- Что ты, Зина. Еще поправишься! - успокоила ее Наташа.
      Зина строго покачала головой.
      - Я ведь знаю, зачем обманывать, ты только узнай сколько?
      Ей казалось, что два дня с отцом - и никто им не мешает - такое счастье, что с лихвой оплатит страдания.
      Но... или он устал, или неотложные дела его призывали, не знаю, но он не разделял этого восторга примирения. И наблюдательная Зина скоро поняла это.
      Наташа принесла больной холодный клюквенный напиток (Зину мучила жажда), поправила постель, подушки. Рябинин, стараясь сделать это незаметно, скосил глаза на свои часы... И Зина увидела. Ее охватило отчаяние. Она начала метаться, плакать, гнать отца к его Геленкам. Наташа позвала врача. Пришел профессор Гусев. Зину стали успокаивать,- хотели сделать укол, она отшвырнула шприц.
      Сконфуженный Рябинин разводил руками. Зину кое-как успокоили. Дядя уже хотел выйти, когда Зина подозвала его. Голос ее прерывался.
      - Профессор... Пусть он уйдет. Пусть уходит... Пожалуйста, позовите Владю. А его не пускайте ко мне. Он мне не отец.
      Зина горько плакала. Рябинина попросили удалиться, чтобы не волновать больную. Зина все звала меня. Тогда послали за мной. Разрешили остаться до конца... потому что теперь :конец был неизбежен. Зина! Неужели это Зина Рябинина? Огромные лихорадочные глаза. Черты лица заострены. Кожа пепельно-серого цвета. Рот распух и воспалился от жара. Под легкой рубашкой бинты. Всюду бинты.
      - Зина! Зиночка!
      Слезы хлынули у меня ручьем, хоть Наташа строго предупреждала меня "не показывать вида". Я села на табуретку у кровати, склонилась над ее левой рукой - единственное, что у нее было не изрезано, и плакала, плакала, как никогда в жизни.
      Я знала ее маленькую в детском садике, потом в школе - и это была одна Зина. Знала в тяжелые ее дни, когда она, чтобы досадить отцу, губила себя, это была другая Зина. И только она стала третьей - серьезной, хорошей, доброй, но еще незнакомой, неузнанной, как ее убили...
      Прошлое не выпускало ее из своих рук - вот почему я плавала. Пока я возилась с трусливым, податливым, ничтожным Зомби, отпаивала его после снотворного кофе и везла на Петровку, Зина Рябинина одиноко и мужественно выходила навстречу своей судьбе. Лучше бы я была возле нее.
      Я вдруг поняла, что как это ни странно, но хулиганку Зинку я все-таки любила больше чистой, как горный лед, воспитанной и одаренной Геленки. Грудь моя разрывалась от рыданий.
      - Перестань, - прошептала Зина, - Владя!
      Я подняла на нее залитое слезами лицо. Она удовлетворенно улыбалась.
      - Я знала, что ты обо мне поплачешь, - сказала она.
      У нее уже изменился голос: стал глухим и низким. Я продолжала плакать, но уже тише, слезы попадали в рот соленые, как морская вода.
      Немного погодя Зина сказала:
      - Спасибо, Владя. Мне уж так надо было, чтобы кто-нибудь обо мне поплакал...
      Зина в изнеможении закрыла глаза.
      Потянулись долгие мучительные часы - очень долгие и очень мучительные. У Зины было крепкое, здоровое сердце, не задетое ножом преступника, и оно не хотело переставать биться. У нее был здоровый юный мозг, и он не хотел давать команду о прекращении борьбы... Он давал команду бороться, хотя тело умирало.
      Врачи делали все, чтобы спасти Зину. Дядя Александр съездил домой и опять вернулся в клинику. Новокаиновая блокада, переливание крови, вливание противошокового раствора, капельные вливания растворов и крови. Когда Зина начинала задыхаться - кислород, глюкозу, инсулин, какие-то еще лекарства и уколы. Измучили они ее, но я понимала: надо было бороться до конца.
