Долго мы стояли в молчании, как вдруг услышали отвратительный дурашливый смех.
      На пирс входила неприятная компания: четверо расхлыстанных парней, уже приложившихся к бутылке. У троих из них были длинные сальные волосы, четвертый острижен наголо - волосы только начали отрастать, и... он даже не успел загореть. Может, вышел из психиатрической лечебницы? Или?..
      Они несли свертки, бутылки в авоськах. Перед стриженым явно заискивали.
      Они шли прямо на нас, будто не замечая. Разговаривали, вставляя через каждые два-три слова матерщину.
      Я первый посторонился, мне было бы неприятно, коснись они меня рукой или плечом. Они попрыгали в моторную лодку с экзотическим названием "Ча-ча-ча".
      Женька рассмеялся.
      - По-моему, этим "работягам" страсть как хочется с нами подраться.
      - Я бы не советовал им,- раздумчиво заметил Алеша, рассматривая свои кулаки.- Не люблю я драться, противно, но если понадобится... Знаю кое-какие приемы.
      Почтенный квартет разразился семиэтажной руганью.
      - Когда они начнут вылезать на пирс, надо смахивать их в воду! крикнул я.
      Именно это, кажется, приостановило их: за нами была выигрышная высотка. Один из них, самый тощий и злобный, пытался убедить товарищей "поучить нас маленько".
      - Ребята, вот вы где! - услышали мы голос, чистый и звонкий.
      Христина шла по пирсу, улыбаясь нам. Она перевела взгляд на хулиганов в лодке и всплеснула руками:
      - Гарик! Вот не ожидала встретить. Ах да - амнистия! Дома уже был?
      Стриженый не слишком-то обрадовался встрече. Но что-то буркнул в ответ, сначала неразборчиво.
      - А ты как? - спросил он неохотно.
      - Окончила институт, еду работать...
      - Что ж ты в Новосибирске не сумела устроиться?
      - Хочу к себе, на Байкал.
      - Ты всегда была чудачка... А я хочу в Жилуху податься. Врачи вот советуют отдохнуть сначала. Нервы расшатались - ни к черту не годятся. Домой не поманывает. Мать будет ныть. Отца увидишь, привет передавай.
      Подумав, он представил Христине своих товарищей:
      - Вовик, Славик, Талик. Моя двоюродная сестра Христя,- объяснил он им.
      - Ты хоть написал родителям? - спросила Христина, кивнув приятелям.
      - Не любитель писать. И что писать? Мать все мечтала прокурором меня видеть. И взбредет такое в голову?.. Ну, мы отправляемся.
      Мотор заурчал, загрохотал, завоняло бензином, и "Ча-ча-ча" рванулась с места. Кто-то из них швырнул пустую бутылку из-под дешевого вина, и она запрыгала на прозрачной волне.
      - Мой двоюродный брат,-вздохнула Христина.-Жаль дядю.
      Мы отправились на теплоход.
      Вторую неделю солнечный ливень днем, бурный звездопад ночами. По утрам туман, пронизанный светом. Солнце поднимается выше, туман оседает, растворяясь в воде, и Байкал вдруг начинает искриться, дробиться, сверкая, словно гигантское зеркало, отразившее самое солнце со всеми его протуберанцами. Кто-то невидимый чуть наклонит зеркало, и оно отразит прибрежные скалы - огромные глыбы, черные и зеленые, бронзовые величавые сосны, отвесные гранитные стены, синеватые скалистые гряды в вышине, облака, плывущие в синем океане над головой, как снежные острова.
      Сияющий мир хлынет в душу, и захлебнешься от восторга, и уже кажется, что у тебя крылья и вот сейчас сорвешься и полетишь все выше в глубь бездонной ослепляющей синевы.
      И удивительно вписывалась в этот непостижимый мир Христина Даль, девушка, выросшая в Забайкалье.
      Прапрадед ее, приват-доцент Даль, ученый и революционер, был сослан на Байкал еще лет сто назад. Здесь он женился на кержачке, написал фундаментальный труд "Флора и фауна Байкала" и, когда получил возможность вернуться в Петербург, уже не смог оставить захвативший его душу край. Его сын, а в свое время и внук уезжали в столицу для получения образования, но неуклонно возвращались на Байкал для научной работы. Столетие семья Далей посвятила изучению и защите озера.
