- Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз.- Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?
      Профессор озадаченно посмотрел на нее.
      - Да. Кажется, да... Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл...- Он вдруг запечалился.
      - Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! - твердо напомнила бабушка.
      - О черт побери! - вдруг взорвался ученый.- Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я... забыл.
      Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.
      - Папа, это совсем просто. Я тебе покажу,- сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет. .
      - Так расстроить Николая Ивановича! - прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.
      Не скоро после этого позвала Вика свекра "посидеть с нами", но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.
      Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.
      Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал "антарктический холод", Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.
      - Нам надо поменять квартиру, - сказал он без всякой подготовки, - на две.
      Все уставились на него.
      - Не понимаю тебя, - заявила высокомерно Бэра Григорьевна.
      У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.
      - Что же тут понимать, - спокойно возразил он. - Поменяем нашу квартиру на две... в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да... в разных частях города!
      - Почему, отец? - нарушил долгое молчание Андрей Николаевич.
      Дедушка твердо посмотрел на него.
      - Я сделал ошибку, что сразу не отделил вас. Знаешь, как в крестьянских семьях. Пора Вике пожить свободно и радостно. А то она... А то изменится у нее характер. Она накануне срыва. Всегда натянута. Всегда под гнетом. Я не могу себе простить, что не задумался об этом раньше. Она может... ожесточиться против тебя.
      - О нет! - вырвалось у Виктории Александровны. Андрей Николаевич взглянул на мать. Лицо ее застыло,
      словно она умерла.
      - Не надо ничего менять! - почти закричал Андрей Николаевич. - Я не согласен. Вика, разве ты жаловалась отцу?
      - Как ты смеешь! - оборвал его профессор. Он поднялся из-за стола. Сейчас он казался выше ростом. - Уже все решено. Завтра можете сходить посмотреть квартиру. Через неделю переедете. - И Николай Иванович ушел к себе в кабинет.
      Санди взглянул на расстроенного отца, смущенную мать, убитую, разобиженную бабушку и на цыпочках вышел из комнаты.
      "Пойду-ка я к Вовке Лисневскому!" - решил он. Вова был его одноклассник и жил в этом же доме, этажом выше.
      Санди не любил семейных неприятностей.
      Виктория Александровна прокралась перед сном к профессору. Он все еще работал Лицо его казалось грустным и усталым. Она обняла свекра и бережно поцеловала его в морщинистую щеку.
      - Вам не будет одиноко, папа? - спросила она. Николай Иванович лукаво покачал головой.
      - Я буду приходить к вам, - сказал он вполголоса. - Помнишь, как мистер Р. Уилфер у Диккенса. И наверно, так же протру головой стену над своим постоянным местом. У меня будет постоянное место, Вика?
      - Будет, папа! Спасибо тебе за все, за все!
      Глава четвертая
      "ТЫ ЖЕ НЕ ЭГОИСТ?"
      В середине ноября Дружниковы поменяли квартиру. Бабушка и дедушка переехали в просторную, двухкомнатную, возле самого института, директором которого был дедушка.
      Вера Григорьевна отвела под кабинет мужу лучшую комнату, но профессор посоветовал оборудовать ее под столовую.
      - У меня же есть кабинет на работе, - сказал он, - зачем мне два?
      Теперь он задерживался в институте до глубокой ночи. Как не хватало Николаю Ивановичу голосов Санди, сына, Виктории, их шагов, приглушенного смеха! Конечно, он всегда мог к ним пойти, но застенчивому, несмотря на всю его известность, человеку не так легко это было сделать: "Они еще, наверно, от нас не отдохнули. Пусть побудут одни. Вместе". Нельзя забывать и о том, что профессор был далек от сына. Его давние неловкие и робкие попытки сблизиться с Андрюшей разбивались о холодную замкнутость сына. Только однажды Николай Иванович бросил жене упрек, что она восстановила против него их сына, но думал он об этом часто и никогда не смог простить этого жене.
