- Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется...
      - Куда спрятаться?-шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.
      Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться...
      Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.
      - Садись! - сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.
      - Если разрешишь, я твоих... мои самые дешевые,- сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова.- Да... Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.
      Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.
      - У тебя какое-нибудь дело?-нетерпеливо пере бил Дружников.
      - Да. Дело... Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.
      - Слушаю,- коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)
      Дружников - строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со "следами красоты" на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал "преуспевшего" товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.
      - Видишь ли, Андрюша, - начал он доверительно,- я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но... надо подождать. А знаешь - семья! Дети. Ермак только в седьмом классе. Дочь - слепая... от другой жены. Надо помогать. Не мог бы ты мне одолжить денег?
      - Не дам ни копейки! - отрезал Дружников.
      - Зачем же так Категорично? С такой раздражительностью! Я же взаймы прошу - отдам. Не обратился, если бы не крайность. Попросту есть нечего. Пособий безработному у нас, к сожалению, не дают!
      - Тунеядцу - хочешь ты сказать! - взорвался Андрей Николаевич.- О каких безработных может у нас быть речь, когда всюду не хватает рабочих? Почему ты не хочешь трудиться, как все люди?
      - Где? Найди мне подходящую работу. Я бы с радостью.
      - Иди на завод.
      - Физическая работа мне противопоказана - печень.
      - Ты когда-то отлично чертил, хотя и ленился. Работай чертежником. Завтра же можно устроиться.
      - Чертежником!! У меня же плохо со зрением. Ты что, хочешь, чтоб я ослеп? Заведующим клубом я бы пошел - это мне подходит, но не возьмут.
      - Какую хорошую работу тебе обещали? Станислав Львович замялся:
      - Мне бы не хотелось говорить об этом... Я суеверен. Еще сорвется.
      - Нигде ты не будешь работать!
      ...Тем временем Ермак, смущенный и несчастный, шепнул Санди на ухо:
      - Войди к ним. Будто ты пришел. Напрасно ты спрятался.- Бедняга надеялся, что его отец постесняется Санди и уйдет. Ермак не подозревал, что его друг переживал в тот час не менее остро (темная комната скрывала жгучий румянец на щеках Санди).
      "Ведь у нас есть деньги,- с горечью и стыдом думал Санди,- почему он ему не даст? Им правда нечего есть. Ермак всегда голодный". "Устыдить" своего отца Санди отнюдь не надеялся.
      С тяжелым чувством вышел он из ванной, на цыпочках прошел к входной двери, хлопнул ею погромче и появился в дверях столовой красный и взбудораженный. На него не обратили внимания. Отец только сердито махнул рукой, чтоб он ушел и не мешал. Пришлось уйти. Санди сел было в спальне родителей. Но через минуту услышал шаги Ермака - он уходил. Санди выскочил за ним на площадку. Оба отца уже кричали на всю квартиру.
      - Я пойду с тобой, Ермак! - попросился Санди.
      - Не надо, Санди. Я один. А ты вернись к ним. Может, папа тебя не видел?
      - Ермак, я считаю, что мой отец должен был дать денег. Он откладывал на покупку машины. А теперь решил не покупать... Я не знал, что он жадный.
      - Он не жадный,- возразил Ермак,- он принципиально не хочет дать, потому что мой отец не работает. Он всю жизнь ищет "хорошее" место... Разве я не знаю? Он просто не хочет работать. Как только мне исполнится пятнадцать лет, я пойду работать на завод! Я так решил. И я так сделаю.
      - Бросишь школу?
      - Учиться можно и вечером. Иди, Санди. Спасибо тебе за все!
      Ермак вдруг всхлипнул, и это было так неожиданно, так не похоже на него, что у Санди перехватило горло. Ермак бросился вниз по лестнице. Санди постоял, постоял и вернулся на кухню.
      Ему не то что подслушивать - слушать не хотелось, но оба отца так кричали, что не слышать было невозможно.
