- Когда ты пойдешь к отцу? - спросила мама, помолчав.
      - Завтра утром. А потом мы с тобой пойдем к дедушке. Завтра ведь воскресенье?
      На этот раз мы молчали чуть ли не полчаса, пока я не задал тяжелый вопрос:
      - Что же случилось?
      - Он годами дулся на меня...- начала мама с усилием.- Холодность. Враждебность. Тягостное молчание. Я не выношу, когда на меня сердятся, молчат. На меня нападает дикая тоска. Я иду на работу и уношу с собой эту тоску. Все время какое-то подавленное состояние. Оно мешает мне работать, радоваться жизни, людям. С детства у меня хорошее настроение поутру...
      - У меня тоже!
      - Вот. Я просыпаюсь с таким ощущением, будто сегодня праздник и меня ждет масса удовольствий. Ощущение радости. Андрей же с утра всего злее. Моя радость его раздражает. Возбуждает в нем какую-то ревность. А он знает мои уязвимые точки, что мне всего больнее. И он непременно добьется того, что вспугнет мою радость. Ты не представляешь, Санди, как я устала от этого! Просто больше не могла. Не могу, и все тут!
      Это началось с первого года брака, но тогда мы быстро мирились. Андрей может быть таким славным, таким милым и обаятельным. Вот такого я его очень любила. И люблю до сих пор. Но с годами он все реже радовался вместе со мной. Ты знаешь, что произошло? Он слишком часто на меня дулся, и это приобрело характер условного рефлекса. Понимаешь? Это страшно! Рефлекс гасить радость!
      - Ко почему, почему? - воскликнул я огорченно.- Мама, за что он на тебя дулся? Я тоже это замечал. Ведь часть его плохого настроения распространялась и на меня. Ко мне казалось, что на заводе он стал проще, ласковее.
      - Это он с тобой и Атой был проще и ласковее. Ата умеет с ним ладить. Да. Так вот... Знаешь, что вызвало у меня взрыв? Пустячный эпизод. Мы пошли пройтись. Молча ходили по городу. Он вел меня под руку, но лицо было холодное, отчужденное. И я страдала ужасно. Я подумала: как давно я не видела его прежней улыбки! Ты знаешь, какая у него бывает милая улыбка! Мы захотели пить. Подошли к первому попавшемуся киоску с газированной водой. Продавщица разменяла ему крупную бумажку рублями. Деньги были совсем мокрые. Продавщица пошутила, и... отец ответил ей своей улыбкой - сразу стало совсем другое лицо. Прежнее. Почти забытое. Незнакомая женщина получила то, о чем я, жена его, так тосковала,- прежнюю улыбку. Не разучился он улыбаться. Он только мне не улыбался. И я вдруг подумала, холодея: "А ведь я, наверно, уйду от него".
      - Но, мама...- Я чуть не плакал от жалости.- За что он на тебя сердился?
      - Я и сама не знаю... Я часто думала об этом. - Но ты его спрашивала?
      - Конечно.
      - А он что?
      - Он никогда не признавал, что он сердится. Самого факта не признавал. Он говорил: "Не выдумывай. За что мне на тебя сердиться?"
      - Вот именно - за что? А если я его спрошу?
      - Он скажет то же самое. Ну и вот. Я терпела сколько могла. В молодости больше сил. А теперь больше не могу. Я ожесточилась против него. Я не дам больше гасить мою радость! Я хочу радоваться жизни и людям. Так я и сказала твоему отцу... Хватит об этом. Хорошо? Расскажи лучше о Мальшете, о Лизе. Ты мне много о них писал.
      Мы еще долго обо всем говорили с мамой.. К той теме больше не возвращались.
      ...В воскресенье утром я пошел к отцу. Мне отперла бабушка, как всегда приодетая, будто собралась в театр, с уложенными у лучшего парикмахера города волосами.
      Она вскрикнула, узнав меня, и заплакала, обрадовавшись, или от другого какого чувства.
      - Сашенька! Саша приехал! Как вырос, возмужал! Анд-рюша!
      С отцом я поздоровался не очень сердечно. Не мог. Ему,. кажется, было неловко. Но он напустил на себя веселость.