      Санди теперь жил у самых верфей. Из окон прежней квартиры бухта виднелась с птичьего полета, а теперь приблизилась, обрела запахи и звуки. Совсем рядом плескалась вода, зеленоватая, с радужными кругами от нефти, и уже не игрушечными казались корабли, а огромными, больше домов. Утром Санди будили гудки, и, когда он шел с учебниками к остановке троллейбуса, его догоняли и перегоняли рабочие в комбинезонах, куртках, ватниках. От их одежды исходил запах машинного масла, моря, табака. Вместе с ними каждое утро проходил и другой дед Санди - мастер кораблестроительного завода Александр Кириллович Рыбаков. Вот он стал бывать у них чаще, иногда прямо с работы - усталый, закопченный, вымазанный в мазуте, но неизменно веселый и горластый.
      Виктория Александровна была очень счастлива, если, конечно, исключить ее мучительные тревоги в часы полета мужа. Она так и не привыкла, как другие жены летчиков, относиться к этому спокойно и всегда боялась аварии, беды.
      Она купила недорогую мебель, веселые занавески, заказала стеллажи для книг, цветов, керамики и теперь с наслаждением все расставляла и развешивала. Ей помогали Санди, Ермак и Ата, ходившая к Дружниковым теперь почти каждый день.
      Ату уже смотрела доктор Реттер и взялась делать ей операцию. В январе Ата должна была лечь в больницу. Девочка оказалась несколько ослабевшей, малокровной, и необходимо было подлечить и подкрепить. Виктория Александровна договорилась с врачом интерната, и Ату пока освободили от дежурств и от домоводства, так раздражавших ее.
      - Только не разбейте что-нибудь! - сказала, улыбаясь, Виктория. (Попробую иногда опускать отчество. Мама выглядела так молодо, что ее почти Все звали просто Виктория или даже Вика.)
      Ребята озоровали, как маленькие, и вырывали друг у друга молоток и гвозди.
      - Я буду вешать картину, я! - настаивала Ата. Опомнившись, мальчики уступили. Ата торжествующе схватила картину и полезла с ней на стул.
      - Здесь или выше прибить? - оживленно спрашивала девочка.
      - Пожалуй, здесь, - решила Виктория. Ата ловко вбила гвоздь.
      - Только посмотрите, теперь не криво?
      - Очень хорошо, Ата!
      "Как она всегда тщательно одета, а ведь могла бы где-нибудь не застегнуть, не заметить, слепая все-таки!" -с невольным уважением подумала Виктория.
      На Ате было яркое клетчатое платье - красное, коричневое и желтое, уже поношенное, но выстиранное и отутюженное. Каштановые, с медным отливом, волосы, тщательно причесанные, заплетены в две косы и завязаны сзади желтой лентой. Было поразительно, как эта слепая тянется к свету, как она ненавидит все темное и мрачное.
      Однажды, когда она пришла к Дружниковым, на Виктории было черное платье. Ата поцеловала Сандину маму, к которой сразу так страстно привязалась, что Санди справедливо полагал: "Ата ходит не ко мне, а к маме!" Но вдруг лицо девочки омрачилось.
      - Зачем вы надели это? - показала она на платье.
      - Но почему? - хотела допытаться Виктория. - Это хорошее платье, шелковое. Погладь рукой. Не правда ли, приятно на ощупь?
      Ата резко покачала головой:
      - Нет, очень неприятно. Зачем вы...
      - Разве ты видишь его?
      - Я ничего не вижу. Я незрячая. (Ата не выносила слово слепая.) Но я же чувствую... Что-то неприятное, словно пауки...
      Ата панически боялась пауков. Кажется, единственное, чего она боялась, была тьма, наполненная пауками.
      Чтобы сделать Ате приятное, Виктория Александровна переоделась, и с тех пор Ата больше не заставала ее в темном.
      - Может, она потому так ненавидит завуча, что та всегда ходит, как ты говорил, в темном? - предположила в разговоре с сыном Виктория Александровна.