      - Что мне дало общество? - кричал Станислав Львович.- Помогли мне, когда я тонул в болоте? Ты первый отвернулся. А когда я нуждался, мне помог жулик. Так называемые честные люди боялись испачкать о меня ручки. "Мы беленькие!" В школе я был самый способный, если хочешь знать. Почему мне не дали развернуться? Почему от меня требовали, чтобы я работал под началом какого-нибудь дурака, который ив подметки мне не годится ни по уму, ни по развитию?! Ты думаешь, я ленив. Как просто все объясняется. "Лень работать!" А мне противно! Лицемерие, ханжество, догматизм. Готовы глотку друг другу перегрызть, а туда же - человек человеку друг, брат. Всех людей ненавижу. Обезьянье племя! Кто мне был в жизни ближе тебя? А ты... Хоть бы соврал, что денег нет. Как же, отказываешь по принципиальным соображениям! Толкаешь меня вторично в пропасть. А еще коммунист! Все вы такие...
      - Вот что, Станислав!,- сразу как бы успокоившись, холодно перебил Дружников, голос его приобрел металлический оттенок.- Ты не распоясывайся. Истерик не устраивай, ты не в шалмане. Теперь ты выслушаешь меня. В твоей судьбе никто, кроме тебя, не виноват. Согласен, что дело не в лени. Когда ты хотел, то умел и мог работать. Дело в твоем эгоцентризме. Ты - пуп земли! Как же посмели не оценить, не признать! Твоя трагедия, Станислав, в переоценке собственной личности. Отсюда разочарование в жизни, злость, нигилизм и прочее.
      И это же ложь, что тебе не помогли. Тебя вытаскивали все: твои несчастные родители, школа, комсомол, а позже - институт. И студенты, и педагоги только и делали, что возились с тобой. Ты забыл ту ночь, когда мы до утра ходили с тобой по улицам и спорили, спорили... Тебе не понравилось то, что я высказал тебе всё в глаза. Кстати, это ты порвал веревочку, связывающую нас, а не я. Ты променял меня на каких-то стиляг. Вот куда тебя влекло. Желторотые юнцы, не имеющие ни идеалов, ни совести. А сколько гонора, самомнения! И чем кончилось, когда пришла зрелость? Духовной нищетой. Тебе все люди плохие. А что ты сам сделал людям хорошего? Одно зло. Преждевременно свел в могилу отца и мать. Жену довел до алкоголизма...
      - Ты прав...- упавшим голосом подтвердил Станислав Львович.- Я подлец! Я мерзавец! Но не все люди сильны в темный час. Было плохое влияние. Среда. Ты не знаешь, среди кого только мне не приходилось вращаться! Я жертва обстоятельств! Я был наивен. Ни семья, ни школа, ни комсомол, ни книги-, наконец, не подготовили меня к встрече со злом. Не научили сопротивлению злу. Ни житейского опыта не было у меня, ни моральной сопротивляемости.
      - Ты был сильный, рослый парень, уже мужчина. О, ты прекрасно знал, что хорошо и что плохо! Небось милиции боялся. Почему же ты не мог противиться злу? Почему перед ним сник? Почему ребенок не поддался злу, а уж его оно окружало плотно, как панцирь, неотвратимо, в родной семье. Я говорю о твоем Ермаке! Твои соседи рассказывали директору школы - это было при мне,- как ты посылал Ермака... вместе с отъявленным хулиганом "позаимствовать" на станции - где-то там плохо лежало,- кажется, ящики с консервами? Ты помнишь, что сказал тебе твой сын?
      - Не помню...- пробормотал Станислав Львович. Вся спесь с него слетела. Он был жалок.
      - Ермак сказал: "Это нехорошо, папа!" И не пошел... Хотя ты закатил ему пощечину. Ты знаешь, зачем приходили твои соседи в школу? Они советовались с директором, как лишить тебя и твою жену родительских прав.
      - Мерзавцы! Обыватели! Будь они прокляты! - вскричал Станислав Львович.
      Санди поежился - столько тоскливой злобы было в этом выкрике!
