Вы знаете... Никогда в жизни о нем никто не заботился. О, вы много сделали для него, очень много! Большего не могли. Я так благодарна! Вы только поймите... Когда тетя Вика на работе, и я гладила Санди свежую рубашку в школу... Меня никто не заставлял, мне самой приятно хоть чем-то отплатить, и Санди мне как брат... Но я не могла не подумать: вот Ермаку некому погладить. Он сам гладит как умеет. И никто не нальет ему чаю, не подоткнет одеяло, как тетя Вика... Только не считайте меня неблагодарной. Просто Ермак еще слишком молод, чтобы всегда быть одному!
      Ата упала головой на стол и безудержно расплакалась. Мама со слезами обняла ее, прижала ее голову к себе. Отец пошел и накапал ей валерьянки. Я сам чуть не плакал.
      Ата долго плакала, но потом успокоилась и, смотря на нас заплаканными и покрасневшими глазами, снова стала объяснять:
      - Тетя Вика, родная моя! Дядя Андрей! Вы не огорчайтесь, я буду часто бывать у вас. Каждый день! Не спорьте, но... хоть капельку, хоть капелюшеньку я вам мешала. Поживите немного втроем, отдохните, пока... пока Санди не приведет в дом жену... навсегда. Может, она у него будет... ведьма или дура. Так отдохните хоть пока!
      Папа не выдержал и фыркнул, но лицо у него было пристыженное.
      - Слышишь, Санди?
      Я пожал плечами. Что еще мог я сказать? Что я уже знаю, кого бы я хотел привести в дом, когда придет время жениться. Еще рано об этом говорить.
      И опять меня поразила глубина ее прозорливости. Как мы ни любили Ату, но иногда чуть-чуть она тяготила, особенно отца, тем более что не умела быть незаметной. Мы тщательно скрывали это не только от нее, но и друг от друга. А она все понимала.
      Мама ушла в кухню и там, стоя перед темным окном, утирала слезы. Ата прошла к ней. Отец о чем-то задумался. Когда они вернулись, он сказал:
      - Пусть будет так: иди к брату. Но мы уже привыкли к тебе, как к дочери, и ты не можешь не считаться с нами. Не перебивай. Ты не должна поступать на завод. Для тебя там слишком тяжело. Тебе же противопоказана физическая работа. Кончай школу. Мы будем тебе помогать. Молчи. Я неплохо зарабатываю, жена тоже, теперь и Санди работает. Ты с чистой совестью можешь принять от нас эту помощь. Откажешься - я сочту тебя неблагодарной и отвернусь от тебя. Знай!
      - О дядя Андрей! Хорошо. Спасибо. Когда-нибудь я все вам верну.
      - Вот именно, когда мы с Викой состаримся и нам не будет хватать пенсии. Вот кстати придется возвращенный долг.- Отец сухо рассмеялся и ушел в спальню.
      Мы втроем еще долго обсуждали, как лучше устроить Ату. Она заверила меня, что не бросит школу. Ей еще оставалось учиться два года.
      Утром мама отвезла Ату к Ермаку, и они вдвоем навели там порядок.
      Ермак аж ахнул, когда пришел с завода. Но еще много дней спустя мама покупала то одну вещь, то другую и украшала и прибирала их комнату. И водила Ату на осмотр к Екатерине Давыдовне. Та сказала, что с глазами пока неплохо.
      Пусто, очень пусто стало у нас без Аты. Только теперь мы поняли, чем стала для нас эта шумливая, неспокойная девочка.
      Зато Ермак радовался. Видно, очень он был дома одинок. А теперь у него был самый близкий человек - сестра! И какая сестра! Умница, великодушная, добрая!
      А недели две спустя я убедился, как была права Ата. Я сидел у них, хотя давно было пора идти домой. "Когда рано вставать, то в десять вечера надо быть дома",- это говорил мой отец. А было уже одиннадцать, и я все не мог заставить себя встать и уйти.
      О чем только мы не говорили в тот вечер! А потом разговор зашел о будущем.
      - Странно, ты мне брат, а я до сих пор не знаю, кем ты решил быть? сказала Ата Ермаку.- Вот у Санди все ясно!