      - Отчасти потому, - согласился Санди. - Но эта завуч такая зануда, мама. Она просто бесит Ату. Как бы тебе объяснить... Я понимаю, в чем тут дело... Ата ненавидит свою слепоту и все, что с ней связано: мрак, медлительность, осторожность, страх, крадущуюся походку. А эта Анна Гордеевна требует как раз всего того, что связано со слепотой.
      - Но ведь Ата рано ослепла. Вряд ли помнит свет.
      - Говорит, что помнит. У Аты еще одна странность...
      - Какая?
      - Она не любит слепых. Вот почему еще ей так тяжело в интернате. Ермак говорит, что другие слепые, наоборот, избегают зрячих. Держатся друг друга. Вот у них половина учителей слепые, так дисциплина и успеваемость выше у слепых учителей. Значит, ребята больше стараются для таких же, как они сами. Ата - наоборот. Знаешь, мама, по-моему, она в интернате боится.
      - Чего?
      - Она говорит, что, когда представит, сколько собралось вокруг незрячих, ей кажется... ну, словно сгущается тьма. И она просто дрожит, задыхается. А со зрячими она чувствует себя легко и радостно.
      - У нее очень развито воображение, - заметила как-то грустно Виктория.
      - Да. Она такая фантазерка. Она выдумывает разные истории. Иногда, когда в хорошем настроении, рассказывает их подругам в интернате... при условии, чтобы не садились слишком близко. За эти истории ей все прощают. Это Ермак мне сказал. Ермака она больше всех на свете любит...
      - Это понятно, Санди.
      - Да, мама, понятно.
      Виктория Александровна наблюдала за Атой. Сколько в этой девочке живости, смелости, уверенности в себе! Славная девчурка! Вообще, все трое и ее Санди - славные ребята. Пожалуй, эта дружба - счастье для Санди. Может, будет серьезнее, не так ребячлив.
      - Где у вас тряпка и ведро? Я буду мыть пол! - заявила как-то Ата.
      Виктория усмехнулась:
      __ Атанька, прибереги энергию для интерната. Там обижаются, что ты не хочешь дежурить. Ата скорчила забавную гримаску.
      - Пусть меня исключат, я не хочу там жить!
      - Где же ты будешь жить? - серьезно спросил Ермак.
      - Пусть отдают назад комнату. Я поступлю на работу.
      - Куда?
      - Куда-нибудь на завод.
      - Ты сейчас должна набраться сил, чтобы выдержать операцию, - сказала Виктория.
      Ата вымыла-таки пол. Одну комнату. Остальное домыла Виктория Александровна. Потом все пили чай в уютной, просторной кухне.
      - Так хорошо! - прерывисто вздохнув, сказала Ата. - Счастливчик Санди! Я бы хотела всех вас видеть, какие вы? Как по-вашему, Виктория Александровна, операция... вернет мне зрение?
      - Хоть немножко будешь видеть, - ласково проговорила Виктория.
      - Да. Хоть бы самую капельку... Увидеть день, солнце, Ермака, вас... море! Знаете, у нас в интернате каждый говорит: "Хоть бы немного видеть! Хоть бы только свет!"
      - Съешь этого пирога, - сказала Виктория, подкладывая Ате на тарелку пирог.
      Но Ата продолжала:
      - У нас есть девочка Наташа, она только в прошлом году ослепла. До тринадцати лет видела. Ей еще тяжелее, чем даже мне... Когда мы отдыхаем, кто с книгой, а кто просто так, разговаривает, она все ходит и ходит по коридору одна протянув перед собой руки, чтобы на нее не наткнулись. Только она одна так ходит, протянув руки. Никак не привыкнет. Забывает, где какая лестница. Ушибается. А вы действительно думаете, что я буду видеть?
      - Хоть немножко, но будешь.
      Чем ближе подходил день операции, тем чаще задавала Ата этот вопрос. Как-то вечером - Санди слышал это из соседней комнаты, где учил уроки,Виктория Александровна спросила мужа:
      - Андрей, ты не возражаешь, если мы хоть на время, до операции... возьмем к себе Ату... погостить.