      Он постарел, стал суше и по-военному подтянулся, будто не на заводе работал, а служил в армии. Я вручил им подарки.
      Пока бабушка с пятнами на лице (она чего-то волновалась) подавала на стол, мы с отцом разговаривали о том о сем. И за чаем он рассказывал о заводе. Бабушка с гордостью слушала. Она гордилась своим сыном: дважды в жизни достиг положения.
      - Ведь заново начинал все в тридцать-то восемь лет,- и: вот уже главный инженер! - сказала она восторженно.
      Папа улыбнулся ей своей милой улыбкой, за которую полюбила его когда-то Виктория Рыбакова. Я отвел глаза.
      - Когда придет "Дельфин"? - спросила бабушка, что-то соображая.
      - Недели через три.
      - Николай Иванович не приедет раньше?
      - Нет. Он же начальник морской части экспедиции. Меня он послал вперед лишь потому, что мама осталась одна. Мне написала Лялька Рождественская.
      Наступило неловкое молчание. И только от сгущающегося ощущения неловкости могла бабушка задать мне такой вопиющий по своей бестактности вопрос:
      - Что сказал дедушка, когда узнал?
      Отец сделал невольное движение ко мне, как бы желая удержать от ответа. Я вроде не видел. Я был простодушен, как телок.
      - Дедушка сказал: сукин сын!
      - Санди! - ахнула бабушка.
      - Ты же сама спросила, что сказал дедушка. Дедушка сказал...
      - Ладно, ладно, мы уже слышали! - остановил меня отец.- Ты и рад стараться. Не все можно передавать.
      После этого разговор что то не клеился. Отец встал и надел китель.
      - Душно. Идем, Санди, пройдемся.
      Я привел его на ту самую скамеечку, где вчера сидели мы с мамой.
      - Ты слишком молод, чтоб судить...- начал отец.
      - Не берусь судить!
      - Но ты на стороне матери... Она тебе жаловалась на меня.
      - Ничего она не жаловалась. Папа, ответь мне только на один вопрос. Ладно?
      - Спрашивай. Подожди минутку.
      Отец встал и подошел к ларьку неподалеку. Купил папиросы. Он давно бросил курить - ко за сердца. Врачи категорически запретили. Но видно, начал снова.
      Он вернулся, закурил, жадно затягиваясь, и, не глядя на" меня, кивнул головой.
      - Отец, за что ты казнил мою маму столько лет?
      - Не понимаю.
      - За что ты постоянно на нее дулся?
      - Чушь! Это все ее фантазии. Я вздохнул.
      - Ладно, папа, оставим. Тогда скажи: был ли ты ею доволен как женой? Или тебя что-то оскорбляло. Мне бы очень хотелось услышать ответ на этот вопрос. Но, если это не мое дело, не отвечай...
      Трудно было вытянуть из него правду. Все-таки, в конце концов, он заговорил:
      - Да, Саша, обида грызла меня... Я постоянно чувствовал критическое отношение с ее стороны. Не то чтобы я требовал восхищения, преклонения, но... чем я, черт побери, плох? Другие женщины ставили меня в пример своим мужьям... Мне известно, что ей завидовали... Она же как будто порой стыдилась за меня. Она все время хотела от меня большего, чем я мог дать... Не то... не то!!! Она сама не знала, чего от меня хочет! Но почему-то в ее присутствии я чувствовал себя не на высоте. И это оскорбляло меня, черт побери! Вот женишься, тогда узнаешь. Никакого значения не придала она тому, что я действительно, начав с самого начала, за короткое время стал начальником цеха, а потом и главным инженером! Почему это не радовало ее? Я чувствовал, что, если бы я остался маляром, ей это было бы все равно. И - я не бюрократ какой-нибудь, не карьерист, не сукин сын - как я работал все эти годы! Никто не скажет, что я делал это ради карьеры! В конце концов Вика только медсестра - ею начала и ею кончит, - почему же она относится ко мне так критически?
      - Папа! Ведь для нее не имеет значения, какое положение занимает человек в обществе - главный ли он инженер или маляр: для нее важны его моральные качества, внутреннее содержание.
