. Я посмотрел на Мэгги:

— Ты слышала? Она кивнула.

— Ты не должен этого допустить, Шмяк. Ему на свою жизнь, похоже, наплевать, но нам-то с тобой его жизнь дорога. Если с ним что-нибудь случится, я тебя никогда не прощу.

— Но, Мэгги, — всех положено прощать.

— А тебя — нет. Если что-нибудь случится с Джошем.

— Так тому и быть. А потому… слушай, как только Джошуа исцелит твоего брата, может, займемся чем-нибудь? Ну там — померанцевого соку выпьем, фалафель съедим, поженимся или еще чего?

Она остановилась как вкопанная, я — тоже.

— Ты когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Ты вообще соображаешь, что вокруг тебя творится?

— Извини, меня чего-то вера одолела. Что ты сказала?

Когда мы пришли в Вифанию, Марфа поджидала нас перед домом Симона, прямо на улице. Она сразу подскочила к Джошуа, тот раскрыл объятья, но она его оттолкнула.

— Мой брат умер, — сказала она. — Где ты был?

— Я пришел, как только услышал.

Мэгги бросилась к Марфе, они обнялись и зарыдали. Мы неловко топтались вокруг. Через дорогу к нам перешли два бывших слепца, Авель и Настыль.

— Умер, умер и четыре дня как во гробе, — сказал Настыль. — В конце он стал как бы таким лазоревым.

— Изумрудным — изумрудным он стал, а не лазоревым, — поправил его Авель.

— Значит, Симон, друг мой, уснул, — промолвил Джошуа.

Фома подошел и положил руку ему на плечо.

— Нет, учитель, он умер. Фома-два считает, он, наверное, комком шерсти подавился. Симон же проказливый кошак был, лазарь куда не следует…

Такого я вынести не мог.

— Он был ПРОКАЖЕННЫЙ, идиот! А не проказливый!

— И все равно умер! — рявкнул в ответ Фома. — А вовсе никак не спит.

— Джошуа выразился иносказательно. Он знает, что Лазарь умер.

— Парни, а чуть больше черствости вы бы не могли проявить? — осведомился Матфей, кивнув на рыдающих сестер.

— Слушай, мытарь, когда мне понадобятся твои два шекеля, я…

— Где он? — громыхнул Джошуа, перекрывая всхлипы и свару.

Марфа выпуталась из объятий сестры и посмотрела на Джоша:

— Он купил себе гробницу в Кедроне.

— Отведи меня туда, я должен разбудить своего Друга.

— Умер, — нудил Фома. — Умер, умер, умер. В слезах Марфы блеснула искорка надежды:

— Разбудить?

— Дохлый, как доска. Мертвый, как Моисей. Ммммф… — Матфей зажал Фоме рот, что избавило меня от необходимости посредством кирпича перевести близнеца в бессознательное состояние.

— Ты веруешь, что Симон восстанет из мертвых, не так ли? — спросил Джошуа.

— В конце концов, когда настанет Царство и восстанут из мертвых все, — да, верую.

— Веришь ли ты, что я — тот, за кого себя выдаю?

— Конечно.

— Тогда покажи, где спит мой друг.

Марфа двинулась вперед, как лунатичка: загнанные вглубь изнеможение и скорбь оставили ей сил ровно столько, чтобы провести нас по дороге через Масличную гору в долину Кедрон. Мэгги известие о смерти Лазаря тоже так потрясло, что Фоме и Матфею пришлось ее поддерживать, а я шел сзади с Джошем.

— Четыре дня, как во гробе, Джош. Четыре дня. Есть там Божественная Искра или нет, но плоть пуста.

— Симон пойдет снова, если даже от него одни кости останутся, — ответил Джошуа.

— Вот и ладненько. Но тебе это чудо никогда особо не удавалось.

Когда мы добрались наконец до гробницы, у заваленного входа в нее сидел высокий худой человек аристократической наружности и жевал инжир. Лицо у него было чисто выбрито, а седые волосы подстрижены коротко, на римский манер. Не будь на нем еврейской туники о двух полосах, я бы решил, что он — гражданин Рима.

— Я так и думал, что ты сюда придешь, — сказал человек и опустился перед Джошем на колени. — Ребе, я Иосиф Аримафейский. Через твоего ученика Матфея я послал тебе весточку. Мне хотелось с тобой встретиться. Чем я могу служить тебе?

— Встань, Иосиф. И помоги нам откатить этот камень.

Как и у многих гробниц побогаче, вытесанных в горном склоне, вход закрывал большой плоский камень. Джошуа приобнял Мэгги и Марфу, пока все мы с этим камнем корячились. Как только печати были сорваны, меня ударил такой вал вони, что я чуть не захлебнулся, а Фома и вовсе расплескал свой ужин по земле.

— Смердит, Господи, — вымолвил Матфей.

— А я думал, кошками будет пахнуть, — сказал Фома.

— Не заставляй меня подходить к тебе, Фома, — посоветовал я.

Мы откатили камень как можно дальше, а потом со всех ног кинулись глотнуть свежего воздуха.

Джошуа вытянул руки, будто хотел обнять друга.

— Выходи, Симон Лазарь, покажись на свет Божий. Кроме вони, из гробницы ничего не вышло.

— Выходи, Симон. Выходи из гробницы, — опять скомандовал Джошуа.

И вновь абсолютно ничего не произошло. Иосиф Аримафейский смущенно переминался с ноги на ноги.

— Джошуа, мне хотелось бы с тобой договориться насчет ужина, пока ты туда не вошел.

Но Джош воздел руку: тихо, мол.

— Симон, черт бы тебя драл, вылазь оттуда.

И слабо, почти неразличимо из гробницы донеслось: — Нет.

— Что значит «нет»? Ты же восстал из мертвых, так теперь выходи. Покажи этим маловерным, что ты воскрес.

— Я, например, уже верую, — сказал я.

— Меня убедили, — сказал Матфей.

— Что до меня, то «нет» засчитывается как личное присутствие, — сказал Иосиф Аримафейский.

Я не уверен, что нам всем, нюхнувшим гнилой плоти, хотелось лицезреть источник запаха. Даже Мэгги с Марфой, похоже, сомневались, стоит ли братцу показываться на люди.

— Симон, а ну выволакивай свою прокаженную задницу! Иди вон! — заорал Джошуа.

— Но я… весь такой бяка.

— Мы и не таких бяк видали, — ответил Джошуа. — Вылезай на свет.

— У меня вся кожа зеленая, как незрелая оливка.

— Оливково-зеленый! — объявил Настыль, увязавшийся за нами в Кедрон. — Говорил тебе, что не лазоревый.

— Да что он, к чертовой матери, понимает? Он же умер, — не сдавался Авель.

В конце концов Джошуа опустил руки и влетел в гробницу сам.

— Поверить не могу — воскрешаешь парня из мертвых, а он такой хам, что даже навстречу не выйдет… В-ВО-ООО! СВЯТИ-ЯТИ! — Джош вывалился из гробницы на негнущихся ногах. Затем, повернувшись к нам, очень тихо и спокойно произнес: — Нам нужна чистая одежда, вода, чтоб умыться, и бинты. Бинтов — побольше. Я могу его исцелить, но сначала придется как бы слепить ему тело из деталей. Держись, Симон! — крикнул Джош во тьму гробницы. — Нам уже подвозят припасы, а потом я приду и исцелю твой недуг.

— Какой недуг? — спросил Симон.

Глава 29

Когда все свершилось, Симон выглядел здорово — гораздо лучше, чем при жизни. Джошуа не только поднял его из мертвых, но и вылечил проказу. Мэгги и Марфа пришли в полный восторг. Обновленный Симон пригласил нас к себе — отпраздновать. К несчастью, увязавшиеся за нами Авель и Настыль также видели воскрешение с исцелением и, несмотря на все наши увещевания, понесли эту весть по всей Вифании и в Иерусалим.

Иосиф Аримафейский тоже отправился в гости, но ему было не до праздников.

— Ужин этот — все-таки не ловушка, — сказал он Джошу. — Скорее — испытание.

— Я уже прошел через одно их испытание ужином, — ответил Джошуа. — Я думал, ты истинно верующий.

— Я он и есть, — ответил Иосиф. — Особенно после сегодняшнего. Но именно поэтому тебе следует принять мое приглашение и отужинать с фарисеями из Совета. Показать им, кто ты есть. Объяснить в неформальной обстановке, чем ты тут занимаешься.

— Меня и Сатана уже как-то раз просил себя показать, — ответствовал Джошуа. — Что еще я должен этим ханжам доказывать?

— Джошуа, я тебя умоляю. Может, они и ханжи, но власть над умами имеют огромную. Они тебя осуждают, а потому люди боятся внимать Слову. Мы знакомы с Понтием Пилатом, и я не думаю, что кто-нибудь посмеет у меня в доме тебе повредить, не навлекши на себя его гнева.

Джошуа какое-то время лишь прихлебывал вино.

— Ну, стало быть, надо в гадючье гнездо лезть.

— Не делай этого, Джош, — предостерег я.

— Только прийти нужно одному, — сказал Иосиф. — Апостолов не брать.

— Не проблема, — ответил я. — Я всего-навсего ученик.

— А особенно — вот этого. — Иосиф показал на меня. — Там будет Иаакан бар Иебан.

— Значит, и мне опять весь вечер дома сидеть, — вздохнула Мэгги.

А потом мы все стояли и махали им вслед. Джошуа с Иосифом уходили в Иерусалим на вечерю.

— Как только свернут за угол, ступай за ними, — сказала Мэгги.

— Конечно.

— Держись поближе, если позовет на помощь.

— Ну еще бы.

— Иди сюда. — Мэгги втянула меня в дверь, где нас не увидят остальные, и одарила своим фирменным поцелуем — от таких я моментально входил со всего маху в стены и на несколько минут забывал собственное имя. Поцелуй этот был первым за несколько месяцев. Потом она отпустила меня.

— Ты ведь знаешь. Не будь на свете Джошуа, я бы никого не любила — только тебя, — сказала она.

— Вовсе не нужно давать мне взятки, чтоб я за ним следил, Мэгги.

— Я знаю. За это, среди прочего, и люблю тебя. А теперь иди.

Годы, потраченные на овладение искусством подкрадывания к монахам, окупились сторицей. Я тенью следовал за Иосифом и Джошем по Иерусалиму. Они понятия не имели, что я за ними слежу, а я перетекал из проема в проем, от стены к дереву и так добрался до Иосифова дома. Он стоял сразу к югу от городской стены, в одном броске камня от дворца самого первосвященника Каиафы. Дом Иосифа Аримафейского был лишь немногим меньше дворца, но мне удалось найти такую точку на крыше соседнего здания, откуда я мог наблюдать через окно за вечерей и одновременно — за парадным входом.

Джошуа с Иосифом некоторое время одни сидели в трапезной и пили вино, а затем слуги начали вводить в залу по двое-трое и остальных гостей. Когда подали на стол, собралась целая дюжина — все фарисеи, присутствовавшие у Иаакана, плюс еще пятеро, которых я раньше не видел. Все были мрачны, тщательно мыли руки перед едой и оценивающе оглядывали друг друга, проверяя, все ли в порядке.

Я не слышал, о чем они говорят, да это и не важно. Джошу, судя по всему, непосредственно ничего не грозило, а меня беспокоила только его безопасность. На риторическом поле боя он и сам за себя постоит. Но затем, когда уже казалось, что вечеринка закончится без инцидентов, я заметил на улице высокую шапку и белое одеяние жреца, а с ним — двух храмовых стражников с длинными копьями о бронзовых наконечниках. Я моментально сверзился с крыши и обогнул дом с другой стороны — в аккурат успев заметить, как слуга вводит жреца в дом.

Стоило Джошу возникнуть в дверях Симонова дома, Мэгги и Марфа кинулись осыпать его поцелуями, будто он с войны вернулся, а затем повели к столу и забросали вопросами об ужине.

— Сначала они на меня орали, что я оттягиваюсь, пью вино и пирую в свое удовольствие. Говорили, что если я поистине пророк, то должен поститься.

— А ты им что? — спросил я, не успев еще толком отдышаться после марафона от дома Иосифа.

— Я сказал: вот Иоанн питался жучками, вина в жизни не пробовал, и весело ему уж никак не было — и ему все равно не поверили, поэтому по каким нормам они предлагают нам жить, и передайте, пожалуйста, таболе[10].

— А они что?

— А они принялись на меня орать, что я ем за одним столом с мытарями и блудницами.

— Э-эй, — сказал Матфей.

— Э-эй, — сказала Марфа.

— Они не тебя имели в виду, Марфа, они на Мэгги намекали.

— Э-эй, — сказала Мэгги.

— Я сказал, что мытари и блудницы узрят Царство Небесное раньше их. Тогда они стали на меня орать, что я врачую в Шабат, не мою руки перед едой, снова сговорился с диаволом и богохульствую, утверждая, что я Сын Божий.

— А потом что?

— Потом внесли десерт. Какой-то фиговый тортик с медом. Мне понравилось. Потом в дверь ввалился парень в облачении жреца.