      Санди застыл над раскрытой тетрадью по геометрии. Он сразу представил, как отец нахмурился при этом внезапном предложении.
      Отец был нелюдим. Может, недостаточно добр. Он любил свою работу, любил жену и сына. На других его любви не хватало. С летчиками он был в добрых, приятельских отношениях, но никогда не звал их к себе в дом и сам ни к кому не ходил.
      - Эту слепую девочку? - удивился Андрей Николаевич.- Но когда же тебе с ней возиться? Ты и так занята по горло. И... не думаю, чтоб это было полезно для Санди и доставило ему большое удовольствие.
      Санди бросило в жар. Кажется, он густо покраснел.
      - Нельзя всегда думать только о Санди! - возразила Вика. - Так можно воспитать эгоиста, который всегда будет считаться только со своими удобствами. Ата не прижилась в интернате... Я хотела это сделать ради нее, а не ради Санди.
      Андрей задумался. Думал он долго. Санди прислушивался не дыша. Он еще сам не знал, что именно его так взволновало. Потом отец сказал:
      - Может, это намек на меня? Это я всегда считаюсь только со своими удобствами?
      - Ты же не эгоист? - спросила мама.
      - Не знаю, - честно ответил отец. - И уж совсем не знаю, каков я в твоих глазах, Вика. Мою мать ты определенно не уважаешь. Не понимаю: за что? Ты так радуешься, что мы отделились от моих родных. Мне это несколько обидно.
      - Ты против, чтоб мы пригласили Ату?
      - Я бы этого не хотел! Последнее время я почему-то стал сильно уставать, и я просто не смогу отдохнуть, когда в доме будет чужой человек. Да еще слепая. Неприятно как-то. Не выношу калек. И что ты выдумала, Вика?
      - Ладно. Не будем больше об этом говорить, Андрей.
      - Ты на меня рассердилась?
      - Нет. Ты таков, какой есть. Иным не можешь быть. Разве что случилось бы такое, перевернувшее всю твою жизнь. Тогда, может быть, ты стал бы ближе к людям.
      - Вика! Ты желаешь мне... беды?
      - Что ты! - испугалась Виктория.
      Они долго молчали. Потом мама вспомнила, что пора пить чай.
      К чаю неожиданно пришел Николай Иванович. Виктория от восторга завизжала, как девчонка. Просиял и Андрей Николаевич. Санди забросил учебники и вылетел навстречу деду. Профессор был заметно растроган. Его усадили в кресло современного фасона, так что он не казался в нем особенно маленьким.
      - Почему не пришел с мамой? - спросил Андрей Николаевич.
      Профессор съежился, виновато посмотрел на сына и ничего не ответил.
      "Потому что ему хочется от нее отдохнуть, - мысленно ответила за него мужу Виктория. - Потому что он жаждет душевного тепла и уюта, чего у него, бедняги, никогда не было в жизни. Почему ты этого не понимаешь?"
      Она молча поцеловала свекра в щеку.
      Потом пили чай, и успокоившийся, повеселевший Николай Иванович рассказывал про институтские дела, про какого-то Мальшета, "чертовски способного океанолога", который, будучи совсем еще молодым, написал "талантливейшую научную книгу", где полно "своих мыслей", и "если бы только можно было переманить его в наш институт", но "разве уйдет он со своего Каспия?".
      Так Санди впервые услышал имя - Филипп Мальшет, и оно ему запомнилось.
      Всем так хорошо было в этот вечер! Андрей Николаевич курил и улыбался. Улыбка очень его красила. Может, потому, что улыбался он так редко. После чая Николай Иванович тщательно осмотрел, как устроились молодые Дружниковы,ему очень понравилось.