      - Что - ясно? - почему-то обиделся я.
      - Твоя жизнь навсегда связана с кораблями: будешь ли ты строить их или плавать на них. Либо инженер-кораблестроитель, либо ученый-океанолог. Может, даже моряк. Но от кораблей ты не уйдешь, ведь так?
      - Ну, так! - буркнул я сердито.
      - Я же знаю. А кем будет мой единственный брат, я не знаю. Кем же ты будешь, Ермак?
      - А ты? Ты ведь тоже ни разу не говорила мне, кем будешь? - извернулся Ермак.- Сначала скажи ты.
      - Я? Ладно...- Ата задумалась и погрустнела.- У меня ведь другое дело.
      - Почему - другое? - разом спросили мы, не поняв.
      Ата долго смотрела на нас широко раскрытыми близорукими глазами.
      - Потому что я хотела бы стать, как Екатерина Давыдовна,- врачом по глазным болезням. Хирургом. Возвращать людям зрение. Понимаете? Но мне это недоступно. Я... недостаточно хорошо вижу, чтобы делать операции. Может, я еще... снова...
      Она подавленно замолчала. Вот чего она боялась!
      - Ты не ослепнешь, Ата! - произнес я растерянно.- Екатерина Давыдовна говорила маме, что у тебя все пока в порядке. (И зачем я ввернул это проклятое "пока"?!)
      Ата чуть отвернулась. Потом встала со стула и пересела на подоконник. Там она сидела в тени.
      - Может, пока и не ослепну. А после могу ослепнуть. Мне надо всего бояться... Вечно оберегаться от всего - от ветра, простуды, физического напряжения, усталости, даже жары. Не вступать ни в какие конфликты. Значит, если я встречу гнусную ложь - промолчать? А я не вытерплю. Не захочу я жить полтораста лет такой ценой. Я не понимаю, как все на вашем заводе несколько тысяч человек - терпят, что у них заместителем главного инженера работает подлец. Ведь все знают, что он подлец? Почему они все его терпят? Я бы на каждом собрании твердила и твердила, пока бы стало неловко его держать на этом посту. Почему его не исключат из партии? Он же эгоист! .
      - За эгоизм не исключают,- возразил Ермак смущенно.
      - Его уважают рабочие, этого Родиона Баблака?
      - Нет, не любят и не уважают,- сказал я твердо.
      - Почему же они не потребуют, чтобы им поставили такого инженера, которого они могли бы уважать?
      - Еще снимут, подожди,- неохотно сказал Ермак.
      - А я бы не могла так долго ждать. Я бы вступила в борьбу, даже зная, что я могу из-за этого ослепнуть.
      - Не один Родион такой, есть и еще. Ты бы со всеми и боролась? недоверчиво возразил я.
      Ата фыркнула, как рассерженная кошка.
      - Тебе можно стать учительницей,- миролюбиво подсказал Ермак.
      - Мне совсем не нравится эта профессия.
      - Но почему?
      - Нет склонности, призвания. А разве можно делать дело, которое не любишь?
      - Куда же ты думаешь идти после десятилетки?
      И тогда Ата нас удивила. Так удивила, что больше некуда. Она насмешливо посмотрела на Ермака и сказала с каким-то даже вызывом, торжеством:
      - Я иду на юридический. Мы уставились на нее.
      - Я буду прокурором! - не без злорадства заявила Ата. Щеки ее разгорелись, глаза блестели, она даже встала,
      подняв руки, будто уже обличала всякую дрянь в нашем обществе.
      - Если Родиона Баблака до тех пор еще не осудят, то я потребую суда над ним! Подожди, не спорь, Ермак. Ты скажешь: это неподсудно. А я добьюсь, чтобы стало подсудно. Чтобы отвечал не только преступник, но и тот, кто морально довел его до преступления. И кроме того, если Родион сделал эту подлость, он наверняка делал и другие. Просто еще никто не знает. А я узнаю и потребую, чтобы его осудили. Вот. И знай, Ермак - можешь на меня сердиться сколько хочешь,- если мне попадется твой отец, я и его буду судить без жалости и потребую самого сурового наказания.