      Зина лежала словно без сознания, закрыв глаза, стиснув зубы - дыхание вырывалось со свистом, серое лицо искажено страданием, но время от времени она открывала гласа, чтоб взглянуть, здесь ли я.
      - Владя... ты здесь ?
      - Я никуда не уйду, Зина, я буду за тобой ухаживать.
      - Не уходи... карауль меня... Я боюсь.
      Вечером для меня Принесли раскладушку, постелили постель, и Вина успокоилась. Как будто я могла бросить ее в такой час.
      Заглянула Наташа: меня вызывали к телефону. Зина была в забытьи, и я посадила на свое место Наташу, чтоб Зина не испугалась, когда придет в себя.
      Звонил Ермак. Из угрозыска. И опять я не узнала его голос.
      - Как Зина? - спросил он. Я рассказала.
      - Это хорошо, что ты при ней, - сказал он. И как-то странно поперхнулся. - Слышишь, Владя, всю жизнь меня будет тяготить сознание вины. Если бы мы только раньше поймали этого лупоглазого зверя! Дождались, когда он сделал свое гнусное дело и сам поспешил прийти. Вот он - я! Всего лишь покушение на кражу. Пусть я получу взыскание, но я ему...
      О чем он говорит? У меня в голове мутилось. Я не понимала.
      - Слушай, Ермак, вы еще не поймали убийцу?
      - Он у нас. Только не признается. Ничего, негодяй, расколется... С ума можно сойти.
      - Ермак. Надеюсь, ты говоришь не о Валерии Шутове?
      - Да. О нем.
      - Шутов не убивал.
      - Он убийца, Владя. В кустах нашли его записную книжку... Потерял, когда удирал.
      - У него есть алиби совершенно точное.
      - У него нет алиби. Прятался где-то на чердаках. Никто не видел.
      (Какой идиотизм! Валерий Шутов показывает "благородство"... Даже не сослался на меня. Вот балда!)
      - Слушай, Ермак... Ты меня хорошо слышишь?
      - Отлично.
      - Так вот, доложи своему начальству, что Валерий Шутов ночевал у нас, в папиной комнате. Пришел вчера в одиннадцать вечера, а утром я сама отвезла его на такси к вам, в угрозыск. Понятно? Не теряйте времени, ищите убийцу. Я пошла к Зине. Пока!
      Я опустила трубку.
      Теперь Ермак с ума сходит, но что поделаешь!..
      Глава девятнадцатая
      БЕЛЫЕ ЖУРАВЛИ
      Я шла по коридорам клиники. Больные уже спали. В палатах потушили свет. Сквозь полуоткрытые двери доносились то спокойное дыхание, то стоны. Коридоры были длинные, и на каком-то расстоянии друг от друга стояли столики медсестер с лампами под плотным абажуром. Сестры читали или заполняли какие-то карточки.
      Я никогда еще не была в больнице ночью - маму навещала часов в пять-шесть вечера. Чем-то мне больница напоминала корабль. И вдруг я вспомнила письмо Дана. Как он шел ночью пустынными коридорами корабля и машины стучали, как сердце здорового человека, и все было как будто спокойно, но рядом притаилась смерть. А потом Ян Юрис простился со всеми на корабле и ушел навечно.
      Но старший механик был стар, он прожил добрую, долгую жизнь, и он уходил, удовлетворенный этой жизнью. А Зина Рябинина, кроме мутного тяжелого детства, которое она сама себе исковеркала, ничего еще не видела и не знала. И вот - смерть тоже бродила по коридору.
      Я заглянула к дяде. Он увидел зареванное мое лицо и покачал головой.
      - Дядя Александр, ты профессор, ты хороший хирург, неужели нельзя спасти Зину? Она ведь только стала человеком, и вот...
