Начальству из облоно больше всего не нравилось, что Рождественский на каждой учительской конференции критиковал "процентоманию" и "писанину". Он боролся против показухи, бюрократизма, а про него говорили: "Партизанщина!" А то, что Петр Константинович приучал ребят мыслить самостоятельно, не боясь, что в поисках истины они "наломают дров", расценивалось иными (вроде Марии Федоровны, которая только и бегала в облоно) чуть ли не как крамола.
      И вот ему предложили уйти на пенсию и указали причину: возраст. А директором вместо него назначили Марию Федоровну. Почему не математика? Разве Виктор Николаевич был бы плохим директором? Почему не Людмилу Владимировну, такую умную, добрую? А Вьюгиной, которую Санди тоже не любил, дали часы в старших классах и назначили завучем. Два сапога - пара!
      Ну вот... И так Санди без Ермака было в школе грустно, а после этих пертурбаций стало просто невмоготу.
      Ермак как раз закончил ремесленное училище - ему уже было семнадцать лет - и должен был с осени, после каникул, поступить на судостроительный завод.
      А Санди еще год надо было учиться в школе, где директором Мария Федоровна. И он объявил дома категорически, что бросает школу и тоже поступает осенью на завод, а десятый класс будет заканчивать вечером вместе с Ермаком. Что тут было! Виктория Александровна огорчилась ужасно, бабушка плакала и твердила, что это влияние Ермака: "Я же вам говорила..." Андрей Николаевич деспотически заявил, чтобы Санди и думать не смел бросать школу. Николай Иванович посоветовал перевести его в другую школу, раз он не уважает нового директора. Но Андрей и на это не соглашался: "Как он. смеет не уважать директора, еще молоко на губах не обсохло!"
      И только корабельный мастер очень обрадовался и сказал, что Санди молодец, и он сам поможет ему получить квалификацию на морзаводе, и что это будет нетрудно, так как у Санди золотые руки.
      Не знаю, сумел ли бы Александр Кириллович побороть всех, но... Санди получил паспорт. Как только он стал гражданином Советского Союза ("читайте, завидуйте"), он объявил, что все равно поступит на завод, так как уже совершеннолетний, имеет паспорт и сам должен решать свою судьбу.
      Виктория усмехнулась и погладила его по голове, а Андрей. Николаевич сказал, что "по Санди затрещина плачет". Ата убежала смеяться на кухню (она бегает туда и смеяться, и плакать). Вера Григорьевна твердила, что "это все из-за Ермака" ; она ужасно боялась, что Санди станет простым рабочим, как его дед Александр Кириллович.
      ...Итак, я уже взрослый. Трудно описать, как мне было скучно без Ермака в школе эти два года! Ата училась в интернате, чтобы не утомлять глаза. Ей разрешали читать обычные книги не больше часа в день. Из-за нее папа не покупал телевизор. (Я незаметно перешел в своем повествовании на первое лицо. Ведь Санди-то - это я. Так и буду продолжать.)
      В школе я дружил с Вовкой Лисневским и Лялькой, но только в школе. А после звонка я мчался стремглав к Ермаку. В ремесленном училище меня знали как своего и ребята, и педагоги. Мы с Ермаком часто ходили вечером в общежитие училища, и я там рассказывал ребятам какие-нибудь интересные романы. С продолжениями - вечеров на пять. "Давида Копперфильда" я рассказывал ровно неделю. Всего Диккенса им. пересказал, но чаще это были фантастические романы, которые я читал на английском языке (дедушка привозил из Лондона). Признаться, часто просто выдумывал, а им говорил, будто читал. Они очень любили слушать. В одной комнате начнешь рассказывать, а в других всё бросают и идут слушать - полна комната набьется. Воспитатель не без досады говорил, что, сколько он ни боролся с карточной игрой, карты "процветали", а стал Санди ходить со своими "байками", и все про карты забыли даже. Только и спрашивают друг друга: "А Санди будет сегодня рассказывать?"