      - Обыкновенные советские люди,- ледяным тоном возразил Дружников.- Их беспокоит судьба мальчика.
      - Я не отдам Ермака! - фальцетом (у него горло перехватило) произнес Зайцев.
      - Это решит суд. Так вот: денег я тебе не дам. Но если желаешь, помогу устроиться на работу. Куда бы ты хотел? Давай решим этот вопрос. Кстати, для суда будет небезразличен тот факт, работает ли отец Ермака или ведет жизнь тунеядца. Понятно?
      - Да... Спасибо. Я бы согласился работать суфлером в театре.
      - Боюсь, что такой вакансии может не быть.
      - Ну хоть администратором в кино. Черт с ним! Зарплата, конечно, небольшая, но...
      - Хорошо, я попытаюсь. Завтра утром схожу в горком. Надеюсь, что-нибудь выйдет.
      - С тобой считаются... Известный летчик!
      - Кстати, я уже больше не летчик.
      - Как?
      - Стенокардия. Врачебная комиссия не допускает к полетам. Сегодня оформился на морзавод. Маляром.
      - Что ты говоришь?!
      - Для начала неплохо и маляром. Буду заканчивать судостроительный институт. При заводе есть вечерний филиал.
      Уходил Станислав Львович странно притихший, сгорбившись, что-то мрачно шепча про себя. Санди, стоя в дверях кухни, видел его последний взгляд, брошенный на бывшего друга. Это был взгляд врага.
      Глава девятая
      "БУДУ ЛИ Я ВИДЕТЬ?"
      Ата смирно лежала на больничной койке. Она была здорова, но подавлена. Завтра в десять часов утра операция. Что ее ждет? Оперировать будет сама Реттер. Она была строгая и добрая. У нее был такой приятный и негромкий голос, ловкие и ласковые руки! От нее так хорошо пахло! Конечно, это были духи, но так славно! И вообще эта докторша была светлая, почти как Виктория Александровна. А тетя Вика была вся - Радость, вся - Добро! Счастьем было находиться возле нее. Сразу утихало раздражение, ненависть, горечь, всякая боль.
      Как славно, что тетя Вика как раз сегодня дежурит, когда так неуверенно и тяжело! Тетя Вика будет эту ночь возле Аты. Как это удачно! Она скоро придет, и Ата с ней поговорит.
      Девочки - их в палате было кроме Аты трое - уже уснули.
      Они все были зрячие. Просто болели глаза. Им делали операцию, чтоб они не ослепли, как Ата.
      У Аты была мудреная болезнь, по-русски и не скажешь, что-то очень запутанное. Не просто катаракта. Если бы ей на втором году жизни давали достаточно витаминов и свели бы ее к хорошему врачу, она бы не ослепла. Но малограмотная упрямая бабушка разве понимала, что надо делать? Она и сама никогда к врачам не обращалась. А родители? Ата их ненавидела.
      Санди ничего не знает. Ермак ему ничего не рассказал. Санди никогда не рассказывают плохого, грязного, отвратительного. Его оберегают. Другие дети могут переживать это, а Санди даже знать не должен. Розовый, упитанный мальчик с голубыми, ничего не знающими глазами. Санди счастливчик! У него лучшая мать - добрая, красивая, справедливая. У него отец, которым можно гордиться. Два заслуженных дедушки. У него друг, который его оберегает, чтоб не расстраивался, не задумывался, даже не знал, что существует плохое. Это ведь не для него. Он-то никогда не испытает плохого. А если столкнется со злом, пройдет мимо, не заметив. Розовый и голубой мальчик! Поставить бы его на место Ермака - запел бы! Никогда не выстоял! Почему Ермак его так любит? За что его любить, такого? Санди! Санди! Все только и носятся с ним. Подумаешь, делает корабли... игрушки! Пусть сделает настоящий корабль. Хоть бы лодку. Чтоб от нее была польза людям. А может, она просто завидует Санди? Такая скверная - завистливая, злая, не умеющая прощать.