      - Разве я так уж низок в моральном отношении? Что а, пил? Брал взятки? Изменял ей? Ты уже не ребенок, Санди. И я тебе скажу. За двадцать три года нашей совместной жизни я ни разу ей не изменил. Никогда! Хотя женщины сами навязывались мне. И красивые женщины. Почему же твоя мать ставит меня так низко?
      - Ничего она тебя не ставит низко! - буркнул я сердито, почему-то покраснев. - Мама ведь тоже тебе никогда не изменяла. Она любит тебя. Я же вижу. Потому ей так нестерпимо больно от твоей холодности.
      - Она сама призналась однажды, что хотела бы не такого мужа.
      - Возможно! Конечно, ей хотелось бы мужа попроще, поласковее, веселого и верного попутчика на трудной дороге. Но любит она тебя. Всю жизнь. Как же можно было ее так терзать? Ведь она вся преображалась от счастья, когда ты с ней был ласков. Но это было так редко. Все реже и реже. Знаешь, что мне вчера сказала мама на этой самой скамейке?
      Отец быстро взглянул на меня и что-то прошептал.
      - Мама сказала, что у тебя уже образовался устойчивый рефлекс гасить ее радость.
      Я был так недоволен этим разговором, так устал, что понурил голову и больше уже ничего не сказал. Отец тоже долго молчал и курил. Я заметил, как поразили его мамины слова насчет рефлекса.
      - Я понимаю, что тебе нелегко, - снова начал отец. - Дети всегда страдают, когда в семье разлад. Даже взрослые. Но поверь, мне еще тяжелее. По натуре я однолюб, семьянин. Не знаю, почему именно у меня так получилось. Все годы нашей совместной жизни я находился в раздраженном состоянии, Я очень чуток. Я чувствовал малейший оттенок критического отношения с ее стороны. И меня это бесило. Я отлично понимал, что Вика не считает меня настоящим человеком...
      - Папа!
      - Мне пришлось согласиться взять в дом - это в двухкомнатную то квартиру! - дочь Стасика. Почему я должен воспитывать его детей? Только мы с ними и возились! А как Виктория относится к моей матери? Она свою малограмотную мачеху больше уважает, чем мою мать. Хотя мама - кандидат наук! Для нее эта Катерина Давыдовна больший авторитет, чем муж. Я никогда не был для нее авторитетом - ни в чем!
      Знаешь, что она сказала, когда я пришел ликующий домой и сообщил, что назначен главным инженером морзавода? Она - удивительное дело!- заметно погрустнела и сказала: "Как скоро ты этого добился!" Я совсем этого не добивался, но, когда получаешь повышение на работе, почему не порадоваться этому? Любая жена на ее месте гордилась бы мужем, а она огорчилась, видите ли. Никогда не видел такой нечестолюбивой женщины! Это у Рыбаковых в крови. Ее отец выше мастера не поднялся.
      - Он секретарь партийного комитета завода. По-моему, это почетно.
      - Конечно. Я ничего не говорю против него. Славный старик! - Отец посмотрел на часы и поднялся.- Пойду на завод...
      - Сегодня ведь выходной?
      - Работа помогает мне забыться. Мне очень тяжело, Александр! Сынок! Мне же хватает семьи. Моей семьи!
      - Папа! Неужели вы не можете договориться?
      - Не знаю, не знаю. Мы уже пробовали договариваться... А потом я увижу этот неодобряющий, критический взгляд, и мною овладевает холодное бешенство. Я никогда не оскорбил свою жену ни одним словом. Я сдерживался...
      - Может, лучше, если бы ты не сдерживался, папа? Хорошенько бы поссорились, разбили пару тарелок,- а потом помирились!
      - Разбили... тарелки? Какой вздор! Хм! Бить тарелки! - Отец пожал плечами.
      Я проводил его до завода.
      Когда я потом передал маме этот разговор, сна сначала загрустила, потом рассмеялась:
      - Ты умница, сын! Я рада, что говорила с тобой, как со взрослым. Ты все понял. О, лучше бы он бил тарелки, даже стукнул меня разок, но только не это ледяное молчание.
      Потом мама глубоко задумалась. Я не мешал ей. Я смотрел на бригантину с алыми парусами (они уже порядком выцвели, надо сделать новые паруса) и вспоминал Ермака еще маленьким. Как он пришел к нам впервые - мы еще жили тогда у бабушки - и недоверчиво сказал: "Алых парусов не бывает".
