- Привет, друзья, привет! Пиршество... Семейное торжество? Извиняюсь за вторжение... Не -раздеваюсь, так как на минуту. Да меня и не приглашали... Незваный гость, и так далее. Но я отец. Этого никуда не денешь. Такой день, сами понимаете. Дочь прозрела! Был в больнице, но опоздал. Могу я видеть Аточку? Поцеловать... хоть в такой день. Наивысшая радость!.. Разрешите, вот подарок. Я купил тебе, Аточка, новое пальто.
      Станислав Львович стал смущенно, дрожащими пальцами развязывать сверток и никак не мог развязать. Санди подал ему ножницы, но и тогда он не сразу развернул подарок. Все молча на него смотрели.
      - Вот пальто! - Он выпрямился, задохнувшись и покраснев.- Правда, хорошенькое? Импортное. Недорого и модно. Аточка, поздравляю тебя. Почему же ты уходишь? В такой даже день. Куда ты?
      Ата порывисто выскочила из-за стола и, опрокинув по дороге стул, отбежала к дверям в спальню.
      - Что вам от меня нужно? - задохнувшись от гнева, спросила она.Никакой вы мне не отец! Мои родители погибли! Они умерли!
      - Какая странная девочка! Вот всегда так...- пробормотал Станислав Львович. У него был самый несчастный вид.- Ведь я же твой отец,- только и сказал он.
      - А я не верю,- выкрикнула Ата.- Разве бывают такие отцы? Никакой вы мне не отец!
      - Но я всегда помогал тебе... по мере сил. Никто не вынуждал. Сам. Разве не так?
      - Это бабушка брала у вас деньги. Я бы не взяла и гнилого яблока! Я вам не дочь.
      - Но Ермака ты считаешь своим братом?
      - Вы и Ермаку не отец. Хуже даже отчима не бывает. Я бы на месте Ермака давно от вас ушла.
      - Ата! Не надо его обижать...- тихо попросил Ермак. Санди взглянул на друга. Ермак сильно побледнел, на носу выступили капельки пота. Лицо его болезненно кривилось.
      - Уходите отсюда и никогда больше не приходите! - жестко бросила девочка.
      - Ата!! - вырвалось у Виктории Александровны. Но в этот момент поднялся Андрей Николаевич:
      - Ата права. Тебе здесь нечего делать. Убедительно прошу больше к нам не приходить. На Ату у тебя нет никаких родительских прав - ни юридических, ни моральных! Даже имя она носит не твое. Скажи спасибо, что...
      - Андрей! - остановила мужа Виктория. Она была очень расстроена.
      - Я только прошу, Вика, чтоб он ушел. Я не желаю его видеть у себя.
      - Хорошо, я уйду... Конечно, спасибо за Ату... За Ермака... что привечаете их. Я же понимаю. Показательная советская семья. Не то что я. А пальто я... оставлю.
      - Не нужно мне это пальто! - отрезала Ата.
      У Станислава Львовича набухли на висках жилки. Он непроизвольно взялся за горло: видно, сдавило. Махнув рукой и натыкаясь на предметы, Станислав Львович выскочил от Дружниковых. Пальто он все же оставил.
      - Папа, провожу тебя, подожди! - отчаянно крикнул ему вдогонку Ермак. Он быстро чмокнул сестру в щеку.- Тебе будет здесь хорошо, Ата! - И, смущенно поклонившись всем, он убежал за отцом.
      Таков был Ермак. Он не мог не видеть, каков его отец, огорчался, печалился, но никогда не стыдился его, и главным для него было, что этот человек - его отец. А отца любят и жалеют, даже не уважая.
      После ухода Ермака всем стало как-то не по себе. Не то совестно, не то грустно... В молчании вышли из-за стола.