      - Она родилась человеком, - поправил меня дядя. - Мы делаем, Владлена, что можем... Но эти негодяи так ее искромсали... Еще не пойманы?
      - Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?
      Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.
      - Я завидую Сергею, - сказал он вдруг. - Не представляю своих ребят в такой ситуации... Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.
      - Она их тетка, - сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.
      - А ты ее дочь, - с досадой сказал дядя. - Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?
      Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.
      - Ты здесь, Владя?
      - Я здесь, Зинушка.
      - Ты устала. Придвинь раскладушку... ляг рядом со мной. Держи за руку.
      - Я посижу возле тебя.
      - Нет. Ляг. Ты устала.
      - Нужен подход к кровати, - пояснила Наташа. - Но мы сделаем так...
      Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.
      - Тогда позови, если что... - сказала Наташа.
      Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.
      - Владя! - зашептала Зина. - Ты не боишься, когда я буду... отходить... держать мою руку?..
      - Ты поправишься, Вина.
      - Ответь.
      - Я буду держать тебя за руку. Я буду с тобой все время.
      - Пожалуйста, Владечка, а то я... боюсь...
      Она в изнеможении умолкла. Я лежала рядом, держа ее руку в своей. Потом я уснула незаметно для себя, как провалилась в сон, не выпуская ее руки. Проснулась, когда пришли врачи для очередной процедуры.
      - Спят, как две сестрички, - сказала дежурный врач, -улыбаясь.
      Я сконфуженно села. Когда все опять ушли, я уже. больше не спала.
      - Зина, тебе очень больно? - спросила я шепотом.
      - Очень...
      - А ты почему не стонешь?
      - Ты будешь плакать.
      - Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.
      После этого Зина стонала.
      - Ты все ведь понимаешь? - спросила она вдруг. - Пусть Геленка не приходит на мои похороны.
      - Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.
      Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.
      Слезинка медленно поползла по ее щеке.
      - Словно мама, - сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня. .
      - Зажги свет поярче...
      Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.
      - Владя!
      Я наклонилась.
      - Владя, спой мне... тихонечко... ту песню про журавлей. Спой. Спой!
      Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.
      - Еще, - попросила Зина.
      И я снова, и снова пела ей совсем тихо:
      Летит, летит по небу клин усталый,
      Летит в тумане на исходе дня,
      И в том строю есть промежуток малый,
      Быть может, это место для меня.
      Настанет день, и с журавлиной стаей
      Я поплыву в такой же сизой мгле.
      Из-под небес по-птичьи окликая
      Всех вас, кого оставил на Земле.
      - Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда... С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю... Владя, это может быть?
      - Конечно, может, - заверила я Зину.
      Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.
      - Человеком у меня не вышло... пусть белым журавлем... - четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.
      Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.
      Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.
      Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.
      Врач и медсестра присели на стулья у двери, Наташа стояла, прислонившись к косяку, и плакала.
      - Наташа плачет, - прошептала я Зине.
      - Правда?
      - Наташа, иди сюда, - позвала я.
      Врач что-то пробурчала недовольно. Наташа подошла и поцеловала Зину. Зина слабо улыбнулась, довольная, что еще один человек о ней плакал. Разве врач понимала, что это было нужно умирающей - чтобы о ней кто-то плакал. Ничего она не поняла.
      Зина лежала ногами к окну, и Наташа приоткрыла окно, чтобы она могла видеть сад и небо, но Зина от боли не могла смотреть. Она дышала хрипло, все с большим трудом.
      - Я здесь, Зина, рядом с тобой, - повторяла я, не выпуская ее руки.
      - Белые журавли... - сказала она.
      Внезапно боль полностью отпустила ее. На лице выразилось такое облегчение, такая отрада, что я обрадованно прошептала :
      - Ей легче!
      Врач наклонилась, внимательно посмотрела на Зину и медленно закрыла ей глаза. Потом заставила меня отпустить Зинину руку.
      - Отмучилась, - сказала Наташа.