      Христина по окончании медицинского института в Новосибирске тоже вернулась на родину. Матери она не помнит, та умерла, когда девочке было всего четыре годика. Отец погиб в экспедиции шестью годами позже.
      Осиротевшую Христину взял в свою семью дядя со стороны матери, ветеринарный врач. Отличительной чертой этой семьи была бездуховность. Мещанство в его самом чистом виде.
      Когда Христине исполнилось тринадцать лет, она от них ушла. Уже тогда она знала, чего хочет от жизни, чего не приемлет.
      Алеша полюбил ее с первого взгляда. Без малейшей надежды на взаимность. Слишком низко он привык себя ставить. Эта постоянная неуверенность в себе...
      Я Христину люблю как человека, как личность. Сколько в ней обаяния!.. От нее так и веяло ясностью, чистотой, спокойствием. Высокая, тоненькая, крепкая.
      У Христины здоровая, не поддающаяся загару кожа лишь чуть-чуть окрашена солнцем. Необычайно яркие синие-пресиние глаза, большой чистый лоб (не оставила еще на нем жизнь своих борозд), русые, прямые, блестящие волосы зачесаны назад и подхвачены, чтобы не мешали, резинкой или обручем, и говорит неторопливо, и от слов ее веет такой же ясностью и миром, как от всего ее облика.
      Папа говорит, что прежде она носила две толстые косы до пояса, но по окончании института отрезала их: врачу косы не идут, а прическу не захотела делать.
      С момента, как я ее увидел, мне все время хочется сделать ее портрет акварелью: масляные краски для нее слишком грубы.
      На "Баклане" все перезнакомились, подружились. Матросов у них не хватает, так что мы трое сразу включились в команду. Капитан нами доволен.
      Днем "Баклан" в плавании, на ночь мы находим себе подходящую стоянку. Иногда и днем стоим, когда отец и оба "научника" заняты обследованием. Мы тогда выступаем в роли лаборантов или коллекторов.
      "Ча-ча-ча" шла впереди нас. Время от времени мы попадали на их стоянку. Обычно они расписывались либо на скалах, либо хоть на песке: Гарик, Славик, Вовик, Талик. Но и без этого мы сразу определяли их недавнее пребывание по обилию мусора: пустые бутылки, консервные банки, картофельная шелуха, промасленная бумага.
      Отец, сжав зубы, терпеливо закапывал все это либо сжигал на костре. Он не выносил, когда замусоривали чистые берега. Я ему помогал, поругивая "туристов".
      Однажды мы их настигли, когда они отъезжали на своей "Ча-ча-ча", даже не затушив костра, где тлела не успевшая завянуть березка. Ослепительной свежести белый песок был загажен. Команда "Баклана" высказала, что о них думает. Они нас всех выругали и поспешно отчалили.
      Нам предстояла еще одна встреча, на этот раз последняя... Не забыть мне ее никогда.
      Накануне мы остановились в глубокой подковообразной бухте, окаймленной желтым полумесяцем песка. Края этой огромной подковы оканчивались двумя крутыми обрывистыми мысами. Они поднимались над Байкалом метров на сорок черные скалы, отвесные, как стена,- но по мере удаления от озера снижались. В закруглении подковы, сразу за желтоватой каймой песка, начинался лиственный лес. Там мы бросили якорь. Но на этот раз капитан, руководствуясь какими-то своими соображениями, приказал прикрепить "Баклан" еще и к деревьям потолще.
      После ужина все собрались в кают-компании - пришли на голос Жени, он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Впервые он пел не стесняясь, свободно.
      Кроме Алеши, никто даже не подозревал, что у него такой хороший голос. Последним вошел капитан.
      - Ну спасибо, Женя, разуважил! - сказал капитан проникновенно.- Если не устал, спой еще.
      И Женя пел. К моему удивлению, многие песни оказались нам совсем незнакомы. Особенно нам понравилась одна. Колыбельная. Оставленная мужем женщина поет над колыбелью своей дочки:
      За окном веселье,
      Уличный прибой,
      Рядом новоселье...
