Глава вторая
      АТА
      Виктория Александровна на другой же день переговорила с Екатериной Давыдовной; та охотно согласилась посмотреть слепую. Назначила день, и после занятий мальчики отправились в интернат.
      День был чудесный - голубой, солнечный. Над бухтой летали чайки.
      - Если Ату отпустят с нами, пойдем погуляем! - сказал Ермак.
      Он волновался, так как не был в интернате целых четыре дня, а это всегда плохо действовало на Ату.
      - Ведь я у нее единственный близкий человек! - пояснил Ермак.
      - Отчего же ты не ходил к ней? - спросил Санди.- И в школе вчера не был. Ты не болел?
      - Нет, - коротко ответил Ермак, не глядя на товарища.
      Санди не стал настаивать. Если Ермак захочет сказать, то сам скажет. Санди не отличался тогда особой наблюдательностью, но даже он заметил, что Ермак бледен, а глаза красны. Не мог же он плакать, как девчонка? Ермак не таков. Может, не спал ночь? Может, его маме или отцу было плохо и вызывали "скорую помощь"? Никто не знал, как Ермак живет. Он жил где-то за Карантином. У него никто из ребят никогда не бывал. Вряд ли у него дома хорошие условия. Может, сырость? После прихода Ермака бабушка уверяла, что в квартире долго пахло чем-то скверным, не то плесенью, не то грязными тряпками. Санди обиделся за Ермака и лег спать, не пожелав бабушке спокойной ночи, что ее всегда очень расстраивало.
      Правда, утром он уже начал с ней разговаривать - все-таки она старая и у нее грудная жаба,- но не мог преодолеть некоторого холодка.
      Бабушка часто вызывала у него возмущение. Иногда ему приходилось слышать такое, что и маме не передашь, приходилось страдать молча, про себя, что при общительном характере Санди было особенно тяжело. Слышать собственными ушами, как бабушка говорит своим знакомым (разумеется, в отсутствие мамы):
      - Я не понимаю, что Андрюша в ней нашел? Даже хорошенькой не назовешь. Никогда не умела одеться по моде, а ведь средства есть. Тридцать три года и медсестра. Полное ничтожество. Почему не врач? Лень было учиться? Нет способностей?
      - Хорошо, хоть не санитарка,- утешала приятельница.- Сын Марии Алексеевны женился на простой официантке.
      А в другой раз Санди слышал, как бабушка "перемывала косточки Реттер.
      - Как хотите, но я не верю, что она такая замечательный хирург! Уже седина в волосах - и до сих пор простой врач. Почему не кандидат наук? Нет способностей?
      Сама бабушка была кандидат наук, но, как только ей исполнилось пятьдесят пять лет, вышла сразу на пенсию - без сожаления.
      А мама хорошая, просто замечательная медицинская сестра. Так говорила Реттер, которая без нее даже не может работать. Кому она доверит оперированного, если он в тяжелом состоянии? Только Виктории Александровне. Лучше быть отличной медсестрой, чем посредственным профессором. В этом Санди убежден. Интересно, что скажет об этом Ермак? Ермак нахмурился.
      - Не все равно разве, какая должность,- буркнул он,- важно, какой человек и какой он в этой самой должности.
      - Вот именно! - обрадовался Санди поддержке.
      - Наверно, твоей маме тяжело у них? - сказал Ермак немного погодя.
      Санди озадаченно взглянул на него. Он об этом ни разу не думал.
      - Вот интернат,- показал Ермак на старинный двухэтажный особняк в глубине сада.
      От улицы особняк был отгорожен высокой чугунной оградой. Во дворе несколько слепых ребят в комбинезонах граблями сгребали сухие листья в большие кучи. Санди показалось, что эти мальчики похожи друг на друга, как братья. У него сжалось сердце: вот бедняги! Неужели им нельзя вернуть зрение?
      В просторном холле их остановила молоденькая воспитательница.