      Надо его спросить, думает ли он так сейчас?
      "СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!"
      Старинные романы, до которых я, признаться, большой охотник, кончались обычно свадьбой героев. Предполагалось, что дальше уже все ясно и определенно: корабль героя благополучно прибыл в тихую гавань. У наших поколений - и отцов , и детей - женитьба есть начало короткого или длинного, на всю жизнь, путешествия, бурного или тихого, как сложится, но только не мирная гавань.
      Ты счастлив, ты в упоении, но почему так тревожно и смутно на сердце? Что-то ждет впереди?
      Ата согласилась быть моей женой. Это было неожиданностью для меня. Почему-то я был уверен, что она мне откажет... Еще высмеет, как мальчишку. Объяснился, словно бросился в холодную воду. Но она согласилась.
      Мы в ту ночь ходили по улицам нашего города до рассвета. Я должен был рассказывать ей о далеких городах Африки, океанских волнах, пассатах, об исследовательской работе на "Дельфине", о бурях, штормах, о китах и акулах.
      - А белого кита ты не видел? - спросила Ата.
      - Белого не видел.
      - Что такое романтика? - спросила Ата.- Почему она так влечет? Почему влечет недоступное?
      Я процитировал ей слова Нансена. Они записаны у меня в дневнике, и я помнил их наизусть:
      - "Романтика... Она вдохновляет людей к познанию, ведет их вперед. Романтика рождает в людях дух отваги и извечное стремление преодолевать трудности на непроторенных путях исканий. Романтика придает человеку силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая на великие свершения..."
      - Как хорошо сказано! - прерывисто вздохнула Ата.- А знаешь, Санди, и ты и твоя мама всегда стояли по ту сторону обыденности. Вот почему меня так влекло к вам. Если я что ненавижу, так это обыденность.. Твоя мама умеет делать из будней праздник. Ты весь в нее. Только ей всю жизнь ме-1няли делать праздник. Знаешь, какую жену нужно было твоему отцу? Чеховскую Душечку! Ты не такой!
      - А ты знаешь, какую жену нужно мне? - бросился я словно с обрыва.
      Я крепко схватил ее за плечи и, зажмурившись, стал осыпать поцелуями щеки, лоб, нос, что попадется. Инстинктивно нашел ее крепко сжатые губы.
      Долго мы ходили вдоль моря и целовались в каждом пустынном месте.
      Потом я вспомнил о матери и предложил Ате тут же пойти и сказать ей обо всем. Ата согласилась. Мама была в ту ночь на дежурстве, и мы отправились прямо в клинику, предварительно позвонив ей. Мама вышла к нам в вестибюль, где на диване спала дежурная санитарка. Было около трех часов ночи. Мама была в белом халате и косынке. Лицо казалось утомленным, но глаза сияли. У мамы очень лучистые глаза. Товарищи всегда это замечали: "Санди, какие у твоей мамы красивые глаза!" Наверное, это потому, что у нее отличное зрение и глаза никогда не болели.
      - Санди, скажи сам! - вдруг испугалась чего-то Ата.
      К ней так не подходила робость... Но она именно заробела. Мама, улыбаясь, смотрела на нас. Я обнял маму и горячо поцёловал, сбив белую косынку.
      - Мама! Ата сейчас согласилась быть моей женой.
      Я смотрел то на маму, то на Ату. Ата стояла пунцовая от смущения, не решаясь поднять глаза.
      - Ну что ж, я ведь ждала этого,- сказала мама, как мне показалось, грустно, но сна просто устала.- Я рада, Ата, что ты полюбила моего сына!
      Мы помолчали, испытывая почему-то неловкость.
      - Пойдемте в сад,- предложила мама.- Я могу побыть с вами четверть часика.
      Мы вышли в сад под знакомые созвездия. Ночь была безлунная, зато звезды сверкали очень ярко. В темноте шумели тополя. Пахло морем, травами и какими-то лекарствами, наверное из больницы.
      - Тетя Вика, вы правда ничего не имеете против? - е той же так непохожей на нее робостью спросила Ата.