      Скорее бы все утихло и пришла Виктория Александровна... Милая, добрая тетя Вика! Если бы она любила Ату хоть на одну сотую того, как она любит своего ненаглядного сыночка Санди. Как она долго не идет!
      Ата настороженно прислушалась к приглушенным голосам. в коридоре. Звякнул стакан о графин - кто-то пьет воду. Хихикнула нянюшка - что-то ей рассказали смешное. Прошла дежурный врач - каблучки стук, стук, стук. Запахло лекарством,
      В палате душно, хотя форточка открыта. Никакого движения воздуха.
      Что будет завтра? Эта операция... Будет ли она видеть?
      Ата помнила свет. Больше она ничего не помнила - была слишком мала, когда ослепла. Не помнила человеческих лиц. Не помнила неба, моря, улиц, травы и цветов. Свое лицо в зеркале. Какая она? Красивая, некрасивая, безобразная?
      Если бы только видеть свет! Пусть ничего другого, но свет. Есть же такие счастливые люди, что видят. И даже не ценят этого. И скулят, жалуются на какие-то там нехватки, когда им так много дано в жизни: столько всего видеть! Если операция будет удачной и Ата обретет свет, она будет всю жизнь только радоваться. Ах, скорее бы пришла тетя Вика! Нет, она не может больше лежать! Надо ее найти.
      Ата стремительно поднялась с кровати, нащупала ногами шлепанцы. Набросила на себя халат - он был ей велик, поземь, но самый светлый, какой нашелся в больнице,- и быстро вышла в коридор.
      - Что ты так схватилась? - спросила нянюшка.
      - Где Виктория Александровна?
      - В дежурной. Позвать? Или проводить тебя?
      - Не надо, я сама!
      Виктория Александровна сидела одна в узенькой дежурке и что-то записывала в журнал.
      - А я только хотела идти к тебе,- сказала она, захлопывая журнал.
      - Тетя Вика, здесь никого нет? - спросила Ата.- Только вы? Мне надо поговорить с вами. Очень-очень важно.
      Виктория Александровна обняла Ату за плечи, поцеловала ее в горячую щеку.
      - Тебе надо быть уже в постели. Выспаться, отдохнуть. А то операцию отложат.
      - Я знаю, но я не могу спать. Тетя Вика, я хочу вам дать клятву. Пожалуйста!..
      - Хорошо. Я слушаю.
      - Вот, тетя Вика, если операция будет удачной... Я клянусь, употреблю все свои силы на одно доброе! Клянусь, буду делать только добро, а со. злом буду бороться. Всю жизнь! Вы мне верите?
      - Верю, моя девочка!
      - Тетя Вика, можно вас обнять? И только один раз, один разик назвать вас мамой. Можно?
      Виктория Александровна, сморщившись от совершенно нестерпимой жалости, крепко прижала к себе слепую.
      - Доченька моя! Ата всхлипнула.
      - Я так люблю вас... мама. Мама!! Я так завидую Санди! Но это нехорошо. И я больше не буду. Вы мне верите?
      - Верю, Ата.
      - А если, когда я вырасту и у меня будут дети, я их никогда не брошу на бабушку. Ведь это нехорошо. Я буду сама их растить, как вы растите Санди, и сделаю их такими же счастливыми. Санди очень счастливый! Но я не буду ему завидовать!
      - И ты будешь счастливой, Ата. Идем, я тебя уложу. Виктория Александровна отвела девочку в палату, уложила в постель, подоткнула под нее одеяло и села рядом, держа ее руку. Она хотела посидеть возле нее, пока Ата не уснет, но Ата была так возбуждена, что Виктория Александровна поняла : ей не уснуть.
      Она принесла ей полтаблетки снотворного и сидела возле, пока Ата не заснула.
      "Сколько горя с самого рождения! - с грустью думала Виктория.- Как бы я хотела заменить ей мать, чтоб она не завидовала так мучительно Санди. Но разве Андрей согласится принять ее в дом? Никогда. А что, если..."