      Гришка Кочетов тоже учился вместе с Ермаком. Учиться он вообще не любил, больше любил хулиганить. Отца у него нет, а мама работает на морзаводе крановщицей и решила, что, раз он не хочет учиться в десятилетке, пусть идет в ремесленное, а потом на завод.
      Этот Гришка меня терпеть не мог, обзывал "красавчиком" и "маменькиным сынком", за что я его не раз лупил, отнюдь не как маменькин сынок. Правда, и мне изрядно доставалось. Он подлый и норовил обязательно в лицо, чтоб остались следы и все видели.
      - Пусть твоя мамочка полюбуется! - кричал он мне вслед, оставив под обоими глазами синяки.
      Гришку за хулиганство не раз водили в детскую комнату при милиции, но, сделав внушение, выпускали. И Петр Константинович говорил по душам, только на Гришку никакие внушения не действовали. Озорство - его призвание! И вдруг оказалось, что он ужасно любит слушать. Сначала он не подходил близко, прислушивался издалека, но потом не выдержал и стал садиться все ближе и ближе и смотрел мне прямо в рот. С тех пор он уже не изощрялся на мой счет, а как увидит, спрашивает кротко: "Эй, Санди, будешь сегодня рассказывать?" И если я скажу, что нет, у него аж лицо вытянется.
      Воспитатель тоже было стал им вечерами рассказывать, но они послушали разок-другой и улизнули. Тогда он запретил мне туда ходить. Я целую неделю не ходил, и они всю неделю дулись в карты. И воспитатель сдался. За мной послали целую делегацию с Гришкой во главе.
      Постепенно и я перестал злиться на Кочетова - уж очень он хорошо слушал. Если бы он на уроке так слушал, вот бы учителя были им довольны!
      А когда я рассказывал "Таинственный остров" Жюля Верна, ребята сделали большую карту Таинственного острова. Там и гранитный дворец, и мыс. Учителя приходили смотреть эту карту, и географ вздыхал, потому что на уроках ему ни разу так не сделали. И сами. Никто ведь их не заставлял. Это был сюрприз мне.
      "Таинственный остров" многие читали, но тоже слушали и даже уверяли, будто у "Санди как-то интереснее".
      Вообще эти два года прошли тихо. Дома у нас все работали, где и прежде. Папа уже был начальником цеха. В этом году он заканчивал судостроительный институт и ночами писал дипломную работу. Время от времени приходилось вызывать "скорую помощь"...
      Иван Баблак стал отличным монтажником. Дедушка Саша очень им доволен. Баблак жил в общежитии. Ему сказали: как только женится, сразу дадут комнату. Но он пока не хочет жениться. Он вбил себе в голову, что хорошая девушка не пойдет за бывшего вора-рецидивиста, а на плохой он сам не хочет жениться. Иван часто бывает у Ермака и у дедушки. Когда Баблак поступил на вечернее отделение судостроительного института, дедушка предложил переехать к нему: мол, они с тетей Ксенией все равно решили сдавать одну комнату. Иван охотно перебрался. Ему надоело мотаться по общежитиям. Иван говорит, что инженеру скорей поверят, что он больше не будет воровать. И не посмеют "тыкать в глаза" прошлым. Такие, как бабушка, несомненно. Мама, например, смотрит глубже. Какая душа у человека. И это, по-моему, правильно.
      Когда Рождественскому пришлось уйти на пенсию, он сначала сильно загрустил. Жена у него давно умерла, только и есть что Лялька. Но потом он взял себя в руки и решил для окончательного успокоения пройти пешком через горы одному ему известной тропой и спуститься к Священной роще. Что это за роща, Лялька не знала. Знала только, что в молодости Петр Константинович каждый год ездил туда с женой, Лялькиной матерью. У них двадцать лет не было детей. Потом родилась Лялька, а мать ее умерла,- так она ее никогда и не видела, только что на портрете. Я много раз смотрел на этот портрет. Просто необыкновенное какое-то лицо - хочется смотреть и смотреть. Я все старался понять, в чем его прелесть, и наконец разобрал: в выражении рта - нежном и грустном, а глаза правдивые и пылкие. Может, это только на портрете? А Лялька похожа на отца и скорее дурнушка, чем красивая. Разве что глаза материны.