      - Зайцев, тебе придется зайти к заведующёй учебной частью. Анна Гордеевна у себя...
      - Ата не хворает? - испугался Ермак.
      - Нет. Но ведет себя очень плохо. Отказалась наотрез от домоводства.
      Ермак и Санди вошли в длинный узкий кабинет. За письменным столом сидела полная пожилая женщина в коричневом костюме и с кудряшками перманента на голове и что-то монотонно рассказывала рыжему мужчине с веселыми карими глазами.
      - Вы хотели... Может, мне потом зайти, Анна Гордеевна? - забормотал смущенно Ермак.
      - Заходите, Зайцев! Вот как раз к Гагиной. Это тот мальчик, что ее навещает. Единственный, кого она слушается. А кто с тобой, Зайцев?
      - Мой товарищ Санди Дружников.- Ермак сознательно подчеркнул фамилию, и Санди понял, что он это сделал специально для завуча, ради Аты.
      У Анны Гордеевны даже глаза округлились.
      - Тех самых Дружниковых? Внук Николая Ивановича? Дружниковы в городе были известны. Но оказывается, знали уже и Санди.
      - Это ты делал бриг, что выставлен во Дворце пионеров? - живо спросил рыжий посетитель.
      Санди улыбнулся и подтвердил, что делал он.
      - Да вы садитесь! - радушно пригласила завуч, и, когда мальчики присели на стулья, выставленные в ряд у стены, она стала рассказывать об Ате Гагиной: - Совершенно недисциплинированна, дика, взбалмошна, упряма. Индивидуалистка! Не умеет вести себя в коллективе. Никакого подхода к ней не найдешь. Отказалась наотрез от домоводства, не хочет дежурить по интернату. Конечно, мы понимаем, что слепота накладывает на психику детей отпечаток. Но... все же.
      Завуч была, видимо, оскорблена в лучших своих чувствах.
      - Я всю душу отдаю детям, а они так мало это ценят. Особенно эта Гагина. Дает педагогам оскорбительные клички.
      - Ай-ай-ай! - посочувствовал незнакомец.- И как же она вас назвала?
      Анна Гордеевна чуть покраснела.
      - Ото неважно, в конце концов. Но с ней надо принимать какие-то меры. Я, как заместитель директора по учебной части, разработала "Правила поведения слепых детей в школе, на улице и в общественных местах". Вот посмотрите, товарищ Бурлаков!
      Завуч вытащила из ящика стола отпечатанные листах на пятнадцати "Правила поведения". Она заметно гордилась своим произведением. Как и каждый автор.
      - Вот. "Поведение учащихся во время перемены: а) Ходить по коридору парами, под руку, держась правой стороны. Во избежание столкновения нельзя бегать и быстро ходить. Так же по лестнице.
      Поведение на улице: а) По улице идти парами. Никто не должен забегать вперед. Идти ровным шагом". Так. "Поведение в мастерских..." Это не надо. Вот. "Поведение в столовой: а) Не спеша занять свои места за столом, осторожно определить руками, где находится тарелка, прибор, хлеб и другие предметы. Правильно принимать пищу..." Ну, и так далее. А Гагина не соблюдает правила. Бегает, прыгает, хохочет, кричит. Нес желает носить форму, требует свое желтое платье.
      - Разве она различает цвета? - полюбопытствовал товарищ Бурлаков.
      - Кет, она совершенно слепая! Но каким-то образом чувствует темное и не любит его. Боится. Из-за нее не раз срывалась идейно-воспитательная работа. Как хотите, но яблочко от яблони... гм, да... Никогда не видела такой строптивой девочки. Просто ужас! И что самое плохое: она действует на ребят. Всеми командует. И учтите, вся ответственность на мне. Ведь наш директор вы, наверно, знаете - слепой...
      - Слепой?! - ахнул Бурлаков. На его живом, веснушчатом лице промелькнуло выражение жалости и уважения.