      Андрей Николаевич, видимо недовольный собой, стал собираться на завод, на час раньше - решил пройтись перед работой. Теперь он был рабочий судостроительного завода и явно избегал своих товарищей-летчиков. Они не обижались. Его не забыли, хотя он и был нелюдим и ни с кем не сближался. Видимо, летчики ему это прощали за какие-то другие качества. Они звонили маме, спрашивали о здоровье Андрюшки. Очень ему сочувствовали, зная, как он страстно любил свою профессию. Наверное, этот первый год на заводе был самым трудным в жизни Андрея Николаевича. Осваивал новую работу (через полгода его уже поставили мастером), учился заочно - его приняли сразу на третий курс судостроительного института, так как он когда-то учился там. Он очень уставал. Тем более, что со здоровьем все еще было плохо... Нет-нет, сдавало сердце, а главное - тоска его грызла... И ночами снились самолеты, облака внизу, милые и родные привычки профессии, отнятой навсегда. Списанный на землю, он продолжал рваться в небо. Он сам однажды признался, что не верит, будто навсегда. Просто он болен, а потом все это пройдет, и он снова очутится за штурвалом самолета. "Пусть не реактивный... Хотя бы почту возить!" Санди это напоминало слова Аты: "Хотя бы только свет видеть!"
      Проводив мужа на завод, Виктория убрала со стола и села на диван, посадив возле себя сына и дочь. Некоторое время все трое молчали. Виктория о чем-то напряженно размышляла. Но сказала только одну фразу - это был вопрос Ате:
      - Тебе не кажется, что ты поступила с отцом жестоко? Ата покраснела.
      - Мне его ни капельки не жалко. Разве он когда-нибудь жалел Ермака? Я его ненавижу! Он плохой человек.
      - А он тебя любит! - с каким-то ожесточением сказал Санди.- Это всем видно, что он тебя любит. И Ермак говорил.
      Ата неприязненно взглянула на Санди.
      - Какая это любовь! Что он сделал мне хорошего? Или Ермаку? А пальто мне его не нужно. Я и в старом похожу. Пусть Ермаку купит, пока он не простудился.
      - Мы это пальто обменяем для Ермака! - решила мама.- Завтра же утром схожу и обменяю... Что-нибудь сделаем.
      Вечер прошел не очень-то весело, но тихо и мирно. Слушали музыку. У Дружниковых было много хороших пластинок. Потом начались хлопоты - куда укладывать Ату спать.
      - Санди, ты уступишь ей кровать в нише? - спросила мама.- Ведь она девочка, ей там удобнее, за занавеской.
      - Пожалуйста! - сказал Санди.- Я могу и на балконе спать или на кухне...
      Мама усмехнулась и чмокнула Санди в щеку.
      - Мы тебе постелем на диване. Ладно?
      - Пожалуйста!
      - Я стеснила вас! - расстроенно заметила Ата.
      - Ничего. Комната просторная. Всем хватит места. ...Санди лежал с бьющимся сердцем и ждал, к кому мама подойдет первому? Все-таки он был совсем ребенком в свои четырнадцать лет.
      Мама, как всегда, подошла к Санди, подоткнула одеяло, поцеловала, погладила по волосам. Санди порывисто обнял мать. Она прижала его к себе. Немного посидели так, понимая, как всегда, друг друга.
      - Ну, а как Ата себя чувствует? Удобно лежать? - спросила затем Виктория и подошла к Ате. Посидела немного на кровати, поцеловала и ушла на кухню готовить ужин к приходу Андрея со второй смены.
      "Это хорошо, что мама не отреклась от меня в угоду ей,- подумал с удовлетворением Санди.- И вообще нечего мне расстраиваться. Она все же только девчонка, и ей действительно некуда идти, раз она в интернате не хочет и к отцу не хочет. Она, пожалуй, злая. Ермак гораздо добрее. Он добрый и благородный. Он просто не может обидеть человека". Санди тоже не будет никого обижать. И эту сумасбродную Ату никогда не обидит. Ну пусть мама приласкает ее: у Аты ведь нет матери...
      Ночью Санди проснулся, не сразу поняв, что его разбудило. Он приподнялся на локте и прислушался: плакала Ата. Она просто задыхалась, стараясь сдержать всхлипывания. Санди некоторое время сидел в растерянности. Потом встал и босиком подошел к нише.
      - Ата, не плачь...- прошептал он несмело.- Тебе же нельзя расстраиваться.
      - Я тебя разбудила,- виновато ответила Ата.
      - Ничего, только папу не разбуди. Ата опять начала плакать.