      Мы одни с тобой.
      Ты болела корью,
      А теперь прошло.
      Было много горя,
      Далеко ушло.
      Жалко даже горя,
      Разное оно!
      Ветер из-за моря
      Дует к нам в окно.
      Не забыть мне, верно,
      Смуглого лица...
      Лучше б не встречала
      Твоего отца.
      У него другая,
      Умная, жена...
      Спи моя родная,
      Девочка моя.
      Гордая и сильная,
      Что ей наша дочь...
      В сарафане синем
      В окно смотрит ночь.
      Я ему сказала:
      - Сможешь - позабудь...
      За день так устала.
      Надо б отдохнуть.
      Только не усну я,
      За окном прибой,
      Спи, моя родная,
      Я всегда с тобой!
      - Чьи это слова?
      - Чья музыка?
      - Какой мотив чудесный! - набросились на него, когда Женя умолк, задумавшись. Женя неопределенно повел плечами.
      - Это ведь его песня! - не выдержал Алеша.- Он сам их пишет, как Булат Окуджава. И музыку и слова...
      Женя смущенно отмахнулся.
      - Тоже мне, нашел Окуджаву... Просто люблю петь и складываю песни. Я же не поэт, а шофер.
      - Но почему вдруг про женщину? - удивился я.
      - Была у нас на заводе Лихачева мать-одиночка. В праздники я о ней вспоминал, ну, что одна... За окном веселье, а она одна... Вот и получилась песня. Само собой как-то сочинилось. И мотив откуда-то взялся.
      - А где она сейчас? - спросил Алеша.- Ты вроде говорил мне, что она уехала. Куда?
      - В Зурбаган,- пошутил Женя. Все почему-то так и подумали: пошутил.
      - Женя первое место получил на конкурсе самодеятельности в Москве,сказал Алеша.- Его даже в ансамбль приглашали... Забыл какой. Скажи, Женя.
      - Неважно. Ведь я не пошел,- отмахнулся Женя.
      - Почему? - заинтересовался отец.
      - Не люблю петь даже в маленьком ансамбле. Люблю сам выбирать песни. Если нет подходящей к настроению, сам сочиняю. Это ведь нетрудно.
      - Повезет ребятам, с кем тебе доведется жить и работать,- заметил отец,- легкий ты человек, Женя. Такие на Севере ценятся.
      - Наверно, твоя жена за песни тебя полюбила,- изрек я глубокомысленно.
      Женя усмехнулся, довольно едко.
      - Несмотря на песни, Андрюша. Теперь она, во всяком случае, убеждена, что женатому человеку это не к лицу - песни, гитара, самодеятельность. На праздники разрешает спеть... вместе с объевшимися и перепившими гостями. Можно даже соло.
      - Ревнует она,- тихо предположил Алеша.
      - Верно, она ко всему меня ревнует. Даже к книгам. Любимые книги у Алеши хранил. Она Полное собрание сочинений Паустовского загнала... все шесть томов. Да еще Грина хотела продать. На Грине я ее поймал и благополучно отнял. "Из ревности"... Денег у нее не хватило на ковер. Я от злости залил тот ковер чернилами, а все свои книги отнес к Алеше на сохранение.
      - Что же ты, не видел до свадьбы, какая она? - с досадой заметил ихтиолог. Женя промолчал. За него ответил капитан:
      - Черт их до свадьбы разберет. Они сами не знают, какими станут.
      Я почему-то взглянул на отца. Он не возражал. Я лично знаю твердо лишь одно: Марина никогда не превратится в нечто подобное, потому что она поэтична от рождения.
      Вошел боцман. Веснушчатое лицо его выглядело озабоченно.
      - Может, убрать сходни? - спросил он у капитана.- Только что причалила "Ча-ча-ча". Костер разжигают. От них всего можно ожидать - такая шатия.
      Капитан не только велел убрать сходни, но и приказал держать вахту. Однако ночь прошла спокойно.