      - Нет, Ата, я ничего не имею против. Я очень хочу, чтобы Санди был счастлив. И тебе хочу счастья! Вы очень разные... Никогда не требуйте друг от друга больше, чем другой может дать. Старайтесь дать другому радость.
      Мы дошли до конца сада, а потом вернулись назад.
      - Когда-то я очень хотела иметь еще и дочку,- сказала мама с нервным смешком.- Вот теперь у меня есть дочь!
      - Я буду называть тебя мамой! - сильно волнуясь, воскликнула Ата.Теперь у меня есть наконец мать!
      Ата расплакалась и бросилась маме на шею.
      Мама успокоила ее, горячо расцеловала нас обоих и ушла к своим больным.
      Я пошел провожать Ату. Мы шли молча, взявшись за руки, подавленные обилием чувств, а рассвет словно шел нам навстречу. Небо все светлело, все изменялся его цвет, пока не стало розовым, как мои мальчишечьи мечты...
      Вот на этом бы и закончить книгу о детстве и юности Санди, о его кораблях - настоящих и игрушечных. Но когда сказана не вся правда - это есть та же ложь...
      Пришел ко мне Ермак, мой верный товарищ. Как всегда, я очень обрадовался ему. Спросил, как себя чувствует Ата, которую я не видел со вчерашнего дня.
      - В институте,- коротко ответил Ермак и спросил, где тетя Вика.
      Узнав, что мама пошла по магазинам, кивнул довольно головой и сел возле бригантины с алыми парусами. Я стал шарить по шкафам, ища, чем бы его угостить.
      - Представь, что я теперь всегда сыт,- засмеялся но очень весело Ермак.- Сядь, Санди, мне надо с тобой поговорить.
      У меня заныло сердце, потому что мы привыкли с Ермаком понимать друг друга без лишних слов. Но на этот раз он был подробен.
      - Слушай, Санди, дружище,- начал он,- я никогда тебе этого не говорил. Помнишь, еще в пятом классе, когда я впервые увидел тебя... Я тогда подумал, что дружить с тобой - это самое большое счастье на свете. Два года, пока я не подружился с тобой, не было у меня другой мечты. Мы с Атой были двое одиноких ребят, полусирот, но она всегда мечтала о матери, а я - о друге. И мне уж так хотелось, чтоб этим другом был ты.
      Вот уж действительно удивил он меня.
      - Ермак! Вот балда! Но именно ты избегал меня, как черт ладана. Я тебя еле заполучил в друзья, и то с маминой помощью. Отчего же ты меня избегал?
      - В третьем классе мне тоже нравился один мальчишка. Хороший он был... Теперь умер. Мы подружились. Он пригласил меня к себе. А потом... его родители запретили со мной дружить. Узнали, что мой отец сидел в тюрьме. Мне не было тогда и десяти лет. Но что я тогда перенес!.. Вряд ли забуду.
      - Ты боялся, что и на этот раз...
      - Ну да... Ведь я не мог знать, что у тебя такая мать. Твоя мама лучший человек из всех, кого я знал. И ты, Санди, такой!
      - Брось... что ты!
      - Ты показал себя настоящим другом и в той истории, и всегда. Я очень тебя люблю, Санди!
      - Да что ты выдумал объясняться в любви? Работа в угрозыске делает тебя сентиментальным.
      Ермак растерянно усмехнулся. На лбу его выступил пот. Он вдруг сильно побледнел. У меня упало сердце.
      - Что случилось? - спросил я серьезно.
      - Ата тебя не любит,-бухнул Ермак.
      Чего-то в этом роде, касающегося именно Аты, я ждал с начала его прихода.
      - Она просила тебя это передать?
      - В том-то и дело, что нет! Мы с ней проговорили всю ночь. Я требовал, чтобы она сказала это тебе. Что обманывать такого доверчивого парня, как ты,- это подлость! Она раскраснелась, рассердилась, заплакала. Заявила, что, если только я посмею тебе сказать, она не простит мне этого до конца жизни. Ты ее знаешь...
      - Ермак, почему же она выходит за меня замуж, если я ей противен?
      Ермак затряс головой.
      - Ты ей как раз не противен. Наоборот. Но ведь этого мало, чтоб выходить замуж.