      - Тебе жалко твоего отца? - догадался Санди. Ата промолчала.
      - Так возьми и сходи к нему завтра. Хочешь, вместе сходим?
      - Не могу. Я должно быть злая. Санди, ты иди спать. Не говори маме, что я плакала. Ладно? Спасибо тебе, Санди.
      - За что же?
      - Спасибо!
      Глава одиннадцатая
      ЕРМАК ОСТАЕТСЯ ОДИН
      Санди всегда поражало, как одно обстоятельство, порождая другое, образует неразрывную цепь происшествий. Ни один поступок не остается без последствий, совсем неожиданных, зачастую нежелательных, а иногда горьких или страшных.
      Если бы бабушка не вздумала тогда разоблачать Ермака и его родителей, Дружниковы, наверно, так и остались бы жить вместе, одной семьей, и тогда многое пошло бы не так. Виктория не смогла бы принять к себе Ату. Ата не оскорбила бы отца...
      А Станислав Львович был глубоко уязвлен в своих родительских чувствах (они у него, оказывается, были!), озлоблен против Дружниковых, "отнявших" у него детей. А тут еще соседи... Обсудив на собрании жильцов дома номер один условия жизни Ермака, соседи решили подать коллективное заявление в суд, требуя лишить супругов Зайцевых родительских прав, а Ермака поместить в интернат, где он мог бы спокойно учиться.
      Ермак успокаивал отца как мог: "Ты не расстраивайся, папа, я ведь не маленький, я никогда вас не брошу. Если меня даже отдадут в интернат, я все равно буду к вам ходить и все делать, как сейчас".
      Неизвестно, что пережил и передумал злополучный Станислав Львович и как он пришел к своему решению, только он в один весенний день (первого апреля, когда нельзя никому верить) исчез в неизвестном направлении. Накануне он получил расчет в библиотеке и, как оказалось, выписался "по случаю отъезда". Жене Стасик оставил короткую записку:
      Я был плохим мужем и плохим отцом. Ата права, что не признает за отца. Вам без меня будет лучше. На работе тебя жалеют. В случае чего помогут. Прощайте.
      Станислав
      Р. S. За Ермака не боюсь. Он стойкий. Не знаю, в кого он пошел. Он найдет себе дорогу в жизни сам.
      Письмо это читали поочередно смущенные соседи. Надо же такому случиться?! Человек ведь было начал работать...
      Дальше события нарастали молниеносно. Оглушенная горем, Гертруда запила. На десятый день с нею началась белая горячка. Ночью ей стало совсем плохо. Испуганный Ермак разбудил соседей. Они напоили Гертруду капустным рассолом- не помогло. Тогда вызвали "скорую помощь". Отправили в больницу.
      К вечеру следующего дня Ермак и Санди купили яблок, конфет, печенья и отправились за город, где была эта больница.
      Дежурная сестра спросила фамилию, зевнула, взяла передачу и, приказав подождать, понесла ее наверх.
      Ребята ждали долго. Наконец сестра вернулась, отдала назад продукты и сказала, что Зайцева выбыла в морг. Ермак не понял и вопросительно посмотрел на женщину.
      - Ты ей кем приходишься-то? - спросила сестра.
      - Это моя мама. Как она себя чувствует?
      - Я же говорю, умерла. Ее уже вынесли. Идите в морг. В конце сада, на горе.
      Мальчики вышли из больничного корпуса и остановились. Ермак не плакал, но у него вдруг ослабли ноги, и он сел прямо на ступеньку. Санди стоял перед ним, испуганно смотря на друга и держа в руках передачу. Ермак сидел минут пятнадцать. Санди заметил, что он очень осунулся за эти минуты. Потом Ермак встал.
      - Пойдем в гору,- сказал он.
      Они пошли. В морге их встретил пожилой санитар. Узнав, в чем дело, он сам нашел Гертруду, накрыл ее до шеи простыней и подвел ребят. Санди боялся, что она будет страшная, но она словно спала. Спала спокойнее, чем обычно. Никакие кошмары не мучили ее. Лицо только начинало изменяться.
      Ермак дотронулся рукой до ее щеки. Губы его жалобно дрогнули.