— Ой-ёй, — сказал Матфей.

— Да, это было круто, — продолжал Джошуа. — Он обошел всех фарисеев и пошептал каждому что-то на ушко, после чего Иаакан осведомился, чьей властью я поднял Симона из мертвых.

— И что ты ответил?

— Ничего я не ответил. При саддукее-то? Но Иосиф им сказал, что Симон вовсе не умер, а просто спал.

— И они что?

— Тогда они спросили, чьей властью я его разбудил.

— И ты что?

— И я разозлился. Я сказал, что всею властью Бога и Духа Святого, властью Моисея и Илии, властью Давида и Соломона, властью грома и молнии, властью моря, и воздуха, и огня земного. Вот что я им сказал.

— А они что?

— А они ответили, что у Симона, должно быть, очень крепкий сон.

— Сарказм этим парням — что слону дробина, — сказал я.

— Да, только патроны переводить, — согласился Джошуа. — Как бы то ни было, когда я уходил, снаружи торчали два храмовых стражника. Копья переломлены, а сами без сознания. У одного к тому же — весь череп в крови. Ну, я их исцелил, а когда увидел, что оба приходя г в себя, пошел обратно.

— А они не подумали, что это ты на стражников напал? — осторожно поинтересовался Симон.

— Не-а, меня жрец провожал. Он их тоже сразу увидел.

— А исцеление его не убедило?

— Едва ли.

— И что нам теперь делать?

— Думаю, стоит вернуться в Галилею. Иосиф сообщит, если из заседания Совета что-то выйдет.

— Ты сам знаешь, что из него выйдет, — сказала Мэгги. — Ты для них — угроза. А теперь они сюда и жрецов втянули. Ты знаешь, что произойдет.

— Знаю, — ответил Джошуа. — Это вы не знаете. Утром уходим в Капернаум.

Позже Мэгги пришла ко мне в большую комнату Симонова дома, где мы все расположились на ночлег. Заползла ко мне под одеяло и прижалась губами к моему уху. Как обычно, пахла она лимонами и корицей.

— Что ты со стражниками сделал? — спросила она.

— Застал врасплох. Я думал, они Джоша пришли арестовать.

— За такое его и могли арестовать.

— Слушай, ты этим когда-нибудь раньше занималась? Потому что если у тебя есть план, я был бы признателен, если б ты меня в него посвятила. Лично я все играю на слух.

— Ты молодец, — прошептала она. И поцеловала меня в ухо. — Спасибо тебе.

Я потянулся было к ней, но она ускользнула.

— Но спать с тобой я все равно не буду, — прибавила она.

Гонец, должно быть, скакал несколько суток без роздыху, чтобы нас опередить. Когда мы добрались до Капернаума, нас уже ждало послание от Иосифа Аримафейского.

Джошуа,

Совет фарисеев приговорил тебя к смерти за богохульство. Ирод согласен. Официальный приговор пока не подписан, но я настоятельно тебе рекомендую забрать учеников и уйти на территорию Ирода Филиппа, пока тут все не утрясется. От жрецов пока ни слова. Это хорошо. Приятно было тебя видеть на ужине, в следующий раз будешь в городе — заходи.

Твой друг Иосиф Аримафепский.

Джошуа прочел письмо вслух всем нам, а потом показал на голую скалу на северном берегу озера у Вифсаиды.

— Пока мы снова не ушли из Галилеи, я иду вот на эту гору. И останусь там, пока сюда не соберутся все галилеяне, кто желает услышать благую весть. И только после этого уйду я на территорию Филиппа. Ступайте и приведите верных мне. И сообщите, где они меня найдут.

— Джошуа, — сказал Петр, — в синагоге тебя и так уже ждут две или три сотни хворых и хромых. Накопились, пока тебя не было.

— Так чего ж ты мне раньше не сказал?

— А что? Варфоломей всех принял, записал имена, а потом мы им сказали, что ты будешь с ними, как только у тебя появится возможность. С ними все в порядке.

— Время от времени я прогуливаю мимо синагоги собачек — вроде как мы тут делом заняты, — сказал Варф.

Джошуа мгновенно унесся в синагогу, воздев руки к небу и размахивая ими, словно спрашивал у Господа, зачем Он наслал на него эту чуму из недоумков, хотя, возможно, я просто трактую так его жест. А все остальные рассеялись по Галилее — объявить, что Джошуа закатывает большую проповедь на горе к северу от Капернаума. Мы пошли с Мэгги — а также Симон-кананит и Мэггины подружки Иоанна и Сусанна. Решили за три дня обойти кругом всю Северную Галилею, заглянув по пути в десяток городков, и успеть вернуться к горе — дабы помочь регулировать паломнические толпы, которые к тому времени уже начнут подтягиваться. В первую ночь мы стали лагерем в укромной ложбинке возле местечка под названием Ямнит. Поели хлеба с сыром у костра, мы с Симоном выпили вина, а женщины сразу легли спать. Мне впервые выпало поговорить с зилотом наедине — чтобы рядом не тусовался его кореш Иуда.

— Надеюсь, Джошу на этот раз удастся обрушить на их головы Царство Небесное, — сказал Симон. — А то иначе мне придется искать себе другого пророка и присягать на верность ему.

Я чуть вином не поперхнулся. Откашливаясь, я передал зилоту бурдюк.

— Симон, — сказал я. — Ты веришь, что он — Сын Божий?

— Нет.

— Не веришь, но все равно за ним идешь?

— Заметь, я ж не утверждаю, что он плохой пророк. Он клевый пророк. Но сам Христос? Сын Божий? Ну, не знаю.

— Ты с ним много странствовал. Слышал, как он выступает. Видел, какая у него власть над бесами, над людьми. Ты видел, как он исцеляет. Кормит. И что он просит взамен?

— Ничего. Ночлег. Чуточку еды. Глоток вина.

— А если бы все это умел ты — чего б ты захотел? Симон откинулся на спину, поглядел на звезды и пустил воображение в свободный полет.

— Ну-у, я б захотел себе в постель целые деревни женщин. Я бы себе отгрохал дворец покрасивше, и чтоб рабы меня купали. Я бы выбрал самую изысканную еду и вино, а цари съезжались бы отовсюду одним глазком глянуть на мое золото. Я бы стал суперзвездой.

— А у Джошуа только плащ и сандалии. Симона, похоже, это несколько отрезвило, но он остался недоволен.

— Лишь от того, что я слаб, он еще — не Христос.

— Он Христос именно поэтому.

— А если он просто наивный?

— Вот на это и рассчитывай. — Я встал и протянул ему бурдюк: — Допивай. Я иду спать.

Симон воздел брови.

— А вот Магдалина — шикарная ведь женщина. Ею запросто можно увлечься.

Я поглубже вдохнул и подумал: наверное, стоит защитить честь Мэгги или хоть предупредить Симона, чтобы не вздумал к ней клеиться. Но затем я передумал. Зилоту необходим урок, а преподать его у меня не хватит квалификации. Зато у Мэгги ее в избытке.

— Спокойной ночи, Симон, — сказал я.

Наутро Симон сидел у остывшего кострища, сжимая голову в руках.

— Симон? — окликнул я.

Он поднял голову, и мне в глаза бросилась здоровенная багровая шишка у него на лбу — под самыми кудряшками его римской прически. По лицу зилота струилась кровь, а правый глаз вообще заплыл.

— Ай, — сказал я. — Как тебе это удалось? Тут из-за кустика показалась Мэгги:

— Он случайно заполз ночью в скатку Сусанны. Я решила, что это насильник, ну и, естественно, шарахнула его камнем по башке.

— Естественно, — согласился я.

— Я так извиняюсь, Симон, — сказала Мэгги. За кустом хихикали Сусанна с Иоанной.

— Это была честная ошибка, — проскрежетал Симон. Чью он имел в виду — Мэггину или свою, — я не понял, но в любом случае он врал.

— Хорошо, что ты — апостол, — утешил я. — К полудню все затянется.

Мы закончили рейд по Северной Галилее без приключений. В самом деле, к нашему возвращению в Вифсаиду на Симоне почти все зажило. На горе нас ждал Джошуа, а с ним — больше пяти тысяч приверженцев.

— Я не могу от них отойти даже за корзинами, — пожаловался Петр.

— Куда ни пойду, за мной полсотни человек тащится, — сказал Иуда. — Как, они думают, мы их накормим, если они работать не дают?

Сходные жалобы я слышал от Матфея, Иакова и Андрея. Даже от Фомы, который беспрерывно скулил, что ему всего Фому-два истоптали. Семь хлебов Джош преумножил так, чтобы хватило всем, но, чтобы раздать еду страждущим, до нее сперва надо было добраться. Нам с Мэгги в конце концов удалось пробиться к вершине, где проповедовал Джошуа. Он дал толпе знак, что нужен перерыв, и подошел к нам.

— Великолепно, — сказал он. — Так много верных.

— Э-э, Джош…

— Я знаю. Ступайте вдвоем в Магдалу. Найдите большую лодку и перегоните ее в Вифсаиду. Как только мы их накормим, я отправлю к вам апостолов. Выходите на озеро и ждите меня.

Мы выцепили в толпе Иоанна и направились в Магдалу. Ни Мэгги, ни я не обладали мореходными навыками и без рыбака на борту с управлением судна бы не справились. Полдня спустя мы пришвартовались в Вифсаиде. Апостолы уже нас ждали.

— Он повел их на тот склон, — сообщил Петр. — Там он сотворит благословение и всех отпустит. Надеюсь, они спокойно разойдутся по домам, а он сможет с нами встретиться.

— Солдат в толпе не видно? — спросил я.

— Пока нет, но нам все равно уже пора убираться с территории Ирода. По краям шибаются фарисеи, точно знают — что-то будет.

Мы думали, Джошуа поплывет или погребет к нам в лодке поменьше, но когда он в конце концов появился на берегу, за ним по-прежнему шла толпа, и он просто двинулся к нашему судну по воде. Ступая по вялым волнам. Толпа заулюлюкала от восторга. Даже нас это новое чудо поразило, и мы сидели, раззявив рты. Джош подошел к борту.

— Чего? — спросил он. — Что? Что? Что?

— Учитель, ты идешь по водам, яко посуху, — сообщил Петр.

— Я только что поел, — ответил Джошуа. — А в воду после еды целый час заходить не рекомендуется. Судорога скрутит. Вас что, в детстве мамы ничему не учили?

— Но это же чудо! — заорал Петр.

— Подумаешь. — От чуда Джош отмахнулся. — Это просто. Правда, Петр, — возьми и сам попробуй.

Петр неуверенно приподнялся с банки.

— Попробуй-попробуй.

Петр принялся стаскивать тунику.

— А это оставь, — сказал Джошуа. — И сандалии не снимай.

— Но, Господи, это ж моя новая рубаха.

— Так и держи ее сухой, Петр. Иди ко мне. Шагай на воду.

Петр свесил одну ногу с борта.

— Доверяй своей вере, Петр! — крикнул я. — Коль усомнился, ничего не выйдет.

Петр шагнул на воду сразу обеими ногами — и какую-то долю секунды стоял на воде. И все мы поразились этому.

— Эй, а я… — И он камнем пошел ко дну. Потом, отплевываясь, вынырнул. Мы все покатились со смеху, даже Джош утоп по щиколотку — так сильно он смеялся.

— Как ты мог клюнуть на такой глупый розыгрыш? — Он пробежал по воде и помог Петру забраться в лодку. — Петр, ты туп, как целая груда камней. Но какая потрясающая у тебя вера. На этой груде камней я и возведу свою церковь.

— А строительством у тебя тоже Петр будет руководить? — спросил Филипп. — Раз он по воде ходить пытался, да?

— А ты сам бы попробовал? — спросил Джошуа.

— Нет, конечно, — ответил Филипп. — Я плавать не умею.

— И у кого из вас вера крепче? — Джошуа забрался в лодку, вытряхнул из сандалий воду и потрепал Петра по мокрой шевелюре. — Кому-то надо будет за церковью присматривать, когда меня не будет, а не будет меня уже очень скоро. Весной мы на Песах пойдем в Иерусалим, и там предадут меня первосвященникам и книжникам на поругание, там будут меня бить и распинать, и в конце концов осудят меня на смерть. Но через три дня после смерти я воскресну и вновь буду с вами.

Пока Джошуа говорил, Мэгги цеплялась ногтями за мою руку. А когда закончил, из моего бицепса уже сочилась кровь. По лицам учеников скользнула скорбная тень. Мы не смотрели друг на друга, не смотрели в днище лодки, мы таращились в некую точку в нескольких футах от наших лиц — именно в ней, видимо, всегда пытаешься отыскать ясный ответ, когда по башке лупит нечто невыразимое.

— Вот паскудство, — раздался чей-то голос.

Мы высадились у города Гиппос на том берегу Галилейского моря — прямо напротив Тивериады. Джошуа в Гиппосе уже проповедовал, когда мы тут скрывались в первый раз, и многие жители согласились нас приютить, пока Джошуа снова не разошлет апостолов по городам и весям.