      - Да, мало... Что же ее заставляет выходить за меня? Отказала же она Анатолию Романовичу и еще какому-то студенту... Мама мне рассказывала. Подожди... подожди... Мама?
      - Да, Санди. Ата сказала, что всю жизнь мечтала иметь такую мать. Видишь ли. Хоть она и медичка, но еще совсем ребенок. Удивительно наивная и чистая. Все свое слепое, безрадостное детство она мечтала о матери. В ответ на мои упреки Ата сказала: "Я же не виновата, что -я его не люблю! Но он мне нравится. Я буду ему верной и доброй женой". Ты только не расстраивайся. Девчонки, они такие... Ата заявила, что не перенесет, если ты жениться на другой и "какая нибудь Лялька" будет называть тетю Вику мамой. Никогда не ожидал от нее. Отродясь не слыхал, чтобы выходили замуж из-за любви к свекрови. Но у нее все не как у людей. Я должен был тебе это сказать... Я просто на мог иначе. По-моему, ты на пей не женись. Вряд ли она даст тебе счастье.
      - Спасибо.
      Мы долго молчали, с час, пока пришла мама. Она обрадовалась Ермаку, упрекнула меня, что еще не поставил чайник, и убежала на кухню.
      За чаем она расспрашивала Ермака о работе, нет-нет поглядывая на меня. Лицо ее вытянулось. Должно быть, почувствовала, что у меня неладно.
      Когда Ермак поднялся уходить, я пошел с ним. Мы долго беспорядочно сновали по городу.
      - Идем в кино,- неожиданно предложил я.
      Ермак сразу согласился, и мы купили билеты на какую-то английскую комедию.
      Весь зал хохотал, даже Ермак не выдерживал и фыркал, а я ничего и не понял. Но мне было приятно, что я сейчас не один, рядом мой друг Ермак и еще много людей - веселых, хохочущих во все горло. Я бы с удовольствием просидел еще сеанс, но было неловко перед Ермаком.
      После кино мы опять долго блуждали по городу. И во мне постепенно все прояснилось. И я вдруг понял, как мне поступить.
      - Слушай, Ермак,- сказал я,- дай мне слово, что никогда, никогда не скажешь сестре, что я знаю... Может, она еще полюбит меня. Так бывает иногда. А если нет... Что ж, у нее будет мать. То, чего ей больше всего хотелось. Пусть все будет, как ей хочется. Довольно она настрадалась. А за сестру не беспокойся. Я ее никогда не обижу.
      - Но о ней я беспокоился! - буркнул Ермак.
      Я съездил в Ленинград. Сдал экзамены экстерном - сразу за три последних курса. Вернулся с дипломом океанолога. "Дельфин" давно уже стоял на рейде. Научные работники и команда, отдохнувшие, погостившие дома, уже съезжались на корабль. "Дельфин" в прежнем составе, чуть расширенном, готовился к отплытию в Индийский океан.
      Как это ни странно, Индийский океан является фактически "белым пятном" на нашей планете. Его решено исследовать силами пятнадцати государств. Четыре года будут бороздить суда международной экспедиции волны океана, который таит в себе много загадок. Ученых ждет трудоемкая и кропотливая работа. Рейс будет тяжелый.
      За полмесяца до отплытия "Дельфина" мы с Атой зарегистрировали в загсе наш брак. Свадьба была шумная. Собрались все друзья и родные. Веселились до утра. Были, конечно, и мои дед с бабушкой. Ата в воздушном капроновом платье, разрумянившаяся и счастливая, была очень красива и, кажется, импонировала бабушке. Отец, вернувшись домой, заметно для всех ухаживал за своей женой. Ревновал, когда ее приглашали танцевать. Может, отец сделает вывод из полученного тяжелого урока и они опять будут счастливы? Почему бы нет, раз они любят друг друга. Я на это очень надеюсь. Я верю.
      Как сложится мой собственный брак, трудно сказать. Не от меня это зависит. Ата ведет себя как влюбленная жена, и, если бы я не знал от Ермака, что она меня не любит, возможно бы, и не понял. Может, она все таки влюблена в меня немножко?