      Утром мы поднялись рано. Отец с двумя научниками, как называет наших кандидатов наук команда "Баклана", ушли в заросли побережья. Хотели убедиться своими глазами, что в этом красивейшем уголке полностью исчезли длинноклювые крохали, которые еще года три назад водились здесь в изобилии. Орнитолог рассказывал нам, что туристы уничтожают уток самым варварским способом, преследуя их на быстроходных моторных лодках. Исчезли большие бакланы, оставили свои гнездовья лебеди-кликуны, опустели гнезда орланов. Погибли многие птичьи базары... Погибли ягельные поляны. Отряд туристов, промаршировав по ягельной поляне, оставил за собой лишь серую пыль. А полчища туристов растут, нередко невежественные, безжалостные ко всему живому, равнодушные к красоте.
      Отец рассказывал, что в последние годы был принят ряд постановлений по сохранению природы Байкала, но что этим дикарям от цивилизации любое постановление? Им ничего не стоит позавтракать яичницей из последнего гнезда исчезающих бакланов. И всегда ли их поймает на месте преступления сторожевой инспекторский катер?
      Вышел я с отцом, но затем сказал, что возвращаюсь на судно. Однако я не вернулся, а пошел вдоль бухты, взбираясь все выше и выше, пока не подошел к самому обрыву.
      У меня с детства так: если я какое-то время на людях, даже если это самые близкие друзья и родные, то я как бы устаю от всех, нарастает потребность побыть часок-другой одному.
      Я шел один и насвистывал, весьма довольный. К обрыву я вышел как-то даже неожиданно.
      Вдруг словно посторонились сосны, пропуская меня. Вид на Байкал оказался ошеломляющим. Горизонт раздвинулся беспредельно. Огромная чаша неба, огромная чаша озера, как две голубые полусферы гигантского прозрачного шара, плывущего в слепяще-яркой синеве.
      Только теперь, так внезапно, я понял, почему в старину называли Байкал священным.
      Из глаз невольно брызнули слезы. Хотелось не то слагать музыку, не то писать картину... Казалось, я смог бы перенести на холст частицу этого душевного потрясения, пронизывающего ощущения тайны и благоговения.
      Долго я стоял так один, пока вспомнил, что меня могут хватиться, будет беспокоиться Алеша. Тогда я с усилием повернулся и медленно стал спускаться с утеса.
      Еще полный пережитым, я почти спустился к бухте, когда услышал отборную ругань. Вздрогнув, я посмотрел вниз и увидел Алешу в окружении хулиганов с "Ча-ча-ча".
      Трое стояли рядом с ним и бранились, а четвертый подкрадывался сзади и - именно в этот момент я увидел все это сверху - поднимал камень над головой Алеши.
      Не более секунды, может, части секунды было в моем распоряжении. Взгляд охватил сразу всю картину: синюю бухту, судно на якоре у противоположного берега, матросов, огибающих бух-ту1_ они бежали на помощь Алеше, но были еще далеко, а камень современного питекантропа уже поднимался над головой моего друга. В сознании блеснуло, резанув, как бритвой, воспоминание о матери Алеши, которая била его по голове и чуть не сделала его слабоумным. Не помню, как я прыгнул, но в следующее мгновение с яростным воплем, словно дикая кошка, я свалился на спину парня, едва не сломав ему шею, и повалил его наземь.
      Отчего он потерял сознание, я так и не понял: то ли он сам ударился башкой о камень, приготовленный для Алеши или другой какой - на берегу было много камней: осыпались скалы,- то ли он испугался, а может, я ему что-нибудь вывихнул, свалившись на него с трехметровой высоты.
      Я сам был как бы контужен, ушибся всем телом, падая плашмя. Алеша поднимал меня, не понимая еще, что случилось, команда "Баклана" уже подбегала (впереди рыжий боцман Иван Галчонок). Отец со своими спутниками как раз выходил из леса, капитан что-то орал с палубы в мегафон, а чайки кричали, надрываясь во все свое птичье горло.
      Увидев подбегавших матросов, парни бросились к своей "Ча-ча-ча", оставив на песке петерявшего сознание товарища. (Может, они сочли его мертвым?)