Мы привезли с собой из Вифсаиды множество корзин с хлебами преломленными, и Симон с Иудой помогали мне выгрузить их на берег. Таскать пришлось по воде — в Гиппосе не было причала.

— Хлеба там горами громоздились, — сказал Иуда. — Намного больше, чем тогда, для пяти тысяч. С таким рационом еврейская армия сражалась бы много дней. Если римляне нас чему и научили, так это что армия сражается на полный желудок.

Я перестал шлепать по мелководью и посмотрел на него.

Симон остановился рядом, поставил корзину на берег, приподнял край перевязи и показал мне рукоять кинжала.

— Царство будет нашим, только если мы возьмем его мечом. Пролить римскую кровь — в чем проблема? Нет господина, кроме Господа.

Я протянул руку и мягко прикрыл кинжал тканью.

— Ты слыхал, как Джошуа говорит о том, чтобы не причинять никому вреда? Даже врагу?

— Да, — ответил Иуда. — Он же не может открыто говорить о штурме Царства, пока сам не готов к атаке. А потому всегда выражается притчами.

— Горшок тухлого ячьего масла! — донеслось с борта лодки. Джошуа приподнялся — с головы его драным талесом свисала рыбачья сеть. Он спал на баке, и мы совершенно о нем забыли. — Шмяк, собери всех прямо на берегу. Очевидно, я не вполне ясно выразился и кое-кто меня не понял.

Я бросил корзину и кинулся в город собирать народ. Часа не прошло, как все мы расселись по берегу. Джошуа расхаживал перед нами взад-вперед.

— Царство открыто для каждого, — говорил он. — Для каж-до-го. Понятно?

Все закивали.

— Даже для римлян. Все перестали кивать.

— Царство Божие грядет, однако римляне останутся в Израиле. Царство Бога не имеет ничего общего с израильской государственностью. Все уяснили?

— Но Мессия должен привести народ наш к свободе! — крикнул Иуда.

— Нет господина, кроме Господа, — прибавил Симон.

— Заткнитесь, — велел Джошуа. — Я прислан не гнев нести. К Царству нас приведет не завоевание, но прощение. Народ, мы же все это проходили. Неужели до сих пор не понятно?

— Но как нам вышвырнуть из Царства римлян? — выкрикнул Нафанаил.

— В твоем возрасте пора бы поумнеть, — ответствовал Джошуа. — Балбес белобрысый. Еще раз: мы не станем вышвыривать из Царства римлян, ибо Царство открыто для каждого.

На этот раз, наверное, до каждого и дошло — уж до зилотов точно, поскольку морды у обоих разочарованно вытянулись. Это ж надо: всю жизнь ждать Мессию, чтоб он установил Царство, сокрушив римлян, а теперь он сам своими богодухновенными словами утверждает, что такому не бывать. Но тут Джошуа пустился в загадки.

— Царство — это пшеничное поле с плевелами; их невозможно выдрать, не повредив злаков.

Пустые взгляды. У рыбаков — вдвойне пустые, поскольку они в сельском хозяйстве ни шиша не петрили.

— Плевелы — это такая травка, называется вика, — объяснил Джошуа. — Очень похожа на пшеницу, сплетается с нею и с ячменем корнями, и тогда ее невозможно выполоть, не выдернув доброе семя.

Никто ничего не понял.

— Хорошо, — продолжал Джошуа. — Доброе семя — это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого. Жнем и тех, и других. А когда закончим, придут ангелы, соберут всех гадов и сожгут их к чертовой матери.

— Ничего не понял. — И Петр затряс пегой гривой, словно попутавший лев, которому примстилось стадо бегущих антилоп гну.

— Парни, ну как же вы это проповедуете, если сами не врубаетесь? Ладно, пробуем иной подход. Царство Небесное — это как… э-э… купец, что ищет хороший жемчуг.

— Как перед свиньями, — обрадовался Варфоломей.

— Да, Варф, да! Только на сей раз никаких свиней, хотя жемчуг — тот же самый.

Три часа спустя Джошуа еще не закончил, хотя метафоры Царства явно истощились. Его любимая — горчичное зерно — не проканала с трех разных попыток.

— Так, еще подобно Царство Небесное мартышке… — Джошуа охрип и временами пускал петуха.

— Как это?

— Еврейской мартышке, да?

— Оно — как мартышка, жующая горчичное зерно? Я встал, подошел к Джошу и обнял его за плечи:

— Джош, сделай перерыв.

И я повел его по берегу к деревне. Он сокрушенно качал головой.

— Тупее сукиных сынов я на земле еще не видел.

— Они стали как дети малые. Ты же им сам велел.

— Но я ведь не межеумками велел им становиться.

Я услышал шаги по песку — сзади подбежала Мэгги и обхватила нас обоих руками. Джоша она поцеловала в лоб, громко и влажно при этом чмокнув. Затем явно вознамерилась проделать то же со мной, и я заранее отпрянул.

— Межеумки тут на самом деле — вы двое. Орете на них и взываете к разуму, а разум тут как раз и ни при чем. Поэтому они здесь. Вы хоть слышали, как они проповедуют? Я слышала. Петр уже умеет недужных исцелять. Я видела. И видела, как Иаков заставляет хромых ходить. Вера — это же не разумное действие, это акт воображения. Всякий раз, когда ты подсовываешь им новую метафору Царства, они только эту метафору и видят — горчичное зерно, поле с плевелами, сад с плодами, виноградник. Это как кошке показывать — кошка на твой палец смотрит, а не туда, куда тычешь. Им вовсе не нужно это понимать, им нужно верить, и они верят. И Царство они себе воображают по мере надобности. Им совершенно не обязательно схватывать при этом суть — суть в них уже есть, и пусть она себе там будет. Воображение, а не разум.

Мэгги отпустила наши загривки и встала перед нами, ухмыляясь, как безумица. Джошуа посмотрел на нее, потом — на меня.

Я пожал плечами:

— Я тебе говорил: она всегда права, она умнее нас с тобой.

— Я знаю, — сказал Джош. — Только не уверен, смогу ли вынести эту вашу правоту в один день. Мне нужно время — подумать и помолиться.

— Ну так иди, — сказала Мэгги и напутственно взмахнула рукой.

Я смотрел, как мой друг уходит в деревню, и понятия не имел, что делать. Потом повернулся к Мэгги:

— Ты слышала его прогноз на Песах? Она кивнула:

— Я так понимаю, ты ему и слова поперек не сказал?

— Я просто не знаю, что сказать.

— Мы должны его отговорить. Если он знает, что его ждет в Иерусалиме, зачем туда переться? Почему б нам не пойти в Финикию или Сирию? Благую весть он даже в Грецию понести может — и будет в полной безопасности. Там, куда ни плюнь, пророки бегают и чего-то проповедуют. Взять того же Варфа с его киниками.

— В Индии мы с ним попали на фестиваль Кали. Это такая богиня разрушения, Мэгги. Кровавее я в жизни ничего не видал. Там резали тысячи животных, рубили головы сотням людей. Весь мир омылся липкой кровью. Мы с Джошем спасли там несколько детишек, чтобы с них заживо кожу не содрали. Но когда все закончилось, Джош сказал: хватит жертв. Хватит.

Мэгги смотрела на меня так, будто ждала продолжения.

— И? Это ведь ужас. Каких еще слов ты от него ждал?

— Он не мне говорил, Мэгги. Он с Господом разговаривал. И мне кажется, это была не просьба.

— Ты хочешь сказать, он считает, что отец желает убить его за то, что он хочет что-то изменить, а избежать этого нельзя, ибо такова Божья воля?

— Нет, я хочу сказать, что он позволит себя убить, только чтобы доказать отцу, что все нужно менять. Не собирается он ничего избегать.

Три месяца мы просили, умоляли, увещевали, взывали к разуму, рыдали, но не могли отговорить Джоша от похода в Иерусалим на Песах. Иосиф Аримафейский прислал известие, что фарисеи и саддукеи по-прежнему плетут козни, а Иаакан выступил против сторонников Джоша во Дворе язычников за стенами Храма. Но угрозы лишь укрепляли Джошеву решимость. Нам с Мэгги пару раз удавалось даже связать его морскими узлами и принайтовить тросами к лодке — мы научились у братьев-рыбаков Петра и Андрея, — но оба раза через несколько минут Джош появлялся с тросами в руках и говорил, например:

— Узлы хорошие, да узы гниловаты, правда? Перед самым выходом в Иерусалим мы с Мэгги распсиховались.

— Насчет казни он мог и ошибаться, — говорил я.

— Мог, — соглашалась Мэгги.

— А на самом деле? То есть ты как считаешь — ошибся?

— Я считаю, меня сейчас вырвет.

— Сомневаюсь, что это его остановит.

И не остановило. Назавтра мы вышли в Иерусалим. По пути решили передохнуть в городке Вефсамис на берегу реки Иордан. Мы сидели — мрачные и беспомощные — и смотрели на поток паломников, что тянулся по берегу, и тут из колонны выскочила какая-то старуха и принялась клюкой молотить расположившихся на отдых апостолов.

— А ну пошли прочь с дороги, дайте-ка мне вон с тем парнем поговорить. Подвинься, дурында, тебе помыться бы сперва не мешало. — И она двинула Варфоломея по голове, а его четвероногие друзья вились вокруг, стараясь цапнуть ее за пятки. — Слушай сюда, я старая женщина, я должна увидеть этого Джошуа с Назарета.

— Только не это, мамуля, — взвыл Иоанн.

Иаков попытался было остановить ее, но она замахнулась на него.

— Чем я могу помочь тебе, матушка? — спросил Джошуа.

— Я жена Зеведеева, мать вот этих оболтусов. — Она ткнула клюкой в сторону Иоанна с Иаковом. — И я слыхала, ты вскоре идешь в какое-то царство.

— Коль суждено, так и будет, — ответил Джош.

— Так вот, супруг мой покойный, Зеведей, упокой Господи его душу, оставил этим охламонам очень хорошее дело, прибыльное, а они за тобой вприскочку носятся и дело свое совсем на мель посадили. — Она оборотилась к сыновьям: — На мель!

Джошуа коснулся ее руки, но спокойствие, что обычно снисходило на людей, когда он их трогал, тут никуда не снизошло. Госпожа Зеведей отпрянула и едва не заехала Мессии клюкой по голове.

— Ты мне тут руки не распускай, господин Говорун. Мои оболтусы ради тебя отцовское дело испохабили, поэтому сейчас ты мне должен гарантию дать взамен: скажи, что сии два сына мои сядут у тебя один по правую сторону, другой по левую в царстве твоем. Вот так будет честно. Мальчики-то они у меня хорошие. — Она повернулась к Иоанну с Иаковом: — Будь ваш папочка жив, он бы в гробу перевернулся от того, что вы натворили.

— Но, матушка, не от меня зависит, кто у трона сидеть-то будет.

— А от кого?

— Э-э… от Господа Бога, отца моего.

— Ну так иди и спроси у него. — Старуха оперлась на клюку и принялась нетерпеливо пристукивать ногой. — Я подожду.

— Но…

— Ты откажешь умирающей женщине в последней просьбе?

— Так ведь ты не умираешь.

— Ты меня уже убил. Иди, уточняй. Мигом. Джошуа беспомощно оглянулся на всех нас. И все мы отвели глаза, ибо все мы были трусами. Да и справляться с еврейскими мамочками толком никто не научился.

— Уточнять мне придется вон на той горе. — И Джошуа показал на самый высокий пик в округе.

— Ну так топай. Или хочешь, чтоб я тебе тут на Песах опоздала?

— Ага. Ну да. Значит, это… ладно. Топаю и уточняю. Уже пошел.

Джош медленно попятился, а затем эдак бочком неуверенно побрел к горе. Кажется, называлась она гора Фавор, — впрочем, не уверен.

Госпожа Зеведей накинулась на сынов своих так, будто цыплят с огорода шугала:

— А вы что, столбы соляные? Ступайте с ним. Петр расхохотался, и старуха вихрем развернулась к нему с клюкой наготове, чтоб выпустить ему мозги из черепа. Петр моментально сделал вид, что на него напал кашель.

— Я тоже лучше схожу с ними… э-э… вдруг им свидетель понадобится, — выдавил он и поспешил вслед за троицей.

Старуха зыркнула на меня:

— А ты чего смотришь? Думаешь, их родишь, и все — больно уже не будет, раз они от тебя отселились? Как бы не так. Что б ты понимал, а? Разбитому сердцу уже все едино.

Их не было всю ночь — целую долгую, нескончаемую ночь, за которую мы узнали всю подноготную Зеведея, отца Иоанна с Иаковом. Очевидно, обладал он мужеством Даниила, мудростью Соломона, силой Самсона, рвением Авраама, красотой Давида и снастями Голиафа. Упокой Господи его душу. (Забавно, что Иаков всегда описывал папочку эдаким щуплень-ким шепелявым червячком.) Когда из-за гребня показалась наша четверка, мы вскочили на ноги и кинулись их приветствовать. Я б лично донес их сюда на своих плечах, если бы старуха от этого заткнулась.

— Ну? — только и спросила она.