      - Я ее вчера спрашиваю, Гагину,- продолжала завуч,- как ты понимаешь принцип "кто не работает, тот не ест"?
      - Простите,- перебил ее посетитель,-может, вы пошлете за девочкой? Если можно, разрешите нам с ней погулять. Ребята не возражают, если мы вчетвером отправимся на приморский бульвар?
      Ребята не возражали. Пока пришла Ата, завуч рассказывала, как поставлена в интернате идейно воспитательная работа, и намекнула, что фактическим директором является она, "потому что, сами понимаете,слепой...".
      - А где директор?
      Оказалось, что директор уехал в командировку в Москву.
      - А какой предмет он преподает?
      - Географию.
      В кабинете на шкафах стояло несколько огромных глобусов, на которых все было обозначено выпукло.
      Санди внимательно разглядывал глобусы, когда с треском распахнулась дверь и в кабинет стремительно вбежала сердитая девочка лет тринадцати.
      - Вы меня опять звали, вам еще не надоело говорить об одном и том же? язвительно начала девочка, останавливаясь- посреди кабинета.
      - Как ты со мной разговариваешь? И... ты опять бежала? В правилах...
      - Ведь это вы составили правила! Только вы одна можете требовать, чтобы дети ходили, как старики...
      Девочка вдруг замолкла и прислушалась.
      - Кто еще здесь? - спросила она вдруг неуверенно. Ермак кашлянул и встал. Ата бросилась к нему:
      - Ермак, это ты? Почему тебя так долго не было? Ты болел? Или твоя мама опять...
      - Я потом расскажу, - перебил ее Ермак. Товарищ Бурлаков поднялся:
      - Разрешите откланяться, Анна Гордеевна. Значит, мы пойдем прогуляемся. У Аты есть пальто?
      - Кто вы? -спросила девочка, нахмурившись.
      - Инспектор. Меня зовут Ефим Иванович. Ата сбегала за пальто и косынкой.
      - Ата, это Санди! - сказал Ермак, когда вышли на улицу. Девочка протянула руку:
      - Здравствуйте, Санди. Ермак часто рассказывал о вас. Вы мне покажете ваши корабли?
      Санди пожал маленькую горячую руку, но при этом так растерялся, что не сразу ответил.
      - Вы меня не бойтесь,- засмеялась Ата,- я не злая. Спросите у Ермака. Просто я ее ненавижу, эту Анну Гордеевну! Ох как я ее ненавижу! Я всем ребятам объяснила, что она плохая. Как они раньше не понимали? Ребята меня слушают. Мы будем ее изводить, пока она не уйдет из интерната!
      - Об этом мы еще поговорим,- пробурчал Ермак недовольно.
      Ата шла уверенно, как будто видела. И хотя она крепко держала Ермака за руку, но всякий бы понял - просто она очень соскучилась.
      Санди подумал, что Ата была бы, пожалуй, красивой, если бы ее не портило что-то свойственное многим слепым: какая-то угловатость, дикость, некрасивое выражение угрюмости.
      На приморском бульваре было мало народу. Курортники уже разъехались. Ата сама выбрала скамейку и села с краю, возле Ермака. Потом она повернула лицо к инспектору.
      - ото я вам нужна? Наверно, Анна Гордеевна на меня нажаловалась... Конечно, я мешаю ей работать. Наверно, меня надо изгнать из интерната. Я не могу не мешать ей. Просто не удержусь. Я ее ненавижу.
      - За что? - спокойно спросил инспектор.
      - За то, что она принижает нас. Она хочет, чтобы мы все время помнили, кто мы: слепенькие! А я внушаю ребятам : пусть живут, как зрячие. Мы нисколько не хуже! Ох, пожалуйста, найдите мне работу. Только не шить - я терпеть не могу шить. Я бы хотела работать на заводе. Вы знаете, я хорошо освоила токарное дело. В мастерской мной довольны... Хотите, спросите у нашего техрука!