      Ермак промолчал. Он только вздохнул и поморгал глазами, взглянув на меня почти умоляюще. Удивительное дело! Только женщина может быть такой нелогичной. Считала же Ата Ермака родным братом, хотя он был ей брат лишь по отцу. Но именно отца-то она упорно не признавала отцом. И не то что не хотела его знать, а искренне уверяла, что он ей не отец. Конечно, Ата не стала бы судить отца, какой бы он ни был. Мало ли чего наговоришь в запальчивости! Она была очень гневной, вспыльчивой. Кстати, ни о каком прокурорстве она больше и не упоминала и учиться пошла отнюдь не на юридический... Но об этом в свое время. В тот же вечер она просто, что называется, разошлась,
      - А эту компанию - Жору, Князя, дядю Васю - я засудила бы на двадцать лет, а потом сослала бы на остров к тюленям, чтобы не портили людям жизнь! Вот! О, как я их ненавижу!
      И до чего же легок на помине был один из этой компании! В дверь негромко постучали, и вот на пороге стоял сам Жора Великолепный. Он как будто немного полинял, исхудал, но еще бодрился. Одет он был, как всегда, модно, но костюм сильно помят, а сорочка несвежая. В руках он держал небольшой серый кожаный чемодан, явно заграничного изготовления.
      - Алло, малыш! - приветствовал он Ермака. Нас с Атой Жора оглядел подозрительно и недовольно.- У тебя гости?
      Ермак смущенно подошел к нему.
      - Это моя сестра, она теперь живет здесь,- пояснил он с неловкостью, так как уже понял, что Жора явился переночевать.
      Великолепный уставился на Ату.
      - Я, собственно, с поезда... Мне бы только до утра... Ермак скривился.
      Великолепный понял. Лицо его вытянулось.
      - Теперь ты уж здесь не хозяин? - подколол он.
      Но Ермак был слишком простодушен, чтобы почувствовать укол.
      - Теперь нельзя,- прошептал он, багрово покраснев,- здесь сестра... Сам понимаешь.
      После неловкого молчания Ермак предложил ему адрес дяди Васи.
      - Он еще работает? - снисходительно поинтересовался Жора. Он что-то соображал.
      - Работает.
      - На морзаводе? Ладно. Если нигде не устроюсь, придется идти к нему.
      Жора внимательно оглядел Ату. Оглянулся на нее еще раз, перед тем как прикрыть за собой дверь. И, щелкнув пальцами, с циничной ухмылкой исчез, "как тать в ночи".
      - Попадешься ты мне в руки! - гневно пробормотала Ата. Я поднялся и стал прощаться.
      - Ермак, давай проводим Санди до остановки,- предложила Ата.
      Я было стал возражать, но она уже накинула плащ, и мы вышли втроем.
      Звездная, прохладная, чистая была ночь. Улица кончалась обрывом в темное море; на море медленно двигались огоньки кораблей. Куда-то приведут нас корабли нашей жизни. Их еще надо построить...
      - Ермак, ты так и не сказал, что же ты выбрал, какую профессию? вернулся я к нашему разговору.
      Ермак замедлил шаг.
      - Я бы хотел, как твой дедушка, строить корабли. Что может быть прекраснее? Строить мосты тоже, наверное, замечательно. Но корабли лучше. Это ты, Санди, заставил меня на всю жизнь полюбить корабли! - мечтательно признался Ермак.
      Я обрадовался:
      - Это правда, Ермак? Мы вместе будем учиться в морском училище?
      Но Ермак покачал головой.
      - Еще вчера я сам мечтал об этом, Санди. Но сегодня вдруг понял... Ата навела меня на эту мысль... Мое место не здесь. Как подготовлюсь, буду сдавать в юридический.
      - Что ты говоришь? - заорал я вне себя.
      - Не расстраивайся, Санди. Я временно должен там поработать... Конечно, не прокурором. Обвинителей найдется много. Я еще не знаю, кем именно я должен там работать. Но я должен. А когда мы полностью ликвидируем преступность, я вернусь к тебе, и мы вместе махнем в Атлантику... Или, как ее, Антарктиду.
      - Ермак, ты же сказал... ты же мечтал...- забормотал я подавленно.