      - Мама! - позвал он удивленно. По его щеке поползла слеза.
      Санди не выдержал и заплакал. Очень жалко было Ермака. За что на него столько напастей?
      - Пусть отец придет,- сказал санитар.
      - Папы нет,- пояснил Ермак.
      - А родные какие есть?
      - Нет.
      - Вон оно какое дело! Соседям хоть скажи. Или по работе... Пусть в горсовет сходят. Похоронят за государственный счет.
      Попрощавшись с матерью, Ермак медленно вышел из морга. Санди, всегда стесняющийся показать свои чувства, на этот раз крепко обнял друга за плечи.
      - Пойдем сегодня к нам ночевать.
      - Нет, сегодня я должен быть дома.
      - Тогда я к тебе пойду. Ладно?
      - А мама тебя пустит?
      - Конечно, мы ей позвоним. Она на дежурстве. Мальчики вернулись автобусом в город, и Санди позвонил из автомата Виктории Александровне.
      - Конечно, не оставляй его! - сказала Виктория.- Отца я сама предупрежу, чтоб он тебя не ждал и не беспокоился.
      Так Санди впервые пошел ночевать к товарищу. В коридоре их встретила соседка, работница со швейной фабрики. Узнав, что Гертруда Ивановна умерла, она заплакала. Было ли ей жаль Ермака, оставшегося теперь сиротой, или взволновало само напоминание о смерти? А может, ей было просто по-человечески жаль Гертруду, ее испорченную жизнь. Только и сделала она хорошего, что дала жизнь Ермаку.
      Санди вдруг подумал, что Ермак воздаст родине сторицею - за себя и за родителей. Санди беспредельно верил в друга. Если бы Ермак захотел стать космонавтом, он бы обязательно стал им!
      Ермак отпер дверь, щелкнул выключателем, и они вошли в пустую отныне комнату. "Как же он будет жить один?" - подумал Санди, и у него защемило сердце. В комнате было все разбросано, словно здесь дрались.
      - Ты садись и отдыхай,- сказал Ермак,- а я приберу. Нет, не надо мне помогать, я сам.- И он стал прибирать, а Санди сел на тахту и смотрел на своего друга.
      Санди очень любил театр, но никогда на самой интересной пьесе не было ему так интересно, как с Ермаком, даже если Ермак молчал или прибирал комнату, как сейчас. Во всей школе, во всем городе, а может, и во всем мире не было такого, как Ермак. Не все это понимали, но Санди знал это всегда. Авторитет Ермака, хотя он был старше Санди всего на год, был для него наивысшим. Обстоятельство, о котором родные Санди не догадывались.
      Ермак убирал долго и тщательно, все время кривясь, словно у него болели зубы.
      - Ты поплачь,- сказал Санди.- Самый силач и то бы плакал. Ничего удивительного. Я бы просто не перенес.
      - У тебя другое дело,- сказал Ермак, оборачиваясь,- а моей маме лучше было умереть... Раз не может не пить, лучше умереть. Только мне все равно ее жалко.
      - Еще бы!!
      - Я не стесняюсь плакать. Но вот почему-то нет слез. Как, по-твоему, где сейчас отец?
      Санди долго думал.
      - Может, он уехал на Север? - сказал он.
      - Почему именно на Север? Он не любит холода...
      - Ну, там люди больше нужны и дороже платят. Он, наверно, хочет вам помогать.
      - Хоть бы написал. Ведь он даже не знает...
      Ермак налил в ведро воды и вымыл пол. Потом вспомнил, что завтра их дежурство по квартире, и стал мыть пол в коридоре, но женщины отобрали у него тряпку и вымыли сами.
      Все ему сочувствовали. То и дело отворялась дверь, и кто-нибудь приносил кусок пирога, или апельсин, или тарелку щей. Приходил председатель домкома и заверил Ермака, что домовый комитет берет на себя все хлопоты по похоронам. Но никто не жалел Гертруду Ивановну, а только Ермака.
      В десять часов вечера Ермак вскипятил чай и накрыл на стол.
      - Ты, наверно, проголодался, Санди.
      У Санди совсем пропал аппетит, но он тотчас сел за стол: может, с ним и Ермак поест. Ему теперь нужны силы.