      Все ушли, а я, ошеломленная, сидела возле тела Зины.
      Таинство смерти потрясло меня. Так вот как это бывает! Я сидела часа два. Потом тело отнесли в морг, а я пошла домой.
      Рябинину забыли сказать, что его дочь умирает. Когда он утром позвонил, все было кончено.
      Его секретарша сказала, что Рябинин долго рыдал у себя в кабинете. Она хотела войти, чтобы как-то успокоить его, но не осмелилась. Значит, и у него пробудилась жалость, а может - раскаяние?
      Я была настолько измучена физически и морально, что, приехав домой, даже не поела, а сразу легла в постель и уснула. Я видела сон. Залитую солнцем поляну и на поляне танцующую Зину. На ней было красное, широкое, прозрачное платье, в точности такое, как у нее было у маленькой, лет семи, но Зина была теперешняя - не девочка, а девушка. Как она танцевала! Опьяненная весной и солнцем, она носилась по поляне, почти не касаясь земли, раскинув руки, легко и непринужденно. Лицо ее смеялось и радовалось. И звонили колокольчики. А я стояла, улыбаясь, и смотрела, как Зина танцует, и слушала, как звенят мелодичные, нежные и невидимые колокольчики...
      Постепенно звон их стал резок и неприятен. Я проснулась. Звонили к нам. Я вскочила заспанная и бросилась к телефону. Оказывается, звонили в дверь. Накинула на себя платье, отперла дверь, увидела милое, взволнованное, измученное лицо Ермака. Рядом с ним стоял какой-то угрюмый лейтенант. Оба они были в форме и, когда вошли, без приглашения сняли плащи и повесили их в передней. Я, не дожидаясь, когда они разденутся, прошла в столовую и села в кресло. Я была не причесана - ну и пусть. И платье впопыхах надела мятое...
      Ермак крепко пожал мне руку, его товарищ холодно кивнул. Они сели на стулья. Ермак сильно нервничал.
      - Зина умерла, - сказала я Ермаку.
      - Знаю, Владя, ты не спала всю ночь... мне рассказывали. Прости, что тебя побеспокоили, но...
      - Я понимаю. Убийцу надо поскорее ловить. Но чем я могу помочь?
      Коллега Ермака забарабанил пальцами по столу. Ермак взглянул на него тот перестал.
      - Я тебе не представил товарища, - спохватился Ермак. -.Старший лейтенант Суриков.
      - Родня художника Сурикова? - апатично спросила я. Должно быть, его об этом спрашивали, он так и дернулся. - Не имеет отношения к делу, - рявкнул он.
      - Однофамилец, - мягко сообщил Ермак.
      Этот самый Суриков был несимпатичный: какой-то резкий, недоверчивый.
      - Ермак Станиславович, разрешите я ее допрошу, - сказал он.
      Именно так: допрошу. Теперь дернулся Ермак. Я улыбнулась ему и, прищурив глаза (все почему-то злятся, когда я щурю глаза), повернулась к Сурикову.
      - Владлена...
      - Сергеевна, - подсказал ему Ермак.
      - Владлена Сергеевна... (Меня еще никогда в жизни не называли по отчеству, и я приосанилась.) Вы сказали по телефону товарищу Зайцеву, что Валерий Шутов, по кличке Зомби, ночевал у вас?
      - Да.
      - Расскажите, как это все было.
      Я рассказала. Ермак очень расстроился и даже побледнел. Суриков как-то нехорошо посмотрел на меня, тоже прищурив глаза.
      - Владенька, как ты могла его впустить... Этого подонка? - простонал Ермак.
      - А как я могла не впустить, если он был... какой-то загнанный?
      - В каких вы отношениях с Шутовым? - осведомился Суриков.
      Ермак пробормотал что-то не совсем лестное по поводу умственных способностей некоторых работников угрозыска.
      - Ни в каких. Я его всего три раза видела.
      - Разрешите вам не поверить!
