Комиссары лагерей сообщали С. В. Не-хорошеву, а тот — трем заместителям наркома внутренних дел, что в связи с отправкой настроение военнопленных приподнятое. Лишь в те дни, когда отправок из лагеря не было, поляки проявляли беспокойство, опасаясь, что их могут не отправить, как они полагали, на родину. Люди обращались к лагерному начальству с просьбой ускорить их отправку (см. № 40, 53). Старшие офицеры рекомендовали своим коллегам, уезжавшим из лагеря с первыми партиями, делать в вагонах надписи с указанием конечной станции, чтобы последующие этапы знали, куда их везут. 7 апреля при возврате вагонов была обнаружена фраза на польском языке'' «Вторая партия — Смоленск, 6.IV. 1940». Естественно, тут же был отдан приказ тщательно осматривать вагоны и все надписи смывать. Однако, судя по дневниковым записям, найденным в катынских могилах, некоторые послания своих предшественников офицеры все же прочли.

Приподнятое настроение в связи с отправкой наблюдалось и у большинства военнопленных из Осташковского лагеря. Почти все рядовые полиции были уверены, что едут домой. Некоторые, правда, сомневались в этом. При выходе из лагеря выбрасывали в спичечных коробках записки, что при осмотре перед отправкой ищут оружие; личные вещи и ценности не отбирают; принимаются все претензии; обращение вежливое, однако невозможно понять, куда их отправляют (см. №№ 40, 53).

Выводы политдонесений С.В. Нехорошева и комиссаров трех лагерей о том, что подавляющая масса военнопленных была уверена в своей отправке домой, стремилась поскорее уехать, что офицеры сами обращались к администрации с просьбой попасть в ближайший этап, подтверждаются и катынскими дневниками, и воспоминаниями тех, кому довелось уцелеть.

Подпоручик Анжей Ригер, включенный в наряд на отправку № 042/2, пункт 56, писал в своей записной книжке: «ЗЛУ. Убывает первый этап, более 70 человек. Теряемся в догадках: куда?… 5.IV. Скверно, холодно, все время этапы. Уезжает Мушиньский. Играю в шахматы. Настроение подлое/…/. 6.IV…К нам приходит „Скит“. Как будто раздела Польши уже не существует. Дальнейшее море сплетен — куда едем — домыслы, дискуссии-переменчивое настроение… 10.IV. Скверно. Этапы не идут. Настроение безнадежное. Дискуссия на тему Норвегии, не играем в бридж и шахматы, так вот. 11. IV. Утром холодно, затем прекрасное солнце. Едет Станкевич… Безнадежно. Когда же, наконец, возьмут и меня? Уходит большой этап… 14. IV. Настроение слабое. Хотя бы шел этап!.. 17. IV. Грустно! Загораю. Почему же я еще не еду? Появляется надежда на выезд в нейтральное государство…18.IV. Завтра этап — значит, есть надежда… 19.IV. Идет большой этап… Я упаковался тщательно. К сожалению, напрасно… 20. IV. День теплый, но туманный. Идет этап. Едет Вацек Южиньский. Мне делается очень муторно. Так бы хотелось уехать. Белье загрязняется. Что делать „вообще“? Я не уехал. Это меня взбесило… Осмелился посетить легендарного Александровича… 22. IV. Погода так себе. Временами солнце. Бреюсь. Выезд из Козельска. Обыск. Доезжаем до Сухиничей, где торчим до трех. Едем в ужасных условиях. 23.IV. Ночью дождь и гроза». Здесь записи обрываются…

Ю. Чапский в своих мемуарах отмечал, что в апреле, когда стали вывозить людей, многие верили, что едут на родину. Поскольку в этапы включали военнопленных разных возрастов, званий, профессий, политических убеждений, невозможно было понять принцип отбора. «Каждая новая партия сбивала нас с толку. Едины мы были в одном: каждый из нас лихорадочно ожидал, когда объявят очередной список уезжающих (может, в списке будет и моя фамилия). Мы называли это „часом попугая“, поскольку бессистемность списков напоминала карточки, которые в Польше вытаскивали попугаи шарматциков. Комендант лагеря подполковник Бережков и комиссар Киршон официально заверяли старост, что лагерь ликвидируется, а мы направляемся на родину — на немецкую или советскую территорию». Те, кого отобрали в Юхнов, находились в Старобельске до 20-х чисел апреля, а некоторые:— до 12 мая. Как же они завидовали «счастливчикам», уехавшим от постылой проволоки в широкий мир! «Если бы они знали, кому завидовали», — добавляет Чапский.