      В дверь постучали. Ребята думали, что это кто-либо из соседей, но вошел незнакомый парень угрюмого вида, атлетического сложения, в новом, только что из магазина, плаще, новой кепке и с новым портфелем в руках. Потом оказалось, что в портфеле лежал номер "Огонька".
      - Здесь живет Станислав Львович Зайцев? - спросил незнакомец.
      - Он уехал, - сказал Ермак.
      - Как же, куда? - Парень ужасно огорчился.
      - Не знаю куда, - пояснил Ермак.
      - Ты не сын ли его?
      - Сын.
      - А-а... А мать дома?
      - Мать сегодня умерла.
      Парень даже несколько растерялся. Он долго думал, стоя у дверей. Чем-то он был непохож на людей, каких Санди до сих пор видел. Что-то в нем внушало страх, отталкивало.
      - Я почти четверо суток не спал, - с усилием проговорил парень. - Так, сидя дремал. Пожалуй, я у вас переночую. Идти-то мне некуда.
      - Ночуйте, - сказал Ермак. - Раздевайтесь и проходите. Но парень не стал снимать плащ. После Санди понял почему: у него не было пиджака, только грязная рубаха.
      - Хотите чаю? - предложил Ермак.
      - Налей пацан. Тебя звать Ермак?
      - Да.
      - Стасик всем рассказывал про тебя. Показывал фото. Ты еще тогда совсем был мал. Какая неудача, что его нет. А я так торопился! Он бы мне обязательно помог. Такой умный, культурный. Где бы здесь купить хлеба и колбасы? У меня есть деньги.
      - Еды хватит. - Ермак кивнул на стол. - Ешьте. Парень не заставил себя просить и так накинулся на еду,
      что минут через десять стол опустел. Тогда он вынул из кармана папиросы и закурил. Но угрюмость его не прошла.
      Это было больше, чем угрюмость. Санди случайно встретился с ним глазами и похолодел. У парня были глаза, как у того самого пса...
      В семье Дружниковых знали, какого пса. В позапрошлом году Санди с родителями жил месяц в Алупке. По соседству проживал полковник в отставке. У него был большой сад. Сад охранял огромный пес, породы овчарка, похожий на собаку Баскервилей. Пес всю свою собачью жизнь был прикован к цепи. Он был мрачен, жесток и озлоблен.
      Однажды Санди, которого полковник пригласил к себе угостить грушами, видел этого пса близко. Он не лаял, потому что мальчика держал за руку хозяин, а пес был умен. Он только посмотрел на Санди... И Санди никогда не забудет этого взгляда. Угрюмые голубые глаза, полные затаенной угрозы, злобной тоски и ненависти. Даже в зоологическом саду у тигра в клетке не видел Санди такого взгляда. А вот теперь увидел у человека - этого парня.
      "Он - убийца,- холодея, подумал Санди.- Конечно же, он бандит и убийца. А Станислава Львовича он знает по колонии... Вот ужас! Как же быть? Он убьет нас ночью и скроется. Но не надо показывать вида, что я боюсь".
      - Я когда-то отбывал с твоим отцом в колонии,- сказал парень Ермаку. На Санди он не обращал никакого внимания, будто его и не было в комнате,- Влип в одну историю. Вообще я был хулиган, а пороть некому. В детдоме рос, хотя есть у меня родной дядя. Культурный дядя. Инженер. Только сволочь. Ведь я осиротел-то совсем мальцом. Никогда ничем не помог. Обращался я к нему. И воспитательница обращалась. Только и был свет в окне, что в колонии встретил Стасика Зайцева. Такой хороший человек. Простой... Образованный, умный, а нисколько не важничал. Добрый он. Стихи мне свои читал. В колонии его пьесу ставили. Комедия - животы все надорвали, смеялись. Его все в колонии любили. И начальство, и наш брат зека. Когда он вышел, несколько раз писал мне. Даже, раз денег перевел. Писал, чтоб я у него и остановился, когда освобожусь. Только это давно было. Может, он и забыл про меня. Каждый раз, когда освобождался, я ехал к нему. Да ни разу не доехал... Снова попадал в тюрьму. А теперь наконец доехал. Завязал навсегда, накрепко. Ненавижу преступный мир, как... клопов! Подавил бы их собственными руками. Я такой же паразит, как и они. Еще хуже, может. Но больше не могу их выносить. Душа не терпит. Баста!.. Я почти четверо суток не спал.