      Ермак весело рассмеялся и обнял меня за плечи. Я был потрясен.
      - Ермак, ты не думал ни о каком юридическом, пока Ата не сказала, что будет прокурором?
      - Я уже раздумала! - с раскаянием сказала Ата.
      - Не думал,- подтвердил Ермак.- Как-то в голову не приходило. Спасибо сестре. Я вдруг сразу понял: кому же и идти туда работать, как не мне? Это ведь страшно, если там будут их только ненавидеть. Разве дело в том, чтобы вылавливать преступников? Их надо сделать хорошими людьми. И...
      - А если они не хотят быть хорошими людьми? - перебила Ата.
      - Надо добиться, чтоб захотели.
      - Как же, от такого вот Жоры добьешься? Пока их убеждают - в газетах, книгах, по радио, в кино,- они делают свое черное дело. Там ограбили, там убили...
      - Надо, чтоб преступников не было! - отрезал Ермак и больше не спорил.
      Дома я передал этот разговор родителям. Они переглянулись, удивленные.
      - Какие странные ребята! - с досадой сказал отец.- Преждевременно они развились. Им бы еще в футбол гонять, а они мировые вопросы решают.
      - Понятно, откуда это у них,- заметила мама и стала стелить мне постель (я снова перебрался в свою нишу).- Как они жили! - воскликнула мама минуту спустя.- Их могли изуродовать морально. А они... Как я их уважаю обоих, и брата и сестру! Как боюсь за них! Хоть бы все было хорошо!
      Когда все улеглись спать и выключили свет, я еще долго ворочался без сна.
      На этой самой постели два года спала Ата, и мне казалось, что еще сохранился слабый запах ее волос и тела. От нее всегда хорошо пахло - не то медом, не то полевым цветком. Она с детства любила духи. Она как-то сказала, что самый унылый, самый безотрадный запах на свете - это запах дезинфекции. У них в интернате всегда пахло дезинфекцией - уничтожали микробов.
      Милая Ата! Милый Ермак. Как я их обоих люблю! Как бы я хотел, чтобы они были счастливы в жизни! Как жаль, что Ермак должен идти на юридический!
      Поразмыслив, я даже не мог его отговаривать, потому что сам понял: он действительно может там принести пользу. А раз может, то и должен.
      Я вдруг подумал, что Ермак чем-то похож на Миньку из "Жестокости" Павла Нилина. Он тоже будет убеждать вора и помогать ему стать человеком. Его-то послушают! Каким же обыкновенным середнячком был я по сравнению с Ермаком! И как я гордился своим другом!
      Глава семнадцатая
      НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ
      Прошла осень, наступила зима с ее ветрами, дождями, мокрым снегом, залепляющим глаза. После ноябрьских праздников нас - Гришу, Ермака и меня перевели на стапеля. Бригадиром стал Иван Баблак - студент второго курса вечернего кораблестроительного института. И он сразу забрал нас к себе.
      Пожалуй, на стапеле было труднее, чем на ремонте. С нас больше требовали, как с настоящих сварщиков; очень уплотненным оказался день - это была бригада коммунистического труда, с честью проводившая своего старого бригадира на пенсию. Порядки здесь строгие. К тому же мы с Ермаком учились в десятом классе вечерней заводской школы. Гришка отказался наотрез, заявив, что всякая учеба ему надоела "до чертиков". Его даже хотели изгнать из бригады, но Баблак его отстоял. К тому же мать Гришкина за него просила.
      Учиться и работать одновременно оказалось очень трудно. Я-то хоть крепкого здоровья, но как выдерживал Ермак? Если бы не Ата, взявшая на себя все домашние заботы, он бы, наверное, захворал.
      Врачи наконец разрешили Ате перейти на "зрячий" метод обучения. И она, к великой своей радости, поступила в нашу бывшую школу в девятый класс. Я ей советовал идти в другую. Но разве Ата когда-нибудь слушала меня? В нашей школе были Вовка, Лялька и многие другие ребята, которых она знала. Прямо с занятий она заходила на рынок, покупала все, что надо, и до прихода Ермака успевала приготовить обед, выучить уроки и прибрать в комнате.