      Когда жена умерла, Петр Константинович больше не ездил в Священную рощу. Он так и не забыл свою жену и больше не женился,- сам воспитывал Ляльку. И вдруг собрался в эту самую рощу. Лялька просто в ужас пришла. Значит, ему настолько тяжело, что тяжелее все равно уже некуда...
      Они собрались тогда вдвоем. Каждое лето старый географ ходил с учениками по туристским маршрутам. Иногда пешком с рюкзаком за плечами, чаще на боте "Орленок", который он сам с ребятами и смастерил. В нынешнем году другой учитель поехал с учениками на "Орленке".
      И вот Лялька надумала собрать туристскую группу, чтобы отцу было не так одиноко, и пригласила меня, Ермака и Вовку.
      - Ату можно взять? - спросил я Ляльку.
      - Ату никак нельзя! - не задумываясь, отрезала Ляля. Но Петр Константинович разрешил. Гришка, узнав, что мы собираемся в маршрут, сам напросился (его-то мама очень довольна!), а Ивана Баблака предложил пригласить Ермак, так как у Ивана как раз отпуск и он не знает, где его провести.
      Так мы отправились, восемь таких разных, в путь, к неведомой Священной роще, где был когда-то счастлив наш Петр Константинович. Продуктами ведал Иван Баблак, он же и нес на себе втрое больше, чем каждый из нас. Деньги на питание мы собрали в складчину, кто сколько мог. Вечером разбивали палатку, готовили ужин - здесь хозяйничала Лялька, а мы только все бегали по ее поручениям да собирали топливо.
      Никогда я не думал, что так вкусна полевая каша, так крепко спится на берегу под плеск волн, так славно разговаривать после чая у костра, когда уже слипаются глаза, но жаль прервать интересную беседу. Вовка взял с собой транзистор, и мы прослушивали последние известия и какой-нибудь хороший концерт. Вовка хотел, чтобы радио все время "горланило", но Петр Константинович категорически запретил, и Вовка злился: выходит, он напрасно таскал транзистор. Вовка не раз спорил из-за этого с Петром Константиновичем.
      - Почему нельзя? - хмуро осведомлялся Вовка и даже начинал косить.
      Когда он разозлится, у него один глаз - на запад, другой - на восток. А вообще мальчишка как мальчишка. Веснушек, пожалуй, слишком много, не только на носу и щеках, но даже на руках.
      - Не мешай слушать шум моря,- спокойно пояснял Рождественский.
      - А чего его слушать? Ну, море, ну, шумит? А тут как раз концерт передают... эстрадный!
      - Современный человек все дальше отходит от природы,- огорченно говорил Петр Константинович.- У многих даже потребности нет в общении с природой. Отдыхать едут туда, где огромные скопления людей, шум, пыль, теснота, дикая музыка...
      - Вы старый и не любите музыку,- брякнул Вовка,- а молодежь даже не может без радио.
      - Я люблю музыку, особенно Чайковского и Грига. Люблю и современных композиторов: Прокофьева, позднего Шостаковича, Соловьева-Седого. Зимой с удовольствием посещаю концерты и оперу. То, что слушает современная молодежь, трудно назвать музыкой - какофония какая-то. Да они ее и не слушают. Просто нужен шум - беспрерывный, въедливый. Как-то я был проездом в Сочи и наблюдал, как некоторые молодые люди проводят на берегу моря свой отпуск. На пляже ступить негде от распаренных, обожженных солнцем тел. Кто играет в карты, кто загорает, и радио, радио на полную громкость... Неужели им не хочется послушать голоса леса, моря? Голоса земли? Ведь они забыли, как поют птицы (или даже не знают - нынешнее поколение), как шелестят листья на ветру, как поскрипывают ветви деревьев, когда ветер усиливается. Как по-разному шумят волны - днем или ночью, в пасмурную или солнечную погоду. Как совсем особенно звучит в горах эхо... Да они не отличат скворца от жаворонка. Они соловья-то никогда не слышали! Потому что и в соловьиную рощу явились бы со своим радио. Им джаз-банд приятнее. Вот почему я старался всю жизнь, чтоб мои ученики знали и любили природу. Я вел их по нехоженым тропам.