— Потрясающе, — известил нас Петр, не обратив на старуху ни малейшего внимания. — Мы узрели три престола. На одном сидел Моисей, на другом — Илия, а третий уготовлен Джошу. А с неба раздался такой грандиозный голос, и он сказал: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение».

— А, ну да. Он и раньше примерно так говорил, — сказал я.

— Но теперь я тоже слышал, — улыбнулся Джошуа.

— Значит, что — всего три стула? — Госпожа Зеведей метнула молнию взгляда в сынов своих, которые робко выглядывали из-за Джошуа. — И вам двоим, конечно, места не досталось. — Старуха, шатаясь, попятилась, прижав ладонь к костлявой груди. — Что же, можно только порадоваться за матерей Моисея, Илии и вот этого назаретского мальчишки. Им совсем не нужно знать, каково это, если тебе в самое сердце костыль вбили.

И она захромала прочь по берегу, к Иерусалиму. Джошуа стиснул плечи братьев.

— Я все улажу, — сказал он и побежал догонять госпожу Зеведей.

Мэгги ткнула меня локтем в бок. Обернувшись, я увидел, что в глазах ее стоят слезы.

— Он не ошибся, — сказал она.

— Ну все, — сказал я. — Пусть тогда его мама отговаривает. Перед ней точно никто не устоит. То есть я, например, не могу. То есть она, конечно, не ты, но… Смотри — чайка?

Воскресенье

Мать Джошуа и брат его Иаков нашли нас у Золотых ворот Иерусалима, где мы ждали Иоанна и Варфоломея, отчаливших искать Нафанаила и Филиппа, что должны были вернуться с Иаковом и Андреем, ушедшими за Иудой и Фомой, коих отправили в город на поиски Петра и Мэгги, разыскивавших повсюду Фаддея и Симона, которым поручили найти осла.

— Пора бы уже найти, — сказала Мария.

Согласно пророчеству, Джошу следовало въехать в город верхом на осляти. Естественно, искать осла никто и не собирался. Таков был план. Даже брат Джоша Иаков согласился участвовать в заговоре. Он вошел в ворота прежде остальных — на тот случай, если кто из апостолов прощелкал клювом и притащит за собой осла.

На дороге к Золотым воротам собралась примерно тысяча галилейских последователей Джоша. Они выстроились по обочинам с пальмовыми ветвями в руках, дожидаясь триумфального въезда Джошуа в город, и весь день кричали «ура» и пели осанну, однако вечер уже был не за горам, а никаким ослятей и не пахло. Толпа стала потихоньку разбредаться: все проголодались и пошли в город искать съестное. Ждать остались только Джошуа, его мама и я.

— Я надеялся, хоть ты мозги ему вправишь, — тихо сказал я.

— Я этого уже давно боюсь, — ответила Мария. На ней было прежнее синее платье и шаль, а обычный свет в лице точно потускнел — не от прошедших лет, но от горя. — Зачем, ты думаешь, я два года назад за ним посылала?

Это правда, она действительно отправила младших сыновей Иуду и Иосия в капернаумскую синагогу — чтоб они привели Джоша домой. Она утверждала, что Джош спятил, а тот даже не вышел наружу поздороваться.

— Вы б не шушукались, как будто меня здесь нет, — сказал Джошуа.

— Привыкаем, — сказал я. — Не нравится — откажись от своего дурацкого самопожертвования.

— А ты думал, мы к чему все эти годы готовились, Шмяк?

— Если б я думал, то и помогать бы тебе не стал. Ты б так и жил у Мельхиора в кувшине.

Джош прищурился и всмотрелся в толпу за воротами.

— Ну где же все? Неужели так трудно найти обыкновенного осла?

Я посмотрел на Марию, и, хотя в глазах ее плескалась боль, она улыбнулась.

— Чего ты на меня смотришь? — сказала она. — По моей линии в семье никто бы не додумался жертвовать собою так тупо.

Все это уже чересчур. Я сдался.

— Все у Симона, Джош. И сегодня уже не вернутся.

Джошуа ничего не сказал. Поднялся с земли, отряхнул пыль и зашагал к Вифании.

— Не мешайте мне! — орал Джошуа на апостолов, собравшихся в большой комнате у Симона. Марфа вообще оттуда выскочила, когда Джош на нее глянул. Симон смотрел в пол, как и все мы. — Жрец и писцы меня схватят и будут меня судить. И будут плевать на меня, и бичевать меня, а потом меня убьют. И на третий день я восстану из мертвых и пройду меж вас снова, но сейчас вы не должны меня останавливать. Если вы меня любите, то примете то, что я вам говорю.

Мэгги вдруг выбежала из дома, на ходу выхватив у Иуды общественный кошель. Зилот попробовал было ее остановить, но я толкнул его обратно на подушку: — Пусть идет.

Мы сидели молча, пытаясь хоть что-нибудь придумать, хоть что-нибудь сказать. Уж не знаю, о чем размышляли остальные, а я сочинял Джошу какой-то ход, чтоб он мог доказать свою правоту, не лишаясь жизни. Марфа вернулась с вином и чашками, разлила нам всем по очереди. Наливая Джошу, на него даже не взглянула. За ней следом из комнаты вышла мать Джошуа — помочь с ужином, видимо.

Вскоре вернулась и Мэгги — проскользнула в дверь и сразу направилась к Джошу. Опустилась на пол у его ног, вынула из складок плаща общественный кошель, а из него — алебастровую шкатулку. В таких обычно хранились драгоценные мази, которыми на похоронах женщины умащали тела покойников. Пустой кошель Мэгги швырнула Иуде. Ни слова не говоря, сломала на шкатулке печать и вылила мирру Джошу на ноги, а потом распустила длинные волосы и принялась вытирать ими масло. Комнату заполнил густой аромат специй и благовоний.

В следующую секунду Иуда перепрыгнул через всю комнату и подхватил шкатулку с пола:

— Да на эти деньги сотни нищих можно было накормить!

Джошуа поднял голову. В глазах его блестели слезы:

— Нищие у вас всегда будут, Иуда. А вот я — не всегда. Оставь ее.

— Но…

— Оставь ее, — повторил Джошуа. Он протянул руку, зилот сунул ему шкатулку и выбежал из дома. Я слышал, как на улице он что-то орет, но слов не разобрал.

Мэгги вылила остаток мирры Джошу на голову и начала пальцем рисовать ему на лбу какие-то узоры. Джош попытался отстранить ее руку, но Мэгги убрала ее и отступила на шаг, пока рука учителя не упала.

— Покойник не может любить, — сказала она. — Сиди тихо.

Когда утром мы направились вслед за Джошем к Храму, Мэгги нигде видно не было.

Понедельник

В понедельник Джошуа через Золотые ворота ввел нас в Иерусалим. На сей раз — ни пальмовых листьев, ни осанны. (Нет, один парень вообще-то пел, но он всегда пел осанну у Золотых ворот. Если дать монетку, он ненадолго затыкался.)

— Не помешало бы купить чего-нибудь на завтрак, — сказал Иуда. — Если б Магдалина не истратила вчера все наши деньги.

— Зато Джошуа приятно пахнет, — отозвался Нафа-наил. — Правда ведь Джошуа пахнет очень приятно?

Порой бываешь благодарен за самые невероятные вещи. В тот момент, наблюдая, как Иуда заскрипел зубами и на лбу у него взбухла вена, я вознес быструю благодарственную молитву за наивность Нафаиаила.

— Он и впрямь пахнет приятно, — согласился Варфоломей. — Так и хочется переосмыслить собственные ценности касательно материальных благ.

— Спасибо, Варф, — сказал Джошуа.

— Да, ничто не сравнится с приятно пахнущим мужчиной, — мечтательно произнес Иоанн.

Тут нам всем вдруг сделалось очень неловко, мы принялись откашливаться, прочищать горло и вообще как-то рассеялись. (А я вам про Иоанна ничего не рассказывал, да?) Иоанн же спешно переключился на проходящих женщин. Жалкое представление.

— Ух ты, какая телка пошла — вот уж точно способна принести мужчине крепких сыновей, — громыхал Иоанн нарочито мужественным голосом. — Мужчине точно есть куда тут семя бросить. Совершенно точно.

— Заткнись, пожалуйста, — попросил брата Иаков.

— Быть может, — встрял Филипп, — твоя мамочка согласится эту женщину тебе склеить?

Все захихикали, даже Джошуа. Ну то есть все, кроме Иакова.

— Вот видишь? — сказал он брату. — Видишь, что из-за тебя тут началось? Чертов педик.

— А вон половозрелая дева, — неубедительно восхитился Иоанн.

Он показал на какую-то женщину — группа фарисеев как раз волокла ее через ворота, а одежда висела на ней лохмотьями (сквозь них проглядывало тело, на вид действительно вполне половозрелое, так что Иоанн, действуя вне своей стихии, не осрамился).

— Перекройте дорогу, — скомандовал Джошуа. Фарисеи достигли нашего человеческого шлагбаума и остановились.

— Пропусти нас, ребе, — сказал самый старый. — Эту женщину сегодня застали за актом прелюбодеяния, и теперь мы ведем ее за город, чтобы там побить камнями.

Женщина была молода. Грязноватые кудри свисали на искаженное ужасом лицо, глаза закачены. Еще час назад она, вероятно, была хорошенькой.

Джошуа присел на корточки и начал что-то писать в пыли.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Иамал, — ответил фарисейский вожак. Я видел, как Джошуа написал его имя, а рядом — список грехов.

— Ух ты, Иамал! — воскликнул я, заглядывая Джошу через плечо. — С гусем? Я вообще не знал, что такое возможно.

Иамал отпустил руку прелюбодейки и попятился. Джошуа посмотрел на второго фарисея: — А тебя?

— Э-э… Стив, — ответил тот.

— Врет он, не Стив его зовут, — раздался голос из толпы. — А Иаков.

Джошуа написал в пыли «Иаков».

— Нет, — выдохнул человек и толкнул женщину к нам.

Джошуа поднялся и взял камень из руки ближайшего фарисея. Тот отдал безропотно, не сводя глаз со списка грехов, начертанного в пыли.

— А теперь давайте побьем камнями эту блудницу, — предложил Джошуа. — Тот из вас, кто без греха, пусть бросит первый камень.

И он протянул им орудие. Толпа подалась назад. Через минуту вокруг уже никого не осталось — все сгинули туда, откуда явились, а прелюбодейка пала к ногам Джоша и прильнула к его лодыжкам.

— Спасибо, ребе. Огромное тебе спасибо.

— Да ладно. — Джош поднял ее на ноги. — Теперь ступай и больше не греши.

— А от тебя очень приятно пахнет, знаешь? — сказала она.

— Ага, спасибо. Ступай с Богом. Она двинулась прочь.

— Я должен убедиться, что она без проблем доберется до дома, — сказал я и шагнул было следом, но Джош поймал меня за тунику и подтащил обратно:

— Ты не уловил ту часть инструкции, где про «больше не греши», да?

— Слушай, я ведь уже совершил с нею прелюбодеяние в сердце своем, так чего добру пропадать?

— Нет.

— Ты же у нас нормы устанавливаешь. И по твоим правилам выходит, что даже Иоанн в сердце своем совершил с нею прелюбодеяние, а ему женщины даже не нравятся.

— А вот и нравятся, — буркнул Иоанн.

— К Храму, — скомандовал Джошуа и зашагал дальше.

— Напрасная трата качественной прелюбодейки, если хочешь знать мое мнение.

Во внешнем дворе Храма, куда пускали женщин и гоев, Джошуа собрал нас всех поближе, чтобы проповедовать Царство. Но всякий раз, стоило ему начать, к нам подваливал какой-нибудь торговец и принимался орать во всю глотку:

— Голубок, кому голубок? Покупайте жертвенных голубок! Чисты, как свежевыпавший снег! Без голубок никуда!..

Джошуа пытался начать заново, но появлялся следующий торговец:

— Пресный хлеб! Берите пресный хлеб! Всего по шекелю штука! Маца с пылу с жару, совсем как та, что Моисей кушал по пути из Египта, только свежее…

К Джошу поднесли хромую маленькую девочку, и только он взялся ее исцелять, спросив предварительно о вере, как вдруг…

— Меняю ваши динары на мои шекели — прямо на глазах! Любые суммы, большие и маленькие! Драхмы на таланты, таланты на шекели — меняю любую валюту не сходя с места!

— Ты веруешь ли, что Господь тебя любит? — спросил Джошуа у девочки.

— Горькие травы! Покупайте горькие травы! — над самым ухом у него заорал торгаш.

— Черт бы вас всех побрал! — в ярости завопил Джошуа. — Ты исцелилась, дитя мое, теперь пошла прочь отсюда. — И он отправил девочку восвояси, а она впервые в жизни встала и пошла своим ходом. Джош заехал торговцу в ухо, содрал крышку с клетки и выпустил в небо тучу голубей. — Это дом молитвы! А не вертеп разбойников!

— Только не меновщиков, — прошептал мне Петр.

Джошуа схватился за длинный стол, где люди меняли десятки валют на шекели (единственную монету, по закону имевшую хождение в торговле на территории Храма), и опрокинул его.