Ожидание отправки обостряло тоску по родным и близким, с которыми военнопленные были разлучены уже десять месяцев. Добеслав Якубович писал в дневнике, обращаясь к жене: «2. IV. /…/Что-то висит в воздухе, милая Марыся. 3.IV. /…/Вывезли. От нас забрали Войцеховского. Эх, Марысечка… 4. IV. /…/' Неизвестно куда, зачем. Люблю тебя, Марысечка. 5. IV. Продолжают вывозить… Ничего не известно, куда нас опять везут… 6. IV. Сегодня вывозить прекратили — Марысечка, хоть бы письмо получить от тебя. 7. IV. Опять вывозят. Я видел плохой сон, Марысенъка. У нас утром был молебен. 8. IV. Вывозят, Марысенька, моя милая, если бы я мог тебе сообщить, что тоже. выезжаю, так жду от тебя письма. 9.1 V. Вывозят. Увезли всего 1287. Интересно, когда дойдет очередь до меня и куда я поеду, Марысенька. 10. IV. Перерыв. Ночью известие об оккупации Дании, боях в Норвегии с немцами. Посмотрим, что делать… 11.IV. Интересные новости, Марысенъка, не известно, что я, как и куда, можно только предполагать, милая. 12.IV. Вывозят. Очень тоскую по тебе, дорогая Марысенька. 13. IV. Перерыв. Так хотелось бы у видеть тебя, любимая, с Боженкой… 14. IV. Перерыв. Хандра меня мучает, Марысенъка, любимая, и плохо себя чувствую… 18. IV. Перерыв. Что сделаешь, Марысенъка, может переживаешь за меня, любимая, дорогая. 19.1 V. Вывозят. Были письма, я не получил, Марысенька, прекрасная моя… 21. IV. Сегодня после обеда меня взяли — после обыска — автомобилем на левую железнодорожную ветку — в тюремные вагоны — в отделении вагона 15 человек за решеткой. 22.1 V. В 1. 30 поезд тронулся. 12 часов — Смоленск». И вновь записи обрываются. Увидеться с горячо любимой Марысей Добеславу Якубовичу так и не довелось.

В политдонесениях комиссаров лагерей и УПВ фиксировались также призывы военнопленных, их прощальные напутствия: «стойко держаться в будущих боях за великую Польшу; что бы с нами ни делали, Польша была и будет». В одном из блоков военнопленный зачитывал составленное им воззвание: «Держаться стойко за честь польского офицера, за будущую великую Польшу». С.В. Нехорошев сообщал, что к ним поступает большое количество заявлений с просьбой не отправлять их на территорию, контролируемую Германией, но оставить в СССР. Однако он преувеличивал: заявления подобного рода писали главным образом офицеры запаса еврейской национальности, понимавшие, какая судьба им уготована в рейхе. Комиссар УПВ вынужден был оговориться, что «кадровый офицерский состав польской национальности заявлений оставаться в СССР не пишет». Приводились и рассуждения поляков об их намерении отомстить СССР, участвовать в походе против него после разгрома Германии (см. № 40).

«Передовой отряд контрреволюции Запада»— польских офицеров, полицейских, чиновников, членов политических партий — следовало ликвидировать, ибо они были естественным и действенным союзником Англии и Франции, готовивших удар против СССР в районе Кавказа. Польские офицеры и полицейские намеревались развернуть повстанческое движение в присоединенных в 1939 г. к СССР землях — такова была, по-видимому, официальная аргументация, оправдывавшая расстрельную акцию в глазах ее исполнителей (см. № 40).