      - Немедленно все на судно! - надсаживался в мегафон капитан Бесфамильный.- Горная! Идет горная!
      Он давал какую-то команду, ничего я в ней не понял. Что такое "горная", я еще не знал. Зато знали матросы. Вместе с боцманом они повернули назад и мчались, будто за ними гнался бешеный бугай.
      Отец, видно, тоже понял и звал нас, махая руками. Что-то, наверное, произошло...
      Я было рванулся вперед, таща за собой Алешу, но он уперся, показывая на бесчувственного парня.
      - Они же его бросили! - крикнул Алеша.- А что случилось?
      - Не знаю. Какая-то "горная".
      - Обвал? Землетрясение?
      Я взглянул на бухту. "Ча-ча-ча" быстро удалялась.
      Теперь! капитан кричал им:- Ребята! Идет горная! Вас разобьет о скалы. Гребите к нашему судну. Куда же вы? Пропадете! Ребята, мать вашу...
      - Наверно, шторм,- предположил я.
      - Но ведь тихо, какой же шторм? - удивился Алеша и приподнял парня за плечи. Я взял за ноги, и мы потащили этого подонка.
      Он был тяжелый. Длинные волосы упали на помертвевшее лицо. "Хоть бы не умер!" - подумал я испуганно.
      Когда мы, совсем запыхавшись, подтащили парня (не то Вовик, не то Славик - оказался Талик) к сходням, команда и научники привязывали "Баклан" канатами за деревья и даже за скалы. Бросили добавочный якорь.
      Отец и Христина помогли нам втащить парня на палубу.
      - Несите его в кают-компанию! - крикнул нам капитан. Он был бледен и сыпал командами.
      Мы взошли на теплоход (его повернули зачем-то носом к берегу), положили парня на диван в кают-компании, и Христина с Алешей стали приводить его в чувство. Я снова поднялся на палубу.
      Было еще тихо. Но, показалось мне, что-то зловещее уже вступало в эту неспокойную тишину. Я не знал, чего именно ждать от этой горной, и растерянно смотрел во все стороны. Обежал вокруг рулевой рубки на ту сторону палубы. С гор ползли странные, липкие по виду, мертвенные облака, и в жуткой тишине все птицы умолкли, даже чайки; не звенели уже цикады. Желтоватые плотные облака сползали в воду.
      И вдруг, начав с низкого басовитого гудения, что-то злое, страшное стремительно прошло всю октаву, закончив нестерпимо высокой нотой, почти свистом.
      Меня чуть не снесло в воду. Счастье, что я стоял, инстинктивно держась за дверь, и сразу нырнул во внутренний коридор. Пол дрожал: машина работала полным ходом. Заякоренное, опутанное канатами, носом к теплой ласковой земле, это неподвижно стоявшее судно работало в полную силу, всеми своими механизмами, чтоб только удержаться в этой неподвижности.
      Мы стояли, а те несчастные на моторке пересекали бухту. Никогда не предполагал, что такое бывает. Еще мгновение назад была тяжелая маслянистая тишина, и вдруг сразу внезапный ужасающий ветер, ураган. Я бросился в кают-компанию к людям.
      Парень (это был Талик) уже пришел в себя, Христина забинтовала ему голову. Теперь он смотрел в окно. Лицо его перекосилось от неописуемого ужаса. Его поддерживал Алеша, сам без кровинки в лице. Я подбежал к окну: "Ча-ча-ча" летела в воздухе, как планер, над черной бурлящей водой прямо на скалистый мыс, обрывающийся в Байкал. Мыс, на котором какой-то час назад стоял я, чувствуя себя как в инопланетном храме.
      На наших глазах лодку с невероятной силой ударило об отвесные скалы, и больше мы не видели ни обломков, ни людей.
      Раздался крик боцмана: лопнул один из канатов, удерживающих "Баклан" носом против ветра, заскрежетали по дну якоря. "Вот и все..." - подумал я обреченно. Но "Баклан" устоял.
      Кто-то погладил меня по плечу. Оглянулся: отец.
      - Ты сядь, Андрюша,- ласково сказал он. Я сел рядом с ним. Сильно потемнело. Разве это вечер?