— Ну все, нам бздец, — сказал Филипп.

И правда — он. Жрецы имели с менял большой процент. Если раньше Джош еще мог проскочить незаметно, то теперь подрывал сам их доход.

— Вон, гадюки! Вон!

У одного торгаша Джош выхватил моток веревки и теперь размахивал ею, как бичом, гоня торговцев и менял в храмовые ворота. Гневную тираду подхватили Нафанаил и Фома — причем активно: они пинали разбегающихся коммерсантов, наставляя их на путь истинный, но все остальные стояли и смотрели или же беседовали с теми, кто пришел послушать Джошуа.

— Надо завязывать, — сказал я Петру.

— Думаешь, получится? — И Петр кивнул в угол двора, где кучковались как минимум два десятка священников, выглянувших из Внутреннего храма посмотреть, что за шум.

— Он на всех гнев жрецов навлечет, — сказал Иуда, не сводя взгляда с храмовой стражи.

Солдаты перестали мерить стены шагами и наблюдали за происходящим во дворе. К Иудиной чести, им с Симоном и еще несколькими парнями удалось угомонить небольшую толпу верных поклонников, что собрались получить благословение и исцелиться, но тут у Джоша случилась истерика.

За стенами Храма, с бастионов старого дворца Ирода Великого за нами наблюдали римские солдаты. Наместник приказал нескольким легионам на время праздника подтянуться в город. Римляне в Храм не входили, если не чувствовали назревающего бунта, но уж если они сюда войдут, прольется еврейская кровь. Целыми реками.

— Они не войдут. — В голосе Петра прозвенела крохотная нотка сомнения. — Они же видят — евреи между собой разбираются. А им наплевать, пусть мы друг друга хоть поубиваем.

— Ты за Иудой и Симоном следи, — посоветовал я. — Если опять затянут это свое «нет господина, кроме Господа», римляне здесь окажутся быстрее палаческого топора.

Наконец Джошуа выдохся, весь вспотел и уже едва мог пошевельнуть мотком веревки. Но торгующей братии в Храме не осталось. За Джошем уже следовала довольно внушительная толпа — и все орали на изгоняемых из Храма торговцев. Одна толпа — человек восемьсот, а то и тысяча, — не давала жрецам вызвать гвардию и накинуться на Джошуа тут же. Джош отбросил веревку и повел людей туда, где мы стояли в ужасе.

— Жулье, — запыхавшись, бросил он на ходу. Потом подошел к девочке с усохшей рукой — малышка ждала его подле Иуды. — Что, испугалась? — спросил у нее Джош.

Девочка кивнула. Джошуа положил ладонь на ее парализованную ручку.

— А эти дяди в высоких шапках сюда идут? Девочка опять кивнула.

— Ну вот, все. Можешь пальчиком сделать вот так? — И он согнул и разогнул средний палец. — Нет, не на этой ручке, на другой.

Джош отнял ладонь от сухой руки, и девочка пошевелила пальцами. Связки и мышцы расправились, налились жизнью, и рука стала в точности похожа на другую.

— Вот, — сказал Джошуа. — Теперь разогни пальчик. Очень хорошо. Теперь покажи его тем дядям в высоких шапках. Вот и умница.

— Какою властью производишь ты все эти исцеления? — спросил один жрец, очевидно старший по званию в группе.

— Нет господи… — заорал было Симон, но его подрезал удар Петра в солнечное сплетение.

Рыбак толкнул зилота наземь и сам шлепнулся сверху, яростно шепча Симону на ухо. Андрей придвинулся сзади вплотную к Иуде и, судя по выражению лица, читал ему такую же лекцию, не прибегая к полному контакту.

Джош взял маленького мальчика из рук матери и прижал к груди. Ноги мальчонки трепыхались в воздухе, будто в них не было ни единой косточки. Не отрывая от малыша взгляда, Джошуа спросил:

— А какой властью крестил Иоанн?

Жрецы переглянулись. Толпа придвинулась поближе. Мы в Иудее, на родной территории Иоанна. Жрецы соображали: перед такой толпой лучше не ставить под сомнение власть Иоанна, дарованную ему Богом, но играть Джошу на руку им было не с руки.

— Этого пока мы сказать не можем, — ответил старший.

— Ну вот и я не могу, — сказал Джош.

Он поставил малыша на землю и придержал его, пока ножки не налились силой и не приняли полный вес тела — тоже, вероятно, впервые в жизни. Мальчонка пошатнулся, как новорожденный жеребенок, Джош подхватил его и засмеялся. Потом взял за плечи, подвел к матери и лишь затем повернулся и впервые взглянул на жрецов.

— Будете испытывать меня? Валяйте. Спрашивайте, что захотите, ехидны, но я буду исцелять этих людей, и Слово Господа дойдет до них наперекор всем вам.

Пока он это говорил, Филипп подступил ко мне сзади и прошептал:

— Ты его можешь вырубить каким-нибудь восточным приемчиком? Надо утащить его отсюда, пока он больше ничего не наговорил.

— Мне кажется, уже поздно, Филипп, — ответил я. — Сейчас главное — не дать толпе разойтись. Ступай в город, приведи побольше народу. Толпа сейчас — его единственная защита. И найди Иосифа Аримафейского. Он может пригодиться, если тут все выйдет из-под контроля.

— А что, еще не вышло?

— Ты меня понял.

Инквизиция продолжалась два часа: жрецы применяли все риторические ловушки, которые только могли придумать, и Джошуа иногда выпутывался, а иногда лез напролом. Я тем временем изобретал способ вывести его из Храма, избежав ареста, но замечал, что все больше храмовых стражников покидает стены и скапливается у ворот.

А старший жрец тем временем бубнил:

— Человек умирает, не оставив после себя сыновей, но его вдова выходит замуж за его брата, у которого три сына от первого брака…[и так далее] Эти трое выходят из Иерихона и направляются на юг со скоростью три целых и три десятых фарлонга в час, но с собой ведут двух ослов, которые несут на себе по два…[и так далее] И вот Шабат заканчивается, и они могут продолжать путь сверх той тысячи шагов, что им положена по закону… а ветер дует в юго-западном направлении со скоростью два фарлонга в час…[и так далее] Сколько воды потребуется им на все путешествие? Ответ давай в бочонках.

— Пять, — сказал Джошуа, едва жрец умолк. И все поразились этому чуду.

Толпа взревела. Какая-то женщина завопила:

— Да он точно Мессия!

— Сын Божий пришел к нам, — крикнула вторая.

— От вас помощи, как от козла молока, — сказал им я.

— А ты решение не расписал, не расписал! — заголосил самый младший жрец.

Пока жрец бубнил, Иуда с Матфеем записывали задачу на каменных плитах, но очень быстро потеряли нить. Они переглянулись и покачали головами.

— Пять, — повторил Джошуа. Жрецы растерянно переглянулись.

— Ответ верен, но это не дает тебе власти исцелять во Храме.

— Через три дня не будет тут больше Храма, ибо я разрушу его, а с ним — и ваше гадючье гнездо. А еще через три дня воздвигнется здесь новый Храм, в честь отца моего.

Тут я не выдержал, схватил его поперек груди и потащил к воротам. Остальные апостолы по плану выстроились вокруг нас свиньей. На них снаружи напирала толпа. За нами шли уже сотни.

— Постой, я еще не закончил! — вопил Джошуа.

— Закончил-закончил.

— Воистину подлинный царь Израильский пришел и принес с собой Царство, — закричала какая-то женщина.

Петр дал ей подзатыльник:

— А ты не подсказывай.

Одной лишь массой толпы нам удалось эвакуировать Джоша из Храма и протащить по улицам к самому дому Иосифа Аримафейского. Тот впустил нас и провел в верхнюю комнату с высоким сводчатым каменным потолком, роскошными коврами на полу, целыми горами подушек и длинным низким обеденным столом.

— Вы здесь в безопасности, вот только не знаю, надолго ли. Уже созван Синедрион.

— Но мы только что из Храма, — сказал я. — Когда успели?

— Зря вы им не позволили меня забрать, — сказал Джошуа.

— Сейчас накроют стол для ессейского Песаха, — сказал Иосиф. — Оставайтесь к ужину.

— Праздновать Песах так рано? Почему? — спросил Иоанн. — Зачем нам праздновать Песах с ессеями?

Иосиф не смотрел на Джошуа.

— Потому что ессеи на Песах не убивают агнца.

Вторник

Ту ночь мы провели в верхней комнате у Иосифа. Наутро Джошуа сошел вниз, некоторое время его не было, потом он возвратился.

— Они меня не выпускают, — сказал он.

— Кто — они?

— Апостолы. Мои собственные апостолы меня не выпускают. — Джош снова подошел к лестнице. — Вы прекословите воле Господа! — крикнул он вниз и повернулся ко мне: — Это ты им велел меня не выпускать?

— Я? Ну да.

— Так нельзя.

— Я послал Нафанаила к Симону за Мэгги. Он вернулся один. Мэгги не захотела с ним разговаривать, зато поговорила Марфа. Туда храмовая стража приходила, Джош.

— И?

— Что значит — «и»? Они приходили тебя арестовать.

— Пускай им.

— Джошуа, чтобы настоять на своем, вовсе не обязательно собой жертвовать. Я всю ночь думал. Можно сторговаться.

— С Господом Богом?

— У Авраама получилось, не забыл? Насчет разрушения Содома и Гоморры. Начал с того, что Господь пощадит города, если Авраам отыщет полсотни праведников, но в конце сошлись на десяти. И ты попробуй. — Это не совсем то, Шмяк. — Джош подошел ко мне вплотную, но я понял, что не могу смотреть ему в глаза, и передвинулся к высокому стрельчатому окну, выходившему на улицу. — Я боюсь этого. Того, что случится. Я бы на этой неделе лучше занялся десятком других вещей, чем себя в жертву приносить. Но я знаю — так должно быть. Когда я говорил жрецам, что через три дня разрушу Храм, я хотел сказать, что исчезнут все мздоимство, все притворство, все храмовые ритуалы, которые не давали людям познать Господа. И на третий день, когда я вернусь, все обновится и Царство Божие настанет повсюду. Я приду, Шмяк.

— Ага, ты уже говорил.

— Ну так верь в меня.

— Тебе воскрешения не очень удаются, Джош. Помнишь старуху в Яфии? Солдата в Сефорисе-сколько он продержался? Три минуты?

— А на Симона посмотри. Он уже несколько месяцев как из мертвых восстал.

— Да, только пахнет странно.

— Ничего не пахнет.

— Да ей-богу — если к нему поближе подойти, отдает гнильцой.

— А ты откуда знаешь? Ты же к нему не подходишь — он раньше прокаженным был.

— Мне как-то на днях Фаддей сказал. Дескать, Шмяк, по мне, так этот парень, Симон Лазарь, протух.

— Правда? Пошли спросим Фаддея.

— Да он наверняка забыл уже.

Джошуа спустился в комнату с мозаичным полом и маленькими окошками, пробитыми под низким потолком. Апостолы вместе с матерью Джоша и его братом Иаковом сидели у стен, обратив к Джошуа лица, точно подсолнухи. Ждали: вот Мессия скажет им что-нибудь — и у них появится надежда.

— Я вам сейчас ноги мыть буду, — сказал Мессия и повернулся к Иосифу Аримафейскому: — Мне нужен тазик с водой и губка.

Аристократ поклонился и вышел.

— Какой приятный сюрприз, — заметила Мария. Брат Иаков закатил глаза и тяжело вздохнул.

— Я пошел, — сказал я и посмотрел на Петра, имея в виду: Не спускай с него глаз. Петр понял и едва заметно кивнул.

— Возвращайся к седеру, — сказал Джошуа. — Мне еще нужно вас кое-чему научить, пока время есть.

Дома у Симона никого не было. Я долго стучал, потом все-таки решил войти. Никаких следов утренней трапезы я не обнаружил, но миквой пользовались, и я заключил, что все омылись и отправились в Храм. Я бродил по иерусалимским улицам, пытаясь придумать решение, но все, чему я учился в жизни, казалось бесполезным. Сгустились сумерки, и я направился к дому Иосифа кружным путем, чтобы не проходить мимо дворца первосвященника.

Джошуа сидел внутри на ступеньках в верхние покои и ждал. Его караулили Петр и Андрей — явно чтобы Джош не улизнул к первосвященнику сдаваться за богохульство.

— Ты где был? — спросил Джошуа. — Мне нужно тебе ноги вымыть.

— Ты вообще представляешь, как трудно в Иерусалиме найти в Песах ветчину? — осведомился я. — Я просто думал, неплохо, ну, типа, сдобрить мацу ветчиной и острыми травками.

— Он нас всех вымыл, — сообщил Петр. — Варфа конечно, пришлось держать, но теперь даже он чистый.

— Я их вымыл, а потом они пойдут и вымоют других тем самым наглядно показав им, как надо прощать.

— О, я понял, — сказал я. — Это притча. Очень мило. Пошли есть.

Мы возлегли вокруг большого стола, Джошуа — во главе. Его мать приготовила традиционный ужин — только без барашка. Для начала вечери самый младший, Нафанаил, должен был спросить:

— Почему этот вечер отличается от прочих вечеров в году?