      Петр Константинович крякнул и замолк. Лицо его омрачилось. Должно быть, вспомнил, что нет у него больше учеников. Мы с Ермаком переглянулись, как всегда понимая друг друга и переживая одно: здорово мы сочувствовали нашему директору!
      - Интересно, где сейчас отец? - вспомнил по какой-то ассоциации Ермак. Может, посмотрел на задумавшуюся Ляльку и подумал: вот какой у нее отец!
      Он часто вспоминал отца. Станислав Львович так и не написал письмо. Наверно, и не знал, что жена его умерла.
      Костер уж гаснул. Сухие ветки, набранные засветло, кончались. Серебряная дорожка от луны, через все море, вела прямо к нам. "Бегущая по волнам", наверно, любила гулять по такой дорожке. Я посмотрел на Ату. Странная она была девочка... Она всегда говорила что-нибудь неожиданное. Поступала не похоже на себя, не так совсем, как от нее ожидали.
      И теперь, не сказав никому ни слова, она медленно прошла к берегу, сбросила платье и поплыла прямо по серебряной дорожке.
      - Не заплывай далеко! - крикнул озабоченно Петр Константинович.
      Ата не ответила. Она всегда заплывала далеко. Не боясь утонуть. Держалась на воде легко, как дельфинчик.
      - Кривляка! - прошептала Лялька. Отец услышал и строго ее одернул.
      Почему Лялька так невзлюбила Ату? Как можно ее не любить?
      Глубокая ночь на пустынном прибрежье. Все уснули, только мне что-то не спится. Петр Константинович, девочки и Вовка, у которого стреляло в ухе, спят в палатке. Остальные прямо на берегу. Отгребли искрящуюся золу от костра, застелили горячий песок старым одеялом, под головой рюкзак и спим вповалку. Два одеяла на четверых хватает. До утра лежишь, как на печке. "Пригревает добре", как говорит Иван.
      Ночью море шумит сильнее. Многотонной тяжестью обрушиваются волны на берег, скрежещет галька - волны то волокут ее на берег, то оттесняют обратно. Сизифов труд. Пахнет морем и еще чем-то чистым, тонким - ночью ветер с гор. Горы заросли лесом.
      До чего хорошо! Только уж очень ярко светит луна - не могу спать при свете. Утром еле добудятся. Я такой сонный, что не могу разомкнуть глаз. Ребята смеются, они уже полчаса как встали.
      - Ты окунись! - советует Петр Константинович.
      С разбегу бросаюсь в море. Ох, какая холодная вода! Но сна как не бывало. Короткий завтрак - и снова в путь. Сегодня перевал через горный хребет.
      Ветер с моря шумит нам навстречу, С неба сыплется звездная пыль...
      Глава четырнадцатая
      СВЯЩЕННАЯ РОЩА
      В заповедную рощу мы пришли затемно, очень усталые, и, наскоро поужинав кое-чем, сразу улеглись спать. Утром, когда еще все спали, меня разбудила Ата:
      - Санди, проснись! Смотри, какая роща! Она и вправду священная. А там море. Тише. Не разбуди их...
      Я быстро оделся, и мы с Атой пошли среди сосен. Я был тронут, что она разбудила именно меня, чтобы первыми увидеть рощу. Ата ведь не очень отличала меня своим вниманием.