      Горная бушевала часа четыре. Стихла так же внезапно, как и налетела. Однако мы не решились выйти в море и переночевали в этой же бухте, не убрав крепления.
      Глава пятая
      ПОЗЫВНЫЕ ЗУРБАГАНА
      В Зурбагане мы пришвартовались около полуночи. Отец жил неподалеку от порта на набережной Космонавтов. Приглашал к себе Алешу с Женей, но они решили переночевать на "Баклане", а я, договорившись с ними о встрече на завтра, пошел с отцом.
      Парня с погибшей "Ча-ча-ча" пришлось отправить в больницу. У него было сотрясение мозга, и Христина боялась за его рассудок.
      Она тоже осталась ночевать на судне.
      У отца была просторная квартира на третьем этаже - квадратная угловая комната с балконом, большая кухня и ванная комната. Кто-то вымыл днем полы и стер пыль, было свежо, уютно, чисто.
      Отец включил свет, открыл окна и, насвистывая, пошел на кухню ставить кофе.
      - Будешь спать на диване,- крикнул он мне весело из кухни.- На нем обычно спят командировочные из начальства. Гостиница всегда переполнена, вот и ночуют у меня. Рад, что это будешь ты.
      В комнате, кроме дивана-кровати, стояла еще тахта, на которой спал отец. В изголовье торшер. Письменный стол у окна, стеллажи с книгами и какими-то фигурками, кресла. На полу оригинальные коврики из кусочков шкур лося, оленя и еще каких-то зверей.
      На полках расставлены изделия из рога, дерева и камня, которые сначала показались мне абстракционистскими, но, всмотревшись, я понял: изделия северных народностей - так они видят.
      На стенах развешаны отличные фотографии нескольких росписей и человекообразных масок-личин. Рисунки лосей, оленей, птиц, сцены охоты, изображения Солнца, Луны, созвездий. Я засмотрелся.
      Меня поразила отчетливая фотография рисунка женщины. Первобытный художник изобразил прекрасное лицо... по-моему, не земное. Мягкий сердцеобразный овал лица, широкая верхняя часть, в которой еле уместились непропорционально огромные, широко раскрытые, притягивающие глаза миндалевидной формы, прямой нос с круглыми ноздрями, выпуклые губы и узкий подбородок. Я обомлел.
      - Папа, но ведь это же инопланетное существо! - вне себя закричал я.Это не человек?!
      Отец с улыбкой заглянул в комнату.
      - Эпоха неолита,- пояснил он.- Конечно, это не индивидуальный портрет. Может быть, художник воплотил свой идеал красоты.
      - Нет, папа, эта женщина с другой планеты. Может, с Марса, а может, даже из другой галактики...
      Отец добродушно усмехнулся.
      - Кто знает, не менее шести тысяч лет назад создано это. В материалах нашего краеведческого музея, основанного, кстати, родным дедом Христины Даль, собрано много орнаментов - на одежде, обуви, всяких изделиях из дерева, кости, бересты. Мне лично довелось видеть десятки совершенно изумительных изображений на базальтовых валунах и скалах.
      Когда-нибудь мы с тобой слетаем к верховьям Ыйдыги, и ты увидишь сам. Тоже скажешь, человек не мог создать такое? А человек все может. Каменный век - и уже гений! Гений!.. Соплеменники, наверно, считали его одержимым, и почти наверняка он не был лучшим охотником, не славился силой. И его легко мог обидеть самый тупой и звероподобный из его племени, которого раздражало, для чего он это делает...
      - Первый мещанин,- буркнул я.
      Отец одобрительно кивнул и вернулся в кухню. Я пошел за ним. Кухня тоже была просторной и чистенькой. На окне веселенькие занавесочки в цветочках. В общем, даже уютно.
      Я обратил внимание, что отец все сильнее и сильнее прихрамывал. Лицо его моментами кривилось от боли. Я спросил, что с ним.
      - Слишком много ходил последние дни, культя и воспалилась. Придется полежать денек-другой...- пояснил отец.
      Я не понял: какая культя?
      - Ну, у меня же нога ампутирована.
      - Ты... без ноги?