      - Тебе надо учиться,- возразил Ефим Иванович.- Разве ты не любишь учиться?
      - Конечно, люблю. Особенно математику. Но я бы хотела...- Она грустно умолкла.
      - Что бы ты хотела, Ата?
      - После уроков приходить домой... Вы не знаете, как тяжело находиться в школе день, и ночь! И всегда над тобой воспитатель, даже когда ты спишь. Кроме того, девчонки очень болтливы, и меня это утомляет. Почему они не хотят немного помолчать и подумать? Зачем меня отдали в интернат, а комнату забрали... У нас была хорошая комната, светлая, очень светлая, да и большая. Где же я буду жить после интерната? В общежитии? С какой стати! Если бы... инспектор, то не могли бы попросить кого нужно, чтобы мне вернули мою комнату?
      - Но как же ты одна...- начал было Ефим Иванович и запнулся.
      - О, я в с е умею делать! Правда, Ермак? И готовить, и убирать, и ходить на базар. Ведь бабушка долго болела, и я сама все делала. Да еще ухаживала за ней. Зачем мне их домоводство! Я все умею делать. Пусть лучше чаще пускают в мастерскую. Я стану хорошим токарем и поступлю на завод.
      - Но тебе надо учиться!
      - Я буду работать и учиться. Я ведь очень здоровая и сильная. Я вое успею. И... я хочу жить одна!
      Инспектор долго смотрел на нее. Странное выражение и гнева, и растроганности прошло по его гладко выбритому лицу. Он неистово потер подбородок.
      - Ладно, Ата, я подумаю, что можно для тебя сделать. А у тебя нет никаких родных? Нет? А где твои родители?
      Лицо девочки искривилось от злобы.
      - У меня нет родителей! Разве я знаю, где они... Бросить меня и удрать неизвестно куда... Бабушка говорила, что я такая же шальная, как моя мать. И...- Голос ее, звучавший пронзительно и резко, вдруг дрогнул, в нем зазвенели слезы давней обиды.- Бог шельму метит. Это она про то, что я... незрячая. Но отец-то - ее ненаглядный сынок - хорошо видит. Только ч т о он видит?
      - Но он приезжал тебя повидать?
      - Нет! Я даже не знаю, где он, где мама... Может, они давно умерли? Или у них другие дети? Что им до меня. А папа даже не посмел приехать сам. Прислал вместо себя приятеля. Бабушке было стыдно, что он бросил нас. Она не велела никому говорить. Я бы и сама не сказала. Что за отец, что не приходит десять лет. А приятель пришел ночью и ночью же ушел. Он оставил бабушке облигацию, которая выиграла много денег. Мы тогда оделись во все новое и стали хорошо питаться.
      - Он присылал еще денег?
      - Нет...
      - На какие же средства вы жили?
      - У бабушки была маленькая пенсия за мужа. Нам помогал Станислав Львович, отец Ермака. Раз в три месяца он приносил бабушке денег.
      - Он добрый человек?
      - Я его ненавижу! - был безапелляционный ответ. "Похоже, что эта девочка ненавидит полсвета!"-подумал Санди.
      Ермак сидел потупившись, ни на кого не глядя.
      Видимо, Ефиму Ивановичу хотелось еще о многом расспросить Ату, но он взглянул на Ермака и переменил разговор:
      - Гм! Значит, ты любишь математику... Ата не ответила.
      - Слушай, Ата,- сказал Ермак,- тебя посмотрит одна хорошая докторша. Она делает операции на глазах и многим возвратила зрение. Сандина мама работает вместе с ней, и она тебя к ней отведет.
      - Пусть посмотрит,- равнодушно отозвалась Ата,- наша докторша говорит: если оперировать, мало шансов на удачу. Один шанс на тысячу.
      - Пусть хоть на миллион, а вдруг...- горячо возразил Ермак.