      Он долго сидел у них. На него напал "говорун", и он подробно рассказал о своей поездке в Англию. Оказывается, Лондон совсем не похож уже на тот город, что описывал Диккенс, и не только потому, что вместо кэбов - автобусы и электрички, нет, сам характер англичан давно изменился. Впрочем, дедушка и сам не разобрался еще в англичанах, он больше говорил о том, как ученые Англии восторгались достижениями советской океанологии. Достижения наших океанографов стоят наравне с достижениями в области освоения космоса.
      В тот вечер Санди впервые узнал, что океанология такая обширная наука: в нее входят биология и геология моря, физика и химия моря, морская метеорология и многие другие науки. А уж без математики и географии вообще шага не сделаешь.
      Николай Иванович засиделся допоздна, а когда он ушел, Санди долго не мог уснуть. Он вертелся на своей кровати и, кажется, первый раз в жизни думал о своих родных. Он вдруг понял, какие разные люди его отец, мать, бабушка, дедушка. А если взять еще другого дедушку и тетю Ксению, мамину мачеху, то разница еще глубже. Почему люди бывают такие непохожие? Ведь одна семья. А потом он подумал: счастлива ли его мама с его отцом? Но почему-то от этих мыслей стало так тоскливо, неуютно и тревожно, что Санди предпочел думать о чем-нибудь ином, например о Ермаке или Ате. Но темнота ночи, что ли, так действовала, только и о друзьях было что-то грустно думать...
      Как жил Ермак? Отчего Санди не настоял на том, чтобы самому узнать его жизнь? Бабушка тогда рассказывала что то страшное. Мама на другой день ходила в школу и разговаривала с директором Петром Константиновичем. Тот сказал ей, что ничего сделать нельзя. Школа здесь бессильна. Лишить отца и мать Ермака родительских прав - значит нанести мальчику сильную травму, так как Ермак очень любит родителей. Пока надо ждать.
      А Санди так и не побывал у Ермака. А надо было бы сходить к нему, хоть он этого и не хотел. Они ведь друзья теперь. Санди делал вид, что он не заходит к Ермаку потому, что тот этого не желает. Но на самом деле Санди этого и не хотелось. Боялся расстроиться, что ли?
      Что касается Аты... Ее было очень жаль, но... Санди покраснел в темноте. В чем-то он был не на высоте. Пионер... Если бы только мама знала, что Санди тоже не хочется, чтобы строптивая слепая девочка поселилась с ними... Мама бы сочла его эгоистом. Наверно, так оно и есть. Красней не красней. Санди совсем не хочется, чтоб Ата жила с ними. Чтоб мама любила ее, как она любит Санди. Без Аты лучше и... спокойнее.
      "Зачем она нам? Вот если бы Ермак с нами поселился, тогда другое дело. С Ермаком хорошо". Санди очень его любит, сам не зная за что. Ермак ни о ком не говорит плохо. Как он добро ко всем относится! Никогда не рассказывает про тяжелое, оставляет при себе.
      Ата слишком требовательна к людям: того презираю, этого ненавижу! Сама разве лучше всех? Из всей их семьи любит только маму. Санди она и в грош не ставит. Относится к нему словно к маленькому, а он в будущем году перейдет уже в восьмой класс!.. Ермака она уважает, а его, Санди, нисколько. Разве он плохой? Никто в школе не считает его плохим - ни учителя, ни ребята. Он никогда не задирал нос, что у него папа - летчик, а дедушка член-корреспондент Академии наук, мировой ученый. Держал себя совсем просто. Ата никогда не поставит ему это в заслугу, как ставят учителя,- он это не раз слышал.
      Но... разве это заслуга?
      Санди опять покраснел. Ему стало жарко. Он сбросил одеяло.
      И пусть! Пусть не уважает. Он рад, что папа не разрешил взять Ату к ним в дом. Нужна она здесь, как же! И вдруг Санди понял грустную истину: если он хочет, чтоб его уважала мама, то обо всем этом, что он сейчас думал, и заикнуться нельзя. И значит, он обманывает родную мать, притворяясь лучшим, чем есть на самом деле. Только тринадцать лет - и уже такой лицемер! Все это было в достаточной мере неприятно сознавать.