      - Ну да.
      Я, что называется, обалдел.
      - Как же я не заметил?
      - Походка у меня не нарушена.
      - Папа, это на фронте?
      - Что ты, Андрюша! Мне в войну и десяти не было. Совсем маленький. Отморозил я ногу. В наледь попал. Началась гангрена. Пришлось удалить. Э, неохота рассказывать.
      - Вот почему ты оставил свою работу!
      - Да. Тысячи километров исходил без карты по непролазной безлюдной тайге, горам, ущельям. С помощью простейших приборов разметили трассы будущих строек. Последние несколько лет был начальником партии изыскателей. Кстати, я тебе подарю одну книгу. Никогда не расставайся с ней.
      Мы выпили кофе, затем вернулись в комнату. Отец достал из письменного стола толстую книгу в красном переплете и протянул ее мне.
      Это была Красная книга. Дядя Яша все пытался достать ее и никак не мог - в Москве! На суперобложке изображения зверей и птиц, а внизу надпись: дикая природа в опасности.
      Я столько слышал об этой книге, и вот она моя!
      Задумчиво, строго и как бы с раскаянием он смотрел на меня. Потом вздохнул и, постелив постели, стал раздеваться. Впервые он при мне остался в трусах и майке. Да, у него был протез. Он снял его, осторожно обмыл теплой водой из таза культю и вытер полотенцем. Нога заметно воспалилась и покраснела.
      Он слишком много ходил, не отставая от молодых ученых. Никто и не догадывался, что у него протез.
      - А Христина знает об этом? - почему-то спросил я.
      - Еще нет.- Лицо его омрачилось.
      Он растянулся на тахте и прерывисто вздохнул.
      - Ты поможешь нам устроиться поскорее на работу? - спросил я, когда улегся на диван (я даже не раскладывал его) и выключил свет.
      - Да. Тебе удобно на диване?
      - Спасибо. Хорошо. А что нам предложат?
      - Алеше - пекарню. Хлебозавод мы еще только начнем строить. Думаю, он управится пока с одним помощником. Там две женщины работали, но вышли замуж и уехали с мужьями-бамовцами в тайгу.
      - А Жене? Он ведь шофер-испытатель и механик!.. Слесарь, кажется, отличный.
      - Прекрасно. Дадим ему новую машину. Какую захочет. Любой марки.
      - А я?
      - Тебе предложат курсы. Любые, какие понравятся.- Он перечислил, какие у них работают курсы. Я выбрал - шоферов.
      - Почему именно шоферов? Зимой здесь водителям крайне тяжело работать. Не представляешь даже. Поступай ко мне лаборантом.
      - Что я, ехал в тепле сидеть? Зато буду ездить по всему Забайкалью, ознакомлюсь с краем. Легковую машину я ведь умею хорошо водить. Научусь и грузовик.
      - А права есть? Я замялся.
      - Права не успел получить... Лет мне не хватило, понимаешь,
      это ведь Москва,
      - А сейчас тебе семнадцать?
      - Скоро семнадцать. Я был рослый мальчишка, и мама ухитрилась меня в первый класс шести лет устроить.
      - Учился хорошо?
      - Троек никогда не было. Мне легко все давалось.
      - Ну, добро, сын. Пока курсы откроются, ты отдохни недели две-три.
      - Ага, отдохну. Мне так хочется добраться до красок- они со мной. Хорошие краски. Не какие-нибудь. И холст. И кисти. И этюдник. Мне завещал, умирая, художник Никольский.
      - Ты разве рисуешь? Художник?
      - В детстве рисовал... А потом увлекся этим фигурным катанием, некогда стало. Так знаешь, папа, иногда во сне вижу, будто рисую. Долго - весь сон рисую и рисую, а проснусь, даже тоска нападает. Я бы давно бросил спорт, но, понимаешь, успех был... Тренер так радовался, и Маринка. Просто не мог их подвести, совесть не позволяла. А теперь я свободен. На Байкале всюду такая красота, и мне так захотелось писать картины.
      - А почему ты теперь не побоялся подвести тренера?
      Я рассказал, как он нашел Марину бесперспективной. А также о том, что как раз журнал принесли мне с портретом отца.