      Все помолчали. Инспектор как-то озадаченно смотрел на слепую, на ее зеленое пальто, ободранные башмаки, будто недовольный собой. Потом он бережно взял ее руку в свои большие ладони.
      - Давайте, ребята, знакомиться как следует. Меня зовут Ефим Иванович Бурлаков. Что? Говорил? Почему же вы не называете меня по имени? Кстати, Санди, я хорошо знаком с твоей родственницей Ксенией Гавриловной!
      - Тетя Ксеня! - воскликнул Санди.
      - Да. Мы с ней были в одном партизанском отряде...
      - Дедушка тоже партизан! - сказал Санди.
      - Да. И Александра Кирилловича знаю близко. Он был нашим командиром. А я... мне тогда было всего пятнадцать лет. Мы с тетей Ксеней часто ходили в разведку. Удачно. Тетка и деревенский парнишка ни в одном полицае не вызывали сомнений. Мы побирались. В худшем случае нам давали по затылку, чтоб катились прочь. Передавай тете Ксене привет от Ефимки. Скажи, что я скоро ее навещу. А сейчас... подождите-ка меня здесь.
      Ефим Иванович пошел к киоску неподалеку, купил три самые большие шоколадки, вручил их ребятам и, коротко попрощавшись, ушел, все так же чем-то недовольный.
      Ребятам он понравился.
      - Я сразу понял, что он военный, хоть и одет в штатское,- заметил Ермак и добавил с уважением:-Бывший партизан!
      Шоколадку он спрятал в карман. Санди понял для кого и, в свою очередь, сунул ему в руку гостинец. Ермак спокойно взял.
      Все трое молчали. Санди смотрел на лиловатый морской горизонт, над которым медленно таял дымок парохода, на чистое глубокое небо, на проходивших мимо матросов и думал: "Какое это несчастье, страшное и непоправимое, неутешное,- не видеть". Он взглянул на Ату. Девочка успокоилась. На смуглом лице проступила умиротворенность. Она отдыхала душевно. Похоже, что все дни она пребывала в беспрестанном раздражении. А глаза у нее были красивые, хоть и незрячие: большие, зеленовато-голубые, как морская вода на глуби. Ресницы длинные и густые, а брови тонкие, темные. Она сдернула с головы косынку - солнце пригревало,- и слабый ветерок, дувший с моря, чуть-чуть шевелил на висках светло-каштановые волосы, блестящие и прямые, заплетенные сзади в две тугие косы.
      Каждый чувствовал себя очень хорошо. Потом мальчики проводили слепую до интерната, уговорившись, что зайдут за ней в воскресенье с утра. Ермак просил Ату "не бунтовать" и не связываться с Анной Гордеевной. Ата обещала: "Если выдержу..." Прощаясь, она подставила Ермаку щеку для поцелуя. Ермак покраснел, сморщился - он стеснялся Санди,- но поцеловал ее тотчас, без задержки.
      "Нет, это не из жалости,- подумал Санди. -Ермак действительно ее самый близкий друг. Он всегда будет ей самым большим другом, и никому другому".
      Санди не завидовал. С непривычным смирением он был благодарен Ермаку за те крохи дружбы, которые тот мог ему уделить.
      Санди впервые понял, как у него самого много было в жизни, как щедро его одарила судьба, и ему даже стало неловко. Санди не знал, как живет его друг. И почему-то стало страшно узнавать. А вдруг что-нибудь очень плохое? Санди даже фильмов не любил тяжелых. Не мог читать Достоевского. А его "Неточку Незванову" хоть и дочитал, но так расстроился, что от тоски не знал, куда деться. "Оливер Твист" наводил на него ужас, и спасал только хороший конец. Почему Ермак никогда не рассказывает о своих родителях? Одно было ясно: плохо они заботились о своем сыне.
      Глава третья
      БАБУШКА РАЗОБЛАЧАЕТ.
      НЕОЖИДАННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
      После того как Санди еще раза два приводил Ермака к себе, Вера Григорьевна решила, что ей пора вмешаться. Если отцу некогда, а мать доверчива до легкомыслия, значит, приходится действовать бабушке. Необходимо было проверить, из какой семьи новый товарищ Сашеньки.
      Начала бабушка с телефонного звонка директору школы Рождественскому. Объяснив ему не без труда, в чем дело, она спросила:
      - Что из себя представляют родители Зайцева? Директор чуть замялся:
      - Гм. Как я понимаю, вас беспокоит, не навредит ли вашему внуку эта дружба? Могу вас заверить: Зайцев очень хороший мальчик. Учится на четверки и пятерки. Дисциплинирован, выдержан, отзывчив, добр. Дружба с ним может только облагородить!
      - Меня интересуют его родители,- ледяным тоном напомнила бабушка.
      - Родители? Гм. У него не очень удачные родители.
      - Как это понять?
      - Они плохо заботятся о мальчике. Не помогают ему в учебе. Забывают о нем... Подозреваю, что забывают его покормить. Однажды на уроке у мальчика потемнело в глазах. Да.
      - Могу я попросить их адрес?
      Директор пробормотал что-то нечленораздельное и повесил трубку. Но не так-то легко было отделаться от Веры Григорьевны Дружниковой. Адрес она получила от заведующей учебной частью. Далековато. Пушечная улица, дом номер один. За Карантинной слободой. Теперь этот район, кажется, называется Фрунзенским. Почему Ермак не посещал ближайшую школу? Странно. Может, его там исключили за плохое поведение? В школе номер тринадцать, где учился Санди,Зайцев появился с пятого класса...
      Вера Григорьевна, никому не говоря, с утра отправилась выполнять долг. Сначала она хотела взять такси, но, будучи скуповатой и рассудив, что туда, пожалуй, "сдерут рубля два", она поехала на троллейбусе. Сойдя на Пушечной, она перешла улицу и стала искать дом номер один. Ну и дома! Начало девятнадцатого века. Как это они уцелели в последнюю войну! Она остановилась перед угрюмым, облупленным двухэтажным домом, наклонившимся над самым обрывом. Пахло водорослями, морем, но из подворотни несло гниющими отбросами. В туннеле под домом лежали кучи мусора, приготовленные к вывозу. Чего смотрит санитарная инспекция? Какие грязнули здесь живут! В длинном, узком каменном дворе какая-то очень толстая женщина в байковом халате и пуховом платке развешивала на веревке белье. Она с готовностью устремилась к Вере Григорьевне.
      - Будьте любезны... Зайцевы здесь живут?
      Толстуха скорчила гримасу и подозрительно оглядела Веру Григорьевну, но осмотр ее, видимо, успокоил (бабушка одевалась добротно и современно).
      - Вы из школы? - вдруг решила она.
      - Да, да!
      - Тогда, пожалуйста, пройдите ко мне. Я вам расскажу все. Я сама хотела сходить в школу, да все никак не соберусь. Это же безобразие! Бедный мальчуган! Я сейчас, сию минуту...
      Быстро развесив оставшееся белье, женщина подхватила таз и провела Веру Григорьевну в свою квартиру на втором этаже - ход со двора, узенькая деревянная лестница. В маленькой квартирке оказалось уютно и чисто. Усадив Веру Григорьевну на старомодный диван с полкой, под которой была приколота вязаная кружевная салфетка, женщина, не теряя времени, приступила к рассказу:
      - Вы не представляете, что это за люди. Сам-то вечно без работы, она служит где-то в гостинице. Водят к себе ночевать - в гостинице часто нет номеров. И чего только милиция смотрит? Каждый день пьянки-гулянки. К ним ходят какие-то подозрительные люди. Сам-то Станислав Львович сидел в тюрьме за продажу краденого. Ужасно! О ребенке совсем не заботятся. Нисколько. Он был такой вот крошка... Гертруда сунет ему кусок колбасы или сыра и выкинет на лестницу... зимой. Конечно, соседи брали его к себе. У меня он частенько ночует, вот на этом самом диване. А уроки учит вот за этим столом, когда холодно и дождь... В хорошую погоду он уходит с учебниками к морю. К сожалению, я могу ему помогать, только когда муж в рейсе: он буфетчик на пароходе. И ему не нравится, когда здесь крутится чужой мальчик. Детей у нас нет. так он, знаете, не привык.