      В эти часы к ней часто забегала мама и приготовляла им что-нибудь вкусненькое, приносила домашнего пирога или кусок холодца. А вечером, когда мы с Ермаком были на занятиях, Ата обычно сидела у нас, ожидая, когда Ермак зайдет за ней из вечерней школы.
      Мне нравилось вставать затемно, быстро умываться, одеваться, завтракать и спешить на морзавод. В синеватом утреннем рассвете шли к порту толпы рабочих - докеры, портовики, корабелы. От их спецовок пахло окалиной, машинным маслом, морем. Теперь мне были знакомы все цехи,, все закоулки огромного морского завода, вплоть до старого, заброшенного пирса с подгнившими, обомшелыми сваями" на котором были свалены в беспорядке чугунные болванки,, стальные заготовки, бочки с окаменевшим цементом.
      Я знал названия судов, толпившихся у пирсов, и какие на них ведутся работы: на "Антарктике" уже швартовые испытания, а "Константин Паустовский" еще в креплениях спусковых приспособлений,- и, конечно, знал все корабли на стапеле. "Николай Вавилов" будет пассажирское судно; оно еще только закладывается. На рыбачьем судне "Утро" приступили к отделочным работам. "Альбатрос" скоро спустят на воду. А тесные, сумрачные отсеки в недрах корабля, полные таинственного очарования... А кабельные коридоры, по которым надо идти, согнувшись чуть ли не вдвое... Сколько раз мы, как маленькие, прыгали с одной палубы на другую, пролезали сквозь узкие люки. Знал нашего брата старший мастер, когда грозил кулаком: не лазить!
      Наша бригада работала на постройке китобойного судна "Спутник". Работа близилась к завершению. Осенью судно уже перейдет к китобоям. На кормовой мачте "Спутника" поднимется алый флаг. Это будет большой праздник. А пока на стапелях столпотворение вавилонское - свежий человек ничего не поймет, у него просто голова закружится от тесноты, шума и грохота.
      За эти полгода я многому научился и уже давно имел четвертый производственный разряд. Я стал неплохим сварщиком, осваивал и слесарно-сборочные работы. Теперь-то я умел правильно держать перфоратор, знал, как водить зубилом, когда снять зубило, чтоб оно не перегрелось. И многое другое, что для непосвященного - китайская грамота. И главное, научился читать любые чертежи. Не скрою - помог дед! Баблак всегда подзывал меня разобраться, когда мы получали новое задание.
      Бригада подобралась дружная. Нас было десять, одиннадцатый - бригадир. Четверых вы знаете. Представлю остальных. Самый старший по годам был Боцман - Платон Кириллович Трофимов, невозмутимый флегматик. Боцманом его все называли, наверно, потому, что он был старый моряк. Но на кораблях он работал механиком. Изъяснялся с людьми он необыкновенно кратко. Когда дедушка при случае спросил его, почему он оставил море, Боцман долго думал, потом объяснил одним словом: "Жена!" Понимай как хочешь. Он с удивлением взирал на говорливого веселого Вакулу Максимовича Корниенко, человека бывалого и умевшего рассказать о своих приключениях. Корниенко, уроженец Херсона, где только не побывал за свою жизнь! Мастер он был на все руки. Он мог работать по любой кораблестроительной специальности.
      Большим умельцем был и дядя Гриша, усатый казак из-под Ростова-на-Дону. Он прежде работал в шахте. Оставалось пять лет до пенсии (шахтерам дают пенсию с пятидесяти лет), когда он вдруг уволился и переехал на юг, к морю. Работа на стапеле ему очень нравилась, и работник он был хороший, но иногда запивал - тяжело, мрачно. Потом работал неистово, не жалея себя, нагоняя пропущенные дни.
      Остальные члены бригады - молодежь.
      Шурка Герасимов - живой, смуглый, сероглазый парень со множеством темных родинок на щеках (вроде "мушек", которые нарочно ставили в старину) три года был секретарем заводского комитета комсомола. Очень хороший судосборщик.