Из политдонесений явствует, что сами палачи в ходе «операции по разгрузке» лагерей и тюрем теряли человеческий облик, спивались, некоторые из них впоследствии кончали жизнь самоубийством.

В операции по расстрелу польских военнопленных и заключенных участвовало большое количество работников НКВД — его центрального аппарата (1-й спецотдел, 2-й, 3-й, 5-й отделы ГУГБ, ГЭУ, ГТУ, ГУКВ, УПВ), НКВД Украинской и Белорусской ССР, УНКВД трех областей, специальные расстрельные команды из Москвы и местных внутренних тюрем НКВД, конвойные части, войска НКВД. Однако более 50 лет все эти люди хранили молчание. Никто из них не осмеливался, да и не желал поведать миру об этой страшной тайне. Ведь они были соучастниками этого злодейского военного преступления. Нам известно лишь об одном человеке, посмевшем нарушить приказ о сохранении в строжайшей тайне всего, что было связано с отправкой военнопленных из лагерей. Политконтролер (цензор) Старобельского лагеря Даниил Лаврентьевич Чехольский предпринял попытки сообщить женам польских офицеров об «убытии» их мужей из Старобель-ска (см. № 97). По приказу УПВ 23 июля он был уволен из лагеря. Дальнейшая судьба его неизвестна. Некоторые письма, отправленные Чехольским, дошли до адресатов, большую часть перехватила цензура.

До сих пор нам не удалось найти ни одного документа НКВД о процедуре самого расстрела. Однако об этом подробно рассказали в своих показаниях следователям Главной военной прокуратуры бывший начальник УНКВД по Калининской области Д.С. Токарев, а также работник Харьковского УНКВД М.В. Сыромятников.

Как показал Токарев, из Москвы для руководства расстрелом в Калинин была прислана группа ответственных работников НКВД. В нее входили зам. начальника ГТУ старший майор госбезопасности Н.И. Синегубов, начальник комендантского отдела АХУ НКВД СССР майор госбезопасности В.М. Блохин и начальник штаба конвойных войск комбриг М.С. Кривенко. Несколькими неделями раньше тот же Блохин расстреливал Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда, Михаила Кольцова…

Военнопленных доставляли из Осташкова по железной дороге и размещали во внутренней тюрьме УНКВД, которую временно освободили от других заключенных. "Из камер поляков поодиночке вели в «красный уголок», то есть в ленинскую комнату, там сверяли данные — фамилия, имя, отчество, год рождения… Надевали наручники, вели в приготовленную камеру и бит из пистолета в затылок. Вот и все ", — сообщил следователям военной прокуратуры Д.С. Токарев. Функции палачей в Калинине выполняли 30 человек (в двух других УНКВД — еще 23 работника комендантских отделов). В Калинине чаще всех расстреливал сам Блохин. Расстреливали за ночь от 200 до 350 человек из немецких пистолетов «Вальтер», которые Блохин привез с собой из Москвы. Ночью перед первым расстрелом в кабинет к Д.С. Токареву вошли В.М. Блохин, Н.И. Синегубов и М.С. Кривенко. Первый сказал: "Ну, пойдемте, начнем ". "Перед расстрелом Блохин надел спецодежду: кожаную коричневую кепку, длинный того же цвета кожаный фартук, такие же перчатки с крагами выше локтей. Я увидел палача… Через вторую заднюю дверь трупы выносили из камеры и бросали в крытые грузовики. Затем 5-6 машин увозили тела к месту захоронения в окрестностях села Медное. Это рядом с дачами УНКВД, с одной из моих двух дач. Место выбирал сам Блохин. Он же привез из Москвы двух экскаваторщиков ", — давал показания все тот же Токарев. Немецкие войска никогда эту территорию не занимали, хотя само село Медное находилось несколько дней в их руках. Д.С. Токарев передал тайну захоронения поляков своему преемнику Сененкову, позднее ставшему заместителем заведующего отделом ЦК КПСС. Каждого нового начальника областного управления КГБ также посвящали в тайну, и он делал все, чтобы о ней не узнали.