      - Сейчас я вам постелю,- сказал Ермак.
      Он быстро и ловко, как все, что делал, постелил на диване. И молча смотрел, как парень снимал плащ. Под плащом оказалась грязная рубаха и штаны из чертовой кожи. Ермак полез в гардероб, достал оттуда чистые брюки, кальсоны, сорочку, носки.
      - Это папино,- сказал он,- не новые, конечно, но чистые. Соседка постирала, так и лежит. Пожалуйста, возьмите. Мне оно велико, а папа его бросил...
      Парень молча переоделся. У него было тело борца или боксера - мощные бицепсы так и ходили под бледной кожей. Лицо его было тоже очень бледное. Тюремная бледность! Хотя он в колонии работал, по его словам, на строительстве.
      - Как вас звать? - спросил Ермак, когда вор переоделся.
      - Иван Баблак. Непривычен я к фамилии-то. А кличка у меня была Волк. Надо забывать об этом. Буду жить, как все люди.
      - Ложитесь, я вам постелил,- напомнил Ермак. Парень прилег поверх одеяла и закурил. Но ему не лежалось, хоть не спал четверо суток. Он опять сел и стал рассматривать комнату. Бедно здесь было, но чисто: недаром Ермак только что произвел генеральную уборку. Может, Баблаку после колонии показалось уютно. На всем еще лежал отпечаток духа Стасика. Несколько космических пейзажей по стенам, неоконченная картина на шкафу - что-то непонятное. Низкий стеллаж в современном стиле, который делал сам Станислав Львович. На стеллаже в причудливом сочетании стояло несколько книг, кувшин с отбитой ручкой, две глиняные кружки, бутылки из-под болгарского вина, горшочек с традесканцией, выдолбленная и высушенная тыква... На обеденном столе стоял самодельный приемник. Золотые руки были у этого странного человека. Ни в одном учреждении он не удерживался дольше двух-трех месяцев за отлынивание от работы, а дома готов был не спать всю ночь напролет, собирая какую-нибудь "игрушку". И он действительно не чинился, мог читать свою новую поэму какому-нибудь поклоннику его таланта десяти лет от роду, который и понять-то в ней ничего не мог, но был польщен вниманием. Призывал малограмотную соседку показать ей только что законченный ландшафт, изображающий "Мир двойной звезды". Соседка хвалила, вздыхала и робко советовала: "А если бы лебедей иль оленей нарисовать, все бы на базаре можно было продать".- "Меня окружают обыватели,- вздыхал Станислав Львович,- о, как я безмерно одинок!"
      Как ни странно, ничего в этой комнате не было от матери Ермака, будто и не жила здесь никогда. Разве что пара платьев в ветхом шкафу да туфлишки со сношенными каблуками. А ведь она тоже, как и всякий человек, была целый мир!
      Есть в мире этом самый лучший миг,
      Есть в мире этом самый страшный час,
      Но это все неведомо для нас.
      Не об одной же водке она думала? Были наверняка какие-то мысли, чувства, мечты, надежды, которые не сбылись. И ничего не осталось, ни следа, даже в той комнате, где жила.
      - Приемник-то действует? - спросил Баблак.- Иль тебе сейчас не до музыки?
      - Можно...- неохотно сказал Ермак.- Только тихонько: соседи уже легли.
      Ермак включил приемник. Исполнялась любимая песенка Санди "Бригантина".
      И с тех пор и в радости, и в горе,
      Стоит лишь слегка прикрыть глаза,
      В флибустьерском дальнем синем море
      Бригантина подымает паруса.
      - Хорошенькая песенка, только душу бередит,- сказал Иван.- А где это флибустьерское море?
      Ермак хотел объяснить, но раздумал.
      - Его уже нет,- сказал он только,- пересохло.
      А Санди вдруг подумал впервые, что люди Флинта тоже, наверно, были вот такие: угрюмые, озлобленные, отупевшие от крови, с глазами, как у цепного пса.