      Я любезно разрешила. Суриков окончательно взбеленился и заявил, что ему требуется допросить меня не на квартире, а в деловой обстановке.
      - Ты можешь сейчас поехать? - нерешительно спросил Ермак.
      - Я еще не ела. Поем, а потом поеду с вами.
      - Конечно, поешь! - твердо сказал Ермак.
      Я отправилась на кухню и кое-что поела. Выпила чашку кофе. Затем переоделась в своей комнате.
      - Где спал Зомби? - спросил Ермак.
      - В папиной комнате.
      На этом меня препроводили в угрозыск.
      Ермак хотел присутствовать при допросе, но Суриков решительно запротестовал. Ермак ушел возмущенный.
      Суриков долго и нудно меня допрашивал и еще дольше записывал. Он мне явно не доверял и все пытался "сбить с панталыку", что, естественно, ему не удавалось.
      - Придется вас задержать, - сказал он.
      Я пожала плечами. Интересно, посадят ли меня вместе с воровками? Но в это самое время оглушительно затрещал телефон. Говорил начальник, я это сразу поняла по тому, как невольно подтянулся Суриков. Лицо его стало кислым.
      - Слушаю, - сказал он недовольно.
      - С вами желает говорить начальник, - буркнул он и, спрятав бумаги в стол, повел меня длинными коридорами.
      В кабинете начальника на диване сидел взволнованный Ермак. Начальника я сразу узнала по описаниям Ермака. Это был Ефим Иванович Бурлаков, плотный, пожилой, лысый человек с веселыми и добрыми глазами. Это он перетащил Ермака из Севастополя в Москву. И вообще относился к нему по- отечески.
      Бурлаков добродушно пожал мне руку, усадил в кресло и попросил рассказать еще раз про алиби Шутова. Я рассказала в третий раз. Суриков сел на стул за шкафом. Рядом с Ермаком на диване - не захотел, рядом с начальником без приглашения, видно, не решился.
      Ефим Иванович с интересом выслушал меня. Спросил, откуда я знаю Зомби. Я рассказала о наших трех встречах: на даче у Геленки, на улице, когда он шел с Зиной Рябининой, и - вот эта третья, когда он, загнанный, постучал в дверь.
      - Но как вы его не боялись? - искренне удивился Бурлаков.
      Ермак полностью разделял его удивление, он просто недоумевал.
      - Видите ли, Ефим Иванович, когда Зомби позвонил к нам, он был на грани истощения, запуган и затравлен. Это он меня боялся, не выдам ли его немедленно. А потом, когда я его накормила... Он чихал и хрипатил. У него не то грипп, не то ангина начиналась. Так я дала ему, на всякий случай, мамино снотворное... вроде аспирин.
      На этот раз хохотали все трое, даже Суриков. Лицо его явно добрело. Он уже не косился на меня.
      - И он послушно выпил?
      - Он даже не подозревал, что это снотворное. Я сказала - аспирин.
      - Какое снотворное? - серьезно поинтересовался Бурлаков.
      - Кажется, фенобарбитал. А может, другое. У мамы разные снотворные были.
      - И сколько таблеток?
      - Две с горячим чаем, две вместо аспирина. Они посмеялись еще.
      - Видимо, в комнате полно его отпечатков, - заметил Бурлаков. - Надо и таксиста найти.
      Я достала из сумки бумажку.
      - Вот его фамилия и номер такси. Я записала на всякий случай.
      - До чего дошлая молодежь пошла! - совсем уже удивился Бурлаков.
      - Ну что ж, спасибо вам, Владлена Сергеевна. Поскольку вы сами доставили Шутова на Петровку, никакого укрывательства я в вашем поступке не нахожу (это относилось к Сурикову). Ермак, позаботься насчет машины. И возвращайся ко мне: проведем совещание.
      От машины я отказалась. Ермак проводил меня до вестибюля. Мы постояли минуту.
      - Жалко Зину,- сказал он тихо.