      Несчастный мальчик! И такой славный, милый, ласковый. Скажет: "Тетя Глаша, вы устали, полежите, а я вымою пол". Он все умеет делать - и мужскую и женскую работу. Ведь дома только он один и убирает. Гертруда боится руки испортить. Просто лентяйка. Мать ее была труженица, баловала дочку, и вот результат. Назвала ее Гертруда, что значит "герой труда". А выросла бездельница, паразит. Бабушка умерла от горя, когда внучонку было всего два годика.
      Мы вот во дворе все удивляемся: откуда Ермак такой хороший? Ведь никто его не воспитывал. Если бы другому такие условия, давно бы стал воришкой. А этот копейки не возьмет. У меня мелочь всегда на трюмо лежит. Грешным делом пересчитывала - нет, никогда не возьмет. Честный! А их как жалеет! Если бы не Ермак, они бы отродясь супа не съели, так, на сухомятке, бы и жили: колбаса и чай. Ермак соберет пустые бутылки, сдаст их, купит граммов двести мяса, картошки; я ему дам горстку крупы, луковку, так он сварит суп и накормит их.
      А когда они с похмелья, злые ужасно, как цепные собаки, и бьют его чем попало. Но следов не оставляют, а это не считается. Да Ермак никогда и не станет жаловаться. Ни за что! Про себя переживет, и все. А когда Станислав Львович сидел, еще хуже было. Эта женщина каждый день наводила к себе гостей, и они здесь пьянствовали. Он и вернулся как раз в такую гулянку. Другой бы возмутился, а этот обрадовался - есть что выпить...
      Соседка - ее звали Глафира Егоровна - долго рассказывала "учительнице" про Зайцевых. Вера Григорьевна внимательно слушала. Лицо ее словно окаменело. Глаза стали злые. Какой ужас! Бедный Сашенька! Она как чувствовала. Вот что значит не поинтересоваться, из какой семьи.
      Когда Глафира Егоровна провожала гостью, она вдруг усомнилась:
      - Да учительница ли вы?
      - Я - кандидат наук. Жена академика Дружникова. Наверное, слышали? Нет? Ну уж знаете...
      Вечером, после чая, Вера Григорьевна попросила всех задержаться в столовой. Сашеньке тоже не мешает послушать. Пусть знает.
      Без всяких прикрас - действительность была достаточно "ярка" - Вера Григорьевна изложила все, что узнала утром.
      Наступило долгое, тягостное молчание. Санди похолодел: теперь не разрешат дружить с Ермаком.
      Дедушка, только вчера возвратившийся из Англии, выглядел утомленным. Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и совершенно "не реагировал". Может, ждал, что скажет молодежь. Отец нахмурился и сразу потянулся за папиросой. Мама даже побледнела.
      - Бедный Ермак! - воскликнула она.- Знаешь, Андрей, я с самого начала чувствовала что-то именно такое. Как же ему помочь?
      Санди вздохнул облегченно. Как он мог усомниться в матери? Иначе она и не могла сказать.
      - Вы разрешили Сашеньке дружить бог знает с кем...- начала Вера Григорьевна,- не разузнав, из какой он семьи, не проверив. Надеюсь, теперь...
      Виктория Александровна решительно приняла бой.
      - Что - теперь? - Она говорила мягко, как на работе с тяжело больными.