      Мы знали, что это древняя роща реликтовой длиннохвойной сосны, сохранившаяся почти в первозданном виде с третичного периода, когда и человека еще не было на Земле. Когда-то абхазы охраняли эту рощу как священную. Но лесопромышленники царской России при попустительстве местных властей безжалостно вырубали на продажу третичную сосну и самшит. Роща катастрофически уменьшалась. После революции Священная роща - уж так я буду ее называть - по ходатайству краеведов (они обращались лично к Ленину) была объявлена заповедной. С тех пор ее не смели трогать, перестали пасти в ней скот. Мы знали, что там были сосны-долгожители. Например, сосна-"патриарх", высотой пятьдесят метров, а в обхвате - семь с половиной. Она росла еще при Петре Великом. Все это мы знали от нашего директора. Знали и то, что на рощу сделано покушение: превратить неповторимый, уникальный заповедник в курорт со всякими ресторанами, павильонами, кинозалами и танцевальными площадками.
      Мы это все знали, но сразу обо всем забыли, едва очутились среди спокойных, торжественных сосен, протягивающих к синему утреннему небу светлые ветви. Необычно длинные, тонкие иглы и легкие круглые шишки придавали какую-то воздушность, как бы невесомость ветвям. Светолюбивые сосны росли редко, не сливаясь, каждое дерево давало любоваться собой. Раскидистые кроны покачивались от ветра на головокружительной высоте; сквозь них просвечивали алые на заре облака. Стройный, светлый лес на темном фоне моря потрясал не только красотой... Поистине в нем было что-то "не от мира сего". Как будто он с другой планеты. И было тихо-тихо. Только еще просыпались птицы. Мы шагали неслышно по толстой, мягкой подстилке из хвои, веток, шишек и листьев. Среди сосен рос густой подлесок - можжевельник, кизил, боярышник, бересклет. Ата остановилась перед старой сосной и, обняв руками ее медно-красноватый ствол, прижалась к коре щекой.
      - Я их люблю! - воскликнула она пылко.
      Глаза ее сияли, щеки горели. Она вдруг спросила:
      - Санди, ты любишь меня?
      - Конечно, люблю!
      - А кого больше - Ермака или меня?
      - Ну... Ермака чуть больше.
      Ата лукаво улыбнулась. Потом не выдержала и начала хохотать от всей души, давясь от смеха, так как не смела в такой роще смеяться громко. Я тоже немного посмеялся, и мы Пошли дальше, держась за руки, как маленькие дети. Была так хорошо на душе -там притаилось счастье или, быть может, предчувствие счастья. От сосен исходила радость. И я подумал: значит, священная - это когда дает радость! Древние абхазы приходили сюда за радостью.
      - Санди, Санди, почему ты перестал строить свои корабли?- спросила Ата.- Два года я живу у вас, и ты не построил ни одного кораблика...
      - Игрушки? Я хочу строить настоящие корабли! Как вернусь из похода, поступлю на завод.
      - Тетя Вика будет огорчена.
      - Она поймет.
      - Ты хочешь стать строителем кораблей?
      Я смутился. Как ни странно, я не мечтал об этом. Скорее,, меня интересовала наука. Книги по океанологии, географии, биологии я читал запоем, как интересные романы. Описания морского дна, диковинных рыб. Это даже более захватывало, чем история морского флота и книги по кораблестроению, которые мне приносил дедушка Саня. Ответил я правдиво:
      - Не знаю, Ата, просто мне хотелось бы построить хоть один настоящий корабль.
      - Хоть один? А потом?
      - Отправиться на этом корабле в далекое плавание...
      - А что ты хочешь делать всю жизнь?
      - Наверное, я буду океанологом, как мой дедушка Николай Иванович.
      - Да, интересная работа... Вроде как праздник.
      - У них, Ата, свои будни, как и у всех.
      - Их будни как праздник, потому что - море, корабли, ветер... Так ярко, светло и радостно. Тебе хочется, Санди, чтоб вся жизнь была как праздник. Я давно это поняла.
      Я даже остановился возмущенный.
      - Смотря что понимать под праздником! Если безделье, то просто нечестно приписывать это мне. А если для человека праздник - любимый труд, что тут плохого? Разве я должен выбирать самую неприятную работу и тянуть ее, как тягостный долг? Зачем? Только не говори, как Мария Федоровна: "А что будет, если все захотят быть океанологами?"