      - Да. Очень жалко.
      - Вечером я тебе позвоню.
      - Звони.
      Я вышла на многолюдную шумную улицу.
      На похоронах Зины Рябининой было очень много народа. Никто никого не созывал, но все как-то один по одному узнавали время похорон и пришли проститься с Зиной. Вся первая смена огромного завода была чуть ли не целиком. Молодежное общежитие, где жила Зина, собралось полностью.
      Ее хоронили на сельском кладбище (в поселке, где дача Рябининых) в одной ограде с матерью. Наташа говорила, что Зина в последнее свидание с отцом просила не сжигать ее с крематории: она боялась.
      Рябинин никак, видимо, не ожидал, что на сельское кладбище явится столько людей - и все с завода. Дорога от его машины до могилы дочери, наверно, показалась ему очень длинней. А стоило отвести глаза от воскового лица Зины (греб несли члены нашей бригады), как он сталкивался с чьим-нибудь осуждающим недоброжелательным взглядом.
      Он вел под руку смущенную Гелену Степановну, которая шла во всем черном, потупив глаза.
      Гроб поставили у края могилы. Все притихли. Ветер гнал по небу облака, качал деревья, на которых набухали почки, и трепал плащи и платья.
      И вдруг до меня донеслось далекое трубное курлыканье... Высоко в небе летели клином странные необычные птицы, вытянув вперед шею и откинув назад длинные ноги, равномерно махая широкими крыльями. Они летели на большой высоте, и не разобрать было - белые то журавли или серые. Нервы мои сдали, и я во все горло закричала: - Журавли!
      На меня зашикали. Папа схватил меня за плечи, ему показалось, что я падаю. Может, и упала бы.
      Рябинин наклонился и поцеловал Зину в лоб. Он выглядел постаревшим лет на двадцать. Всю спесь его как рукой сняло. Приложилась и Гелена Степановна...
      Я невольно порадовалась, что Геленки не было, - так лучше.
      Простились и мы - Шурка, Олежка, папа и я, близнецы, девчонки из общежития...
      А журавли улетели на север.
      Отвернувшись ото всех, опершись на чью-то ограду, я безутешно плакала. Мне было очень плохо, очень стыдно. Если бы я затратила в борьбе за Зинку столько энергии и сил, сколько я отдала, спасая талант Шуры, может быть, она пришла бы в нашу бригаду вместе с Шурой и Олежкой и никогда бы не встретилась с Морлоком, принесшим ей гибель. Я знала, что могла бы спасти ее, если бы уделила ей все свое время, но я не уделила. Конечно, талант надо спасать, это ужасно, когда напрасно пропадает талант, но и обыкновенного человека надо вывести на правильную дорогу, если он заблудился. А я не вывела...
      - Пошли, дочка! - обнял меня папа. - Ну хватит, хватит!
      - Ты не знаешь, почему я...
      - Знаю. Я себя тоже виню. Мы все виноваты... Подошел Ермак и молча пожал нам руки. Глаза у него покраснели.
      Взглянули мы еще раз на сырой холмик, засыпанный цветами, и медленно направились к выходу. На кладбище было еще полно людей - расходились медленно. Мы дошли до станции и сели в электричку: вся бригада в один вагон, и Ермак с нами.
      Отвернувшись к окну, я молчала всю дорогу до Москвы. Папа пригласил Ермака вечером к нам, наверное желая меня развлечь. Дома он уговорил меня прилечь, ласково накрыл одеялом и поцеловал.
      - Как съездили с Шурой? - спросила я.
      - Хорошо. Поспи немного, дочка.
      Он тихо вышел, закрыл за собой дверь. А я лежала, накрывшись с головой одеялом, и думала об одном и том же...