      Следующий член нашей бригады Боря Егоров, добродушный, спокойный парень. Больше всего на свете он любит читать, причем фантастику! Любимый его писатель Станислав Лем. Чтобы читать его в подлиннике, Борис даже стал изучать по самоучителю польский язык и уже два раза ездил по туристической путевке в Польшу, но увидеть Станислава Лема ему не довелось. Теперь он копит деньги на третью путевку. Может, повезет?
      И наконец, две девушки: Римма Минаева, двадцати шести лет, и Майка Воробьева, которой не исполнилось и восемнадцати. Майка кончила ремесленное вместе с Ермаком и Гришкой. Что о ней сказать? Озорница, хохотунья, курносая, веснушчатая, длинноногая. Больше всего любит танцы. Мечтает о нарядах, но одевается бедно: у нее на иждивении трое братишек мал мала меньше. Мать умерла недавно от рака, отец был шофер, погиб при аварии пять лет назад.
      Трудно представить Майку в роли главы семьи и воспитательницы детей, но это так. Она наотрез отказалась отдать ребят в детдом и даже в интернат. И вот она их растит, кормит, одевает, проверяет, как они готовят уроки, ходит в школу на родительское собрание. "Мои Мальчишки!"-говорит она со смехом и рассказывает, какие они приносят отметки. Учатся они хорошо. Колька - в пятом классе, Андрюшка - в третьем, Иванчик - во втором. Славные ребята! Наша бригада уже взяла над ними шефство - без гостинцев не заходим.
      Римма прежде работала на строительстве мостов и даже специальный техникум закончила, но почему-то потянуло ее строить корабли, и она приехала на юг. Очень умная и серьезная девушка, чуть сухая, но замечательная сварщица и монтажница. Насколько нам известно, она совсем одинока. Родители погибли в войну, и ее воспитал детдом. Она была бы очень красива, но лицо ее загрубело от ветра и солнца. Возле глаз и у рта появились преждевременные морщинки. Она уже член партии. По-моему, она настоящий коммунист! Она совесть нашей бригады. Но иногда щемит сердце, когда смотришь на нее, и хочется подойти и сказать ей что-нибудь хорошее, чтобы она улыбнулась. Очень обаятельная у нее улыбка. Может, потому, что улыбается она редко. Шурка зовет ее "царевна-несмеяна". По-моему, она пережила несчастную любовь.
      Римма очень принципиальна. Вот как мы это узнали...
      Наша бригада должна была устанавливать очередную секцию. Ее привезли на стапель с выгнутой обшивкой - повредили при транспортировке. Прежде бы такую секцию просто не приняли - имели право, так как на рихтовгсу в нашем техпроцессе не отводится по нормам ни одного часа, следовательно, и не заплатят. Но в бригадах коммунистического труда так не рассуждают - исходя из кармана. Надо скорее строить корабль - вот что главное, и Баблак принял поврежденную секцию. Мы только не ожидали, что на исправление ее потребуется все утро. Возились с ней всей бригадой. Понадобилась кузнечная оправка, и бригадир послал меня за ней в кузницу.
      Сбегая по сходням, я чуть не сбил Родиона Баблака, поднимавшегося на стапель. Я машинально извинился, и у меня сразу заныло сердце: первое столкновение - увы, буквальное! - и я прошу извинения у явного негодяя.
      О, эта моя воспитанность! На кой черт она мне! Интересно, если бы я нечаянно толкнул фашиста (неофашиста), я тоже стал бы извиняться?
      Невольно я еще раз оглянулся. Родион Евграфович направлялся к нашему рабочему месту. Высокий он был, статный, плечистый, с великолепной шевелюрой. В кино обычно показывают негодяев лысыми, но у этого были роскошные волосы. Пожалуй, он был даже красив - особенно глаза, карие, с длинными ресницами.
      Родион Баблак занимал на заводе должность заместителя главного инженера. Главный инженер был стар, постоянно бюллетенил. На морзаводе он проработал около сорока лет. Ждали, что он скоро уйдет на пенсию, и никто не сомневался, что главным инженером будет назначен Баблак.