В Харькове, как и в Калинине, польских офицеров расстреливали во внутренней тюрьме НКВД на улице Дзержинского, куда военнопленных доставляли «воронками» с железнодорожной станции. После идентификации личности военнопленному связывали руки за спиной и выводили в комнату, где выстрелом в затылок лишали его жизни. По мнению медицинских экспертов НКВД, в этом случае пуля проходит через позвоночный столб, вызывая спазм мышц и минимальное кровотечение. Тела расстрелянных с завязанными на головах шинелями вывозили на грузовиках в полночь и доставляли в 6-й район лесопарковой зоны Харькова, на территорию санатория НКВД, что в 1,5 км от села Пятихатки. Там их закапывали вблизи дач УНКВД, вперемешку с могилами советских граждан, расстрелянных теми же палачами ранее. Экзекуциями руководили как присланные из Москвы работники комендантского отдела АХУ НКВД СССР, так и начальник УНКВД по Харьковской области майор госбезопасности П.Е. Сафонов, его заместитель капитан ГБ П.Н. Тихонов и комендант УНКВД ст. лейтенант ГБ Т.Ф. Куприн. Они же, по всей видимости, руководили и расстрелом заключенных тюрем, доставленных в Харьков.

О последних часах жизни польских офицеров наиболее красноречиво свидетельствуют записи талантливого резчика по дереву 32-летнего поручика Вацлава Крука и майора Адама Сельского, найденные при эксгумации могил в Катыни.

В. Крук писал: «08. 04. Сегодня очередь дотла до меня. Утром я помылся в бане, постирал носки и платочки […] вообще […] до […] с вещами». После сдачи казенных вещей обыскали повторно в 19-м бараке, а оттуда через ворота вывели к машинам, на которых мы доехали до небольшой станции, но не до Козельска (Козельск отрезан половодьем). На этой станции под строгим конвоем нас погрузили в тюремные вагоны. В тюремном отсеке вагона, который я вижу впервые в жизни, нас 13 человек. Я еще не знаком с этими товарищами по плену. Теперь мы ждем отправки со станции. Если ранее я был настроен оптимистически, то теперь от этого путешествия не жду ничего хорошего. Хуже всего то, что […] не известно, сможем ли мы определить направление, в котором нас повезут. Терпеливо ждем. Едем в направлении Смоленска. Погода [,..] солнечная, но на полях еще много снега.

09. 04. Вторник. Ночь мы провели лучше, чем в давних вагонах для скота. Было немного больше места и не так ужасно трясло. Сегодня погода […] вполне зимняя. Сыплет снег, пасмурно. На полях снега, как в январе. Невозможно ориентироваться, в каком направлении движемся. Ночью ехали очень мало, сейчас проехали станцию Спас-Деменское. Такой станции на пути к Смоленску я не видел. Опасаюсь, что мы едем на север или северо-восток… Вчера утром дали порцию хлеба и сахара, а в вагоне — холодную кипяченую воду. Сейчас приближается полдень, но еды не дают. Обращение с нами […] также ординарное. Не разрешают ничего. Выйти в туалет можно лишь тогда, когда это вздумается конвоирам; ни просьбы, ни крики не помогают […]

Теперь 14.30. Въезжаем в Смоленск […] Уже вечер. Проехали Смоленск, доехали до станции Гнездово. Похоже, нас будут выгружать, вокруг много военных. До сих пор нам не дали ничего поесть. Со вчерашнего завтрака живем порцией хлеба и воды ". На этом записи обрываются. Вацлав Михал Крук был отправлен на расстрел по списку-предписанию № 029/2, пункт 73.