      - Но почему... Ты же не знал меня, не мог любить.
      - Всегда любил.
      - Не понимаю.
      - Так отец же! Мама не восстанавливала против тебя. А ты ее забыл?
      - Не забыл.
      - И она тебя не забыла.
      Перед сном я вышел на балкон. Глухо шумел темный Байкал.
      В огромном небе сверкали бесчисленные созвездия. Густым, смолистым был воздух, настоянный на тайге. Где-то звучали песни, гитара, девичий смех. Из порта доносился приглушенный грохот: работала ночная смена.
      Внезапно прозвучала трижды повторенная музыкальная фраза необычайной красоты.
      - Что это? Что? - закричал я потрясенно.
      - Позывные Зурбагана,- отозвался из комнаты отец.
      Я долго стоял очарованный. Дивная музыкальная фраза, протяжные вздохи Байкала, грохот порта, далекая песня - все это были волнующие позывные Зурбагана.
      Утром отец выглядел, как всегда, мужественным, красивым, уверенным в себе и, видно, забыл, что собирался полежать денек-другой.
      Мы вышли вместе, и отец, напомнив, чтоб мы, все трое, позвонили к нему в институт, отправился на работу.
      "Баклан" уже перебрался к другому причалу - еле нашел. В порту шло строительство нового пирса, и грохот, гул, стук эхом отдавались по всему городу. А машин ехала уйма, как в Москве по Садовому кольцу, только и разница, что здесь все машины были с иголочки, самых последних марок.
      Алеша с Женей нетерпеливо ожидали меня. Христина уже ушла в горздрав. Мы только хотели идти, как нас задержал капитан.
      - Зайдите ко мне, ребятки, на пяток минут,- сказал он деловито.
      Мы зашли к нему в каюту, сели кто где, а капитан на свою койку.
      Долго он не тянул, без всяких подходов предложил зачислить нас троих матросами на "Баклан" и стал деловито пояснять.
      До декабря суденышку предстояло ходить по Байкалу, а с декабря оно становилось на ремонт в судоверфь, здесь, в Зурбагане.
      Работа интересная, для науки (матрос и лаборант!), заработать можно неплохо. Капитан к нам присмотрелся, команда нас полюбила и так далее.
      Мы переглянулись, польщенные, но отказались наотрез.
      - Я ведь пекарь. Хлебом вас буду кормить,- улыбнулся Алеша.
      - Шофер я,- исчерпывающе пояснил Женя.
      - Я - еще не выбрал, не осмотрелся, на курсы пойду...- сказал я, покраснев отчего-то.
      Григорий Иванович заметно огорчился, начал было нас убеждать, напомнил, что есть и курсы речников, но, поняв, что все это бесполезно, безнадежно махнул рукой.
      - Хоть заходите,- пригласил он уныло.
      Мы горячо заверили его, что будем заходить (адрес общежития речников он дал), а пока мы распрощались. Мы шли втроем по Зурбагану и восхищались:
      - Эх, если бы Александр Грин видел!..
      Воистину это был город гриновской мечты, столько в нем было поэзии, но этот город рождался не в вымышленной стране грез, а в Сибири, суровом Забайкалье, и строился он комсомольцами восьмидесятых годов двадцатого века.
      У каждой улицы свой цвет. Голубые, оранжевые, зеленые, красные, желтые, лиловые улицы. С любовью, добротно и красиво складывались эти разноцветные четырех- и пятиэтажные дома, трогательно украшенные орнаментом из силикатного кирпича. Большие, до блеска промытые окна, яркие занавески, с балконов свисали вьющиеся растения. Столетние лиственницы и сосны, ели, березы на улицах и во дворах - нелегко, наверно, было строителям сохранить эти островки тайги, но их с любовью сохранили.
      Бетонные тротуары красноречиво намекали, какая грязь здесь осенью. На высоком мысу, обрывающемся, словно его отрезали гигантским ножом над самым Байкалом, высилась ретрансляционная телевизионная станция "Орбита" - круглое кирпичное здание. И мы снова слушали позывные Зурбагана. Позывные мечты.