      Особыми способностями Родион Евграфович не отличался. Поговаривали, что он попросту неумен. Как энтропия, разъедали его душу равнодушие и ложь; к одному он только был неравнодушен - к власти, к положению в обществе. Попросту карьерист. Но что он действительно умел - это подать себя. "Вот он - я! Посмотрите! Ведь, правда, я гожусь?" У него хватало ума прятать свою бездарность. Когда он не знал, что сказать, он говорил: "Надо подумать". Пока он "думал", другие инженеры находили выход и шли к старику главинжу. Но самым главным его козырем было: он брат героя, которому памятник поставлен. В его уменье подать себя это играло отнюдь не последнюю роль.
      О том, что на заводе работает его племянник, сын героя, он долго понятия не имел. На заводе было несколько тысяч рабочих. А Иван не кичился своим отцом, даже обычно скрывал это. Рыбаков и Куприянов тоже помалкивали: пусть парень сначала себя покажет.
      Настало время, когда уже нечего было стыдиться Ивану: он действительно стал другим человеком (сам захотел и стал!). Тогда парторг Рыбаков рассказал в горкоме его историю.
      Нет ничего тайного, что не стало бы явным. И вот выплыло. Дедушка был уверен, что Родиона за такое исключат из партии. Но это наказание нашли чрезмерным: "Неловко, все-таки брат героя!" И вот его не сняли с работы и не исключили из партии. Вызвали в горком, намылили голову, выговор получил строгий с занесением в личное дело. Но выговор по партийной линии страшен честному человеку, а такому, как Родион,- что ему выговор!
      В горкоме посоветовали примириться с племянником.
      Родион Евграфович вызвал Ивана к себе в кабинет, разыграл трогательную встречу: "Что же ты, чудак, молчишь? Я и не знал, что ты у нас работаешь. Сегодня же приходи - тетка-то рада будет! Посидим за бутылочкой, закусим. Все ж таки родной!" - "Вы мне совершенно чужой человек!" - оборвал его Иван и, повернувшись, ушел. Прощать он не умел.
      Ивана назначили бригадиром, обойдя заместителя главинжа. Тем более он был уязвлен и, пожалуй, испуган, особенно когда узнал, что еще два года - и Иван будет инженером.
      Когда я скорехонько вернулся с оправкой на длинном держаке, то сразу понял: конфликт!
      - Какое вы имели право принимать на стапель дефектную секцию! надменно вопрошал Родион Евграфович.- Теперь вы срываете суточный план. Ответите за нарушение! Я вам говорю или нет?
      - Простите, я занят,- ответил сквозь зубы Иван. Он взял из рук Ермака резак и, насупившись, водил им по плоскости днища, пока не заалелся металл.Все, рихтуйте! - Иван поднялся на ноги и, приняв у меня из рук оправку, передал дяде Грише.
      Боцман и Корниенко стали бить молотами оправку. Звон пошел такой, что хоть зажимай уши. Дядя Гриша аккуратно передвигал оправку, косясь на покрасневшего инженера.
      Нахмурившись, Родион Евграфович огляделся вокруг. Взгляд его упал на Римму. Инженер подошел к ней и что-то спросил. Но вокруг все так гудело, что Римма его не расслышала. Тогда он повелительно поманил ее пальцем (его манера обращения с рабочими) и повел вниз, где было не так шумно.
      Римма вернулась раскрасневшаяся, возмущенная до крайности. Она даже не могла сразу начать работать, а стояла, прикусив нижнюю губу, и о чем-то думала. Иван бросил на нее вопросительный взгляд. Вот не думал, что его глаза могут быть такими теплыми! Кажется, душа его окончательно отогрелась.
      В перерыв, когда мы закончили с секцией и бригадир ушел обедать, Римма с негодованием передала нам свой разговор с заместителем главного инженера.
      Он сказал ей, что возмущен безответственностью тех, кто назначил бригадиром - и какой бригады - коммунистического труда! - бывшего преступника, рецидивиста, когда в бригаде имеется член партии с техническим образованием. Что он потребует от директора немедленно заменить бригадира, хотя ему бригадир этот и приходится племянником, но дело, самый принцип дороже родственных связей...
      - Родственные связи - вот негодяй! - вскричал Шурка Герасимов.
      Здесь оговорюсь, что не только в бригаде, но и все на стапеле знали теперь историю Ивана.