Чуть ли не на краю могилы кончил писать свой дневник майор Адам Сольский, значившийся под номером 41 в списке-предписании № 015/2:

"7.04. Встали рано. Вчера ходил к "скитовцам «. Паковал вещи! В 11.40 нас собрали в клуб на обыск… После обыска в 16.55 (по польскому времени в 14.55) мы покинули лагерь Козельск. Посадили нас в тюремный вагон. Подобных вагонов я раньше никогда не видел (говорят, что в СССР 50% вагонов предназначены для перевозки заключенных). Со мной едет Йозеф Кутиба, капитан Павел Шифтер и еще майор, полковник и несколько капитанов, всего 12. Мест же самое большее для семерых. 8.04. 3 часа 30 минут. Отправление со станции Козельск на запад. 9 час. 45 минут — на станции Ельня. 9.04. Несколько минут до пяти утра -ранний подъем в тюремных вагонах и подготовка к выходу. Нас куда-то повезут на машинах. Что дальше? 9.04. Еще не рассвело. День начинается как-то странно. Перевоз в „вороне“ (страшно!). Привезли куда-то в лес. Похоже на летний дом. Здесь снова осмотр. Забрали часы, на которых было 6.30. Спросили об образке, который […] Забрали рубли, ремень, перочинный нож».

Судя по результатам эксгумации, привезенных на «черных воронах» в Катынский лес офицеров расстреливали группами над глубокими могилами, в мундирах, в орденах, стреляли в затылок с близкого расстояния. При расстреле использовались немецкие пули калибра 7,65 мм. В 20% случаев руки у военнопленных были связаны проволокой или плетеным шнуром. В одной из восьми могил находились тела, на головах которых были шинели, обмотанные на уровне шеи шнуром, который соединялся петлей со связанными руками. При этом каждая попытка человека двинуть рукой затягивала петлю на шее.

Скорее всего, часть офицеров доставлялась в Смоленск и расстреливалась во внутренней тюрьме НКВД. Подтверждением тому служит одна из могил, в которой тела лежали ровными рядами, лицом к земле, в отличие от других ям смерти, где расстрелянные находились в разных положениях. Эта гипотеза находит подтверждение и в донесениях С. Р. Мильштейна: разгрузка вагонов с поляками длилась иногда два дня и при этом именно на станции Смоленск. С. Свяневич, доставленный в Смоленскую тюрьму, обнаружил, что она полностью освобождена от других заключенных, что также говорит об обоснованности этой версии. Сотрудник Смоленского УНКВД Петр Климов в письме в Комиссию по реабилитации жертв репрессий Смоленской области описывал, как происходил расстрел: "В маленькой подвальной комнате был люк, канализационный. Жертву заводили и открывали люк, голову клали на его край и стреляли в затылок или в висок (по всякому)… Стреляли почти каждый Божий день с вечера и вывозили в Козьи горы, а возвращались к 2 часам ночи… Кроме шофера выезжали 2-3 человека и комендант… Расстреливали, из тех, кого помню, следующие: Грибов, Стельмах И.И., Гвоздовский, Рейнсон Карл…

Поляков на расстрел привозили в вагонах по железнодорожной ветке на станцию Гнездово. Охрану места расстрелов осуществлял конвойный полк НКВД". Между тем Климов отмечал, что часть польских священников была расстреляна в подвалах внутренней тюрьмы Смоленского УНКВД.

После окончания «операции по разгрузке» спецлагерей и тюрем Берия издал 26 октября 1940 г. приказ о награждении 125 работников НКВД, принимавших участие в операции по расстрелу польских военнопленных и заключенных — «за успешное выполнение специального задания» (см. № 128).

Российская редколлегия: В.П. Козлов (председатель), В.К. Волков, В.А. Золотарев, Н.С. Лебедева (ответственный составитель), Я.Ф. Погоний, А.О. Чубарьян.

Польская редколлегия: Д. Наленч (председатель), Б. Вощинский, Б. Лоек, Ч. Мадайчик, В. Матерский, А. Пшевожник, С. Снежко, М. Тарчинский, Е. Тухольский [33].

Прокурорские геббельсовцы. С самого начала производилась тщательная селекция контингента спецлагерей, предполагавшая дифференцированный подход к их будущему. По представлению Л.П.Берии и Л.З.Мехлиса 2 октября 1939 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «О военнопленных», которое предписывало сосредоточить офицерский состав, крупных военных и государственных чиновников в Старобельском лагере Ворошиловградской области, а служащих аппарата управления — полицейских, жандармов, тюремщиков, а также разведчиков и контрразведчиков — в Осташковском лагере Калининской области. Рядовые и младший командный состав с отошедшей к Германии части Польши концентрировались для обмена военнопленными с немцами в Ко-зельском и Путивльском лагерях, около 25 тысяч оставалось для строительства дороги Новгород-Волынский-Львов до декабря 1939 г. Солдат, призванных с территории Западной Белоруссии и Западной Украины, предписывалось отпустить по домам.