      Зинка, Зинка! Со стыдом и раскаянием я вспомнила ее слова в тот вечер, под окнами квартиры Рябининых: "Ты, Владя, иди своим путем, а я пойду своим, и не береди мне душу!" И я пошла своим путем... Как я могла?! Мне было так тошно, так тяжело. Комсомолка! Шефство взяла над Олежкой... Стыд и срам! И слово-то какое бездушное: шефство. Надо просто помочь, как родному, кто в этом больше всего нуждается. А я не помогла... бывшей своей подруге. Почему бывшей? Потому, что подруга детства стала хулиганкой, а я девушка примерная. Тьфу!..
      Так я терзалась, не помню уже сколько времени. Давно доносились до меня приглушенные слова в столовой - пришли Ермак и Валерий.
      Я кое-как встала, умылась холодной водой и, закутавшись в плед - меня знобило, - вышла к ним.
      - У тебя совсем больной вид,- испугался папа.
      - Ничего, пройдет!
      Я уселась в уголке дивана. Ермак сел рядом. От чая я отказалась.
      Это был тяжелый день. Когда мы сидели и беседовали вполголоса, раздался звонок. Отпирать пошел Ермак.
      Я услышала чей-то знакомый голос, но никак не могла понять, чей... Разве я могла предположить, что к нам придет Морж!
      Да, это был он, и ничего не подозревавший Ермак радушно пригласил его "проходить".
      Раздеться он не решился и только распахнул плащ. Он не ожидал, что встретит столько мужчин, и это его заметно встревожило. Но деваться было некуда. Он с неловкостью сел на предложенный ему стул. Я шепнула Ермаку, кто это такой. Он удивился визиту и рассматривал его с любопытством.
      Отец вежливо ждал.
      Валерке заметно хотелось вытолкать гостя в шею. Я ничего не понимала. Меньше всего я ожидала посещения Моржа.
      - Мне необходимо с вами поговорить, - обратился он к отцу. - Гм. Желательно наедине.
      - Какие у отца могут быть с вами секреты, - взорвался Валерий,говорите при всех нас. Здесь все свои.
      - Я вас слушаю, - коротко произнес отец, не собираясь никуда уединяться.
      - Можно в другой раз...- нерешительно промямлил Морж.
      - Зачем же в другой раз. Вы, может быть, по поводу вещей? Так забирайте их, когда хотите, - сказал отец спокойно.
      Моржа передернуло.
      - Что вы, Сергей Ефимович! Зачем мне вещи? Я, собственно, но поводу Зинаиды Кондратьевны...
      - Ей стало хуже? - испугался отец.
      - Маме лучше. Я сегодня звонил в больницу. Ее собираются выписывать, успокоил нас Валерий.
      - Мы люди современные,- забормотал Морж, краснея до самого туловища - и уши, и шея. Кажется, он готов был провалиться сквозь землю. Инстинктивно он выбрал самое доброе лицо - отца, впрочем, он к нему и пришел - и смотрел, когда поднимал глаза, только, на него.
      - Вы прожили с Зинаидой Кондратьевной двадцать пять лет, а я - всего две недели... Надо по справедливости. Она будет.;. Врач мне сказала...
      Он совсем запутался.
      - Я - холостяк. Я не умею ухаживать за больной. Развода еще нет, собственно. Зина даже из вашей квартиры не успела выписаться. Она... старше меня...
      Я все поняла и вскочила с дивана.
      - Валерий, - крикнула я вне себя, - давай спустим этого мерзавца с лестницы!
      Валерий приподнялся, сжав кулаки.
      - Владя, Валерий, прекратите сейчас же! - оборвал нас отец.
      Он был очень бледен, но выдержка не оставила его.
      - Всего две недели... надо по справедливости, - бормотал Морж, чуть не плача.
      Отец положил руку на его плечо.
      - Не надо так волноваться, молодой человек. Конечно, вы не сумеете ухаживать за больной. Это долг дочери и... мой. Я был ее мужем почти четверть века. Пусть возвращается в свою комнату. Когда ее выписывают из больницы?
      - Во... во вторник.