      Ата тихонечко рассмеялась и снова взяла меня за руку, но а в сердцах отдернул руку.
      - Санди, почему мы с тобой всегда ссоримся... даже в Священной роще!
      - Давай лучше помолчим. Смотри, как хорошо...
      Я надолго замолчал. Деревья чуть расступились, и мы вышли к морю. Ни одного человека не было на прибрежье, как в третичный период, когда сосны росли одни. Море то поднималось, то опадало, дышало покойно и счастливо. И чуть-чуть шуршала галька. Было свежо, и Ата замерзла в своем сарафанчике. Я снял куртку и набросил на ее плечи. Ата благодарно посмотрела на меня.
      - Ты, Санди, очень хороший. Не знаю, почему я всегда тебя злю? Знаешь, о чем я сейчас думала?
      - О чем?
      - Такие люди, как ты... как твоя мама, попадаются не так уж часто. Большое счастье для меня, что я встретила вашу семью. Может, я больше таких и не увижу? И буду тосковать всю жизнь и бесконечно искать... Ты слишком мне рано встретился, Санди.
      - Рано ведь лучше, чем поздно, а поздно лучше, чем никогда! - сказал я глубокомысленно и покраснел.- Только не хвали меня. Ермак ведь лучше, сама знаешь.
      - То Ермак!
      - И зачем меня искать? Ведь я здесь. Можно никогда не расставаться.
      - Жизнь может разбросать в разные стороны.
      - Мы же не щенята, чтоб нас кто-то разбрасывал. Если не захотим, то и не расстанемся. Можно даже пожениться, чтобы не расставаться!
      - Санди! Ты мне делаешь предложение?
      - Нет. Просто к слову...
      Ата опять начала хохотать как сумасшедшая, я тоже.
      - Вот они где! - закричали ребята; из-за деревьев показались все наши, кроме Рождественского.
      - Давайте купаться, а потом пойдем искать Петра Константиновича! крикнул Вовка.
      - Дайте человеку побыть одному,- буркнул Иван и позвал Гришку искать топливо. Они были дежурные.
      По счастью, мы не успели разжечь костра. Пришел Петр Константинович, грустный, но успокоенный, и сказал, что в роще не жгут костров. Мы взвалили на спины вещи и пошли искать место для стоянки на берегу.
      Роща тянулась вдоль моря на семь километров. Мы прошли с полкилометра и остановились как вкопанные...
      Сразу за поворотом, среди реликтовых сосен, боком к морю, стоял тринадцатиэтажный дом - как спичечная коробка, поставленная на ребро. За ним виднелся другой такой же в точности корпус, третий и четвертый.
      Мы побросали на песок вещи и подошли ближе. Там и сям лежали на земле спиленные сосны... Может, расчищали место для ресторана? А может, понадобились деревья для нужд строительства?
      Петр Константинович с потемневшим лицом осмотрел дерево: не трухлявое, не больное, в самой силе было дерево. Оно было ровесником нашему Петру Константиновичу, но для дереза это была молодость.
      - Мы подошли к самому дому. Все четыре корпуса были уже достроены, остались только отделочные работы. Но ни одного рабочего не виднелось поблизости. Странное ощущение какого-то даже страха: высотные дома - и ни одного человека! Некоторые окна были застеклены, другие - нет! Ветер свободно гулял по всем этажам.
      - Может, запретили здесь строить? - оживился Рождественский.
      Он рассказал, что в газете была негодующая статья по этому поводу, подписанная видными писателями и учеными. Они доказывали, что роща неминуемо погибнет, как только строительство войдет в строй. Слишком велика будет "человеко-нагрузка" на единицу площади. Попросту говоря, люди так утопчут землю, что прекратится доступ кислорода к корням сосны, что резко ослабит жизнестойкость деревьев. В первую очередь погибнут сосны на опушке возле моря, где купальщики будут искать тени, затем иссохнет остальная роща. Как сказал Петр Константинович: "Надо же додуматься до того, чтобы превратить прекрасный, естественный заповедник в курортный парк интенсивного пользования!"