Л.П.Берия конкретизировал поставленные перед Осташковским и Старобельским лагерями задачи в своих приказах начальнику УНКВД по Калининской области Д.С.Токареву и начальнику Осташковского лагеря П.Ф.Борисовцу № 4445/6 от 3 октября 1939 г. (т. 8. Л.д. 119-120) и начальнику Ворошиловградского УНКВД и Старобельского лагеря А.Г.Бережкову — № 4446 от 3 октября 1939 г. (т. 20. Л.д. 42-43), подчеркнув особую важность изоляции офицеров, полицейских и других выделенных в спецлагеря категорий военнопленных. Директива Л.П.Берии от 8 октября 1939 г. гласила, что эти лица не подлежат освобождению ни при каких обстоятельствах. Это противоречило Приложению к Гаагской конвенции, предписывающей освобождать военнопленных после окончания военных действий.

Директива детализировала функции особого отделения лагеря — «оперативно-чекистское обслуживание». Начальники особых отделений лагерей подчинялись начальникам особых отделов соответствующих военных округов, наркомам внутренних дел союзных республик и начальникам управлений НКВД. В задачи особых отделений входили создание агентур-но-осведомительной сети для выявления «контрреволюционных формирований и настроений», аресты военнопленных (с санкции начальника особого отдела и военного прокурора соответствующего округа) с последующим ведением следствия по делам «контрреволюционных групп и одиночек — шпионов и диверсантов, террористов и заговорщиков» особыми отделами. Приказы Л.П.Берии по содержанию военнопленных конкретизировал, дополнял и организовывал их исполнение начальник Главного управления по делам о военнопленных (и интернированных) П.К.Сопруненко. Из его распоряжений усматривается, что он принимал решения о размещении и перемещениях прибывавших и переполнивших Старобельский лагерь военнопленных, офицеров и государственных чиновников. Распоряжением от 22 октября 1939 г. № 2066422 (т. 8. Л.д. 229-230) П.К.Сопруненко предписывал: «Офицеров без моего распоряжения никуда не отправлять. Вопрос о них решится в ближайшее время». 25 октября 1939 г. за № 2066565 (там же. Л.д. 231) он приказал начальникам Осташковского, Вологодского, Грязовецкого, Оранского и Южского лагерей, где временно содержались офицеры и другие категории военнопленных, направить "офицеров, крупных военных и государственных чиновников в Козельский лагерь… ". «Учитывая всю серьезность этих контингентов военноЧгпенных, — инструктировал П.К.Сопруненко начальника Старобельского лагеря А.Г.Бе-режкова и начальника Козельского лагеря В.Н.Королева, -… надлежит установить порядок, при котором исключалась бы всякая возможность побега из лагеря» (т. 7/43. Л.д. 43-44).

По данным «Красной Звезды», в плен было взято более 230 тыс. поляков. В.М.Молотов 31 октября 1939 г. назвал цифру около 250 тыс. человек. По данным конвойных войск — 226397 человек. После проведенной регистрации в тюрьмы было заключено более 20 тыс. лиц аналогичных пленным категорий: более 1200 офицеров, более 5 тыс. полицейских и жандармов и т.д.

Согласно справке П.К.Сопруненко от 3 декабря 1941 г. (обновленной в декабре 1942 г.), в лагерях НКВД всего содержалось 130242 военнопленных и доставленных из Прибалтики интернированных. В 1939 г. было отпущено 42400 жителей западных областей Украины и Белоруссии, Германии передано 42492 человека — «изъявивших согласие выехать на оккупированную немцами территорию… жителей территории Польши, отошедшей к Германии». Следующая глухая графа справки — «Отправлено в распоряжение У НКВД в апреле-мае 1940 г. (через 1-й спецотдел) 15131 человек»— определяла количество военнопленных, содержавшихся до этого времени в Козельском, Ста-робельском и Осташковском лагерях (т. 8. Л.д. 344-345).