      Легли спать. Ермак потушил свет и лег с краю; Санди - у стенки. Лежали молча. Первым уснул Баблак.
      Когда глаза привыкли, стало светло. Над морем взошла луна и светила в окна. Ермак плакал. Санди притворился, что спит, дыхание даже затаил. Пусть его выплачется. Горе такое, что больше не бывает.
      Ермак плакал долго, потом вытер глаза рукавом сорочки и тихонько приподнялся: "Санди, ты спишь?" Санди только крепче зажмурился. Тогда Ермак еще поплакал, прерывисто вздохнул и уснул.
      И тогда на Санди напал страх. Вдруг Иван проснется и убьет их? Разум подсказывал, что ему нет никакого резона их убивать, но страх не проходил, а, наоборот, нарастал. А может, он сумасшедший? Какой нормальный человек будет без конца садиться в тюрьму, когда можно работать на воле? Все равно он там работал, на строительстве или где.
      Санди не был трусом, но Иван внушал ему ужас и невольное отвращение. Он не мог забыть его глаз.
      Санди был благополучным мальчиком из благополучной семьи. Первый раз в жизни он ночевал у товарища, без мамы, и надо же такому случиться откуда-то появился этот преступник! Знала бы бабушка! "Лучше бы я теперь спал дома", невольно подумал Санди, но тут же ему стало стыдно. Он решил не спать и караулить Ермака и себя.
      Ночь тянулась бесконечно. Ермак лежал тихо, изредка всхлипывая во сне. Баблак спал нехорошо. Он метался, стонал, бормотал что-то неразборчивое, иногда явственно ругался нехорошими словами. Тяжелые сны терзали его. Вдруг он проговорил очень четко, с бесконечной тоской и ужасом: "Господи, пронеси!" Какой ад ему снился? Санди невольно приподнялся на локте: может, его разбудить? Но не осмеливался. А Иван никак не мог проснуться сам от своего кошмара. Он вдруг стал скулить, как щенок, тоненько, жалобно в невыразимом ужасе.
      Санди не выдержал.
      - Иван! - позвал он. - Иван, проснитесь!
      - Подъем?! А? Ох, как хорошо, что ты меня разбудил!- благодарно сказал Баблак и сел на постели. - Фу! Ох! Где мои папиросы? - Он встал, нашел папиросы и в одном белье сел у окна и закурил. - Это ты меня разбудил? спросил он Санди, первый раз обращаясь к нему.
      - Я. Вы очень стонали.
      - Хорошо сделал.
      - Вам снился страшный сон?
      - Мне снилась моя жизнь. Вы что, дружите?
      - Ермак мой самый лучший друг.
      - Хороший пацан! А ты чей же будешь?
      Санди было начал объяснять, запинаясь от страха, когда проснулся Ермак. Он захотел пить. Встал, зажег свет (как хорошо при свете!). Ермак был бледен, глаза опухли от слез.
      - Может, хотите чаю? - предложил он.
      - Я бы выпил! - торопливо подтвердил Санди, боясь, что Ермак потушит свет.
      Ермак поставил чайник на электроплитку и сел с ногами на постели.
      - Ты в каком же классе? - спросил Иван Ермака.
      - В седьмом.
      - А у меня десятилетнее образование. В колонии уже закончил. И специальность там же приобрел - маляр. Это все в последний срок, когда решил покончить с этим. Кому сказать - удивятся. Не поверят. Был я один человек... Не человек вовсе, звереныш... Волк и есть волк. Недаром кличку дали такую. Посмотрел кино... Сто раз до этого смотрел - так, буза. А это... Все вдруг изменилось во мне, и мир стал другим вокруг.
      - Какая же картина? - осмелился спросить Санди.