      В подавленном настроении все пошли завтракать. Но потом купались, плавали, и настроение несколько поднялось. Мы решили здесь отдохнуть с неделю. Разбили прямо на берегу палатку, сделали углубление для костра. Оказалось, что продукты на исходе. День только начался, и Баблак предложил сходить в поселок и что-нибудь подкупить. Мы с Ермаком вызвались помочь ему донести. Ата решила идти с нами. Я позвал и Ляльку, но она была какая-то надутая, мне показалось, даже заплаканная, и ничего не ответила мне. Так мы отправились вчетвером.
      В поселке было шумно, пыльно и жарко. Мы зашли в магазин и купили крупы, макарон, масла.
      - Теперь бы найти мяса, и порядок! - сказал Иван. Мы пошли вдоль улицы, по теневой стороне - солнце уже крепко припекало. Шли, весело разговаривая и не предвидя, что на нашего Ивана надвигается беда.
      Первым их увидел я. Они шли, заняв весь тротуар. Прохожие, завидев их, торопливо переходили на другую сторону, на солнцепек. На их лицах я уловил отвращение и страх. Надо бы и нам перейти на другую сторону.
      Первым, чуть впереди, хотя казалось, он двигался всех ленивее и медленнее, вышагивал долговязый белобрысый парень со смазливым и наглым лицом. На нем была белая шелковая сорочка с засученными рукавами и шорты с тщательно отутюженной складочкой. Ноги у него были волосатые, худые и жилистые. Я бы не стал такие ноги выставлять на общее обозрение.
      Второй парень, наоборот, был низок, коренаст и смугл. Над красными толстыми губами чернели подстриженные усики. Волосы его вились, как у барана (по-моему, это был явный перманент). Этот был в распашонке с "классическим" рисунком пальм и обезьян и в таких узких брючках, что ему, наверно, приходилось намыливать ноги, чтобы их надеть. Он нес в руках транзистор с высунутой метра на полтора антенной.
      Третий парень, постарше, был очень неказист. Мало того, что он был безобразен, все черты его лица как бы сдвинулись с места: где неестественно удлинились, где ненормально укоротились,- лицо было совершенно асимметрично. Если сфотографировать одну половину лица и отдельно другую, получилось бы два разных лица! Самым страшным у него был нос: прогнутый на переносице (седловидный), с большими круглыми ноздрями, не опущенными вниз, как у всех людей, а поднятыми кверху. Он плелся позади. Баблак потом сказал, что его кличка в преступном мире была Клоун. Малого с приемником звали Князь, а долговязого в шортах Жора Великолепный.
      Я только хотел сказать: "Поглядите, ну и компания!" - как, повернувшись к Баблаку, заметил его бледность. Лицо его аж вытянулось. Он был бы рад свернуть в сторону, но компания его уже узнала.
      - Волк! - изумленно вскричал Жора Великолепный.- Откуда, старик, где подвизаешься?
      Иван хмуро передал нам авоську с продуктами и сделал знак отойти.
      Мы отошли шага на два, не больше. Ивана засыпали вопросами, половину из которых я не понял, так как они были на воровском жаргоне. Ермак понял все с детства он знал этот "язык".
      - А это что за пацаны? - поинтересовался Жора, окинув нас цепким, колючим взглядом, и вгляделся в Ермака.- Это же сын Стасика! Курочкин наследник! Как ты сюда попал, Ермачок?
      Теперь я увидел, что "парню" было лет под сорок. Лицо его покрывала сеть мелких-мелких морщинок, вроде налепили паутину. И я вдруг интуитивно понял, что самый опасный из всех троих этот Жора Великолепный.
      - А знаешь, Волк, твое счастье, что нас встретил. Наклевывается кое-что. Присмотрели такую хату... Можно хороший "кусок" получить,
      - С этим у меня покончено. Завязал навсегда! - тихо, но с металлической твердостью заявил Иван.
      Долговязый присвистнул:
      - Раскололся, друг?