      Санди в ту ночь уснул поздно: первая в жизни бессонница.
      А в воскресенье была неожиданная радость: Андрей Николаевич взял Санди и Ермака в полет. На это он получил специальное разрешение у начальства. Они рано приехали на аэродром. Санди уже там бывал, Ермак - никогда и теперь с волнением осматривался вокруг. Все его интересовало: люди, машины, здания.
      Они сели в небольшой учебный самолет.
      Молодой смешливый бортмеханик подмигнул ребятам и крепко-накрепко прикрутил их ремнями к сиденью - чтобы не вывалились! На голову ребятам надели кожаные шлемы, настоящие пилотские. Правда, они были великоваты и налезали на глаза. Санди смеялся громче всех.
      Андрей Николаевич, тоже веселый и довольный, в летном костюме и шлеме, сел впереди и, махнув рукой бортмеханику, отжал ручку управления от себя. Самолет вздрогнул, проворно побежал по аэродрому и, незаметно оторвавшись, взвился вверх.
      Все трое были очень счастливы.
      Андрей Николаевич был рад показать сыну "воздух". Его сильно задевало равнодушие Санди к профессии летчика и его увлечение кораблями, явно пришедшее от деда со стороны матери. К тому же Андрей Николаевич так любил самолеты, любил самый процесс управления машиной, близость облаков, что не пресытился до сих пор. Он любил небо, как землепашец любит землю. Он был рад летать на чем угодно, лишь бы летать. Это было его жизненное призвание, страсть. Пожалуй, как это ни странно, Андрей Николаевич больше любил добрые самолеты старых марок, чем современные, реактивные, на которых работал сейчас, но ни за что не признался бы в этом никому.
      Санди испытывал чисто физическое удовольствие здорового, веселого мальчика, которого в праздник отец взял покатать на самолете. Если бы отец повез его на лошади, на автомобиле, мотоцикле, лодке, на чем угодно, он бы испытал не меньшее удовольствие. Но больше всего он радовался тому, что с ним Ермак и что он мог доставить своему другу эту огромную радость.
      А Ермак очень радовался. Лицо его, с резкими, угловатыми чертами, даже побледнело. Расширенные зрачки блестели, он немного задыхался.
      "Как он все принимает близко к сердцу - и горе, и радость!" - подумал Санди.
      Мальчики смотрели то вверх - огромные, как заснеженные горы, облака, то вниз - город, похожий на выпуклую карту для слепых. Как интересно и красиво! Сдвинут привычный угол зрения, и море, город, леса, горы предстали как-то иначе, чем в жизни, как на картине большого художника, видящего по-своему. Пожалуй, хорошо все же быть летчиком! Санди взглянул на Ермака. Ох, Зайчика таки укачало. Ермак сильно побледнел. На лице выступили крупные капли пота. Хоть бы он не потерял сознание! Когда самолет плавно приземлился, Андрею Николаевичу пришлось вынести Ермака на руках. Он осторожно положил его на землю. Ермак что-то пробормотал, извиняясь.
      - Ну, братец, из тебя летчика не выйдет! - добродушно усмехнулся Андрей Николаевич.
      Когда Ермаку стало легче, пошли звонить Виктории Александровне в больницу - она была сегодня на дежурстве. Так повелось с первого года супружества. Андрей Николаевич звонил жене, чтобы она успокоилась. Жив и невредим!
      Потом Андрей Николаевич повел мальчиков в ресторан, и они там плотно пообедали. Ермаку сразу стало лучше. Он даже разрумянился.
      Летчик с гордостью посматривал на сына: этого не укачает. Здоровые нервы, прекрасный вестибулярный аппарат. В воздухе чувствует себя как дома, никаких особых эмоций. Из него бы вышел первоклассный пилот! И что ему дались эти корабли? Все тесть - заморочил мальчишке голову своим морзаводом! Надо чаще брать Санди в полеты. Андрею Николаевичу было четырнадцать лет, когда он твердо решил, что будет только летчиком, больше никем. Мечта его сбылась.