По выявленным данным, на 29 декабря 1939 г. в них из 15105 человек офицеров было несколько больше половины (56,2%), из их числа армейские офицеры кадрового состава составляли 44,9%, офицеры запаса — 55% (т. 3/39. Л.д. 199 и др.). Остальные 650 — отставники. В результате всеобщей регистрации и задержания всех военных в их числе оказались три инвалида без руки или без ноги.

Большинство офицеров составляли офицеры запаса, в основном проходившие срочное обучение в лагерях после мобилизации. Это были люди массовых гражданских профессий — многие сотни учителей, инженеров, врачей, юристов, священников. Среди них были журналисты, писатели и поэты, общественные и политические деятели. Здесь были десятки профессоров и доцентов высших учебных заведений, ученых с "Мировой славой — призванный на защиту Отечества цвет польской интеллигенции, польского народа.

Значительную часть обитателей лагерей составляли гражданские лица, также зачисленные в военнопленные. Во время немецкого наступления государственные служащие, чиновники всех уровней управления, местная администрация, полиция эвакуировались на восток страны. Известны предписания польской администрации об их явке в распоряжение советских частей (см.: Zbrodnia katynska: Droga do prawdy. Warszawa, 1992). После задержания их отправляли в лагеря военнопленных или тюрьмы. Наиболее массовую категорию из них составляли полицейские. Другие обычно перечисляемые для «классовой оценки спецконтингента» категории по статистике выглядят весьма скромно: на 26 декабря 1939 г. во всех трех лагерях было 5 разведчиков, 27 помещиков, 27 осадников, 6 «активных членов антисоветских партий» и т.д. (т. 3/39. Л.д. 180). Режим трех лагерей со «спецконтингентом» далеко не во всем соответствовал международным правилам содержания военнопленных. Несмотря на окончание военных действий, вопрос об освобождении и репатриации военнопленных из трех лагерей не решался. Действовала противоречащая нормам международного права система допросов и репрессивных мер. Это вызвало многократные обращения с запросами кадровых офицеров из Старобельского лагеря (осенью 1939 г. — генерала Ф.Сикорского на имя В.М.Молотова с попытками перевести вопрос о статусе и содержании польских военнопленных на уровень международного права, их освобождения; в начале января 1940 г. — военного юриста полковника Э.Ю.Саского и группы полковников на имя начальника лагеря с просьбой выяснить позицию советского правительства в отношении статуса задержанных: являются ли они военнопленными, арестованными или интернированными). Помимо ряда бытовых вопросов, поднимались проблемы соблюдения прав военнопленных: права обращения к посольству того иностранного государства, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан, возможности действовать через Красный Крест, опубликования списка военнопленных, освобождения отставников и офицеров запаса, которые не были призваны и не участвовали в войне, старых и больных и т.д. (т. 13/49. Л.д. 186— 190). Вопрос об уточнении своего правового положения офицеры-военнопленные ставили и в Козельском лагере (см. дневник В.Вайды: Pamitjtniki znalezione w Katyniu. Paris-Warszawa, 1990. S. 151).

В ответ на запрос начальник Старобельского лагеря от 4 ноября 1939 г. П.К.Сопруненко и начальник учетного отдела И.Б.Маклярский разъяснили, что Женевская конвенция 1929 г. о военнопленных «не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь в работе директивами Управления НКВД по делам военнопленных» (т. 7/43. Л.д. 57). Как известно, входивший в Лигу Наций СССР должен был соблюдать международные конвенции.

С завершением комплектования состава лагерей в ноябре 1939 г. режим в них стал еще более жестким, особенно после введения в действие приказом Л.П.Берии от 19 ноября 1939 г. «Временной инструкции о войсковой охране лагерей военнопленных (приемных пунктов) частями конвойных войск НКВД СССР» (т. 3/52. Л.д. 62-76).