      - Вы не разрешите Сашеньке дружить с ним.
      - С Ермаком? При чем здесь Ермак? Разве вы узнали плохое о нем? Думаю, что эта дружба, кроме добра, ничего Санди не принесет. Таким другом можно только гордиться!
      - Гордиться?! Вот как... Я отказываюсь вас понимать. Я категорически возражаю.
      Виктория Александровна спокойно поднялась и положила руку на плечо Санди:
      - Разрешите мне самой разбираться в друзьях моего сына,- и вышла вместе с Санди.
      Отец и сын переглянулись.
      - Мне надо работать,- сказал академик, спасаясь в свой кабинет. В дверях он лукаво подмигнул своему сыну.
      - Не расстраивайся, мама! - сказал Андрей Николаевич.- И предоставь этим заниматься Вике. Она лучше знает. Не сердись.
      - Как тебя подчинила эта женщина! - горько сказала Вера Григорьевна.- И что ты в ней только нашел! Ни ума, ни красоты. Бездарность. На всю жизнь осталась медсестрой.
      - Мама!
      - Хорошо, хорошо! Иди к ней.
      - Мама, я понимаю, ты недолюбливаешь Вику, но все же... Хотя бы с моими чувствами считалась! Трудно так жить.
      Вера Григорьевна прижала к глазам свежевыглаженный платочек. Ей тоже было тяжело. Материнская ревность терзала ее. Может, особенно горькая потому, что, кроме сына, не было у Веры Григорьевны в жизни никакой радости.
      Когда-то с помощью мужа Вера Григорьевна защитила диссертацию и получила степень кандидата наук. Дальше она не пошла: не было своих мыслей, без чего, как известно, в науке далеко не уйдешь, а муж никогда ей больше не помогал.
      Поняв, что сама по себе в гидрографии она ничего не значит, Вера Григорьева решила, что ее назначение в жизни быть помощницей и другом великого ученого. Но и это не вышло...
      Как помощница она раздражала Николая Ивановича некоторой бестолковостью, неоправданным самомнением и тем, что настойчиво и неуклонно отдаляла от него всех сотрудников, особенно женщин.
      Потерпев года полтора, профессор взбунтовался и, переговорив по душам с тогдашним директором института, добился перевода жены в другое отделение. Став в свое время директором этого самого института, он до ее пенсии держал гидрографа Дружникову на достаточном отдалении, так что их работы почти не соприкасались. В стычках Веры Григорьевны с коллегами он неизменно принимал сторону последних. Пришлось с этим смириться.
      Тогда жизненной целью Веры Григорьевны стало охранять покой ученого и, конечно, воспитывать сына. Охранять покой было долгом, любовь к своему ребенку - радостью,, быть может, единственной.
      Была у Веры Григорьевны и своя женская тайна, о которой, впрочем, самые близкие знали. Вера Григорьевна вышла, замуж за профессора Дружникова не по любви. Она была влюблена в простодушного веселого шалопая, ответившего ей самой искренней привязанностью. Он даже стал более серьезным. Камнем преткновения явилась профессия шалопая. Он был музыкант. Если бы хоть пианист, или скрипач, или, на худой конец, флейтист, но он был... балалаечник! Для самолюбивой, рассудочной, знающей себе цену и вместе с тем ограниченной девушки-аспирантки это было чересчур, Вера предпочла принять предложение молодого обещающего ученого, доцента. Так качалась супружеская жизнь, в которой для обоих сторон было мало радости.
      Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.
      Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:
      - Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила...
      Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.
      Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.
      Смущенный Андрей сказал жене:
      - Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики "Каховки".
      Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть...
      - Разве вы поете? - как будто удивился Николай Иванович.
      - Все люди поют,- ответила Вика,- одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности - у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?
      Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.
      Вика спела "Каховку", потом "По долинам и по взгорьям" и, наконец, "Комсомольцы двадцатого года". Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.