      Кто тяжело пережил наш брак, так это Ляля Рождественская. Она даже не смогла прийти. И после я узнал от девчат, что она целый вечер проплакала.
      Бедная Лялька! Никогда я не ценил ее, как она того заслуживала. Непосредственная и простодушная, очень добрая, вспыльчивая и отходчивая. От всей души надеюсь, что ее чувство ко мне неглубоко и скоро пройдет. Тем более я этого хочу, что она, кажется, задела сердце моего друга. Ничего, я уезжаю, они остаются. Лялька непременно полюбит Ермака! С такой женой он будет очень счастлив.
      ...Судно отчаливает. Стучит дизель, стучит сердце, вьется флаг на гафеле. На пирсе колышется огромная толпа провожающих. Все машут платками, шляпами - словно выпустили птиц. Все шире вода между пирсом и кораблем. Еще различаю родные взволнованные лица. Жалкое, растерянное лицо Аты - она меня уже не видит, все видят, а она нет. Прекрасное, грустное лицо мамы - что-то кричит мне; уже не слышно. Плачущая бабушка. Отец... Он поддерживает маму под руку. Дедушка Саня такой же моложавый и сильный, как был. "Петр Первый"! Мой друг Ермак. Дружище ты мой дорогой! Старый директор Петр Константинович. Лялька рыдает не скрываясь. Ох Лялька! Как мало мы ценим подлинное чувство! Баблак Иван... Солидный инженер... Рядом с ним изо всей силы машет платком Римма. Гриша, Майка... Пирс с провожающими уехал далеко вправо... Лица затуманились... Ничего не видно. Смешно, когда плачет взрослый, женатый мужчина.
      Дизель стучит ровно, как спокойное сердце. На берегу зажглись огни. Берег все дальше. Карантинная слободка: вон на том берегу искали мы, ребята, "лягушки", "куриный глаз", "слезки" и всякие другие камушки. На крыльях рубки вспыхнули отличительные огни. Красные, зеленые/ Берег скрылся. Надолго!
      Ата, Ата! Это неправда, что я не понял бы, не скажи мне Ермак. Я понимал с самого начала. Оттого так тревожно было на сердце. Оттого не было ощущения настоящего счастья. Темперамент и пылкость - это еще не любовь.
      Перед отъездом я заходил проститься к Рождественским. Вот тогда я понял, как смотрит женщина, когда она любит.
      Ветер крепчает, волна крутая, горизонт растворяется во тьме. Ночь и сердитое зимнее море. Может, не надо мне было уезжать так надолго - на четыре года.
      Учитывая, что я только женился, мне предлагали место в океанологическом институте, в том самом, который столько лет возглавлял мой дед. Он-то, не задумываясь, оставил директорский кабинет, как только явилась возможность настоящей работы. И считает годы, когда он, океанограф, сидел в институте, затраченными впустую. А может, его на старости лет неудержимо и властно позвала романтика? Как же я, молодой и сильный, только что окончивший высшее морское училище, мог остаться у юбки жены, даже если бы она меня любила?
      Если бы я действительно был нужен Ате, если бы она была одинока и беспомощна, я бы остался возле нее, хотя сердцем был бы на "Дельфине", рядом с друзьями, в далеком плавании. Но моя жертва была никому не нужна. Мама уговорила меня принять участие в этой замечательной экспедиции. Мама против всяких жертв!
      Палуба опустела. Было темно, дул резкий ветер. Море белело в темноте, начиналась качка. Я спустился в каюту - нас опять поместили вместе с Мальшетом, в нашей прежней каюте. На полу лежали наши чемоданы - они уже не лежали, а ползали то в одну сторону, то в другую. Надо было разбирать вещи, устраиваясь надолго. Но меня охватило отвращение к одиночеству, и, махнув рукой на чемодан, я пошел в кают-компанию.