      Глава пятая
      СПИСАЛИ НА ЗЕМЛЮ
      Полные впечатлений света, синевы, просторов моря и неба, вернулись домой отец и сын.
      Вечером пришел дедушка Рыбаков. Андрей Николаевич весело приветствовал тестя.
      - Вика будет огорчена. Она на дежурстве,- сказал он.- Вина, чая или, быть может, водочки?
      - Можно и водочки по случаю воскресенья,- решил Александр Кириллович.А Санди приготовит нам чайку. Или не умеешь?
      - Чего тут уметь? - сконфузился Санди. Он прекрасно понял, что хотел сказать этим дед: Санди забалован родителями настолько, что даже чайник не сумеет вскипятить.
      Санди поспешил на кухню и кроме чая приготовил яичницу на сале. Потом накрыл стол, расставил посуду и подал всю закуску, которая нашлась в холодильнике и буфете.
      Получалось у Санди неловко, потому что действительно не приходилось это делать: на стол подавали мама или бабушка.
      Андрей Николаевич налил водки себе и тестю.
      Санди пил чай с лимоном, уплетал пирог и с интересом прислушивался к разговору. Очень он любил этого деда, научившего его так искусно строить макеты кораблей.
      - Ну, как у вас на морзаводе? - вежливо спросил летчик.
      - Да ведь тебя, Андрей, это не очень интересует,- добродушно заметил Александр Кириллович.- Изменил нашему делу! Какой бы теперь судостроитель был! С какого курса сбежал-то?
      - С третьего, - засмеялся Андрей Николаевич.
      - Любишь свои самолеты?
      - Люблю! Без них, по правде сказать, жизни не мыслю. А знаете... Вика не любит моего призвания.
      - Женщина! Поди, беспокоится, когда ты в полете. Нанервничается, пока ждет. Вот тебе и кажется, что с холодком принимает твое призвание. Сам знаешь, что ты для нее!.. Да... Дочь - медицинская сестра, зять - летчик. Вся надежда на внука.
      - Хочется династию Рыбаковых продолжить? - усмехнулся Андрей Николаевич.
      - Конечно. У меня и отец был судостроитель, и дед, и прадед. Как, Санди, пойдешь по кораблестроению? Можешь инженером быть, если не захочешь рабочим.
      Дедушка сказал это, заранее уверенный в ответе. Но Санди, помолчав, сказал честно:
      - Сам не знаю, дедушка!
      - Вот так раз! Ты же вот таким клопом был и уже мастерил корабли. Неужто наскучило?
      Александр Кириллович насупился.
      Был он богатырского сложения, густоволос, глубоко посаженные карие глаза смотрели повелительно и смело. (Санди знал, что рабочие прозвали его деда Петр Первый. Конечно, за глаза.) Мастера любили и побаивались. Сейчас он требовательно и огорченно смотрел на внука.
      - К кораблям я буду стремиться всю жизнь,- сказал Санди серьезно,но... я иногда думаю над этим, дедушка. Неужели, строя корабли, тебе никогда не хотелось... потом, когда корабль сошел со стапеля, уйти вместе с ним? Я бы не выдержал! Строить корабль, и чтобы другие, не ты, увидели о этой палубы далекие страны, океан... Разве не манили тебя корабли с собой?
      - Браво, Санди! - воскликнул отец.- Недаром ты приносишь пятерки за сочинения. Складно умеешь говорить!