      Вообще-то, я отнюдь не из болтливых, но прикинулся болтунишкой и рассказывал эту историю как можно большему количеству людей. Об Иване они все равно знали, что он из преступного мира, видели его перековку в настоящего человека; так пусть знают правду о Родионе Евграфовиче. Тем меньше шансов, что он будет главным инженером.
      - Что же вы ему ответили? - спросил Ермак. Римма пожала плечами:
      - Конечно, отказалась наотрез. Сказала, что товарищ Баблак замечательный бригадир и не мне его заменять.
      - Он на этом не остановится...- серьезно сказал Корниенко.
      В конце рабочего дня я зашел в партком и передал деду этот инцидент.
      - Родион уже побывал у директора, тот мне звонил,- сказал дедушка.Экое злобное животное! Хотелось бы ему добить племянника. Кабы мог, отправил бы его в тюрьму. Не волнуйтесь! Иван останется бригадиром пока... Как только перейдет на третий курс института, поставим мастером. Из него ладный выйдет мастер.
      Этот случай еще больше сплотил нашу бригаду. Мы работали так слаженно, так дружно, что каждый день перевыполняли норму. Даже Гришка как-то втянулся в работу и не вспоминал больше прадеда, возившего на волах соль.
      Прошла зима, особенно теплая в этом году, сиротская. Наступил апрель, май, июнь... Мы были заняты по горло. А Шурка, Ермак, Гришка и даже любитель фантастики Борис к тому же еще были дружинниками. Шурка Герасимов их вовлек. Он и меня убеждал стать дружинником, даже взывал к моей комсомольской совести, но я отказался, сославшись на выпускные экзамены.
      Я просто слышать не мог о всяких преступниках, начиная с преподобного Станислава Львовича, которому Ермак регулярно слал посылки. Ата тоже о них слышать не могла. Ей дали комсомольскую нагрузку (в комсомол она вступила еще в интернате. Я об этом не упоминал?), которой она ужасно гордилась,пионервожатой.
      Однажды Майка приходит на работу веселая и спрашивает Ермака: "У твоей сестры Аты другая фамилия? Не Зайцева?" - "Другая".- "Гагина?" - "Да! А что?" - "Мои мальчишки не нахвалятся ей. Говорят, что такой пионервожатой у них еще не было. С ней не соскучишься!" - "Что правда, то правда!" -усмехнулся тогда Ермак.
      Весной мы закончили десятилетку. На время выпускных экзаменов нам предоставили отпуск, и мы с Ермаком занимались допоздна. Конечно, поволновались! Но все сошло благополучно. Но не об этом речь. Итак, мы окончили среднюю школу! Совсем взрослые - уже не мальчишки. Даже вечеринка была по этому поводу, где все изрядно подвыпили - и педагоги, и рабочие. Некоторые в нашем классе получали аттестат зрелости в сорок лет! Я был младше всех.
      Пора окончательно выбрать призвание. В июне подавать заявление в институт. Какой дорогой пойти? Много дорог, надо выбрать настоящую, чтобы не ошибиться.
      Ермак подал заявление на юридический. Он собирался учиться заочно. Я тоже решил учиться заочно. Но послал документы в Ленинград, на Васильевский остров... Высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова. На арктический факультет. Там было две специальности: океанологическая и гидрография...
      Так я в решающий момент избрал путь ученого. Как бы пошел по стопам деда-академика. А не деда-рабочего, кораблестроителя. Бабушка радовалась. А я злился на нее за эту радость! Честное слово, я не думал ни о каких ученых степенях. Мне просто казалось, что нет на свете ничего интереснее океанологии. А может, доведется поплавать в океане!
      Мне было как-то неловко перед дедушкой Сашей, но он ничего не сказал. Дома на этот раз не оказывали на меня никакого давления. Может, были даже довольны моим выбором. Потом я ездил в Ленинград сдавать экзамены. Сдал на одни пятерки. И прошел по конкурсу. Я был так счастлив! Дал телеграмму домой. Все же одно обстоятельство омрачало мою радость... Стыд! Никому я не рассказал об этом, даже Ермаку и маме. Совестно было, неприятно.