— У Варфа ноги чистые? — попробовал угадать Фома.

— По счету платит Иосиф Аримафейский? — сделал попытку Филипп.

Нафанаил рассмеялся и покачал головой: — Нет. Потому что в другие вечера мы едим хлеб и мацу, а сегодня — только мацу. Во как. — И он ухмыльнулся еще шире, вероятно впервые в жизни чувствуя себя умным — А почему мы едим сегодня одну мацу? — продолжал Нафанаил.

— Перемотай вперед, Наф, — перебил я. — Мы все тут евреи. Резюмируй. Хлеб — пресный, потому что ему не хватило времени взойти, ибо у нас на хвосте сидели солдаты фараона, травы — горькие, что означает горечь рабства, Гсподь привел нас в Землю обетованную, там было роскошно, давайте уже есть.

— Аминь, — сказали все.

— Зря ты так, — сказал Петр.

— Значит, зря, да? — Я уже по-настоящему разозлился. — Вот мы сидим тут такие с Сыном Божьим, ждем, когда кто-нибудь придет за ним, чтобы его укокошить, и никто из нас, черт возьми, пальцем не пошевелит, включая самого Господа Бога. Поэтому вы уж меня простите, что я не писаюсь от восторга по поводу освобождения из лап египтян примерно миллион лет назад.

— Ты прощен, — сказал Джошуа и поднялся из-за стола. — То, что есть я, есть и во всех вас. Божественная Искра, Дух Святой — это объединяет всех вас. Во всех вас — Бог, вот что. Вы это понимаете?

— Ну разумеется, Бог — часть тебя, — сказал брат Иаков. — Он твой папаша.

— Нет, во всех вас. Смотрите. Возьмем, к примеру, хлеб. — Джош разломил мацу на кусочки, раздал каждому за столом, а один взял себе. И съел. — Теперь этот хлеб — часть меня, хлеб — это я. Теперь вы съешьте.

Все смотрели на Джоша.

— ЕШЬТЕ! — заорал он. Ну мы и съели.

— Теперь он — часть вас, я — часть вас. У вас — одна и та же часть Бога на всех. Попробуем еще раз. Передайте-ка мне вино.

Так оно все и шло. Часа два. Думаю, когда все допили, апостолы в общих чертах врубились в то, что Джошуа пытался им втолковать. Ибо начались мольбы: мы все по очереди и хором упрашивали Джоша отказаться от мысли, что ради нашего счастья ему необходимо умереть.

— Пока все не закончится, — сказал он, — вам всем придется от меня отречься.

— Да не будем мы отрекаться, — возмутился Петр.

— Будете, Петр. Причем — трижды. Я этого не просто ожидаю, я вам приказываю. Если вас заберут вместе со мной, некому будет нести благую весть. Иуда, друг мой, поди-ка сюда.

Иуда приблизился, и Джошуа зашептал ему в ухо, а затем услал на место.

— Далее. Один из вас сегодня же ночью меня предаст, — продолжал Джош. — Ты как насчет предать, Иуда?

— Что? — Иуда беспомощно огляделся, но никто не встал на его защиту, и он кинулся к двери и вниз по ступеням.

Петр рванулся было за ним, но Джош ухватил рыбака за патлы и дернул на себя.

— Пусть ему.

— Но дворец первосвященника — всего в одном фарлонге, — сказал Иосиф Аримафейский. — Если он прямо туда пойдет, конечно.

Джошуа воздел руку, призывая к молчанию.

— Шмяк, ступай прямо к Симону и жди. Один ты проберешься мимо дворца незаметно. Передай Мэгги и остальным, чтобы ждали нас. А мы обойдем дворец первосвященника через город и долину Еннома. Встретимся в Вифании.

Я посмотрел на Петра и Андрея:

— Вы не позволите ему сдаться?

— Конечно нет.

И я двинул в ночь, на ходу размышляя: может, Джош передумал и сбежит из Вифании в Иудейскую пустыню? Хотя уже тогда мог бы понять, что меня отымели. Только решишь, что парню можно доверять, как он врет тебе в глаза.

Симон открыл на стук и впустил меня в дом. Поднес палец к губам: тише, мол.

— Мэгги и Марфа в задней комнате. И они на тебя злятся. На всех вас, точнее. А теперь разозлятся на меня за то, что тебя впустил.

— Извини, — сказал я. Он пожал плечами:

— А что они сделают? Это же мой дом.

Я сразу прошел через переднюю комнату во вторую, что вела в спальные покои, к микве и во двор, служивший кухней. Из одной спальни доносились голоса. Когда я вошел, Мэгги подняла голову. Она заплетала Марфе волосы.

— Ну что — пришел сказать, что все кончено? — произнесла она. В глазах ее стояли слезы, и я понял: если она сейчас разрыдается, я тоже сорвусь.

— Нет, — ответил я. — Он с остальными идет сюда. Через Енном дорога займет несколько часов. Но у меня есть план. — И я вытащил из складок туники пузырек с инь-яном, давний подарок Радости, и помахал им.

— Ты хочешь подкупить Джошуа уродской безделушкой? Это и есть твой план? — спросила Марфа.

Я показал на крохотные пробки.

— Нет, мой план — его отравить.

И я объяснил Марфе с Мэгги, как действует яд, а потом мы принялись за ожидание. В воображении своем мы отсчитывали время, перед мысленным взором рисовали, как апостолы пробираются по Иерусалиму, проходят Ессейские ворота, спускаются в узкую долину Еннома, где в скале вытесаны тысячи гробниц, а некогда текла река, но нынче лишь полынь, кипарисы да чертополох льнут к расселинам в известняке. Через несколько часов мы вышли ждать на улицу — стало невозможно сидеть внутри, — и когда луна тронулась к горизонту, а ночь подалась перед ранней утренней зарей, мы увидели на западе одинокую фигуру. Не на юге, как мы рассчитывали. Когда фигура приблизилась, по тяжелым плечам и лунным бликам на лысине я ее опознал. Иоанн.

— Его забрали, — сказал он. — В Гефсимании. Анна и Каиафа самолично явились вместе с храмовой стражей и забрали его.

Мэгги бросилась ко мне и уткнулась лицом в грудь. Я протянул руку и привлек к себе заодно и Марфу.

— На кой черт он потащился в Гефсиманию? — спросил я. — Вы же должны были через Енном идти.

— Это он тебе так сказал.

— Наврал, скотина! Так арестовали всех?

— Нет, остальные тут неподалеку прячутся. Петр кинулся на стражу с кулаками, но Джошуа его остановил. И договорился со жрецами, чтобы всех нас отпустили. Иосиф тоже пошел, он и помог в переговорах.

— Иосиф? Иосиф его предал?

— Не знаю, — ответил Иоанн. — В Гефсиманию их привел Иуда. И показал Джошуа стражникам. Иосиф подошел позже, когда вязали всех.

— Куда его забрали?

— Во дворец первосвященника. Больше я ничего не знаю, Шмяк. Честное слово.

И он шлепнулся в пыль прямо посреди дороги и зарыдал. Марфа подошла и прижала его голову к груди.

Мэгги подняла лицо и посмотрела на меня:

— Он же знал, что ты без боя не сдашься. Потому тебя и отослал.

— План от этого не меняется, — ответил я. — Просто Джоша надо вернуть, а затем отравить.

Иоанн вырвался из Марфиных объятий:

— Пока меня не было, ты переметнулся?

Среда

С первыми лучами солнца мы с Мэгги уже барабанили в дверь Иосифа. Впустил нас слуга. Когда Иосиф показался из спальни, Мэгги пришлось удерживать, чтоб она не выцарапала ему глаза.

— Ты его предал!

— Я его не предавал, — ответил Иосиф.

— Иоанн сказал, ты пришел со жрецами, — сказал я.

— Правильно. Я специально за ними пошел, чтоб они прямо там, в Гефсимании, не убили Джошуа при попытке к бегству или в целях самообороны.

— Что ты мелешь, какая еще самооборона?

— Они хотят его смерти, Мэгги, — объяснил Иосиф. — Он им нужен только мертвый, но у них нет полномочий его казнить, неужели не понимаешь? Не будь там меня, они бы его убили и сказали потом, что он первый начал. Только у римлян есть власть убивать.

— Но Ирод сам приказал убить Иоанна Крестителя, — сказал я. — И никаких римлян ему не понадобилось.

— Иаакан и его прихлебатели постоянно забивают кого-то камнями, — добавила Мэгги. — И у римлян позволения не спрашивают.

— Да пораскиньте ж вы мозгами. Сейчас Песах. Весь город кишмя кишит римлянами — ходят и вынюхивают, не затевают ли евреи какой бунт. Здесь весь Шестой легион плюс вся личная гвардия Пилата из Кесарии. А обычно — всего горстка. Первосвященники, Синедрион, Совет фарисеев и даже сам Ирод дважды подумают, прежде чем хоть на йоту отступить от буквы римского закона. Не паникуйте. Синедрион еще и суда не назначил.

— А когда назначит?

— Вероятно, сегодня днем. Они должны всех привлечь. Обвинение сейчас собирает свидетелей против Джошуа.

— Как насчет свидетелей за него? — спросил я.

— У них так не полагается, — ответил Иосиф. — За него буду говорить я и мой друг Никодим. А в остальном Джошу придется самому себя защищать.

— Великолепно, — сказала Мэгги.

— Кто обвиняет?

— Я думал, ты догадаешься. — Иосиф поморщился. — Тот же, кто затевал все сговоры Синедриона против Джоша. Иаакан бар Иебан.

Мэгги молнией развернулась ко мне и яростно сверкнула глазами:

— Зря ты его не прикончил.

— Я? У тебя было семнадцать лет, чтобы столкнуть его с лестницы.

— У нас еще есть время, — сказала она.

— Джошу это не поможет, — вмешался Иосиф. — Будем надеяться, что его дело не передадут римлянам.

— Ты говоришь так, будто приговор уже вынесли, — сказал я.

— Я сделаю все, что смогу. — Но в голосе Иосифа большой убежденности не слышалось.

— Проведи нас к нему, мы должны его увидеть.

— Чтобы вас тоже арестовали? Нет уж, увольте. Останетесь здесь. Располагайтесь в верхних комнатах как дома. Я вернусь или пришлю посыльного, когда что-то прояснится.

Иосиф обнял Мэгги и поцеловал ее в макушку, затем вышел из комнаты — одеваться.

— Ты ему доверяешь? — спросила Мэгги.

— Он ведь предупреждал, когда Джоша хотели убить.

— А я не доверяю.

Мы с Мэгги прождали в верхней комнате весь день, вскакивая на ноги всякий раз, когда с улицы доносились шаги. В конце концов сил у нас не осталось. Нас колотило от беспокойства. Я попросил служанку Иосифа сгонять ко дворцу и разузнать, что происходит. Вернувшись, она сообщила, что суд еще не кончился.

В широкой арке окна мы с Мэгги устроили из подушек гнездо — нам хотелось слышать все, что творится на улице. Однако спускалась ночь, шаги раздавались все реже, дальнее пение из Храма стихало, и мы наконец замерли в объятиях друг друга — единый ком приглушенной муки и скорби. Когда стемнело, мы любили друг друга — впервые с той ночи, после которой мы с Джошуа ушли на Восток. Прошло столько лет, но все оказалось до боли знакомым. В тот первый раз, много лет назад, мы отчаянно пытались разделить на двоих горечь разлуки с теми, кого любили. Теперь мы теряли одного человека. И мы опять уснули в объятиях друг друга.

В ту ночь Иосиф Аримафейский домой не вернулся.

Четверг

Утром в четверг нас разбудили Симон и Андрей — прогрохотав по лестнице, буквально ворвались наверх. Я накинул свою тунику на Мэгги и вскочил в одной набедренной повязке. При виде Симона кровь бросилась мне в голову.

— Ублюдский предатель! — Я так рассвирепел, что не в силах был даже двинуть ему по роже. Только стоял и орал. — Трус!

— Это не он! — завопил мне в самое ухо Андрей.

— Это не я, — сказал Симон. — Я дрался со стражей, когда они пришли за Джошуа. Мы с Петром вместе дрались.

— Иуда твой друг был. Со своим зилотским говном!

— Он и твой друг был.

Андрей оттолкнул меня подальше:

— Хватит! Это не Симон. Я видел, как он лез на двух стражников с копьями. Оставь его в покое. У нас нет времени для твоих истерик, Шмяк. Джошуа бичуют во дворце первосвященника.

— Где Иосиф? — спросила Мэгги. Пока я орал на Симона, она оделась.

— Ушел в преторию — Пилат устроил ее в крепости Антония, возле самого Храма.

— Какого черта он туда поперся, если Джоша избивают на другом конце города?

— Его потом туда переведут. Шмяк, ему предъявили обвинение в богохульстве. Они хотят смертного приговора. А в Иудее верховная власть — у Понтия Пилата. Иосиф его знает, он будет просить за Джошуа.