      - Просто отсидел и решил к этому больше не возвращаться.
      - Так... Где же ты обретаешься?
      - Мы проездом.
      - Все же... адресок!
      - Зачем? Другой дорогой я теперь шагаю. И вам от души советую закруглять.
      - Агитируешь? Не в угрозыске работаешь?
      - Нет. На заводе. Я теперь рабочий.
      - Святым стал? Падло!
      - Прощайте! - Баблак кивнул головой и быстро пошел прочь от них.
      Мы с Атой заторопились за ним, но Ермак вернулся, и мы нерешительно остановились.
      - Кто-нибудь из вас не встречал моего отца? - спросил с надеждой Ермак.
      Широко открытыми, доверчивыми светлыми глазами смотрел он на них, и Великолепный первым отвел взгляд. Что-то виноватое промелькнуло в его бегающих глазах.
      - Откуда мне знать, где Курочка, - сказал он неохотно. - А он разве тебе не пишет?
      - В том-то и дело, что нет. Он даже не знает, что мама умерла.
      - А-а... гм! Ну, я не знаю.
      - А почему не сказать малышу? - спросил Князь.
      - Мне-то что, говори! - Жора ушел вперед, пожав плечами. Князь остановился в нерешительности. Ермак бросился к нему:
      - Вы знаете, где папа?
      - Знаю. Только ты, пацан, не расстраивайся. Он в колонии усиленного режима. Возле Саратова. Ты напиши начальнику, тебе пришлют точный адрес. Сделав ручкой приветственный жест и поставив транзистор на полную громкость, Князь заторопился за своим товарищем.
      - Я тебе достану адрес, - пообещал Клоун. Лицо его исказилось еще больше. Спотыкаясь, он заковылял за своими.
      Ермак растерянно смотрел вслед. Потом медленно обернулся, избегая глядеть на сестру. Меня он взял за руку.
      - Санди! Значит, папа опять...
      Он вдруг всхлипнул, как в детстве. Крупные слезы разочарования и жалости, потому что он всегда жалел отца, потекли по его обветренным щекам. Ему было семнадцать лет, но никто не дал бы ему больше пятнадцати. Ата казалась старше его.
      Иван остановился невдалеке, поджидая нас.
      - Что случилось? - спросил он с тревогой Ермака. Тот подавленно молчал.
      - Станислав Львович опять в заключении,- объяснил я. Баблак испуганно взглянул на Ермака, на замкнувшуюся сразу Ату.
      - Вот око какое дело! Это все Великолепный... Он его злой гений. Сначала помогает ему как друг, а потом вовлекает.
      - Как же он сам на свободе? - удивился я.
      - Ненадолго. Он матерый рецидивист. Ему тюрьма - дом родной. И надо же было встретиться! Ах, черт, беда какая!
      - Я бы не знал папиного адреса,- подавленно возразил Ермак. - Дядя Вася обещал дать адрес.
      Это он Клоуна так называл - дядя Вася!
      Замечу здесь об одной Ермаковой особенности. Он ко всем людям без исключения относился благожелательно и с уважением, даже когда совершенно не за что было уважать. Будь то Петр Константинович, человек кристальной чистоты, или мой дед Николай Иванович, заслуженный академик, или этот Клоун,- для него тот и другой одинаково человек, и в каждом есть достоинство человека, которое никому не позволено унизить. Только один как бы радовал его своим поведением в жизни, а другой огорчал. И к тем, кто его огорчал, он относился даже теплее, сердечнее как-то, как к заблудившимся детям. Даже когда "заблудившиеся" были взрослые дяди!
      Как я понял (не сразу), Ермак с самого детства знал приятелей отца наверное, они к Стасику заходили "на огонек". Знал он, оказывается, и Князя, и Клоуна, и Жору Великолепного.
      И еще интересно одно. Если Стасик по легкомыслию и бедственному положению не раз пытался заставить Ермака воровать (почему "не позаимствовать" арбуз, если плохо охраняется?), то ни один из этих настоящих воров даже не пытался завербовать Ермака.