      Виктория просияла. Мысль была удачной. Попросить отца удочерить Ату. Тогда Виктория могла бы ежедневно навещать ее, помогать воспитывать. Сколько еще ждет эту бедняжку! Такая пылкая, нетерпимая, ранимая, чуткая ко всякой неправде и несправедливости. У нее будет нелегкая жизнь. Если бы ей хоть вернули зрение!
      В эту ночь, накануне операции, сидя у постели спящей девочки, Виктория тоже дала себе клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах не оставлять Ату.
      Ата стояла посреди просторной - много света и воздуха - комнаты. Лимонные деревца, выращенные в кадках, уже упирались в потолок. За огромным, во всю стену, распахнутым настежь окном спокойно вздыхало море. День был пасмурным, накрапывал дождь, пахло влажной землей, морем, прошлогодними листьями. В кабинете благодаря открытому окну было очень холодно, но холода никто не чувствовал. Врачи и сестры смотрели на тоненькую, высокую девочку в длинном больничном халате. Глаза закрывал бинт.
      Ата молчала. Только при входе она повернула голову на длинной шее в ту сторону, где стояла Виктория Александровна, чувствуя ее присутствие. Услышав ее голос, Ата успокоилась. Она догадалась, зачем ее вызвали, но собрала все свое мужество и приготовилась узнать, что бы это ни было: свет или тьма на всю жизнь.
      - Как ты себя чувствуешь, Ата? - спросила Екатерина Давыдовна, подходя к ней.
      - Хорошо! Вы мне развяжете сегодня глаза?
      - Если ты будешь спокойна.
      - Я совсем спокойна.
      - Отлично. Мы посмотрим твои глаза... Но потом снова завяжем их дня на три-четыре. Чтоб они хорошо зажили. Договорились?
      - Да, да! О скорее же!..
      - Не дрожи, Ата. Я только хочу предупредить тебя... Вряд ли мы смогли вернуть тебе стопроцентное зрение.
      - Я же понимаю! Лишь бы я видела свет!
      - Не волнуйся. Повернись вот так. Я сама тебе развяжу глаза.
      Екатерина Давыдовна внешне спокойно стала разбинтовывать повязку. Ее товарищи по работе смотрели на нее. Если эта операция удалась, она станет апофеозом доктора Реттер, ученицы Филатова.
      - Второй случай в моей практике,- медленно произнесла Екатерина Давыдовна.- Первый оперировала в Казахстане во время войны; казалось, все сроки были пропущены. Взрослая девушка. Казашка. Нужно ли зря травмировать, когда один шанс на тысячу... Пишет мне до сих пор. Спокойнее, Ата. Вот сейчас все...
      Ликующий крик вырвался у Аты. Бледная, с искаженным волнением лицом, на щеках налипли желтоватые нитки от марлевого бинта. Тусклые зеленоватые глаза смотрели неестественно и дико.
      Девочка оглядела всех вокруг, поняла, кто врач, узнала Викторию Александровну, потому что та со слезами шагнула ей навстречу. Ата бросилась, чтоб ее обнять, протянув вперед руки, как она никогда не ходила слепой, и пошатнулась, словно споткнувшись о невидимое препятствие. Обе - Врач и сестра - одновременно поддержали девочку.
      - Мы еще будем учиться ходить! - успокаивающе сказала Екатерина Давыдовна, сама близкая к слезам.- А теперь надо завязать глаза!
      Ата, все сильнее дрожа, послушно обернулась к ней.
      - Можно, я только подойду к окну и взгляну?.. Один раз. Там море?
      Екатерина Давыдовна сама подвела Ату к окну. Дождь усилился. Море скрыл туман.
      - Я не вижу моря,- без грусти, примиренно сказала Ата.- Но я достаточно много вижу. Спасибо!
      - Море сейчас не видно, потому что туман,- пояснила Екатерина Давыдовна.- Слышишь, ревет сирена? Туманный сигнал. А теперь тетя Вика завяжет тебе глаза. Виктория Александровна, закапайте ей атропин и раствор альбуцид-натрия. Пращевидная повязка!