— А нам что делать? Что нам делать, а? — У меня и впрямь началась истерика. Сколько я себя помнил, дружба с Джошуа была моим якорем, смыслом моего существования, всей моей жизни; а теперь она, то есть он мчался к своей гибели, словно корабль, который буря гонит на скалы. И я не мог придумать ничего — только паниковать. — Что нам делать? Что же нам делать? — Я хватал ртом воздух, а он упрямо не лез в легкие.

Мэгги схватила меня за плечи и хорошенько встряхнула.

— У тебя же был план, забыл? — И она подергала за амулет у меня на шее.

— А, ну да. Правильно. — Я вздохнул поглубже. — Точно. План.

Я влез в тунику, и Мэгги помогла мне затянуть пояс.

— Прости меня, Симон, — сказал я. Он простил, от меня отмахнувшись.

— Что нам делать?

— Если Джоша переведут в преторию, то и нам туда. Если Пилат его отпустит, нужно будет его вывести по-быстрому. Бог знает, что Джош учудит, лишь бы его прикончили.

У дворца Антония мы смешались с огромной толпой, дожидавшейся, когда храмовая стража приведет Джошуа. Наконец они появились: процессию возглавлял первосвященник Каиафа — в синем одеянии, с нагрудником, усыпанным драгоценными камнями. Следом шел его отец Анна, предыдущий первосвященник. В середине шествия стражники обступили Джошуа так плотно, что мы его едва разглядели. Кто-то надел на него чистую тунику, однако на спине все равно проступали кровавые полосы. Джошуа двигался, будто в трансе.

Вдруг стражники загоношились, выставили копья и друг на друга заорали. Откуда-то из рядов процессии вынырнул Иаакан и принялся о чем-то с ними спорить. Ясно, что римляне и не думали пропускать храмовую стражу в преторию: либо передавайте узника у ворот, либо катитесь к черту. Я уже примеривался скользнуть сквозь толпу, свернуть Иаакану шею и незаметно вернуться, чтобы не сорвать наш план, но тут на плечо мне опустилась чья-то рука. Я обернулся и увидел Иосифа Аримафейского.

— Хорошо, хоть не римским бичом. Он принял тридцать девять ударов, но бич кожаный, без свинцовых наконечников, как у римлян. Иначе он бы сразу богу душу отдал.

— А ты где был? И почему так долго тебя не было?

— Процесс тянулся целую вечность. Иаакан гундел полночи — снимал показания со свидетелей, которые, совершенно очевидно, о Джошуа слыхом не слыхивали, не говоря уже о каких-то там преступлениях.

— А что защита?

— Ну, я строил ее на добрых деяниях, но обвинений было столько, что адвоката за шумом и ором даже не услышали. А Джошуа в свою защиту не сказал ни слова. Его спросили, Божий ли он Сын, и он ответил «да». Это упрочило обвинение в богохульстве. На самом деле им только того и надо было.

— А теперь что? Ты разговаривал с Пилатом?

— Да.

— И?

Иосиф потер переносицу, будто выдавливая из головы боль.

— Он сказал — посмотрит, что можно сделать.

Мы увидели, как римские солдаты втолкнули Джошуа внутрь, за ним просочились жрецы. Фарисеи — простой люд, с римской точки зрения, — остались снаружи. Один легионер створкой ворот чуть не прищемил Иаакану харю.

Краем глаза я заметил движение и поднял голову. Высоко над дворцовыми стенами тянулся широкий балкон — его, судя по всему, архитекторы Ирода Великого сконструировали, чтобы царь мог выступать перед массами во Храме, не подвергая свою жизнь опасности. На балконе стоял высокий римлянин в вызывающе кровавой тоге и смотрел на толпу сверху вниз. Похоже, зрелище его совсем не радовало.

— Это Пилат? — спросил я. Иосиф кивнул:

— Сейчас спустится вершить суд над Джошуа.

Но меня уже не интересовало, куда собирается Пилат. А интересовал меня центурион, стоявший за спиной у наместника, — человек в шлеме с пышным гребнем и в нагруднике командира легиона.

Не прошло и получаса, как ворота снова распахнулись. Взвод римских солдат вывел из дворца связанного Джошуа. Какой-то младший центурион тянул его на веревке, скрученной на запястьях. Толпившиеся снаружи фарисеи кинулись с вопросами к вышедшим следом жрецам.

— Сходи узнай, что происходит, — сказал я Иосифу.

Мы вклинились в процессию. Народ главным образом орал на Джошуа и норовил до него доплюнуть. В толпе я заметил знакомых — раньше они называли себя последователями Джоша, но теперь брели молча, украдкой поглядывая по сторонам, будто опасаясь, что станут следующими.

Андрей, Симон и я шли в некотором отдалении, а Мэгги сквозь людское скопление рвалась поближе к Джошуа. Я видел, как она ринулась на бывшего мужа, трюхавшего за жрецами, но Иосиф Аримафейский остановил ее буквально в прыжке — поймал за волосы и отдернул. Кто-то помог Иосифу ее удержать — на голове у человека был талес, и я не узнал, кто это. Вероятно, Петр.

Иосиф подволок Мэгги и толкнул ее к нам с Симоном.

— Ее тут просто-напросто убьют.

Мэгги глянула на меня, и в глазах ее сверкнула такая дикость, что я даже не понял, это ярость или безумие. Я обхватил ее и прижал к себе, чтобы руками не размахивала. Мы двинулись дальше. Человек с покрытой головой пошел с нами, держа руку на плече Мэгги и тоже ее удерживая. Он обернулся, и я его узнал — действительно Петр. Жилистый рыбак со вторника постарел, казалось, лет на двадцать.

— Его ведут к Антипе, — сказал он. — Едва Пилат услыхал, что Джошуа из Галилеи, сразу заявил, что это не его юрисдикция, и отправил Джоша к Ироду.

— Мэгги, — сказал я ей в самое ухо. — Перестань, пожалуйста, изображать бесноватую. Мой план только что провалился в тартарары, и мне бы не помешало аналитически поразмыслить.

И вновь мы ждали у одного из дворцов Ирода Великого. Правда, на этот раз, поскольку хозяин — еврейский царь, фарисеев пустили внутрь, а с ними прошел Иосиф Аримафейский. Но через несколько минут вернулся.

— Он убеждает Джошуа показать чудо, — сообщил он. — Говорит, что отпустит его, если Джошуа ему чудо сотворит.

— А если Джош не захочет?

— Он не захочет, — сказала Мэгги.

— А если не сотворит, — пояснил Иосиф, — мы вернемся к тому, с чего начали. Только Пилат может утвердить смертный приговор Синедриона — или отпустить Джошуа.

— Мэгги, пойдем. — Я дернул ее за платье назад.

— Куда? Зачем?

— План не отменяется. — И я рванул к претории, волоча Мэгги за собой. У столба напротив дворца Антония мы притормозили. — Мэгги, Петр действительно умеет исцелять? По серьезу?

— Да, я же рассказывала.

— Раны? Переломы?

— Раны точно. Про переломы не знаю.

— Надеюсь, умеет.

Я оставил ее у столба, а сам подошел к воротам, наметив себе в охране центуриона рангом повыше.

— Мне нужно встретиться с вашим командиром.

— Ступай прочь, еврей.

— Я его друг. Передай, что к нему пришел Левий из Назарета.

— Никому я ничего передавать не буду.

Я шагнул ближе, выхватил меч из его ножен, на долю секунды приставил кончик к горлу центуриона и снова вложил оружие в ножны. Только он сообразил потянуться к рукоятке, как меч вновь оказался у меня в руке, а кончик меча — у центуриона под носом. Солдат и вякнуть не успел — оружие снова было в ножнах.

— Видишь? — сказал я. — Ты уже дважды обязан мне жизнью. Когда позовешь подмогу, не только твоя сабелька останется у меня, а сам ты будешь опозорен, но и голове твоей будет очень шатко сидеть на шее. Потому что я перережу тебе глотку. Или ты можешь взять и проводить меня к моему другу Гаю Юстусу Галльскому, командиру Шестого легиона.

Я поглубже вдохнул и стал ждать. Глаза центуриона метались от солдат ко мне.

— Думай, центурион, — подбодрил я. — Выбирай. Если меня арестуют, как ты думаешь, где я в итоге окажусь?

Такая логика, судя по всему, его потрясла, несмотря на все его раздражение.

— Следуй за мной, — сказал он.

Я дал Мэгги знак, чтоб никуда не уходила, и вслед за римским солдатом шагнул в крепость Пилата.

Похоже, в роскошных дворцовых апартаментах Юстусу было не очень уютно. По стенам комнаты он развесил щиты и мечи — будто гостям требовалось напоминание: тут квартирует солдат. Я стоял в дверях, а Юстус расхаживал по комнате, время от времени поглядывая на меня так, словно хотел убить. Он то и дело смахивал ладонью пот с седого ежика волос, затем отряхивал руку, и по каменному полу пролегала влажная полоса.

— Я не могу остановить исполнение приговора. Как бы мне этого ни хотелось.

— Я не хочу, чтобы ему было больно, — сказал я.

— Если Пилат его распнет, ему будет больно, Шмяк. В этом весь смысл наказания.

— Я про увечья. Чтобы не ломали кости, жилы не резали. Заставь их привязать его к кресту.

— Они обязаны использовать гвозди. — Рот Юстуса сложился в жестокую и мрачную щель. — Гвозди — из железа. А это материал подотчетный. Они за каждый гвоздик расписываются.

— Вы, римляне, — большие мастера снабжения.

— Так чего ты от меня хочешь?

— Хорошо, тогда пусть его привяжут, но гвозди вгоняют между пальцами. И прибьют снизу дощечку, чтобы он стоять мог.

— Добротой это и не пахнет. Так он продержится неделю.

— Не продержится, — сказал я. — Я дам ему яд. Но как только он умрет, мне нужно забрать его тело.

При слове «яд» Юстус перестал метаться по комнате и посмотрел на меня с явным презрением.

— У меня нет полномочий выдавать тело, но если хочешь, чтоб оно осталось целым, мне придется держать там солдат до самого конца. Иногда твои соотечественники любят помогать распятым и швыряют камни, чтобы они умерли быстрее. Лично я не понимаю, к чему эти хлопоты.

— Знаешь, Юстус. Из всех людей один ты и знаешь. Хоть на мочу изойди своим римским презрением к милосердию, но ты все понимаешь. Ты сам послал за Джошем, когда страдал твой друг. Ты унизился и попросил о милосердии. Я сейчас делаю то же самое.

Его презрение сменилось изумлением.

— Так ты что — хочешь его воскресить?

— Я просто хочу похоронить тело моего друга в целости и сохранности.

— Ты его оживишь. Как того солдата в Сефорисе, которого сикарии убили. Для того и тело тебе нужно неповрежденным.

— Ну, что-то вроде, — признался я, не отрывая глаз от пола, чтобы не встречаться взглядом со старым солдатом.

Юстус кивнул. Догадка его, кажется, потрясла.

— Распоряжение о снятии тела дает Пилат. Ведь распятие — наглядный урок остальным.

— У меня есть влиятельный друг, он вытребует тело.

— Но Джошуа еще могут отпустить, ты это понимаешь?

— Его не отпустят, — ответил я. — Он сам не захочет. И тогда Юстус от меня отвернулся.

— Я распоряжусь. Побыстрее прикончите его, а потом забирайте труп и катитесь из-под моей юрисдикции чем быстрее, тем лучше.

— Спасибо тебе, Юстус.

— И не позорь больше моих офицеров. Не то твоему другу придется забирать два тела.

Едва я вышел из крепости, Мэгги кинулась мне в объятия.

— Это кошмар. Ему на голову нацепили терновый венец, и толпа теперь в него плюет. А солдаты его избили.

Толпа вокруг нас бурлила.

— Где он сейчас?

Толпа взревела, народ тыкал пальцами в балкон. Там рядом с Джошуа стоял Пилат. Джоша придерживали двое легионеров. Он смотрел прямо перед собой — похоже, в трансе, как и раньше. Кровь затекала ему в глаза.

Пилат воздел руки, и толпа притихла.

— Я не нахожу никакой вины в этом человеке, однако жрецы ваши утверждают, что он богохульствует. По римским законам это не преступление, — сказал Пилат. — И что мне с ним, по-вашему, теперь делать?

— Распни его! — заорал кто-то рядом со мной. Я повернулся: Иаакан потрясал в воздухе кулаком. Остальные фарисеи подхватили:

— Распни, распни его!

Вступила вся толпа. Тут и там я замечал сторонников Джошуа — их осталось немного, они расползались в стороны, пока гнев толпы не обратился на них. Пилат изобразил, как умывает руки, и ушел с балкона.

Пятница

Одиннадцать апостолов, Мэгги, мать Джошуа и его брат Иаков собрались в верхних покоях Иосифа Аримафейского. Купец уже сходил к Пилату, и тот согласился в честь праздника Песах выдать тело Джошуа. Иосиф объяснял:

— Римляне — они же не дураки. Они знают, что тела моют наши женщины. Мы не сможем отправить за ним апостолов. Солдаты выдадут тело Мэгги и Марии. Иаков, ты его брат, тебя тоже пропустят — чтобы тело помог нести. Остальным надо будет прятать лица. Фарисеи теперь станут разыскивать последователей Джошуа. Жрецы и так уже почти весь праздник на это потратили, а потому уберутся в Храм. Я уже купил гробницу возле холма, где его распнут. Ты, Петр, ждешь там.