Одновременно органы НКВД активизировали свою работу на территориях Западной Белоруссии и Западной Украины «в целях быстрейшего очищения от враждебных элементов» согласно приказа замнаркома внутренних дел СССР В.Н.Меркулова от 5 ноября 1939 г. за № 001353. Силами НКВД БССР и УССР проводились выявление, а затем аресты чиновников местных органов управления, служащих и чинов полиции, суда и прокуратуры, работников образования, священнослужителей и т.д. Они квалифицировались как агенты, провокаторы, диверсанты, резиденты, участники различных контрреволюционных организаций, содержатели конспиративных квартир, контрабандисты, разведчики, контрразведчики и т.п. Эта кампания приобрела столь массовый характер, что местные тюрьма и лагеря вскоре были переполнены. Оперативные органы НКВД стали пересылать часть «следственного контингента» в лагеря для военнопленных, поскольку среди этих лиц были задержанные, в том числе содержавшиеся в больницах больные и раненые офицеры, офицеры запаса и отставники, а в их числе — не призывавшиеся в армию и не участвовавшие в боевых действиях. При аресте на них, как и на гражданских лиц (чиновников администрации — воеводских, т.е. областных, и ПОБИТОВЫХ, т.е. уездных, управлений, бургомистров, почтовых чиновников, прокуроров и судей, помещиков и др.), задержанных по «классовым мотивам», заводились дела с общим обвинением в «совершении контрреволюционных преступлений», но без указания на конкретные преступные действия. Как известно, содержание офицеров в следственных тюрьмах не соответствует международному праву.

П.К.Сопруненко ходатайствовал перед Л.П.Берией и его заместителями, чтобы арестованные «по классовым мотивам» не направлялись в лагеря. Как следует из его отношения на имя Л.П.Берии от 29 декабря 1939 г., он настаивал на их возвращении «по месту ареста», чтобы эти дела были там «закончены» (т. 13/49. Л.д. 27). Заместитель наркома внутренних дел В.В.Чернышев издал специальный приказ, запретивший пересылку арестованных в Западной Белоруссии и на Западной Украине без согласования с соответствующим управлением НКВД (там же. Л.д. 34).

Как следует из записки НКВД СССР И.В.Сталину от марта 1940 г., к тому моменту в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии содержалось 18632 арестанта, из которых 10685 составляли поляки, а количество офицеров достигало 1207 человек.

С ноября 1939 г. в лагерях широко развернулась работа особых отделений. По указанию особых отделов военных округов арестовывались и направлялись в их распоряжение в тюрьмы польские военнопленные, другие переводились из тюрем в лагеря. Дела рассматривались военным трибуналом армий (т. 3/39. Л.д. 87, 89, 95, 114; т. 6/42. Л.д. 46 и др.).

Заместитель начальника особого отдела Главного управления государственной безопасности обращался 23 декабря 1939 г. к заместителю наркома В.В.Чернышеву с предложением переслать поступивших ранее из тюрем Тарнополя и Ста-ниславова на Западную Украину в распоряжение соответствующих УНКВД «для дальнейшего следствия и привлечения виновных к ответственности» (т. 3/39. Л.д. 94-95). Аналогичным образом военнопленные передавались в особый отдел в Калинин (там же. Л.д. 96). Гарантированное международными конвенциями право на защиту, на участие в рассмотрении дела представителей государства-опекуна, на трехнедельный срок с момента его информирования о вынесении приговора о высшей мере наказания (Женевская конвенция 1929 г.) не соблюдалось.

Наиболее суровым был режим содержания в Осташковском лагере, где были сконцентрированы военнопленные — гражданские «классово чуждые элементы».

Работники Управления НКВД СССР по делам военнопленных занялись в этом лагере не только и не столько учетом, сколько подготовкой следственных дел для передачи на особое совещание. С начала декабря эта работа велась с большой интенсивностью, до поздней ночи, и была ориентирована на сжатые сроки (до конца января). Дела составлялись по упрощенной схеме, вместо анкеты арестованного на бланках опросных листов, при этом особое внимание уделялось заполнению дополнительного листа, где выяснялся вопрос об участии в войне 1920 г., сообщались сведения о родственниках и месте их проживания (т. 7/43. Л.д. 156).