      - Складно-то складно,- проворчал Рыбаков,- а что толку? Он даже не понимает, что можно любить свой завод больше всего на свете. Пойми, внук, я потомственный рабочий, и мой отец, работавший на этом самом морзаводе, когда он еще принадлежал хозяину, французу, привел меня в цех посла гражданской войны. Я был на год-два постарше тебя. Правда, я уже был партизаном, мужчиной, который дрался рядом со своим отцом и старшим братом. Брат погиб в тюрьме... Белогвардейцы забили шомполами за то, что не хотел он сказать, где партизанский штаб. Мы с отцом остались живы и вернулись на заброшенный завод, чтобы восстановить его. Советской власти нужны были срочно корабли. Сорок лет я на нашем заводе. Директор, мой бывший ученик, учил его медным работам. Тогда еще не было всяких пластмасс, в дело шла медь. Я на заводе чуть не каждого знаю по имени-отчеству. Е Отечественную войну я опять ушел партизанить. После войны хотели меня выдвинуть на руководящую работу. Да разве я брошу свой завод? Как это без меня будут строить корабли? Признаться, мечтал, как приведу в цех внука. Хлопец ты хороший, совестливый, работящий, золотые руки у тебя, Санди, даром что всё делали, чтоб тебя испортить, особенно профессорша бабушка. Они дарили тебе игрушки кораблики, я учил тебя делать их самому! Ведь научил! Твоим бригом в Доме пионеров любуется весь город. Но разве не хотелось бы тебе построить настоящий современный корабль, который не боится ни штормов, ни штилей! Гордость советского флота!
      - Ага. Хотелось бы! - кивнул Санди.- Но когда мой корабль скрылся бы за горизонт, я бы, наверно, заплакал.
      - Начитался! - добродушно фыркнул старый мастер.- Это мать все набивает тебе голову всякой дребеденью... Стивенсон, Жюль Верн, Грин. В жизни-то этого не бывает!
      - А тебе никогда не хотелось, сын, стать летчиком? Никогда-никогда? чем-то задетый, спросил Дружников-старший.
      - Я ведь еще не выбрал профессию. Успею! - возразил Санди и чуть надулся. Пятеро взрослых -а он один на всех,- и каждый хочет, чтобы Санди шел непременно по его стопам. Не все равно, что ли, кем он будет, кем-нибудь да будет. Но, во всяком случае, выберет сам, и нечего оказывать на него давление.
      В знак протеста Санди ушел к себе в нишу. Когда они жили с бабушкой и дедушкой, у Санди была отдельная комната; теперь ему сделали постель в большой нише, отделив ее занавеской. Санди взял роман Уэллса и стал читать лежа. Теперь никто не обращает внимания, лежа или сидя он читает, а так, конечно, гораздо удобнее. "Войну миров" он читал, наверно, сотый раз, но с таким же интересом, как первый.
      Взрослые курили и разговаривали. Потом начали спорить, причем кричали оба, как на площади. Что-то о роли личности. Санди терпеть не мог споров. Пришлось перейти в спальню родителей и закрыть плотнее дверь. Какой интерес спорить? Все очень просто. У них в седьмом "Б" каждый год переизбирают старосту, он и зазнаться не успеет. А в девятом "А" один староста сидел с пятого класса, так настолько зазнался, что пришлось ребятам его поколотить и переизбрать. Санди ни разу еще никуда не выбирали. Он не обижается, Командовать он и не умеет и не любит. Наверно, потому и из умеет, что не любит. В классе почему-то командные должности занимают девчонки. Пусть их, если нравится! Этот год избрали старостой Ляльку Рождественскую, дочь директора. Она неплохая девчонка. Простая. Пожалуй, слишком серьезная.
      Александр Кириллович засиделся допоздна - все спорили. Заперев за ним дверь, Санди вернулся в столовую.
      Андрей Николаевич стоял посреди комнаты и с растерянным видом тер себе грудь. Санди обратил внимание, что еще за чаем отец расстегнул пуговицы сорочки и поколачивал пальцами по груди. Теперь он как-то странно поводил головой.
      - Что с тобой, папа? - удивился Санди. Он еще никогда не видел отца больным и не мог даже представить его заболевшим.
      - Черт знает что такое...- удивленно проговорил Дружников.- Неловко повернулся, что ли? Словно кол посреди груди...
      - Выпей минеральной воды,- неуверенно предложил Санди.
      Он быстро откупорил бутылку, нарзана. Но с отцом началось что то странное: его бил озноб, он задыхался и скоро начал стонать, хватаясь за грудь.