— А если исцелить не получится? — спросил Петр. — Я ведь мертвых воскрешать даже не пробовал.

— Он не умрет, — сказал я. — Он просто не сможет двигаться. Я не нашел здесь компонентов для состава, снимающего боль, поэтому на вид Джош будет совсем как мертвый, но почувствует все. Я знаю, каково это, я сам так несколько недель провел. Петр, тебе придется исцелять только раны от бича и гвоздей, но они вряд ли смертельные. Как уйдем подальше от римлян, я дам ему противоядие. Мэгги, когда его тебе выдадут, сразу же закрой ему глаза, если они будут открыты, а то пересохнут.

— Я не смогу на это глядеть, — сказала Мэгги. — Я не смогу видеть, как они его прибивают к этому кресту.

— Тебе и не придется. Жди у гробницы. Когда настанет время, я за тобой кого-нибудь пришлю.

— А получится? — спросил Андрей. — Ты вернешь его нам, Шмяк?

— Ниоткуда я его не верну. Он не умрет, просто ему будет очень больно.

— Пора двигаться. — Иосиф посмотрел на небо через окно. — Его выведут в полдень.

У претории собралась толпа, в основном любопытствующие. Лишь горстка фарисеев — среди них Иаакан — специально пришла посмотреть, как казнят Джошуа. Я держался позади, чуть ли не в полуквартале, наблюдал. Апостолы рассредоточились — на головах шали и тюрбаны, лица закрыты. Петр отправил Варфоломея сидеть с Мэгги и Марией у гробницы. Никакой шалью не прикрыть ни Варфовых габаритов, ни вони.

У стены возле дворцовых ворот три тяжелые крестовины ждали своих жертв. В полдень вместе с двумя разбойниками, также приговоренными к смерти, вывели Джошуа. Крестовины взвалили им на плечи. Из ран на голове и лице Джоша текла кровь, и хотя он все еще был облачен в багряную тогу, навязанную ему Иродом, я видел, как по ногам его после бичевания тоже струится кровь. Джош по-прежнему казался в трансе, но сомнений не оставалось — боль он чувствовал. Толпа сомкнулась вокруг — выкрикивала оскорбления и плевалась, но я заметил и другое: стоило Джошу споткнуться, кто-нибудь бросался его поддержать. Учеников в толпе хватало — они просто боялись показываться.

Время от времени я окидывал взглядом сборище и ловил встречные взгляды апостолов. В глазах у всех застыли слезы, на лицах — мука и ярость. Я сдерживался, как мог, чтобы не броситься на солдат, не выхватить меч, не покрошить всех в капусту. Испугавшись собственной ярости, я отстал от толпы и поравнялся с Симоном.

— Я тоже не могу, — сказал я. — Смотреть, как они его на крест поднимают.

— Придется, — отозвался зилот.

— Нет. Иди ты, Симон. Пусть он увидит твое лицо. Пусть знает, что ты пришел. Я подойду, когда поставят крест.

Я вообще не могу наблюдать распятия — даже если казнят незнакомых людей. И уж точно не выдержу, когда это сделают с моим лучшим другом. Я не справлюсь с собой, на кого-нибудь кинусь, и нам обоим придет конец. А Симон — солдат, хоть и тайный. У него есть навык. Перед глазами встала кошмарная сцена у храма Кали.

— Симон, скажи ему два слова: внимательное дыхание. И что я просил передать: холода не бывает.

— Какого холода?

— Он знает. И, если вспомнит, сможет отключить боль. Он научился на Востоке.

— Передам.

Сам бы я не смог — я бы себя выдал.

Со стен города я наблюдал, как Джошуа вели к дороге, что бежала вдоль холма под названием Голгофа, — в тысяче ярдов за воротами Генаф. Потом отвернулся. Даже с тысячи ярдов я услышал, как страшно он закричал, когда начали вгонять гвозди.

Юстус выделил четырех солдат — наблюдать, как умирает Джошуа. Через полчаса они остались одни, если не считать дюжины зевак и родичей двух разбойников. Родия молилась у ног приговоренных и пела траурные песий. Иаакаи и прочие фарисеи задержались, чтобы увидеть, как Джоша вздернут на крест и установят столб. А потом удалились к семьям — праздновать.

— Игра, — сказал я, подойдя к солдатам и подбрасывая две кости. — Простая игра. — Тунику и дорогой пояс я позаимствовал у Иосифа Аримафейского. Еще он дал мне кошель, и теперь я поднял его повыше и позвенел монетами у солдат перед носом. — Сыграем, легионер?

Один римлянин заржал:

— И где нам, по-твоему, денег взять?

— А вон на ту одежду, что под крестом лежит. На багряную тогу.

Римлянин подцепил одежду острием копья и посмотрел на Джошуа. При виде меня глаза моего друга расширились.

— А чего бы и нет? Все равно тут торчать. Давай сыграем.

Сначала пришлось проиграть, чтоб у римлян образовались фонды, затем — отыграть все назад, но медленно, чтоб удалось совершить то, зачем я вообще сюда пришел. (Я мысленно возблагодарил Радость за то, что научила меня жульничать.) Кости я отдал солдату, что сидел поближе: лет пятидесяти, приземистый и крепкий, но весь покрыт рубцами, руки-ноги кривые — неправильно срослись. Слишком старый, чтобы воевать так далеко от Рима, слишком битый жизнью, чтобы в целости вернуться домой. Остальные помоложе, чуть за двадцать, у всех — темно-оливковая кожа, черноглазые, худощавые, подтянутые, на вид голодные. У двух совсем юных — стандартные пехотные копья, деревянные древки с узкими железными шипами в локоть длиной. Острия — аккуратные трехгранники: удобно пробивать неприятельскую броню. У двух других — короткие иберийские мечи с осиными талиями, я такой не раз видел у самого Юстуса. Должно быть, он специально импортировал их для своих легионеров — ему не по вкусу были римские мечи с прямыми клинками.

Я отдал кости старому солдату и рассыпал в пыли несколько монет. Пока римлянин кидал кости о подножие Джошева креста, я внимательно осмотрел всю линию холмов. Из-за камней и деревьев выглядывали апостолы. Я подал знак, и его передали по цепочке — женщине, ожидавшей на городской стене.

— Ой, мамочка, боги, наверно, сегодня против меня, — вздохнул я, накатывая себе проигрышную комбинацию.

— А я думал, у вас, евреев, бог только один.

— Я имел в виду ваших богов, легионер. Я же проигрываю.

Солдаты засмеялись, а сверху донесся стон. Я весь сжался — от боли в сердце ребра словно провалились внутрь. Я осмелился поднять взгляд на Джоша — он смотрел прямо на меня.

— Не нужно это все, — сказал мне он на санскрите.

— Что за ахинею этот еврей несет? — спросил старый солдат.

— Не могу знать, офицер. Бредит, наверное.

Слева к кресту Джошуа приблизились две женщины. Они несли кувшин воды, большую миску и длинную палку.

— Эй, а ну отойдите от них!

— Мы просто хотим дать им воды, господин. Ничего плохого. — Женщина вынула из миски губку и выжала. Сусанна, галилейская подружка Мэгги, и Иоанна. Они пришли сюда на Песах приветствовать Джоша на въезде в город, а теперь мы завербовали их для отравления. Солдат не сводил с женщин глаз — они макали губку в воду, привязывали ее к концу палки и поднимали к губам одного из воров, чтоб он ее высосал. Я отвернулся, ибо не мог.

— Верь, Шмяк, — сказал Джошуа, опять на санскрите.

— Эй, на кресте, — а ну заткнись и подыхай! — рявкнул легионер помоложе.

Я весь дернулся и сощурился, разглядывая кости, хотя следовало придушить этого ублюдка на месте.

— Дай-ка мне семерочку. Малышке нужны новые сандалии, — сказал другой легионер.

Я не мог смотреть на Джоша, не мог смотреть на женщин. По плану они должны были сначала напоить воров, чтобы не возбуждать подозрений, но теперь я жалел, что решили отложить.

Наконец Сусанна поднесла миску к нам, поставила на землю, а Иоанна полила губку водой.

— А вина для иссохшего солдатика не найдется? — спросил воин помоложе и шлепнул Иоанну по заднице. — Или другой какой подмоги?

Старый солдат перехватил руку молодого.

— Окажешься на одной палке с этим несчастным, Маркус. Евреи очень обижаются, когда их женщин трогают. Юстус не потерпит.

Сусанна поплотнее закутала лицо шалью. Она была хорошенькая — изящная, с тонкими чертами и огромными карими глазами. Для незамужней — слишком старая, но я подозревал, что мужа она бросила, решив пойти за Джошуа. Та же история с Иоанной, только муж ее одно время за нами таскался, а когда она отказалась возвращаться домой, развелся с нею. Иоанна была сложена покрепче, а при ходьбе переваливалась, как телега на колдобинах. Теперь она протягивала губку мне:

— Попьешь, господин?

Сейчас главное — выбрать момент.

— Пить хочет кто-нибудь? — спросил я, не прикасаясь к губке. В ладони я уже прятал амулет с инь-яном.

— После еврейской собаки-то? Маловероятно, — ответил старый солдат.

— У меня складывается впечатление, что мои еврейские деньги марают твой римский кошель, — сказал я. — Так я пошел?

— Не-е, деньги твои годятся. — Молодой солдат в припадке игривости ткнул меня кулаком в плечо. Я еле поборол соблазн избавить его от зубов.

Я взял губку и сделал вид, что пью. Якобы выжимая ее себе в рот, опрокинул на нее яд и сразу передал Иоанне, чтобы самому не отравиться. Не окуная губку в воду, женщина привязала ее к концу палки и подняла к Джошуа. Голова его мотнулась, язык свесился и ощутил влагу.

— Пей, — сказала Иоанна. Джош, похоже, не услышал. Она сильнее вдавила губку ему в рот, и несколько капель попали на солдата. — Пей.

— Отойди оттуда, Маркус, — велел старый солдат. — Он напьется, а потом из него потечет. Лучше близко не сидеть. — И римлянин хрипло расхохотался.

— Пей, Джошуа, — сказала Сусанна.

Джош наконец открыл глаза и прижался лицом к губке. Слыша, как он высасывает воду, я затаил дыхание.

— Хватит! — скомандовал молодой солдат и вышиб палку из рук Иоанны. Губка упала в пыль. — Все равно скоро подохнет.

— Не очень, раз он стоит на этой деревяшке, — заметил старый.

Время потащилось еще медленнее. Так медленно, что я даже не помню. Когда меня травила Радость, паралич наступил через несколько секунд, а когда я уморил индийца, тот свалился почти моментально. Я пробовал сосредоточиться на игре, но все время следил, когда же подействует отрава.

Женщины отошли подальше, но тоже наблюдали. Вдруг я услышал, как одна ахнула, и поднял голову. Джошуа весь обмяк, а из полуоткрытого рта потекла слюна.

— А как вы поймете, что он умер? — спросил я.

— А вот так. — И Маркус ткнул Джошуа копьем в бедро. Джош застонал и открыл глаза, а все нутро у меня ухнуло куда-то вниз. Иоанна и Сусанна всхлипнули.

Я кидал кости и ждал. Прошел час, но Джошуа стонал по-прежнему. Время от времени он тихо молился. Солдаты ржали. Еще час. Меня затрясло. Каждый звук с креста раскаленным железным костылем вонзался мне в позвоночник. Я не мог себя заставить взглянуть на Джошуа. Апостолы переместились поближе — наплевать, увидят их или нет; однако римляне ничего не замечали. Увлеклись игрой. В отличие от меня, к сожалению.

— Ну все, тебе каюк, — сказал старый солдат. — Если, конечно, плащ не хочешь поставить. Твой кошель пуст.

— Эта сволочь подохнет когда-нибудь или нет? — сказал молодой.

— Ему нужно помочь, — отозвался Маркус.

Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля — я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки — можно возвращаться в преторию.

— Во полоумный, — глядя на меня, произнес старый солдат.

Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.

— Уходим, Шмяк, — раздался женский голос у меня над ухом. — Уходим.

Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.

Меня вели к воротам Генаф — это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.

— Иуда! — взвыл я. Голос у меня сорвался.

Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.

В голове — ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.

У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, — люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.

Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами — здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.

Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом — откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.

— Давай-давай, положи камешек, — сказал я.

Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.

— Не стоит сопротивляться, — предупредил я. — Вырвешься — просто упадешь.

— Я не мог оставить его, — хрипел Иуда. — Нельзя таких в живых оставлять.

Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.

— Он знал, что должен умереть, — бормотал Иуда. — Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!

— Но ты мог его и не предавать! — заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.

— Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.

— Ну да, — ответил я.

И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения — все заглушил раскат грома.

И тут ярость вытекла из меня — будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.

— Прости меня, — сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли — и ничего.

Вот все, что я запомнил.