      Когда сестра Дружникова увела девочку в перевязочную, Екатерина Давыдовна в изнеможении опустилась на стул. Ее окружили сотрудники. Начались восторженные поздравления.
      Ата лежала на спине. Глаза были закрыты и завязаны. Им надо было еще отдыхать, крепнуть, набираться сил. Теперь они будут смотреть на мир.
      Ата была настолько счастлива, что даже ослабела от счастья.
      Теперь и она зрячая. Даже не слабовидящая, а зрячая. Ока уже видела так много! Доктора, которая вернула ей жизнь. Тетю Вику - так вот она какая на самом деле. Видела людей... Все-таки не такими она их представляла! Видела дерево в кадке, упершееся в потолок. (А ему тесно... Почему не выпустят его на волю?) И видела дождь!
      В следующий раз она увидит Ермака! И солнце. И небе. И море. Как все хорошо! Как хорошо!..
      Счастье убаюкало ее, и Ата уснула.
      Тем временем врач беседовала с медицинской сестрой. Кабинет опустел. Их было только две женщины в белых халатах, чем-то похожих друг на друга, несмотря на видимое внешнее различие. Дождь за окном все шел. Мычала сирена тоскливо и угрожающе. Корабли в море слушали туманный сигнал.
      - Операция удалась, а у меня болит сердце...- вздохнула Екатерина Давыдовна.- Столько еще опасностей ждет нас! Заживление проходит вяло. Общее состояние организма ослабленное. Могут быть и поздние осложнения: помутнение стекловидного тела, отслойка сетчатки, вплоть до обильного кровоизлияния из глаза. Даже после удачно проведенной операции и при гладком послеоперационном течении зрение в некоторых случаях... спустя значительное время вдруг начинает ухудшаться. При исследовании на зрачке вдруг обнаруживаешь тонкую серую сетку... Потом она превращается в плотную перепонку. Возникает вторичная катаракта. Никогда к этому не привыкну!! Никогда! Тогда снова операция, но уже с меньшими шансами на успех... При врожденной катаракте операцию надо делать как можно раньше. У Гагиной пропущены все сроки. Очень трудно будет научить ее пользоваться зрением. Да. Надо будет постоянно наблюдать за внутриглазным давлением. Может развиться глаукома. В таких случаях, как у нее, всегда есть предрасположение к глаукоме. Всякие волнения ей абсолютно противопоказаны! А девочка очень нервная, впечатлительная. Умненькая, развита не по летам, но комок нервов. Что делать?
      - Я вам рассказывала,- тихо напомнила Виктория Александровна.- Ату бросила мать... травма на всю жизнь. Скажите, ей всегда будет грозить слепота?
      - Боюсь, что да! Но, во всяком случае, если она не ослепнет лет до двадцати пяти, зрение укрепится. И тогда уже можно не так бояться. У нее совсем нет родных?
      - Есть брат. Ему пятнадцать лет. Собственно, есть и отец, но... Ата категорически отказывается его признавать. В больнице даже передачи от него не принимала. Такой отец и не поможет.
      - У нее страстная тяга к семье... Жажда иметь мать,- раздумчиво заметила Реттер.
      Виктория Александровна жгуче покраснела, так что слезы выступили на глазах.
      - Не любую мать... Ей хочется иметь матерью меня.
      . - Да, я заметила это. Я вернула ей зрение, но первою, кого она захотела увидеть, были вы. Она очень вас любит!
      - Муж против... Но сегодня я еще раз поговорю с ним.
      Вечером Санди был свидетелем бурного разговора родителей.
      - Я не могу иначе, пойми,- сказала Виктория Александровна в заключение.- Я просила отца принять ее к себе. Он согласен. Тетя Ксеня тоже. Но я не могу доверить ее даже отцу.
      - Ты ее так любишь?