      - "Баллада о солдате". Душу мне перевернуло. А я думал, что души у меня давно нет. Одна труха осталась. Как есть всю ночь проплакал. Какой он, Алеша-то, а? Зяблик! Как его танк хотел переехать! Как он всех-то жалел! Настоящий человек. А во мне ничего человеческого не осталось. Ничего не стоит избить, украсть, обидеть, толкнуть, отнять... Ох! Такому-то Алеше только бы жить. Мой отец ведь такой самый был. Геройской смертью погиб ради товарищей своих! Как Александр-Матросов. Я читал в газете. Честное слово! Только никому там не сказал, что это мой отец. Стыдно было. Да могли и не поверить! Тоже сын героя! Газету ту хранил долго. Пока не выкрали и не скурили. Я чуть не убил тогда за нее... Еле разняли. Наказали, конечно. За такой пустяк, газетенку, на людей кидаюсь. Волк!
      Вот я после этой картины решил: буду жить, как Алеша бы жил. Тоска на меня напала по добру. Удивительное дело. Все думают: это Волк, знаем его как облупленного. А я уже не он. Снаружи тот, а внутри другой. Не сразу разобрались, ко поняли... Понимаешь, не по воле, а по добру затосковал. Страшное дело! Вроде я проспал сто лет и проснулся. Еще четыре года сидеть. "Неважно, думаю, буду готовиться к настоящей жизни". Перво-наперво пошел учиться. Хорошо это додумались - в колонии школу устроить. Очень хорошо! Десятилетка у нас там была. Днем работал, вечером учился. Да как! Вгрызался в учебники по-волчьи. На одни пятерки пошел! Не то чтоб я способный, нелегко мне давалось, но взялся я железно. Начальство, конечно, довольно: молодец, говорят, что за ум взялся. Блатные посмеиваются: на сколько Волка хватит? Волк, он и есть волк. Выпустили меня час в час... Начальник было хлопотал, чтобы досрочно. Но куда там - рецидивист. А о том, что уже другой, в деле не сказано. Иные ведь и прикидываются, чтоб на волю скорее выйти... Двадцать пять лет мне. Буду новую жизнь начинать. Что будет, то будет! К старому возврата нет. И понять не могу, как только я мог... Чай готов.
      Ермак вскочил и налил всем по чашке. Выпили чай и легли спать. На этот раз Санди уснул.
      Глава двенадцатая
      ТВОЙ ОТЕЦ БЫЛ ГЕРОЙ
      Похоронили бедную Гертруду Ивановну. Ермак все ждал, не явится ли отец, но Станислав Львович не явился. Неожиданно похороны оказались такими многолюдными, словно хоронили заслуженного деятеля. И Ермак никогда не узнал, что пришли почтить его.
      Пришла чуть не вся школа - и учителя и ребята, пришли сотрудники гостиницы, где работала Гертруда Ивановна, жители Пушечной улицы и соседних кварталов и, конечно, все соседи.
      Тело Гертруды Ивановны сначала привезли на грузовике во двор дома, где она родилась и прожила свою незадачливую жизнь. Бегала остриженная наголо по двору, ходила в школу, познакомилась со Стасиком, вышла замуж, родила сына, похоронила труженицу мать... Пережила огромное горе, когда бросил муж (соседки помнят, что она тогда месяц не причесывалась; как завязала голову какой-то тряпкой, так и ходила), пережила радость его возвращения, но она уже пила.
      И вот теперь привезли то, что от нее осталось,- проститься. Соседки подняли плач - больше те, кто ее осуждал, требовал отобрать Ермака. Русский человек отходчив. О мертвых не говорят плохо.
      Шофер торопил. Грузовик разрешили взять всего на час: ему ехать в дальний рейс. Посадили возле гроба заплаканного, казавшегося еще тщедушней Ермака и тронулись в последний путь гораздо быстрее, чем положено в подобных обстоятельствах. Все запыхались и ругали шофера.
      Санди шел с мамой и Атой. Рядом шагал сумрачный Баблак, не сводивший взгляда с Ермака. Что-то его в нем поражало. Позади шли соседи и рассуждали о том, как мог в такой семье: мать - алкоголик, отец - тунеядец, слизняк,- у таких родителей вырасти мальчик, добрый и ясный, стойкий ко злу. Удивлялись, почему иногда в хороших трудовых семьях вырастает хулиган, бездельник, а то и хуже. Приводили примеры. Потом окончательно запыхались и замолчали.
      На кладбище подвыпивший швейцар гостиницы порывался сказать речь, но его оттаскивали назад. И он, обиженный, ушел.