      Там было, как всегда, уютно, светло и полно народу. Оживленный, счастливый дед спорил с известным географом, длинную белую бороду которого знал весь ученый мир. В углу я увидел веселого Мальшета и стал пробираться к нему. Там же сидела задумчиво улыбающаяся Лиза. Тоненькая, в белом шерстяном платье с кожаным ремешком, с девичьи ясным лицом, Лиза никак не походила на замужнюю женщину. Я внимательно посмотрел на нее. От Мальшета я знал, что она вышла за Фому Ивановича Шалого, еще не любя, но потом полюбила мужа. По-моему, она счастлива. Всегда такая ясная, бодрая, как солнечное утро. Рядом с Лизой я увидел дородного человека в полосатом пуховом пуловере и роговых очках. Нас познакомили. Я уже слышал, что он режиссер, прикомандирован к нам. И еще двое - писатель и кинооператор.
      Подошел дедушка. Я хотел уступить ему кресло, но он остался стоять, положив руку мне на плечо.
      - Филипп Михайлович,- обратился он к Мальшету,- пожалуйста, зайдите ко мне утром пораньше. Хочу обсудить с вами до совета экспедиции план работы. Надо уточнить маршруты первых разрезов и составить рабочий план станций.
      Мальшет кивнул головой. Зеленые глаза его загорелись: начиналась работа, океанские будни.
      - Откуда начнутся исследования? - спросил у деда режиссер.
      - От восточных берегов Африки до Австралии.
      - Это правда, что мы знаем дно Индийского океана хуже, чем поверхность Луны? - наивно продолжал режиссер.
      - Безусловно.
      - Простите, я слышал, в план ваших исследований входит также изучение радиоактивности океана. В наш атомный век...
      - Вот именно. В природе радиоактивного стронция нет. А теперь, после ядерных взрывов, везде в природе находят радиоактивный изотоп стронция - в воде, в животных организмах, в морских отложениях... Мы еще потолкуем об этом... Плавание только начинается.
      Дед ушел к себе. Качка усиливалась. Режиссер немного побледнел. Кают-компания стала пустеть.
      - Мне очень понравился ваш город,- обратился ко мне режиссер.- Он напоминает мне города Грина. И куда бы ни пошел, повсюду сквозит море. Но как он ни хорош, в нем, по-моему, трудно усидеть долго. Потянет к путешествиям. Везде разговоры о дальних плаваниях, как о самом обычном. В трамвае, парикмахерской, столовой, в фойе кино только и слышишь: "Сбегали транспортным на Кубу", "Оформляюсь с китобоем в Антарктику", "Иду с краболовом в Индийский океан"" "Иду к экватору на тунца". Либо моряки, либо кораблестроители. Тоже интересные люди. Даже девушки... Сижу на Приморском бульваре,- они обсуждают, куда интереснее попасть на производственную практику: на Фарерские острова или банку Джорджес. У журналистов то же берут командировки за Полярный круг, к берегам Гренландии, а то за тропик Козерога. Пишут о перспективах ловли рыбы в самых дальних водах. Хорошо! Да,- самодовольно продолжал режиссер,- мы вышли из внутренних своих водоемов на простор Мирового океана. Кстати, это кое-кому ох как не по нутру. Однако как качает...
      - Идем на палубу, Санди! - позвал меня Мальшет.- Подышим перед сном.
      На палубе было слишком много воздуха. Мы захлебнулись, едва высунули нос. Начинался настоящий зимний черноморский шторм.
      - Держись, Санди! - весело крикнул Мальшет.- Дай руку. Заглянем к Фоме?
      Мы пробрались в штурманскую рубку. Там по-старому священнодействовал над картами Фома Иванович. Его грубоватое бронзовое лицо при виде нас озарилось широкой улыбкой. Он сделал знак садиться. Мальшет сел возле него на стул; я присел на ступеньку в дверях. - Зюйд-вест, десять баллов! сказал Фома Иванович.
      Теперь оживут на корабле вещи. Сами по себе. Начнут открываться двери, срываться с места стулья. Со стола вдруг спрыгнет, как живая, книга или пепельница.
      Ветер завывал вокруг "Дельфина", заунывно свистел в снастях. Дождь сек резко, как кнутом...
      - Санди, закрой дверь! - сказал Фома Иванович. Ничего не видно из рубки. Кораблем управляют приборы - им верят. Полна рубка навигационных приборов - радиолокатор, эхолот... На "Дельфине" электронное оборудование. Чудесный корабль! А ведь я его строил, черт возьми! Неужели огромный океанский - на последних достижениях техники - корабль легче построить, чем счастье?