      - Мы съездим к ней и уговорим ее вернуться домой. Все?
      - Спасибо! Я...
      - Всего доброго.
      Отец поклонился и - при гробовом молчании всех нас - нашел в себе силы проводить гостя до двери.
      Потом он молча, как-то рассеянно прошел в свою комнату и лег на кровать.
      - Вообще-то, не оставлять же больную мать этому идиоту, - сказал Валерий, - все же папа прожил с нею четверть века.
      - Ты ничего не понимаешь! - потрясла я руками перед самым его лицом. Папа же любит Шуру. Они зарегистрироваться собирались. Мама же сама первая связалась с этим Моржом. Нет. Это невозможно! Папа! Папа!
      Я бросилась в комнату к отцу. Он лежал ничком на постели. Я его обняла.
      - Милый папка, не горюй! Я уже взрослая. Я буду ухаживать за мамой. А ты иди к Шуре. Можно квартиру разменять на две. Можно как угодно сделать. Не думай, что вот ты расстался с Шурой. Ты даже уже не имеешь морального права бросить Шуру ради женщины, которая сама разбила свою семью!
      - Неужели ты думаешь, что я взвалю уход за больной на твои плечи? Тебе учиться надо.
      - Ничего, я выдюжу. А на время всяких экзаменов можно сиделку где-нибудь достать, чтоб меня подменяла немножко. Это если мама совсем сляжет. Но ей ведь легче, ее выписывают из больницы. Может, она еще работать будет. Я не позволю тебе разбить свое счастье! Папка, мой папка!
      Отец стремительно поднялся и прижал мою голову к своей.
      - Разве я оставлю тебя, дочка, с ней?
      - Но ведь я для тебя не дороже любимой женщины? Отец прижал меня к себе еще крепче.
      - Дороже, - глухо сказал он. - А теперь иди, а то бросили их...
      Когда я вышла, Ермак с Валерием играли в шахматы. Оба страшно путали. Я села рядом.
      Глава двадцатая
      БЫВШАЯ ЖЕНА
      Сначала шофер Моржа привез мамины вещи. Затем мы поехали за ней на такси - папа и я.
      Мама уже все знала. Я так и не поняла, говорил ли Морж с ней лично или по телефону, а может, написал ей письмо? Но как бы то ни было, он подготовил ее, потому что мама не выразила никакого удивления. Правда, перед этим у нее был ее любимец Валерка.
      Молча она вышла из больницы, молча доехала до дома,, молча вошла в бывшую свою семью, молча прошла мима празднично сервированного стола в свою комнату.
      Мы с папой к ее приходу провели генеральную уборку, купили шампанского и всякой всячины, но мама даже не посмотрела ни на что. Она только попросила меня убрать с ее постели "эту гадость" - котенок привык спать у меня на постели и еще не знал, что теперь он не должен туда входить. Затем мама заперлась в своей комнате. Сесть за стол отказалась, так как "поужинала в больнице".
      Мы с папой обескураженно взглянули друг на друга.
      - Все по-прежнему, как было, - шепнула я ему горестно.- Шел бы ты к Шуре, а то она сейчас переживает...
      - Сегодня как-то неловко, - сказал папа и пошел к себе в комнату.
      Я покрутилась перед запертой дверью - оттуда не доносилось ни звука, и пошла к папе, как в детстве. Он держал в руке лист картона.
      - Я давно не клеил, дочка, - сказал он, глядя на картон,, как на друга, встреченного после долгой разлуки.
      Потом отец сказал, что хочет подумать один и прикинуть чертежик.
      - Ой, папка, как я по тебе соскучилась! Мы обнялись, и оба рассмеялись.
      - Папа, ты делай чертеж, а я все-таки съезжу к Шуре. А то ей одной сегодня холодно. Она, поди, ревнует. Если мама проголодается, все на столе. Ты пока не убирай, ладно? Мы еще поужинаем, и я сама уберу.