      - Да. Но это сложнее. Я потеряю к себе всякое уважение, если не откликнусь на ее призыв.
      - Не понимаю одного,- с досадой заметил Андрей Николаевич,- почему мы должны воспитывать ребенка Стасика? Его же дочь?.. И он жив-здоров. Кстати, он поступил на работу библиотекарем. Почему бы ему не взять дочь к себе?
      - Я никогда бы это не допустила, вплоть до суда!
      - Почему?
      - Потому что Ате противопоказано жить в такой обстановке. Ох, Андрей, Андрей. Как ты мог это сказать?
      - Но Ермак живет, и парень хоть куда. Ты считаешь ее неустойчивой?
      - Она устойчивее нашего Санди. Это на редкость волевая натура. Но ей нельзя волноваться! Катерина объявила это категорически. Ах, сколько можно это повторять! Отвезу ее к отцу, но... мне придется наполовину жить у отца. Ате нужна я!
      Андрей Николаевич долго молчал, с досады не глядя на жену. Закуривал. Уходил в кухню. Потом сказал сухо:
      - Поступай как хочешь.
      - Андрей! Ты согласен?
      На радостях Виктория стала целовать мужа, он отбивался. Вошел Санди, ему объявили новость. Так у Санди появилась сестра.
      Глава десятая
      "ВЫ МНЕ НЕ ОТЕЦ!"
      В середине марта Ату выписали из больницы. Ее должна была привести Виктория, возвращаясь с дежурства. Андрей Николаевич, работавший эту неделю во вторую смену, и Санди взяли такси и поехали за ними. По пути остановились у цветочного магазина и купили для Аты цветы.
      Виктория Александровна была приятно удивлена. Андрей Николаевич поцеловал благоприобретенную дочку в лоб, Санди- в щеку, и вручили ей цветы. Ата густо покраснела: первый раз в жизни ей подарили цветы. К тому же ее смущало, что она то и дело, не рассчитав, стукалась о всякие предметы. В машине по дороге домой она жаловалась, что слепой она была куда ловчее, а теперь вся в синяках.
      - Не кидайся так порывисто,- напомнила ей, наверное в сотый раз, Виктория,- глазами надо научиться пользоваться. Чем старше, тем труднее. Но ничего, научишься.
      Санди чувствовал себя как-то неловко. В глубине души он был огорчен и недоволен, может, и ревность его брала - опасение, что мама отнимает часть любви, которую до этого всю отдавала ему. Если бы это был Ермак, другое дело! Но Санди ни за что бы не признался никому в этих смутных чувствах, не делающих ему чести.
      Андрей Николаевич был вежлив, предупредителен и чуточку насмешлив. Он сел рядом с шофером, а мама с детьми на заднем сиденье. Виктория почему-то очень волновалась, хотя старалась этого не показать.
      Когда подъехали к дому и увидели у подъезда знакомую крошечную фигуру Ермака, все почему-то вздохнули с облегчением.
      Ермак был серьезен и чуточку грустен. Он поцеловал сестру, вручил ей несколько штук бананов. Поднялись домой. Там было светло, свежо, чисто. Форточки открыты, дверь на балкон распахнута настежь.
      - Раздевайся, дочка! - сказала Виктория и помогла Ате снять пальто и шапочку.
      Ата, зажмурившись, вошла в столовую и только потом открыла глаза. Лицо ее сияло радостью.
      - Вот здесь я была много раз, и так хотелось это видеть! - с коротким вздохом от полноты счастья сказала она.- За что мне такое счастье? А еще большее счастье...- Ата не договорила.
      Об этом нельзя поминать легко, слишком наболело, чтоб вот так просто сказать: я нашла мать! Ермак не раз говорил, что родителей не выбирают, они есть уж какие кому достались...
      Но Ата как бы выбрала. Когда она попала в этот дом и узнала тетю Вику, ей мучительно захотелось остаться здесь навсегда. Про себя Ата беспрерывно повторяла: "Мама, мама! " Однако называла ее тетя Вика.
      Когда Виктория Александровна, приласкав девочку, спросила, почему она не называет ее мамой, Ата решительно затрясла головой.
      - Нет, нет, я буду называть вас тетя Вика, дядя Андрей. Здесь только Санди имеет право... Ведь это будет понарошному? Все равно только Санди настоящий... Спасибо, тетя Вика.
      Виктория не стала спорить. Жизнь покажет, всему свое время.
      Быстро накрыли на стол и сели большой веселой семьей. Андрей Николаевич вынул из холодильника бутылку сладкого шампанского. Он же провозгласил тост: "За здоровье дочки!" Скорее выпили, пока не совсем осело вино. Ребята повеселели. Стали болтать кто во что горазд. Но больше про глаза Аты. Хотя ее учили в больнице, как пользоваться глазами, она многое путала.
      Даже Андрей Николаевич заинтересовался этим:
      - Ну, ты знаешь, например, чем отличается круглый предмет от квадратного?
      - Конечно, знаю!
      Андрей Николаевич сделал знак Санди, и тот нашел два подходящих предмета: пластмассовые шкатулки для рукоделия, в которых у мамы лежала всякая мелочь.
      - Какая круглая? - спросил Андрей Николаевич.
      Ата сильно покраснела и после некоторого колебания указала на квадратную... Все промолчали.
      - Дайте мне! - закричала Ата и, выхватив у Санди шкатулки, зажмурилась.- Вот круглая,- на этот раз правильно указала она.
      - Как странно! - удивился Андрей Николаевич.
      - Ничего странного нет,- возразила Виктория.- Ате еще долго придется закрывать глаза, чтобы определить, с чем она имеет дело.
      - Подумать только, я спутала кошку с собакой! - удивленно сказала Ата.Слепой я бы никогда не спутала.
      - И расстояние нам никак не дается,- заметила Виктория.
      - Да! Мне кажется, это совсем рядом, а я никак не дойду. Иду, иду, и все еще далеко. Или мне кажется, что человек, стоит гораздо дальше, и я изо всей силы на него натыкаюсь. В больнице нянюшку с ног сбила.
      - Ты теперь вместе с нами будешь учиться? - спросил Ермак сестру.
      У Аты сразу омрачилось лицо. Она насупилась.
      - Пока нет,-торопливо вмешалась Виктория.- Ей еще нельзя утомлять глаза. Будет ходить в прежнюю школу при интернате. А когда зрение окрепнет, через год-два перейдет к вам. Кстати, могу тебе сообщить, Ата, что Анна Гордеевна уже не работает у вас. Вообще, кажется, ушла с педагогической работы.
      - Не дай бог с ней встретиться,-глубокомысленно заметил Санди.
      Все расхохотались. На них напал смех. Стали смеяться по каждому поводу. Ермак рассказал, как Санди выбежал из класса с лягушкой. Тоже смеялись. Мама на всякий случай, из педагогических соображений, покачала головой. Андрей Николаевич пожал плечами:
      - Нашла студентов! Биологический факультет. Могло кончиться для Санди плохо...
      Ата рассказала, как мальчишки в интернате, рассердившись на Анну Гордеевну, а заодно и на всех зрячих, на три дня вывели из строя систему освещения. Как раз проходили по физике электричество. Монтер не мог понять, в чем дело. Только на четвертый день нашли причину аварии,
      В разгар веселья резко прозвучал звонок. Санди побежал отпирать: может, дедушка?
      За дверью стоял Станислав Львович с большим свертком в руках. Сумрачно взглянув на Санди, он, не спрашивая разрешения, прошел прямо в столовую. Окинул взглядом смеющиеся лица, вытянувшиеся при его появлении, полуопустошенный стол, смутившегося Ермака, разрумянившуюся, счастливую Ату, смотревшую на него с недоумением. По лицу его пробежала тень ревности и боли. Чувства его были, как никогда, глубоки и бескорыстны - он был отец, у которого отнимали детей,- но он уже не мог не фиглярничать, так привык.